Худенькое, кошачье, набок личико с пронзительными чёрненькими глазками — Тарас Адамович. У троих из четырёх отцов-основателей Национал-большевистской партии экзотические отчества: Александр Гельевич Дугин, Тарас Адамович Рабко, Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов). Что-то эти отчества должны значить, может экзотичность национал-большевизма? (Верно и то, что марксизм ленинского толка был в России 1917 года ещё более экзотической идеологией.) Четвёртый отец-основатель — Егор (Игорь) Фёдорович Летов.
      Несмотря на такую совсем русскую, ямщицкую фамилию (дуга, колокольчик под дугой) у Дугина тело татарского мурзы, как у Бабурина. Полный, щекастый, животастый, сисястый, бородатый молодой человек с обильными ляжками. Полный преувеличенных эмоций — вот каким он мне показался на вечере газеты «День» в кинотеатре «Октябрьский». Тогда я увидел его впервые. 1992 год. Я сидел в президиуме, и когда он вышел выступать, к нам задом, меня, помню, поразили мелкие балетные «па», которые выделывали его ноги, движения неуместные для массивной фигуры этого молодого человека. Он имел привычку, стоя на одной ноге полностью, вдруг отставить другую назад, на носок. В 1994 году те же его «па», помню, я наблюдал в дискотеке «Мастер», где происходил фестиваль «Экстремистской моды», тогда Дугин был одет в галифе и туфли! В такой экипировке его отставленная на носок ступня выглядела по-оскаруайльдовски двусмысленно. «Ученик» Дугина — Карогодин — был одет в чёрный костюм нациста, взятый напрокат в театре, а Тарас Рабко щеголял шинелью и будёновкой красноармейца. Я давал интервью «Вестям» стоя между двумя экстремистами: националистом и большевиком.
      В тот вечер в «Октябрьском» я ещё отметил, что Дугин самовольно узурпировал связь патриотической оппозиции с западными правыми. Он выступал с приветствиями от партий сразу многих европейских стран, от итальянских, французских, немецких, даже, кажется, швейцарских и финских правых. Он зачитал приветствия маловразумительных групп и группок и всякий раз, когда он оглашал: «Нас приветствует партия… из Бельгии… партия из Франции… партия из Италии!» — зал разражался аплодисментами. Последние годы жизни во Франции я сблизился с крупнейшей правой партией Front National и познакомился с её лидером Жан Мари Ле Пеном, с владельцем газеты «Minute» Жераром Пенцелелли, с сотрудниками журнала «Le Chok de mois» и «Minute», с редактором журнала «Krisis» Аленом де Бенуа, потому хорошо знал положение в правом движении. Партии, от имени которых приветствовал зал Дугин, — были микроскопическими группками. После его выступления и перед банкетом в Доме литераторов я сказал ему об этом, поинтересовавшись, известно ли ему, что за исключением, может, «La Nouvelle Europe» — организации Тириара, — это всё секты, а не партии. Дугин хулигански улыбнулся: «А знаете, Эдуард, для людей, сидящих в зале, важна поддержка из-за рубежа, а не то, сколько человек состоит в той или иной партии». Он был прав, конечно.
      «Наш молодой философ» — так его объявил публике Проханов — в тот вечер напился на банкете в ресторане Дома литераторов. Там присутствовал весь beau-monde патриотического движения: Кожинов, Шафаревич, генералы Титов и Макашов, сидел слева от меня Зюганов. И вот как раз в тот момент, когда я разговаривал с Зюгановым (было нечто вроде антракта, присутствовавшие встали, кто желал, и общались, как придётся), из-за Зюганова появился Дугин, разгорячённая физиономия уже набок. «А что вы, Эдуард, делаете с этими?» — он презрительно кивнул в сторону Зюганова. Последний проявил, впрочем, типичную русскую толерантность в отношении пьяного: «Не обращай внимания, Эдик, с нашим Сашей бывает». — «Вот с вами ничего не бывает», — сказал Дугин дерзко и налил себе в первую попавшуюся рюмку. «Давайте крепко выпьем, давайте напьёмся, Эдуард!» — и выпил. Я не выпил, но приподнял рюмку. «И вы, и вы с этими!» — Дугин сощурился. В словах «с этими…» содержалось презрение. «Но ведь и вы с этими», — отвечал я, вставая. Затем нас прервали.
