Моя политическая биография

      После митинга я простился с теми делегатами, кто отправлялся на вокзалы. Предостерёг тех, кто собирался отправиться к стадиону на всенощную службу в память погибших здесь 5 лет назад. Предостерёг от излишеств как в потреблении алкоголя, так и в общении. «С каждым годом здесь отираются в эти дни всё больше пустых и никчёмных людей, не имеющих к защите Белого Дома никакого отношения. Будьте бдительны». И с сознанием выполненного долга отправился спать. В сопровождении Насти и охранника Локоткова. Разумеется, были и недовольные, всегда есть люди, пылко желающие, чтобы праздник длился и не прекращался. В этот раз недовольны были питерцы. Я же был очень доволен. Вся эта орава без особенных эксцессов сумела принять важные решения, пообщалась, убедилась, как нас много и как мы сильны. В чём и состоит задача съездов политических партий.

глава XV. Министерство юстиции

      Крашенинников — сейчас он депутат и глава Комитета, кажется, по законотворчеству — был министром юстиции и напоминал увеличенную копию Николая II. Увеличенную и надутую. Николашка вот только не был, по-моему, блондином, а у министра же были яркие губы, голубые глаза и остатки волос на голове свидетельствовали о том, что он блондин.
      Было 6 октября, и я сидел в кабинете министра. Он согласился со мной встретиться — легко, без проблем согласился. Я решил на основании этого, что он положительный тип, но оказалось — я ошибся.
      Почему я к нему обратился? Накануне он высказался в негативном духе об экстремизме. Если мне не изменяет память, он готовил проект закона о противодействии экстремизму и фашизму, и вот моя Национал-большевистская партия, как и РНЕ, являются у нас в России примерами экстремистских организаций. Я написал ему письмо, соблазнив по телефону неизвестную мне секретаршу, добыл номер его факса и предложил министру встретиться. Дабы я мог лично развеять сложившееся у министра Павла Крашенинникова впечатление, что якобы НБП — экстремистская организация. К моему удивлению, мне позвонили, соединили с ним, и мы договорились о встрече.
      Я уже рассказал о впечатлении захолустной второсортности, производимом Министерством юстиции. (Министерство культуры в китайгородском дворе — ещё более бедная организация. Во всяком случае, обе они были таковыми по состоянию на 1998 год.) Менты, если и не играли в карты в вестибюле, бросая их, засаленные, на журнал входящих, то что-то такое делали деградантное, так что было впечатление, что режутся в карты, — всё было в высшей степени неформально. Чуть ли не по плечу тебя хлопали. Мы с Фёдоровым поднялись на третий этаж. Рваные дорожки — там, где они не покрывали линолеум, было видно, что линолеум весь в рытвинах и колдобинах.
      Секретарша доложила о нас. Вошли. Поздоровались. Министр был в голубом костюме. Мы сели с Фёдоровым возле длинного стола для совещаний. Крашенинников сел напротив. Рядом с ним сел человек с землистым лицом и положил на стол портативный диктофон, похожий на футляр для очков. «Не возражаете, мы запишем?» Я сказал, что нет, не возражаем. Андрей Фёдоров сообщил Крашениннкову, что в университете его обучал тот же профессор, что обучал и Крашенинникова. Я сказал, что НБП и РНЕ — разительно отличающиеся друг от друга организации. Я добрым, мягким тоном сообщил министру, что нельзя путать газету «Лимонка» и Национал-большевистскую партию. На все мои пояснения Крашенинников понимающе кивал, но парировал их тотчас своим каким-либо заявлением. «А как же тогда понимать, что эмблемой газеты и партийной печатью вы избрали гранату «Ф—1»? А как же тогда понимать лозунг «Ешь богатых!»?»… И всё равно он произвёл на меня скорее благоприятное впечатление. Я подарил ему книгу «Анатомия героя». Сказал, что буквально завтра-послезавтра мы собираемся принести документы на регистрацию всероссийской политической партии НБП. «Приносите. Рассмотрим. В течение месяца дадим ответ. Если нет никаких огрехов — зарегистрируем».
