Тарас Рабко разъяснил мне, что Ревякин очень известный молодёжный идол — певец группы «Калинов мост», что я должен его поощрять. Я поощрил. Остановил его в штабе, сказал: «Ходите к нам? Ходите. И читайте нашу газету». Ещё что-то поощрительное добавил. Спустя некоторое время Ревякин попросился в партию. На День Нации я вручил Ревякину членский билет НБП у памятника Кириллу и Мефодию, под взглядами телекамер. Он был счастлив и пел в микрофон вместе с ещё одним певцом партии Сашей Непомнящим.
Спустя несколько дней дежурный постучался ко мне в кабинет. «Эдуард Вениаминович, Ревякин хочет поговорить».
«Чем могу, Дима? Садитесь». — «Я тут подумал. Задание Сибирского военного округа я выполнил. Я тут принёс вам заявление об уходе. Я выхожу из партии». Он протянул мне кусок бумаги. То, что он сказал, то там было и написано. Я посмотрел в его глаза. Они были абсолютно пустыми.
«Идите отсюда со своим заявлением. Здесь вам не продбаза. Будете состоять в партии вечно. Никакого ухода. Привет Сибирскому военному округу…» — «Но как же…» — «Идите-идите…»
Через несколько дней он угодил в психушку. Бракованный певец попался. Сейчас, говорят, опять успешно концертирует.
С самого дня основания к нам ломились музыканты. Отличные, здоровые парни, их вклад в партию неоценим. Егор Летов — билет № 4, покойный Сергей Курёхин — билет № 418, Селиванов («Красные Звёзды») — № 13, Игорь Жевтун — № 43, Сергей Троицкий («Паук») — № 14, наш старейший член НБП Сашка Аронов («День Донора»), Непомнящий и нет им числа. Даже ставшая недавно модной группа «Нож для Фрау Мюллер» — многолетние члены партии. О «Че Данс», Гапонове и Мартынове и «Запрещённых барабанщиках» я только что упоминал. Попутчиков же тьма: Вадим Степанцов, Тегин, даже группа «Ленинград». В партии уже с год состоит Сантим («Банда четырёх»). На этом остановимся. Вернёмся к «Лимонке».
Та обыденная коллективная работа по созданию «Лимонки», по её производству, по транспортировке на вокзалы, доставке теперь уже в 67 городов по России и СНГ на самом деле и создала нам партию. Я множество раз говорил на собраниях: «Какой бы обыденной не казалась вам работа по рассылке газеты, ребята, помните, с каким нетерпением ждут газету в мёрзлых российских городах. Официальная пресса никогда не скажет той радикальной правды, какую найдёт в нашей газете молодёжь России». Перед Первым всероссийским съездом я порой писал до 20 писем ежедневно. Хватаясь за малейшую возможность создать ячейки партии в тех регионах, где их еще не было, — подбивал на создание партии самых случайных людей. Порой, после обмена пятью-шестью письмами, выяснялось, что я попал в тупик. Тогда я или просил того, кто оказался неспособен, создать ячейку партии, порекомендовать энергичного парня в регионе. Или ловил другого человека и начинал все сначала. Адская работа.
глава XII. Левые союзники
«Анпилыч» в первую нашу встречу в марте 1992 года в номере Умалатовой в гостинице «Москва» обратился ко мне: «Вы, интеллигенты…» На что я ему резонно ответил: «Это ты, интеллигент, Виктор Иванович, в сравнении со мной. Ты окончил МГУ, факультет журналистики, а я едва десять классов оттянул». — «Ну не обижайся, Эдуард Вениаминович, — помягчел он. — Я не то хотел сказать».