      Дугин не оставил меня в тот вечер. Я подробно рассказал о нижеследующем эпизоде в «Анатомии героя». С банкета мы вышли втроём: Проханов, Дугин и я. Проханов покинул нас у церкви, где, говорят, венчался Пушкин. Затем разыгралась сцена из программы «Криминал». Пьяный Дугин пнул ногой проезжавшую иномарку так, что образовалась вмятина. Автомобиль остановился, из него выскочил человек с пистолетом и, щёлкнув затвором, направил пистолет на Дугина. Дугин — шапка сбилась, шарф висит — вдруг заявил: «Знаете, а я Лимонов!» Я сообщил человеку с пистолетом, что Лимонов — это я, и я прошу прощения за своего пьяного друга. Человек выругался, опустил свой пистолет, сел в машину и уехал. В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем, — Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым. Эпизод этот, трагический по сути своей, не отвратил меня от Дугина. Маленькое пятнышко на репутации философа — только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции. Даже в германской традиции алкоголик, богема, наркоман был, как мы знаем, учителем Гитлера. В мае 1993 года свежий, только что с войны в Книнской Крайне, я прибыл в Россию. И уже 9 мая вёл колонну Национал-большевистского фронта. События тогда происходили в лихорадочно-спазматическом темпе. Дугин шёл рядом. Приказ № 1 по Национал-большевистскому фронту мы написали, стоя на горбатом мостике у Белого дома, лишь отойдя в сторону от вечно бурлившей там толпы. Было это за несколько дней до 9 Мая. Я записывал приказ. Суть его сводилась к соединению в одном политическом организме идей социальной и национальной справедливости. Это очень важный программный документ. Он наметил первые штрихи идеологии национал-большевизма. Тараса Рабко с нами не было, возможно, он сдавал экзамены в Твери или уезжал к родителям в город Кимры. А может быть, его вообще ещё не было, то есть я с ним ещё не познакомился? Зато присутствовала девочка-фотограф Лаура Ильина, она запечатлела этот исторический момент на фотоплёнку и если не потеряла в бурной своей жизни, то, может быть, однажды фотографии будут опубликованы. (Лаура Ильина позже присутствовала при многих трагических эпизодах моей личной и политической жизни. Она присутствовала даже при моих с Наташей Медведевой последних часах совместной жизни, 11 июля 1995 года. Правда, она сделала тогда по моей просьбе несколько фотографий, о чём я сейчас жалею. Нужно было сделать множество. Историю нужно фиксировать. А ложная скромность лишает человечество экспонатов будущих музеев.)
      Тарас Адамович Рабко появился предо мною впервые на лестнице комбината «Литературная Газета». Я уходил из газеты «День», Татьяна Соловьёва (она до сих пор работает с Прохановым) окликнула меня: «Вот, Эдуард, хочу тебе представить юношу, он твой поклонник». У поклонника, высокого, худого, сутуловатого юноши, сияли глаза, он от волнения чуть не заикался. Мы стали спускаться по ступеням, разговаривая. Поскольку он внимательно меня читал, то разговаривать было о чём. На дворе стоял май 1993 года. Затем Тарас сделался крайне полезен и абсолютно незаменим. По сути дела он провоцировал меня на создание политической организации. Маленькая кошачья головка, невинные глаза жулика.
      Возможно, история национал-большевизма развивалась бы быстрее на целый год, если бы не противостояние Верховного Совета и Ельцина. В сущности, это были в подавляющем большинстве люди одного лагеря, достаточно напомнить, что с этим же Верховным Советом Ельцин объявил о суверенитете России, с ним же закопал СССР. Противостояние, собственно, началось ещё в мае и постепенно сползло к событиям 20 сентября — 4 октября.
      К июню 1993 года мы договорились о совместной работе с Дугиным и Рабко. Не было такого, что все клялись там на огне или резали руки и смешивали кровь. Когда развалился Национал-большевистский фронт, между мною и Дугиным имел место разговор о том, что следует создать Национал-большевистскую партию, что следует соединить принципы борьбы за национальное государство и за социализм внутри одной партии. Рабко взялся регистрировать первую ячейку этой партии, основная цель была — запатентовать за собой название. Он навёл справки, и ему сказали, что проще зарегистрировать организацию в областном управлении Министерства юстиции. Он взялся за дело.