      Мы простились и вышли. Тряся губами, менты гонялись друг за другом по вестибюлю. «Ну и как он вам показался, Эдуард?» — спросил Фёдоров. «Да вроде дружелюбный». — «Он человек Степашина», — сказал Андрей. «Зря вы сообщили ему, что мы сдаём документы на регистрацию. Теперь он потребует их под его личный контроль…» — «Вы думаете, его оставили бы в безвестности о том, что самая крупная радикальная партия России принесла документы на регистрацию? Наивный вы человек». — «И книга. Начитается ещё…» — продолжал Андрей, как бы следуя своим мыслям. Скептический молодой человек, он часто бывал прав.
      8 октября мы сдали документы той же Наталии Владимировне в приёмной. Огромную сумку документов, в том числе толстенные листы с фамилиями, именами, отчествами и адресами пяти тысяч двухсот с чем-то национал-большевиков. Не менее пяти тысяч членов требовалось иметь политической партии, чтобы получить статус общероссийской. Следовало их всех сдать Минюсту. Тому же учреждению, в ведении которого находились тюрьмы и лагеря. В дополнение к пяти тысячам двумстам членам следовало ещё предоставить сведения о существовании организаций партии в не менее чем 45 субъектах Федерации, т. е. в половине плюс 1. Мы предоставили. Документы у нас приняли. Могли бы и не принять, сославшись на отсутствие той или иной бумаги, но приняли, ура! «Министр сказал мне, я с ним виделся шестого, здесь в министерстве, что ответ будет через месяц», — сказал я только ради того, чтобы оповестить её о моём свидании с министром. Чтобы хотя бы в том, что она делает, она лично не тормозила. Вряд ли она знает, о чём мы говорили с Крашенинниковым, а вот о факте встречи в Министерстве, наверное, идут разговоры.
      Честно говоря, несмотря на весь мой тяжёлый жизненный опыт, я думал, нас зарегистрируют. Организации у нас были, мы их честно накопили нелёгким организаторским трудом, почему же не зарегистрировать? 8 ноября Фёдоров позвонил чиновнице, и та сообщила, что нас не зарегистрировали. «У вас неправильно сформулировано два пункта устава и проблема с протоколами четырёх региональных организаций». — «Но ведь мы сдали протоколы на 51 организацию. Минус четыре бракованных, остаётся всё равно 47. А закон предусматривает, что достаточно 45». — «Так нельзя, — сказала чиновница. — Вы же заканчивали юридический Мосуниверситета. Бумаги принимаются в совокупности. Приходите в понедельник за отказом. Если хотите, обжалуйте его в суде».
      Фёдоров повесил трубку. Я выругался. Он выругался. Помолчали. «Такой труд!» — сказал он. «Если обжаловать, уйдут месяцы. Да и суд вряд ли решит в нашу пользу. Сегодня у нас какое?» — «8 ноября». — «Для принятия изменений в Уставе нужно создавать съезд. У нас деньги остались?» — «Деньги какие-то есть». — «Если мы сумеем собрать делегатов, хотя бы от двух третей наших организаций, пусть на один день, — нам только Устав принять, — сумеем собрать делегатов в середине следующей недели, если успеем сдать документы самое позднее 17 ноября, то на ответ можно рассчитывать 18 декабря, и таким образом мы успеваем зарегистрироваться. Если нас зарегистрируют ровно за год до выборов». — «Ну что? Осилим?» — «Другого выхода нет». Я достал список региональных организаций и сел на телефон. «Работы будет!» — тоскливо сказал Фёдоров.
      Я позвонил в первую очередь Гребневу. «Андрей, рад, что я вас застал. Необходимо срочно провести второй чрезвычайный Всероссийский съезд партии. Выбор пал на ваш город. Он всем удобен. Когда? На следующей неделе. Нет, люди не будут ночевать в городе, только те, кто захочет остаться. Или те, кто приедет предыдущим вечером. Вот таких надо будет вписать куда-то. На какой день назначим съезд? Сейчас…» Я и Фёдоров склонились над календарём. Нужно было время, чтобы предупредить ребят и чтобы они успели доехать. «14 ноября», — сказал я Гребневу. Он там вздохнул в Санкт-Петербурге. Но его проблемы были много меньше наших.