Я и не обижался. Он мне долгие годы нравился, я избегал на него нападать, хотя журналист Лимонов исхлестал многих. Мне импонировала легкость, с какой он общался со своим бедным воинством. Так, возможно, ходил среди злых простолюдинов, старушек, увечных какой-нибудь Ересиарх Средневековья. Восставшие сектанты — такое впечатление оставляли его войска, тащившие красные знамена, как хоругви. Похлопает по плечу одного, скажет ободряющее слово другому, обозлится и наорет на третьего, обнимется с особенно близким соратником. Внешние манеры у него безупречные, — так я считаю до сих пор. Вот со внутренними его принципами дело обстоит хуже. Он никогда не понимал постулата «Честь — в верности!» и потому оказался неверен множеству союзов и договоров. Его самого множество раз кидали, обманывали, оставляли, раскалывали, уводили от него людей, но это не основание, чтобы практиковать предательство. «Анпилыч» был моей моделью, когда 17 марта вместе мы бегали по тёмному залу Дома культуры в Вороново, убеждая депутатов ВС СССР не расходиться, образовать параллельное правительство. Он был моей моделью, когда в тот же день он дирижировал на Манежной 500-тысячной толпой. (Увы, я тогда не понял, что это был день X и надо было ему вести людей на Кремль, а он не повел.) «Анпилыч» был моей моделью и в 1994-м, когда 22 июня на Воробьёвых горах на площадке перед университетом держал микрофон перед Егором Летовым, запевавшим: «И Ленин такой молодой! / И юный Октябрь впереди!» Когда вышел первый номер «Лимонки», наш друг «Анпилыч», весёлый, пришёл нас поздравлять в комнату в «Советской России». Правда, были эпизоды 1994 года, когда я готов был его просто избить за его уклончивое свинство, за нерешительность. Летом 1994 года мы сводили его с Баркашовым. Однажды я, Дугин и Рабко прождали Виктора Иваныча на платформе метро «Ленинский проспект» целый час и 40 минут. Из метро мы должны были везти Анпилова на улицу Вавилова к Баркашову. Он так и не явился. Позднее, на вопрос почему, почему он не явился?! — Анпилов отвечал преспокойно, что «не получилось, приехали товарищи из регионов, нужно было решить с ними некоторые проблемы». Как будто могла существовать проблема важнее, чем проблема объединения левых и правых радикалов. Анпилов так и не добрался в ДК, где не состоялась «Конференция революционной оппозиции» 10 июня 1994 года. Он явился по первому заявленному адресу: в университет, там его уже ждали наши ребята и должны были привезти в ДК. Видимо, нерешительность всё же не позволила сделать ему вторую попытку: сославшись на чёрт знает какие затруднения, он написал письменное приветствие и РНЕ, в частности, где называл Баркашова «товарищем». И только. Второй хитрец, Баркашов, получал каждые четверть часа звонки из ДК от своего зама Рашицкого, и, убедившись, что Анпилов не явился, тоже не сдвинулся с места. Тогда произошла известная русская драма, «борьба самолюбий», а по сути — оперетта. Результатом стал ущерб для радикалов. В дальнейшем так и не были задействованы в политике силы «Русского национального единства», и последующие 5–6 лет до своего окончательного распада они либо позировали СМИ в своём опереточном камуфляже, либо механически раздавали листовки на обочинах чужих митингов. Несмотря на свой гонор, несмотря на то, что он смог построить неплохую всероссийскую организацию, Баркашов не был политиком. Построив организацию, он не знал, что с ней делать. Он заставил её простоять в резерве долгие годы, целых семь лет, и тем угробил её. Анпилов в отличие от Баркашова — был политик и совершал политические акции. Для НБП 1995-й год прошел в строительстве Бункера и в выборах. Помню, что летом 1995-го вместе с Рабко я ездил к Анпилову на предмет совместного участия в выборах. Мы