Моя политическая биография

      Приказав нам взять вещи, нас повели через снега обратной дорогой. В снежной долине, там, где мы застряли пятого ночью, крутился бульдозер с Пироговым за рулём! Травник помахал нам рукой и что-то спросил у меня. Однако ответить ему у меня не было возможности. Нас выстроили на снегу. И мы стояли под дулами, ожидая дальнейших распоряжений.
      Нас рассадили в несколько УАЗиков — руки за голову, голова в колени, дуло в лоб, и мы почти поплыли в Банное. Вода уже достигла на дороге в колеях метровой высоты. Застревали мы бесчисленное количество раз. В Банном господа офицеры выпили с участковым в бараке у въезда в деревню (бутылки водки на столе были видны через окно, у которого нас выстроили). Я позавидовал офицерам. А своим я сказал: «Национал-большевистская партия по настоящему родилась сегодня, ребята. Запомните этот день — 7 апреля 2001 года». — «Не разговаривать!» — подошёл угрожающе долговязый.
      К ночи нас привезли в изолятор временного содержания в Усть-Коксе. Я взял из сумки две пачки сигарет, и меня повели в камеру. Там сидели два косоглазеньких полурусских пацана: Лёха и Сашка. Я выдал им пачку сигарет. На возвышении находились двухъярусные деревянные нары, постланные на железный остов, дубок в углу, металлическая лавка. В противоположном углу — ведро, покрытое тряпкой. Сашка был конокрад. Лёха рисовал, Сашка спал, а я продиктовал Лёхе текст песни «Окурочек». (Про окурочек в красной помаде. Если Алешковский был бы рядом, он бы возрадовался.) Затем я лёг к стене, укрылся своим бывалым тулупчиком и уснул. Лёха рисовал, прохаживался, затем уснул рядом.
      Утром выяснилось через уборщика — бывалый зек Бахур наладил связь, — что наших всю ночь допрашивали, угрожали, били, приставляли пистолет к виску, вкладывали в карманы патроны, требовали дать показания на меня. Сознаться, что мы планировали захват казахской территории вооружённым путём. Через некоторое время меня вызвали с вещами. Я простился с сокамерниками. Их должны были везти в тюрьму с арабским названием ближе к Монголии. Я знал, что меня повезут на Запад.
      Всех нас восьмерых построили во дворе. Шестерых отпустили, я отдал им все русские деньги, оставшиеся в наличии. Двоих, меня и Сергея Аксёнова, повезли через Алтай в УАЗике под дулами трёх конвоиров, постоянно сменяющихся. Впереди шли военные автомобили, в одном из них ехали господа офицеры. Я и Сергей — в наручниках. Мы так долго и безалаберно колесили в диких горах, что я засомневался: «А не везут ли они нас в Казахстан? Или сейчас остановят УАЗик и шлёпнут у края обрыва». В безумии спецслужб я уже не сомневался.
      Нет. Они привезли нас на базу ФСБ в Горно-Алтайске. В ИВС сдавать не стали, за недостатком времени накормили холодными пельменями в бумажной тарелке. Дали печенье и чай. Следователь майор Шафаров впервые допросил меня и Сергея Аксёнова. В конце протокола я приписал, что фактическое задержание произошло на 1,5 суток раньше, в 7 часов утра 7 апреля.
      К ночи нас загрузили в два автомобиля. В одном — рядом с шофёром — сел подполковник Кузнецов (голос и манера выражаться, как у Сергея Жарикова, некогда лидера группы «ДК»), на заднем сиденье между капитаном Кондратьевым и барнаульским ментом посадили меня. В другой машине на переднее сиденье уселся Эдуард Вадимович, не в себе от выпитого, Сергей Аксёнов находился сзади между майором Шафаровым и кем-то ещё. Двинулись. Когда выяснилось, что в нашей машине плохо работает магнитофон, Кузнецов ругаясь, остановил машины, и мы поменялись. По дороге Эдуард Вадимович выходил блевать, точнее, друзья выводили его. Кузнецов хотел, чтобы я послушал их хиты. «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» и «Чека». Жирофары крутились, машины на дороге прижимались к обочине. «Ну как?» — спросил Кузнецов. «Жанр гэбэшной попсы, — сказал я. — Ваши soldaten, те гоняют откровенный блатняк, Круга слушают, искажённого до неузнаваемости». — «Ну, попса не попса, что есть… — сказал Кузнецов. — Видите, как мы вас везём?! По высшему классу, как государственных преступников. Когда вы ещё так вот. Дадим вам лет десять или пятнадцать, если выйдете, то никого уже не будет, ни партии, ни девушек. Ведь мы даже знаем, с кем ты спишь». — «Не сомневаюсь», — сказал я. «Мы многое, многое о тебе знаем, — продолжал Кузнецов, — и о твоих ребятишках. Скажем прямо, у чеченцев народ покрепче — кого ты только набрал. Этот из Новосибирска… Просто лох, мужик дурной…» — «Печник, — сказал я. — И печниками не брезгуем. Для всех работа найдётся. А с чеченами мы не соревнуемся. Нам до них далеко…» — «Да, давно я ждал этого разговора. Я ведь давно тебя знаю, Вениаминович. Я ещё когда у вас обыск по поводу Михалкова был, там присутствовал». — «Присутствовали при провокации и сами её, вероятнее всего, организовали…»