      14 ноября в Питере стоял дикий холод. У здания какого-то круглого питерского метро, где была назначена с гребневской непосредственностью встреча делегатов съезда, уже стояла группа, численностью человек двадцать, национал-большевиков. Я, Костян Локотков и увязавшийся за нами его товарищ по службе в ГДР (вместе они спали в казармах дивизии «Мёртвая голова») Антон Филиппов присоединились к мёрзнущим. Все обменялись рукопожатиями, пошли в кафе, где заказали 20 кофе. В это время на улице в ларьке наши гонцы закупали 20 упаковок шаурмы. Гребнев-старший, один его голос вызывал, я думаю, ненависть обывателей, тотчас же сцепился с официантками кафе. Девочки эти с длинными ногами и в фартучках, по его мнению, медленно поворачивались. Они вправду поворачивались медленно, кафе было рассчитано на никуда не торопящихся модных мальчиков, ожидающих своих девочек, а не на замёрзших национал-большевиков. Когда в кафе стали носить шаурму по мере приготовления, официантки уже ненавидели Гребнева и потому вызвали своих бандитов, сидевших в глубине заведения. Но бандиты не обрадовались, завидев человек тридцать одинаково одетых неопределённых молодых людей. Потому они быстро ушли туда, откуда пришли.
      По визжащему немилосердно снегу, предводительствуемые депутатом ЗК (возможно, он был депутатом другого городского органа) Денисом Усовым, мы отправились в помещение, каковое он нам любезно предоставил. Путь оказался не таким уж близким, однако я боялся, что все растеряются в транспорте, потому мы шли колонной. Зрелище представляли собой странное. Молодёжь в таком количестве, двигающаяся куда-то целеустремлённо, вызывает ассоциацию только с бандитами или боевиками, поэтому прохожие спешили освободить нам путь. Прибыли к двухэтажному розовому бараку. Во всяком случае я запомнил его как розовый. Такие любят отстраивать или ремонтировать в стиле «евроремонт» новые русские. Усов провёл нас в зал на втором этаже. Зал выглядел как большой школьный класс. Народ наш, топоча ногами, расселся, Фёдоров открыл свой портфель и раздал набор бумаг: новый Устав, незаполненные типовые протоколы, которые следовало заполнить и даже ксерокопированные списки личного состава региональных отделений, затем я официально открыл II чрезвычайный съезд НБП, коротко объяснил им, что делать. Все, как школьники, прилежно склонились над документами.
      Я вышел в тулупе из зала. В зале было холодно. Три телеканала поджидали меня или любого делегата, кто появится, поскольку в зале мы им позволили поснимать первые десять-пятнадцать минут, а потом выставили. Снимают они всегда, а вот показывают нечасто — никогда не уверен, пройдёт ли интервью на экран. Я объяснил им общее положение съезда, сказал, что съезд чрезвычайный, исключительно рабочий, что сегодня же к вечеру мы все разъедемся. «А вы уверены в том, что Министерство юстиции зарегистрирует вас в этот раз?» — задал мне вопрос журналист программы «Вавилонская башня». «Стараюсь быть уверен, — сказал я. — Если наверху принято решение не регистрировать нас, дабы не допустить к избирателю, то у Минюста есть широкий ассортимент предлогов». Фёдорову досталась в этот раз основная работа, потому он вкалывал в поте лица своего, приседал рядом с партами, хвалил, ругал, заставлял переделывать.