хотели, чтобы несколько наших ребят вошли в партийный список блока «Трудовая Россия — Коммунисты — за СССР», в обмен на поддержку блока в регионах, где у нас были организации партии, и поддержку в Москве. Встречи две или три произошли в строительной бытовке, где-то в центральном районе Москвы. Из этих встреч я вынес неколебимую уверенность в нерешительности и колеблющемся характере оппозиции. В последний раз я посетил «Анпилыча» в его бытовке дней за пять до окончания срока подачи списков кандидатов от политических партий в Центризбирком. Он всё ещё ждал Тюлькина, который в свою очередь ждал решения Зюганова о том, будет или не будет у них совместный блок. В тот раз у меня лопнуло и терпение и надежда, что мы попадём в список. В случае общего блока с Зюгановым нам, разумеется, и одного места не дали бы. В случае блока РКРП и анпиловской «Трудовой России» мы могли питать слабую надежду, что, может быть, получим пару мест. В случае, если Анпилов пойдёт один, поддерживаемый зарегистрированными, но несуществующими партиями вроде «Комитета советских женщин» или «Возрождения» г-на Скурлатова, то и здесь мы могли питать лишь слабую надежду на пару-тройку мест в списке. Виктор Иванович всё это нам изложил, сидя за столом и вертя в пальцах карандаш прораба. Злые, мы сухо простились с ним, уверенные, что анпиловцы ни в каком виде, ни в сухом, ни в жареном, ни с Тюлькиным, ни без, не дойдут до Центризбиркома. Но они дошли, вот что было удивительно, и даже едва не попали в Госдуму, взяв не пять, но около пяти процентов. Вполне возможно, что власть (на нее Анпилов действовал, как красная тряпка на быка) «помогла» им не попасть в Думу, сняв несколько процентов или несколько десятых процента.
Психология нерешительности, оттягивания, колебания, как видим, совсем не влияла на уже существующий электорат радикальных коммунистов. В этом было их изначальное, Историей данное им, преимущество перед нами. Нам приходилось работать как проклятым, чтобы добыть свои проценты и прибавить к ним доли. Анпилову его электорат достался от работы предыдущих поколений, от Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, от революции 1917 года и советского строя. То есть на анпиловцев до них уже поработали многие миллионы людей, а до нас было чистое поле.
С осени 1995 года по осень 1996 года, как уже было сказано, мы работали с правыми. Вышли мы из этой работы с правыми как из-под холодного душа. Определённая ублюдочность правых, их неполноценность, делала в сравнении с ними левых просто привлекательными. Да и модель общества, которую они предлагали, выглядела чуть свежее. Если самые старые правые ориентировались на 1913 год, баркашовцы, лысенковцы и прочие на «гитлеровскую» модель — штурмовые отряды, 1920-е и 30-е годы, то анпиловцы всё же имели моделью советский строй последних лет сталинизма 1945–1953 годы. (Для КПРФ идеалом несомненно являлся советский брежневский период, 1964–1980 годы.) Появление моё в качестве сопредседателя КСРНП на экранах телевизоров в феврале 1996 года отвратило от меня левых до самого конца года. После 18 сентября положение, однако, исправилось. Дело в том, что 18 сентября на меня было совершено нападение. Нападение готовили заранее и должны были совершить ещё 12 сентября. 18-го меня отследили трое и, свалив ударом сзади в затылок, стали молча бить ногами по голове. В результате я получил многочисленные травмы глазного яблока на обоих глазах, переломы носа, травмы головы. Левая оппозиция простила мне, раненому, мой огрех в феврале. Анпилов зашёл к нам в штаб, чтобы выразить сочувствие. Кроме меня, из лидеров партий только он однажды подвергался нападению. Мы договорились о совместном участии в акциях, посвященных третьей годовщине октябрьского восстания.