      Кузнецов ничего не сказал. «Приеду, спать буду. Полгода мотаюсь по всей стране из-за вас. Это я ребят твоих не пустил в Ригу. Снял их с поезда в Питере. Тоже задачка была: помешать. А как помешать — у них билеты есть». — «И тогда вы подкинули одному из них наркоту». — «Да не подкидывали… У него была». — «Ну да, конечно…» — «Я всех твоих людей знаю. И Леночку Боровскую…» — «А в Ригу мы всё-таки прорвались… Хотя вы и сдали наших людей латвийским спецслужбам. Дружите семьями, да, с друганами из Латвии? А то, что там 600.000 русских даже избирательных прав не имеют, знаете?» — «Политинформация мне, Вениаминыч, не нужна, я сам кого хочешь прополитинформирую. Скажи-ка лучше, за что ты нас так не любишь?» — «Вы сдали наших ребят латвийцам. А ребята ехали на акцию в защиту старых чекистов. Вы даже солидарности со своим племенем не испытываете!» — «Мы…» Он пустился рассказывать про то, как опустил КГБ Ельцин, а вот наконец пришёл человек, который возвращает им их права, их прежнюю силу карающего меча государства.
      «Понятно, — сказал я. — Только ради чего караете? Раньше ради диктатуры пролетариата, ради народа, а сейчас ради олигархов, что ли? Не воображайте себя наследниками Дзержинского. Он был революционер, полжизни в тюрьмах просидел. Я его дневник читал, как там ночами вешать выводили. А вы — реакционеры, вы — охранка. Вы — противоположные Дзержинскому типы. Вам памятник Дзержинскому ни в коем случае отдавать нельзя».
      Так мы ехали, беседуя. В Барнауле было очень холодно. Выяснилось, что вылет нашего рейса в Москву задерживается на три часа. Кузнецов озлился. Через некоторое время в машину принесли водку и закуску. «Вениаминыч, будешь? — спросил Кузнецов. — Выпей, когда ещё в следующий раз придётся. Жрать будешь нормально, в Лефортово хорошо кормят, сам бы ел, а вот с этим… этого не будет». Я дал себя убедить. Выпил. С удовольствием. Появилась вторая бутылка. Я сказал: «А Серёге нельзя налить?» — «Не, — сказал Кузнецов, — он высокомерный, твой парень, потому не получит». — «Что значит, высокомерный?» — «Ну держится так. Дерзко».
      Затем меня и подполковника оставили вдвоём. Он стал вынимать пистолет и щёлкать своим пистолетом. Потом сказал, что жаль, что мы не на одной стороне. Я сказал, что жаль, что они охотятся за патриотами своей Родины. Он сказал, что мы могли бы, вот если бы я согласился… Я сказал, что предлагал генералу Пронину работать с нами. Выяснилось, что речь идёт не об этом.
      «Что, вербуешь меня, Михаил Анатольевич?» — «Вербую», — сказал он. «Вот мой ответ тебе, смотри». Я постучал ребром ладони левой руки по локтевому сгибу правой, сжав её в кулак. «Ах ты…» — сказал он. «Можешь меня тут застрелить на хер, Михаил Анатольевич, — сказал я равнодушно. — Ты же мне предлагал на мою же организацию стучать, ребят сдавать, как же ты хочешь, чтоб я реагировал?»
      Я выпил всё, что мог, с ними, у них. Я не боялся, что начну болтать себе в ущерб. Я всегда славился умением и способностью выпить. И в самолёте я допил джин энд тоник Эдуарда Вадимовича, съел его, и ещё чей-то, и свой обед. У них были слабые желудки, у меня — нет.
      Сергей Аксёнов под строгим контролем капитана Кондратьева сидел через проход. Мы занимали задние места в гражданском самолёте. Офицеры были все вооружены.
      В Москве у трапа самолёта меня ожидала «Газель». В «Газели» меня посадили в «стакан» без воздуха, и мы поехали через уже зелёную Москву.
      В Лефортово (никто не сказал, но я догадался) меня посадили в глухую комнату с парой стульев и столом. Двое военных в гэбэшной форме взглянули на меня и ушли. Принесли синий костюм, такой я видел когда-то по телевизору на Радуеве. Переписали мои вещи. Оставили трусы и ботинки. Пришла женщина-врач. Самым унизительным было заворачивать по приказу женщины крайнюю плоть.
      Через полчаса я нёс матрас, шагая между двумя охранниками. Мы попали в некий коридор, потом в центр, откуда лучами исходили четыре коридора (как потом оказалось, это здание Екатерина построила в виде буквы «К»). Для меня открыли железную дверь, и я вступил в тюремную камеру, дверь закрыли. В камере были три металлические кровати, окрашенные синей краской. Я положил на одну из них матрас и сел. Сцена из классического романа.

графика

автор: Дмитрий Кедрин

 

автор: Эдуард Кулёмин

 

автор: Александр Лебедев-Фронтов