      Когда мы закончили все бумажные проблемы, я стал выдавать делегатам деньги за проезд. Надо отдать им должное — многие брали деньги только на обратную дорогу, кто-то вообще отказался от компенсации. Зато неожиданно потребовал денег до Новосибирска наглый Виноградов, делегат из Новосибирска. На второй съезд его не приглашали. Как и вообще на этот раз не приглашали делегатов из Сибири. У партии не было денег для этого. Мы ограничились тем, что пригласили строго то количество делегатов и то количество региональных организаций, которое обеспечивало нам кворум. «Как вообще ты тут оказался?» — спросил я Виноградова. Он, оказалось, приехал в Питер с 1-го съезда с сердобольным Гребневым, да так и застрял в Питере. Я всё же пожалел его и дал денег на обратный билет, посоветовав мотать туда скорее и наводить порядок в организации. Вика Попова на 1-й съезд не приехала, и я подозревал, что у неё возникли личные проблемы, и что они грозят стать проблемами НБП. Виноградов, черноволосый, наглая физиономия, сказал: «Вика, как вы, Эдуард Вениаминович, могли убедиться, слушает меня, это моя девушка, и сделает, как я желаю. Я возьму организацию в руки».
      Я дал ему денег и промолчал. На 7 или 8 тысяч человек личного состава партии у нас было положенное количество говнюков и troublemakers, как полагается. Командиры воинских подразделений знают, что это неизбежно, нет общественной группы, где бы не было своего говнюка, если это небольшая группа, и говнюков — если крупная группа. Виноградов был из говнюков, впоследствии он это докажет. Он был слишком развязен, слишком себе на уме и, как оказалось, — интриган.
      Гребнев носился тогда с идеей образования отделов или направлений партии. То есть, скажем, северо-западный отдел мог бы, по замыслу Гребнева, включить в себя питерское, рижское, псковское, калининградское отделения партии. Можно было в будущем добавить туда и новгородское, но в Новгороде у нас пока не было регионального отделения. Я не возражал Гребневу, надеясь на то, что он поговорит-поговорит и успокоится, что до стадии исполнения идея не доживёт. Вялые попытки реализации идеи были, однако вскоре Гребнев остановился. На самом деле идея была самая что ни на есть деструктивная и опасная. Окажись вдруг в роли руководителя такого отдела человек не преданный партии, он мог бы увести отдел из партии. Создать на базе отдела свою организацию, то есть натворить бед.
      Виноградов увёз идею Гребнева в Сибирь. Он, продолжая работать с нами, добился некоторых успехов в строительстве организации в родном Новосибирске, добился успехов в продаже «Лимонки». Он требовал всё больше и больше экземпляров «Лимонки» в Новосибирск, но вот платить деньги не спешил. Некоторое время мы его поощряли. Даже я был некоторое время им доволен, подумывая, что, может быть, мой физиономизм в данном случае не сработал. Через некоторое время я вдруг получил из Красноярска два номера газеты «Транссибирский экспресс» с субтитулом «Газета сибирского отделения НБП». Мы догадались, что газета издана на наши деньги. Мы, конечно, могли бы закрыть глаза на издание, даже приветствовать его, если бы новое издание было бы полезно партии. Но, чёрт возьми, Виноградов опубликовал в своём листке куски из «Евразийского вторжения» Дугина, враждебного нам, и самовольно включил в свой сепаратистский отдел Кемеровскую область, Красноярский край, Томскую область, Омскую область. Деятельность его нам не понравилась.
      Так же, как и его национал-большевикам. Новосибирцы вскоре сняли Виноградова, и вот уже несколько лет его имя появляется под статьями в жёлтой газете «Новая Сибирь», издающейся в Новосибирске. «Новая Сибирь» — это второй Московский комсомолец» провинциального масштаба. Не брезгуют они работать и на спецслужбы. За месяц до ареста в Усть-Каменогорске агентами безопасности Казахстана группы Казимирчука газета «Новая Сибирь» опубликовала интервью с провокатором казаком Сергеем Свойкиным, выдавшим готовившуюся акцию Казимирчука. Казак Сергей Свойкин до этого появился у нас в НБП ещё в 1997 году. Мы как раз готовились к поездке в Казахстан. Он рвался ехать с нами, но его рвение мне не понравилось, и я ему отказал. Впоследствии он возник в Санкт-Петербурге, в Нижнем Новгороде и в Уфе и везде выдавал себя за моего посланца, «правую руку Лимонова». Он обыкновенно приходил в регионалку НБП, нагло врал, вписывался у кого-то из местных национал-большевиков, ел с ними, пил, спал. В Нижнем Новгороде он занял у Владислава Аксёнова крупную сумму денег. В Уфе он пролез даже в руководство организации. Когда уфимские нацболы поблагодарили меня в письме за то, что я прислал им казака Свойкина, «он помогал нам с документами», я срочно связался с ними и отругал их. «Если бы я вам посылал кого-то, я бы вас предупредил. Снабдил бы человека мандатом в крайнем случае. Проверьте! Это провокатор!»