Собирались у метро «Баррикадная». У меня, как у актёра, постепенно выработались сценические предрассудки, страхи, вера в приметы. Я боялся только одного: слабой явки личного состава. Несколько раз я видел панический сон: прихожу к метро, а там никого нет: пусто! Я в ужасе просыпался. У Баррикадной 3 октября я издали увидел наши флаги. Достаточное ядро ребят стояло в некотором оцепенении в окружении анпиловских народных типажей (у него там были завсегдатаи: усатый матрос с гармошкой, три бабки-фронтовички, поющие «Три танкиста», и прочий фольклор). Я подошёл с охранником Лёшкой Разуковым — это были первые дни его службы у меня, он заступил 23 сентября. Мы пришли с Арбата пешком. В глубине неорганизованного войска союзников я стал строить наши ряды. Первыми вывел ребят с нашим штандартом «Национал-большевистская партия». Далее поставил пятерых с транспарантом «Не забудем, не простим!». Равномерно распределил флаги. В матюгальник много раз повторил, чтобы шли, держа дистанцию, шеренгами. Чтобы смотрели в затылок идущему впереди… Потом эти построения стали обычными действиями, повторяемыми на каждом шествии, но тогда анпиловцы смотрели на нас разинув рты. Тактика «кричалок» тоже родилась, если не ошибаюсь, именно на трёхлетии октябрьских событий. Дело в том, что «Трудовая Россия» обычно проводила свои шествия под тарахтящую из репродуктора старенького УАЗика с колокольчиками-динамиками на крыше советскую музыку. Время от времени музыку останавливали, и тогда ораторствовал Виктор Иванович или его помощник, обычно в пластмассовой шахтёрской каске на голове — Худяков, «Юра». «Трудовая Россия» имела в арсенале всего несколько лозунгов: «Банду Ельцина под суд!» Потом появился более современный лозунг: «Товарищ, смелее, гони Бориса в шею!» Кричали эти лозунги не часто, обычно шли колыхающимся морем, гудя.
Национал-большевики применили новую тактику: кричали всё шествие. Тексты кричалок стали составлять заранее. Все кричалки иерархически подразделялись на основополагающие, программные: («Россия — всё, остальное — ничто!», «Ре-во-люция!», «Хороший буржуй — мёртвый буржуй!», «Завершим реформы так: Сталин, Берия, Гулаг!», «Капитализм — дерьмо!») и сиюминутные, посвященные теме, по которой проводилась акция. К сиюминутным относились сочинённые для митинга у латвийского посольства: «Наши МИГи сядут в Риге!», «За наших стариков — уши отрежем!» или рожденный у стен казахского посольства: «Отберём у Нурсултана русский север Казахстана!» На нас даже союзники поначалу смотрели неодобрительно — чего кричите! Но скоро поняли преимущество возмутительно шумной колонны перед смурной и сонной, покорно плывущей под хрипящие остатки советской музыки на истерзанной кассете. И робко стали кричать свои «кричалки».
3 октября я не остался в окрестностях Белого Дома на ночь. Ребята остались дежурить. Ночью к их костру много раз подходил Анпилов, садился, долго разговаривал. Полагаю, они его покорили. У многих языки были подвешены очень неплохо. У Цветкова, у Макса Суркова. Дугин был в тот вечер с нами. Всё было «отлично, отлично», — последнее «отлично» — из дугинского жаргона, его любимое.
De facto, наше сотрудничество с Анпиловым, таким образом, началось на год раньше официального подписания соглашения между нами осенью 1997 года. Сотрудничество это, в основном совместные публичные мероприятия, многому научило национал-большевиков. До нашего романа с «Трудовой Россией» мы не знали толком, как правильно оформить уведомление о проведении митинга, куда его отнести, когда. Мы понятия не имели о маршрутах, о совещаниях с властями и ментами в мэрии перед мероприятиями — обо всей канительной бюрократии уличной политической жизни. Мы учились у анпиловцев, а они учились у нас (правда, наш пример не во всем годился им, встречался всегда в штыки, и если адаптировались наши методы, то поздно).