      В 2000 году всезнающая газета «Новая Сибирь» опубликовала информацию о том, что якобы НБП попытается в ближайшем будущем замутить что-то в Казахстане. И сопровождала свою информацию выдержками из публикации «Вторая Россия» в НБП-Инфо. На соседней полосе находилась статья, подписанная: Д.Виноградов.
      Я далеко тут вырвался вперёд. Вечером 14 ноября 1998 года оставшиеся делегаты толпой человек в 35–40 пошли по Невскому проводить меня на Московский вокзал. По дороге мы остановились, и в ночной тени, отбрасываемой Казанским собором, выпили довольно приличное количество согревающих напитков. Холод к ночи только усилился. Затем, воодушевлённые, вообразив, что мы на шествии, чеканя шаг, отправились на Московский вокзал по Невскому, озвучивая свой путь нашим революционным ассортиментом лозунгов: «Сталин! Берия! ГУЛАГ!», «Ешь богатых!», «Хороший буржуй — мёртвый буржуй!», «Ре-во-люция!», если милиция и находилась где-то поблизости, то она предпочла не показываться. Я, впрочем, следил за тем, чтобы разрушений не было. На вокзале Виноградов попросил у меня денег на билет до Москвы. Тут я выругал его матом и приказал отправляться в Новосибирск, работать на партию. Костян оттолкнул его от вагона.
      В вагоне я лёг на вторую полку и уснул. Национал-большевики же, обнаружив, что полвагона занято морскими пехотинцами, соединились с ними во взаимной вражде, а затем во взаимном братстве.
      17 ноября мы сдали документы в Министерство юстиции. Той же чиновнице Наталии Владимировне. 2 декабря она позвонила Фёдорову и попросила программу партии. По закону регистрируется Устав, и потому требование предоставить программу партии выглядело, мягко говоря, нестандартным требованием. Мне захотелось посмотреть на физиономию Наталии Владимировны. Что она выражает сейчас. Мы честно принесли ей программу № 1 — сиреневенькую книжечку, изданную Рабко, сказав, что это первая, бывшая программа и партия по ней уже не работает. Мы принесли программу № 2, ту, которая была стиснута до 26 пунктов и опубликована в «Лимонке» несколько раз. Эта программа умещалась на пространстве формата А-4 для того, чтобы удобнее было делать ксерокопии. Эту программу мы решили выдать за неиспользуемую. Мы также принесли программу № 3, выпущенную мной и Фёдоровым специально для Минюста, вариант, принятый на II съезде единогласно. Когда мы ей выдали все эти бумаги, я увидел, что среди тех бумаг, которые она уже имела, есть брошюра «Программные документы НБП», составленная группой наших активистов из материалов, опубликованных за годы в «Лимонке». А в брошюре есть литературные перлы, на основании которых нас не зарегистрируют даже в качестве филиала в обществе любителей шахмат.
      «Что до меня, то я бы вашу организацию зарегистрировала», — сказала Наталия Владимировна, глядя на нас, как мне казалось, сочувственно. «А зачем собственно, вам наша программа? — спросил я. — Программа — есть нечто иное, как идеология. А по Конституции все идеологии равны перед законом, и если вы собираетесь нас судить на основании сборника, составленного из статей в «Лимонке», то это антизаконно». — «Я никого не собираюсь судить, — сказала она. — Решение буду принимать не я». — «А кто? — спросил Фёдоров. — Кто будет принимать решение?» — «Руководство». — «Министр?» — «Ну, министр среди других».
      Она ещё раз вызвала нас. В её комнате en face сидела молодая тёлка-чиновница с которой переглядывался Фёдоров. Ещё Наталия дочь Владимира вызвала из другого кабинета некоего допотопного, похожего на Андрея Белого в старости, чиновника: крышка черепа голая, кустики волос за ушами. Чиновники вообще очень допотопны. Они все как бы из эры Гоголя. Других не бывает.
      «Ваша партийная печать несёт изображение гранаты «Лимонка»», — с горечью сказал он. «А что, — сказал Фёдоров, — наши заводы не производят в соответствии с Конституцией одноимённую гранату «Лимонка»? К тому же и название газеты, и печать — символические производные от фамилии г-на Лимонова, сидящего перед вами».
      Далее они стали нас гонять по пунктам программы. «Мы же сообщили вам, что не пользуемся программой в сиреневой обложке. К тому же тираж исчерпан два года тому назад». — «А у вас есть решение съезда об аннулировании этой программы?» — «Есть», — торжествующе сказал Фёдоров и выдал ей бумагу. Где он её взял только?
      После допроса, иначе не назовёшь, с пристрастием, мы вышли. «Ну, что скажете? Завалят они нас или пропустят?» — спросил я. «Скоро узнаем», — сказал Фёдоров.
      18 декабря Фёдоров позвонил в Минюст после обеда. «Решение ещё не принято, — устало сказала чиновница. — Принимается. Руководство заперлось у министра».
      Фёдоров позвонил в пять часов. «Я же сказала, я вам позвоню!» — зашипела она. «Извиняюсь, — сказал Фёдоров. — Вы должны понять, рабочий день приближается к концу. Мы волнуемся. Решается наша судьба».
      В начале восьмого мы узнали, что получили отказ в регистрации. «Решение принято на самом высшем уровне. За бумагой можете явиться в понедельник, — скороговоркой проговорила чиновница. — Можете обжаловать решение в суде».
      «Суки! — сказал я. — Они приговорили нас к расстрелу». — «Что делать будем?» — «А хер его знает, — сказал Фёдоров. — Дальше я не думал».
      Мы сдали уведомление на пикеты на последние четыре дня перед Новым Годом: 28, 29, 30, 31. С 11 до 12 часов, оповестили мы, мы будем стоять у здания на Воронцовом поле.
      Мы также подали бумагу на обжалование решения Минюста в Таганский межмуниципальный суд. Полагается рассмотреть подобную жалобу в течение 10 дней. Но в государстве, на всех парах летящем к демократии, суд состоялся лишь 18 августа 1999 года. Ну и, конечно, он закончился не в нашу пользу.
      К сожалению, у меня нет текста этого исторического документа: отказа Министерства юстиции. Так как все формальные огрехи были нами устранены после первого отказа, то аргументация второго отказа строилась на произвольно выдернутых цитатах из наших же текстов, в частности программ. Нас обвиняли в разжигании межнациональной розни и в расизме (на суд я явился с номером «Лимонки», где напечатан портрет Айо Бенеса, но негр — член партии их не убедил).
      19 декабря я написал и отправил по факсу и по почте письмо министру Крашенинникову. Не для того, чтобы воздействовать на него в том смысле, чтобы он отдал приказ зарегистрировать Всероссийскую политическую организацию Национал-большевистскую партию. Это только во времена живые и здоровые возможно обойти бюрократию, объяснить вельможе, и он вдруг поймёт: совершена несправедливость, и всё исправит. Разумный, импульсивный и непредсказуемый вельможа. К декабрю 1998 года таких вельмож в России не оставалось. А Крашенинников и отдалённо не напоминал такового. Я даже уверен, что решение об отказе было принято выше уровня министра юстиции, и что основанием для отказа послужил простой и незамысловатый факт, высказанный спустя 8 месяцев на заседании Таганского суда представителем Минюста. Некий Тихомиров, старик с внешностью и кожей практикующего алкоголика, аргументировал в прении сторон позицию Минюста так: «Их больше пяти тысяч человек, они все молодые. Мы не знаем, чего можно от них ожидать».