В деле проведения шествий и митингов или пикетов есть множество каверзных мелочей. Их нужно знать. Вплоть до такой чепухи, что в уведомление следует внести марку и номер автомобиля, на котором будут ехать ваши динамики. Если вовремя не проверить матюгальники и не заменить батарейки, то ваша акция никем не будет услышана и так далее. Всему этому, так же как и спорам с московскими управами, ментами, префектами о маршрутах, мы научились у «Трудовой России». Там было немало отличных людей. Неказистых с виду, пожилых, но добрых душой, яростных, отзывчивых. Одна «баба Оля» чего стоит! Когда летом 1998-го на Горбатом мосту сидели шахтёры, баба Оля кормила их — носила им в ведре гречневую кашу. Газеты, не утруждая себя доказательствами, называли анпиловцев «люмпенами», но на самом деле это были москвичи, и даже не совсем уж такие простые и рабочие, как хотелось бы Виктору Ивановичу. Это были москвичи, ошалевшие от внезапного наступления нового мира, зловещего и преступного. Взамен того мира, в котором они прожили большую часть своей жизни. Ошаление. Такой у них часто и был вид. Одетые в простую, неказистую одежду, с корявыми, помятыми жизнью лицами. Лосьонов по бедности они не употребляли, многим жизнь наделала рваных морщин и поубавила волос. К тому же идти на целый день на улицу (а многие приезжали из Подмосковья) — нужна сумка, обуться нужно в разношенные ботинки или кеды, одежду выбираешь поудобнее, да ту, которую не жалко, — вдруг потасовка или упадёшь. Анпиловцы всегда выглядели как бедные провинциалы, это не парад из тысяч немцовых и хакамад, это — народные массы. Остались самые смелые или самые отчаявшиеся. После октября 1993 года народ напугали так, что «массовые выступления трудящихся» (как это называли в советское время) прекратились. Собрать от двух до пяти тысяч человек было большой удачей. Анпилов втайне мечтал о 20 тысячах, с которыми он мог бы прорваться в Кремль. Я уже вспоминал мою с ним беседу в автомобиле (он был за рулём), когда я спросил его: не кажется ли ему, что мы могли взять власть 23 февраля 92 года и 17 марта 92 года, а также 9 мая 93 года, в те дни под знамёна оппозиции собралось до 500 тысяч человек. Он сказал что да, его мучают воспоминания об этом могуществе. Мы согласились с тем, что не имели нужного опыта, и потому только он не призвал массы на штурм Кремля. Спустя четыре года Анпилов мечтал о двадцати тысячах. Сейчас, я полагаю, он мечтает о пяти.
С 1995 года, когда закончился очередной виток дружбы Виктора Ивановича с Геннадием Андреевичем, в большие праздники оппозиционных митингов в Москве бывало три или четыре. КПРФ и присоединившиеся к ним профсоюзы собирались вместе и шли по своему маршруту и обычно проводили свой митинг на Лубянке или на Театральной площади. Анпилов, Терехов и мы — национал-большевики собирались на Октябрьской, шли по Дмитровке, на Болотную площадь, оттуда через мост выходили к Кремлю со стороны Васильевского спуска и там проводили митинг. Был ещё один маршрут: шли от Пушкинской вниз по Тверской, а проводили митинг у памятника Жукову, рядом с Кремлём. Совсем уж малочисленные группы коммунистов, партии-секты под руководством Пригарина и Крючкова держались особняком и от нас, и от Зюганова. Они часто шли по следам или зюгановцев или нашего шествия. Но с временным промежутком, всякий раз уговаривая власть сократить этот промежуток, в надежде отколоть от нас людей.
Между тем обстановку в стране можно было охарактеризовать как застойно-реакционную. Причём КПРФ, отказавшись от смелой борьбы с режимом, адаптировав тактику подставления бумажных протестов в колёса власти, объективно эту власть поощряла. Вялая хмурая реакция надела пока ещё не тесный намордник на страну, но уже намордник, а КПРФ больше боролась с нами — радикалами и «провокаторами», чем с ленивым удавом власти, каждый сезон заглатывающим ещё несколько кусков нашей свободы. Своим бездействием самая крупная оппозиционная партия в стране создала благоприятный климат для консолидации сторонников существующей власти. КПРФ не нападала, ещё и вопила, если кто-то другой пытался кусать власть. КПРФ помогла чиновникам победить демократов, вытеснить демократов из всех ключевых позиций. Ельцин высосал демократию как большую жирную муху. Господин Гусинский и господин Малашенко и господа из либеральных СМИ помогли господину Ельцину победить на выборах в 1996 году, несмотря на то что Ельцин физически не способен был руководить государством. Вот какой был расклад.