      Письмо Крашенинникову я написал в расчёте на то, что, может быть, они извлекут какие-то уроки из совершившегося. Я написал, что Минюст беззаконно отказал в регистрации существующей четыре года реальной и живой организации молодёжи, в то время как среди 132 всероссийских политических партий, зарегистрированных Минюстом, есть (и я называл пять из них) просто организации-фальшивки, в которых никто не состоит. Что налицо пристрастное отношение к НБП. Что регистрация (в день написания моего письма) в воскресенье, в обход всех законов, скоропалительно созданной организации «Отечество» — незаконная акция, что Национал-большевистская партия волею Минюста лишена возможности действовать в легальном поле, конкурировать за думские мандаты. НБП обречена теперь искать другие пути борьбы, что методы её политической деятельности вынуждены будут измениться. И не исключена возможность, что из недр организации возникнет лидер, который призовёт её к террористическим методам борьбы. И что я не смогу удержать личный состав партии от стремительной радикализации. Вину за подобную радикализацию партии я возлагаю на Минюст, заключил я.
      28, 29, 30 и 31 декабря мы орали у них под окнами: «Ре-ги-страция! Ре-ги-страция!», «Министерство без-за-кония!» — и многие другие лозунги. Мы их сильно потревожили. Чиновники липли к стёклам. Дополнительный наряд милиции в помощь чубатым архаровцам был вызван на дежурство в вестибюле. Раздражённый, к нам вышел представитель министерства и предложил мне пройти внутрь. Ребята призывали меня не ходить, опасались за мою безопасность, но пикет был разрешён, законов мы не нарушали. Я согласился войти в здание. Надеясь, что предложат какой-нибудь компромисс. Со мной встретился высокий седой старик Эдуард Пантелеймонович (или около этого), зав. отделом регистрации партий, и некий чиновник, смахивающий на спецслужбиста. «Вы предъявляете нам ультиматум: регистрация или терроризм! Вы прислали министру письмо, в котором шантажируете его! Вам известно, что это подсудное дело?» — кипятился чиновник-спецслужбист. Старый Пантелеймонович выглядел печально. «Вы мешаете людям работать», — только и сказал он.
      «Зачем вы меня вызвали? — спросил я. — Только за этим? Ну, я пошёл продолжать пикет». И я ушёл, оставив их.
      Когда мы стояли у министерства 31-го, то видели, как подъезжают «мерседесы» и «ауди». Из автомобилей выходили мужчины и женщины в хороших пальто с пакетами от «Гуччи» и «Армани». «Это подарки министру к Новому году, ребята! А мы с вами отверженные, — сказал я пацанам. — Но мы победим. Именно потому, что мы отверженные».
      Мне подарок к Новому году сделала Настя. 12 декабря она явилась с большим, больше её, чёрным рюкзаком за спиной жить ко мне. Отец выгнал её из дома.
      Позднее, подумав, я решил, что моя книга «Анатомия героя» также сыграла свою роль в отказе в регистрации. Свободный человек, я невинно рассказал людям несвободным и коварным о своей борьбе. Они сделали серьёзные выводы.

глава XVI. Предательство Анпилова /1-й генерал/ операция «Михалков»

      Таким образом, для партии 1999 год начинался дерьмово. Несмотря на отказ в регистрации, мы всё же имели шанс прорваться на выборы в составе блока Фронт трудового народа, армии и молодёжи. Я сообщил Анпилову о том, что нас зарубили, числа 20 декабря. Он сказал: «Не расстраивайся, Эдуард Вениаминович, «Трудовая Россия» прошла перерегистрацию, «Союз офицеров» прошёл, у нас есть ещё «Советские женщины», так что довольно для создания блока». Что до блока, то он уже давно не назывался Фронт трудового народа. Анпилов сказал ещё летом, что хотел бы сохранить «Трудовую Россию» и что он попытается в суде оттяпать у Тюлькина права на название блока «Коммунисты, Трудовая Россия за СССР!». Я был зол оттого, что Анпилов поступает так дико. По моему мнению, название блока следовало рассчитывать заранее, как можно ранее начать его раскручивать, чтобы избиратели привыкли к блоку и, встретив его в избирательном бюллетене, знали бы его. А вот оттяпает ли Анпилов у Тюлькина название блока 1995 года, под которым они едва не попали в Думу, было ещё неизвестно.