И всё-таки людей ещё выходило на улицы много. Больше всех могли вывести профсоюзы. Однажды они собрали на Васильевском спуске до 70 тысяч человек. И не знали, что с ними делать. Вечером несколько сотен «национал-большевиков, — как сообщил тележурналист Лобков, — камнями и бутылками атаковали милицию».
Летом 1996-го (если не летом, то весной — точно) я уговорил Д.Жвания взять на себя тяжкий труд руководства национал-большевистской организацией в Питере. Случилось это после получения мной нескольких тревожных сигналов от национал-большевиков Петербурга, своего рода SOS, пущенных ими ко мне. У них не было руководителя, и здоровые силы партии просто вымирали, а больные разлагались. Я вызвал Жвания в Москву, он приехал в кожаной куртке, длинноволосый, волосы длинные и прямые, — похожий на перса и на образ латиноамериканского революционера, каких показывают в добротных фильмах. Ему было 27 лет, и он отлично разбирался в теоретических и практических вопросах революции. Он работал с нами давно, но в партию вступать медлил, предпочитая сохранять свою «Рабочую борьбу» и даже выпускать листок. Я сказал ему: «Дима, у меня мало людей с вашим опытом и вашим уровнем революционного развития. Вы знаете, что перспективы вашей «Рабочей борьбы» равны кулю, потому фактически вы — член партии и работаете на нас. Вы знаете обстановку в Питерской организации. Она нездоровая. Ветераны партии рассказывают малолеткам об избирательной кампании Дугина и умершей легенде Курёхине и пьют водку, приходят новые люди, смотрят на это безобразие и долго не задерживаются. У меня, кроме вас, никого нет. Вы должны поднять организацию. Возьмите её хотя бы ненадолго, пока не отыщется лидер».
Он позволил себя уговорить. Ему хотелось поработать в большой организации. К нам в Питере шли сотни людей, к сожалению, мы не смогли их всех должным образом принять, обеспечить партийной работой, выслушать, понять, такого тонкого механизма в партии не было предусмотрено… Ловили и оставляли часть людей, остальные уходили. Ячейки нашей сети были слишком широкие. Я бесконечно жалею о тех многих тысячах молодых людей, которых не удалось привлечь к работе в партии по всей России. Меня просто гложет обида и раскаянье. Столько отличных ребят и девушек не поняли нас, и мы их не поняли…
Жвания уехал в Питер и оттуда стали приходить энергичные новости. Первое, что он сделал, — выгнал из партии весь гнилой элемент. Я не говорил ему, чтобы он выгонял из партии, сам я всегда сгребал людей и слеплял вместе, в этом была моя задача — сгребать людей. Но гангренозных, конечно, нужно было отрезать. Были недовольные, и даже «ветеран» Маша Забродина пожаловалась мне картаво по телефону: «У нас тут Жвания чистку устроил. Старых партийцев вышибает». Однако пошли впоследствии и хорошие новости: упав вначале, потом численность увеличилась, отлично провели митинги. К декабрю в Питере случился кризис. Я поехал разбираться. Оказалось, на лидерство претендует молодой рабочий парень Андрей Гребнев. И его поддерживает часть организации. Дело зашло далеко…
Я приехал и созвал общее собрание. На собрании я говорил три часа. Среди прочего я сообщил, что не имею личных предпочтений в данном случае. Что мне важнее здоровье питерской региональной организации, её процветание, её успех, её рост. А кто сделает организацию успешной: Жвания или Гребнев — сути дела не меняет. Ясно, что у Дмитрия Жвании есть опыт, а Гребнев имеет поддержку части организации НБП и пользуется поддержкой молодёжи в том районе Питера, где проживает, и эта значительная поддержка может быть полезна партии. Каждые 15 минут они пытались сцепиться в словесной потасовке, но, слава Богу, я пользовался у обоих достаточным авторитетом, чтобы останавливать их каждый раз. Я предложил им в конце концов прекратить восхвалять свои достоинства и обратиться к делу. Конкретно — провести большую акцию, решительную и оригинальную, в которой могут отличиться и люди Гребнева и люди Жвании. В ходе собрания было выдвинуто предложение мирной акции на крейсере «Аврора». Предложение настолько захватило всех, что мы тотчас отправились на разведку на крейсер. Хотя был выходной день, помню, что, спекулируя моим именем, ребята добились того, что к нам вышел контрадмирал и сам, бросив какое-то совещание в своём кубрике, провёл экскурсию национал-большевиков по крейсеру. Когда в мае 97 года питерские национал-большевики захватили крейсер, тогда контр-адмирал недобрыми словами поминал моё имя журналистам.