      В партии переживали отказ в регистрации. В первую очередь те, кто постарше. Осторожно отодвинулся от нас лидер кемеровской организации, бывший ЛДПРовец. Погрустнел Андрей Фёдоров, вложивший вместе со мной множество сил и работы в организацию съездов и регистрацию. Парень из хорошей семьи (мать его участвовала в конструктировании важных ракет), питомец юридического факультета МГУ, он, конечно, балдел от судьбы Че Гевары, относился с презрением к депутатам Госдумы, где работал юрисконсультом у Лукьянова. Однако лучше все же не погибать в лесах Боливии, а победить в результате голосования.
      Многие переживали. Но политическая организация, созданная волею и мышечной энергией из живых молодых парней, не может в угоду Минюсту исчезнуть или разойтись. Надо было жить дальше и работать дальше. А вот как работать — представлялось мало понятным. Мы надеялись на блок Анпилова—Терехова. Но поползли тихие слухи (через молодёжную организацию АКМ), что Анпилов нами недоволен. Якобы мы «слишком». Пришли слухи, что у Анпилова новый друг — внук Сталина. Джугашвили.
      «Внук Сталина — не сам Сталин, — сказал я ребятам. — Вспомните 7 ноября, в последний раз Анпилов попросил меня выдвинуться вперёд «Трудовой России» для схватки с ОМОНом». (От схватки лидеры того шествия Анпилов, Терехов, Крючков, Пригарин тогда отказались, струсили. Речь шла об ультиматуме: пропустить нас на Красную площадь!) «Анпилов нуждается в нас», — решили мы и успокоились. А зря.
      29 января в здании на Лубянке состоялась моя встреча с генералом Зотовым. Встречу устраивал уже хорошо известный мне капитан ФСБ Дмитрий Кондратьев. Зотов, глава Управления по борьбе с политическим экстремизмом и терроризмом, оказался радушным, невысокого роста толстяком. Я и Кондратьев присели у стола совещаний, в то время как Зотов бежал от своего стола к нашему. Он время от времени цитировал мои статьи из газеты «Лимонка» и именно для этого возвращался к столу, где у него было, очевидно, открыто моё досье. Я пытался объяснить Зотову, что мы не экстремисты, что, как всегда поверхностные, СМИ пришили нам этикетку «экстремистов» всего лишь потому, что мы яркие, броские, хлёсткие. У нас яркие лозунги, яркие флаги. Однако никаких инцидентов с властью у нас до сих пор не было. Но, возможно, будут. И я повторил для Зотова доходчиво те же доводы, какие я привёл в письме Крашенинникову.
      Что Национал-большевистскую партию насильственно и беззаконно лишили доступа к избирателям. Что среди семи или более тысяч (тут Зотов заулыбался: «Ну уж прямо семи?!» — «Семи, — настоял я, — пятьсот плюс или минус, поправка на текучесть») членов партии найдутся такие, которые захотят продолжить борьбу другими методами.
      «Я им очень не советую этого делать», — сказал Зотов. «Я тоже, — поддержал я его. — Вы бы взяли и убедили бы Минюст и ещё кого следует, чтобы партию зарегистрировали. Это способствовало бы исчезновению экстремизма». — «У Минюста своя работа, у нас своя, — развёл руками Зотов и, глядя в сторону, добавил: — Если у вас появятся люди, желающие продолжать борьбу незаконными методами, дайте нам знать. Вон Диме дайте знать или… — Тут он вынул густо-серую визитную карточку и написал номер телефона. — Вот мой личный номер».
      Я ушёл. На Фуркасовом меня ждал обеспокоенный Костян. «Я уже думал, вас арестовали». — «Срок не подошёл ещё», — ответил я.