Кое-как примирив питерских лидеров, я уехал в Москву. На самом деле лучшим выходом было бы назвать руководителем питерской регионалки третье лицо, но такового не существовало. Я даже несколько дней носился с идеей сделать лидером нацболов Машу Забродину, но мне сообщили, что она неравнодушна к наркотикам.
Уже в середине 1997 года восторжествовал Гребнев. Он и стал лидером организации НБП в Санкт-Петербурге и около двух лет был нашим лучшим региональным руководителем. Тыквоголовый, энергичный уличный пацан, сын татарской учительницы и вполне респектабельного папы (отец жил отдельно от семьи), младший брат Серёги, или «Сида», также нацбола, Гребнев придал организации стиль бури и натиска. Для начала пацаны разделали весь город, разрисовали его политическими лозунгами. Своим питерским штурмовикам Гребнев приобрёл где-то серые френчи с карманами, получилось нечто вроде формы. Каждое шествие тщательно прорабатывалось и потому выглядело ярким. Не жалели материи на флаги, шли под барабанный бой, топали тяжёлыми ботинками и вызывали в тихом Питере ажиотаж. Их даже использовали в рекламном щите для рекламы солнцезащитных очков. Огроменный щит висел на Невском проспекте, он представлял собой отличный фотоснимок Национал-большевистской партии, с флагами и лозунгами марширующей по улице, а чуть впереди идёт модный молодой человек, надевает на нос очки и фраза: мол, когда вы идёте по Невскому проспекту в колонне друзей, чёрные очки предохраняют ваши глаза. За точность воспроизведения текста поручиться не могу, что-то вроде этого. Рекламный щит этот вызвал скандал, говорят, вмешался даже губернатор Яковлев. В конце концов щит сожгли. Кто? Бог весть. Нацболам Питера этот многометровый щит нравился.
Согласно отданному мной приказу регионалки НБП стали союзничать с «Трудовой Россией». В Питере анпиловцев представлял депутат Законодательного Собрания Леонов. Гребнев стал работать с ним. У депутата были депутатские возможности и даже номер в гостинице «Октябрьская», но у депутата не было людей — личного состава. У НБП был личный состав, но не было никаких возможностей, потому Гребнев и Леонов сработались.
В конце февраля в компании Тараса Рабко я совершил поездку в Нижегородскую область и город Екатеринбург. С единственной целью проинспектировать местные партийные организации. Владислав Аксёнов, большой мужик, по профессии филолог — тогдашний руководитель организации в Нижнем — мне понравился. Честный провинциальный интеллигент, с психологией старого русского он, однако, и с первого, и со второго, и с третьего взглядов был совершенно непригоден для работы руководителем Национал-большевистской партии в регионе. Он разрывался между двух семей: старой (взрослая дочь) и новой (крупная женщина Мария жила в деревянном доме в забытой Богом деревеньке, где я переночевал по воле Аксёнова одну ночь, и ушёл вместе с ним рано, в день своего рождения 22 февраля 1997 года, по синему снегу на электричку, чтобы уехать в Нижний, а там, пересев в «Волгу», мчаться тотчас в Арзамас). Рассеянный, растрёпанный, лирически настроенный филолог Владислав Борисович Аксёнов был милейшим человеком, но организации мы так и не увидели. Увидели горстку людей вокруг Аксёнова. Потому, когда позднее молодёжь нижегородского отделения подняла против него бунт, мне пришлось, наступая себе на сердце, этот бунт поддержать. Ребята убрали Аксёнова и сейчас нижегородская организация — одна из самых яростных. Дмитрий Елькин получил условный приговор в Нижнем за нападение на штаб СПС. Илья Шамазов — сломал, прыгая из поезда, бедро, был арестован латвийской полицией и отсидел в тюрьме города Даугавпилса семь месяцев. Это только два примера.
В Екатеринбурге, в квартире генеральской дочки, мы поссорились с Тарасом Рабко. Вообще-то к моменту этой поездки Тарас уже далеко отошёл от партии, и я удивляюсь из сегодняшнего дня, из тюрьмы, зачем я его взял тогда с собой. Возможно, для того, чтобы поговорить в поездке, устроить разборку. Он был мой «ученик», и я, честно говоря, переживал по поводу его ухода. Я видел, что, хотя формально, он не сказал «ухожу из партии», но фактически он перестал делать для нас те малые юридические надобности, которые делал до сих пор, сбросил всё на молодого Андрея Фёдорова.
Я написал — «он был мой ученик». Да, как Карагодин был учеником Дугина. Своего последнего ученика Карагодина Александр Гельевич изгнал в 1996 году. С огромным скандалом. И по-своему, по-дугиновски, пережил этот разрыв. «Эдуард, может быть, что-то с нами не то, что-то мы им внушаем не то, почему Андрей из тоненького блондина с ангельской физиономией, желавшего познать истину, превратился в циничное, разбухшее от пива существо?» — сказал мне однажды Мэрлин. Меня он присовокупил, чтобы я разделил с ним вину и даже упомянул Тараса, но Тарас для него всегда был враждебным существом. В отличие от Дугина, я знаю, что Тарас Рабко был моим учеником, но я так же был его учеником, Тараса. Я приехал в страну, которую забыл, и Тарас был моим учителем в этой забытой России. Он показывал мне Россию, объяснял её, он представлял для меня Россию. Он первое время был для меня народ России — его друзья в Твери, его родители в Кимрах — были для меня народ России. И в нашу четвёрку отцов-основателей Тарас внёс свою четвёртую часть — он внёс молодёжь России и её народ. Он их олицетворял. И вот в Екатеринбурге мы, пользуясь незначительным предлогом (всего-то я накричал на него, что он уже час сорок минут разговаривает по телефону с обожаемым объектом, графиней Толстой-младшей, в Питере), хлестали друг друга по чувствам. Я не очень его обижал — мог бы больше. Мог бы сказать, что он струсил. Что, проверив себя, понял, что не храбрец. Но почему он этого не скажет: «Почему ты не скажешь, Тарас, что ты боишься идти по пути партии и потому от страха уходишь?» Он обвинил меня только в том, что я после выборов 93 года сразу уехал из Твери. Боже, но он сам делал всё, чтобы у нас не было партийной организации в Твери, он боялся, он ведь учился там — он делал всё, чтобы в Тверь не попала наша газета. Он ведь был её учредителем, там стояла его фамилия. Буря его чувств вылилась тогда в ночной побег Тараса из квартиры. Под утро он вернулся, мы выпили множество пива и уехали на вокзал. В поезде из 26 часов он проспал 22 часа. И сказал едва ли десяток слов.
Волков же сориентировал мой визит так, что я увидел человек шестьдесят в аудитории Политеха, после чего, минут через десять, нас изгнал из здания проректор и его охрана. А впоследствии, проехав через полгорода, в присутствии чужих людей мы вынуждены были провести партсобрание. Вот и всё общение с национал-большевиками. Осталась фотография, где мы сидим с натянутыми лицами.
В апреле 1997 года я уехал в Казахстан, в Кокчетав, с отрядом национал-большевиков. Проехав пол-Азии, мы вернулись в первые дни июля. А уже 14 июля помещение на 2-й Фрунзенской взорвали. Возможно, казахи — в отместку за попытку поддержать кокчетавских казаков. А может, взорвали доблестные органы. В тот день я впервые увидел одного из офицеров ФСБ, которые через четыре года будут арестовывать меня на Алтае: Дмитрия Кондратьева. Уже в июле 1997 года я отправился в город Георгиевск Ставропольского края.