      Я вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег на газету. Я посетил Алена де Бенуа, интеллектуального вождя всех европейских правых и редактора журнала «Кризис», посвятил его в проект издания газеты и попросил помочь. Ален де Бенуа, вздыхая, объяснил, что каждый номер «Кризиса» обходится ему в 80 тысяч франков, или 15 тысяч долларов, он едва издаёт 4 номера в год. Даже после того, как я объяснил ему, что мою газету можно будет издавать тиражом в 10 тысяч экземпляров за 200 долларов, что на год мне нужно всего около 5.200 долларов, он не помог. Да будет ему вечно стыдно за это! Я попросил денег у Жерара Пенцелелли, и тот передал, что помочь не может. Я обращался даже к известной фашистской меценатке, итальянской старухе-графине, — не получилось. И к графу Сикс де Бурбон-Пармскому — наследнику французского престола, но не дал и он.
      Дугин? Я полагаю, что он ждал, получится у нас или нет, чтобы присоединиться, если увидит, что получается. Это был его оперативный метод существования. Позднее, познакомившись с Гейдаром Джемалем, мы много говорили о Дугине, бывшем нашем соратнике и друге. И пришли к выводу, что Дугину всегда нужен ведущий, что он сам вечно ведомый и один не функционирует.
      В то лето больше всех преуспел Рабко. Он успешно сдал документы на регистрацию партии. Хитрый Тарас поглядел, думаю, лучистыми фиолетовыми псевдонаивными глазами на тётку из областного управления Минюста и покорил её сердце, бьющееся под блузкой и лифчиком в глубине обширного полного тела. Гиперэнергичный Рабко взялся также издавать Программу НБП. Сиреневую книжечку эту он издал за свои деньги: у него долго хранились затёртые банкноты фунтов стерлингов. С большим трудом Тарас сумел найти обменный пункт, не испугавшийся его затёртых фунтов. За основу текста программы мы взяли мою статью «Манифест советского национализма», опубликованную в газете «Советская Россия» за год до этого. Я лишь дополнил текст и переиначил советский национализм в российский. В качестве первого материала в «Программе» мы поставили Приказ № 1. Редакторскую работу над текстом я проделал на rue de Turenne в Париже. Для передачи корреспонденции пронырливый Тарас приспособил проводников международного поезда «Москва — Париж, Восточный вокзал». Я, принимая и отправляя корреспонденцию, давал проводникам серую бумажку в 50 франков. Это было лишь чуть дороже, чем авиапакет, но куда быстрее и надёжнее. Все оставались довольны.
      Однажды с корреспонденцией от Тараса прибыли вырезки из газет и журналов. Все они касались неизвестного мне рок-певца по фамилии Летов. «Он — наш Человек, — написал огромными буквами Тарас, так что на странице было строчек шесть всего, — он читал «Дисциплинарный санаторий», он нам нужен. Приедешь, ты должен обязательно встретиться с ним!» Действительно, в одном из интервью Летов цитировал «Дисциплинарный санаторий». Так я впервые услышал о четвёртом отце-основателе. Впоследствии мы получили членские билеты НБП в соответствии с порядком появления нас на исторической сцене.
 
      Лимонов — билет № 1,
      Дугин — билет № 2,
      Рабко — билет № 3,
      Летов — билет № 4.
 
      От кого получили? От меня.
      Я приехал в Москву 16 сентября, потому что дата 8 сентября стояла на свидетельстве о регистрации московской региональной организации Национал-большевистской партии. Я не промедлил. Перед отъездом ряд сверхнатуральных событий (я писал о них подробно в «Анатомии героя») дали мне знать, что поездка выйдет необычной. В центре Парижа меня укусили в голову три дикие пчелы, я увидел впервые за 14 лет жизни в Париже утопленника в Сене, случилось ещё что-то. Я приехал, однако, не выполнив основную свою задачу: я не достал во Франции денег на издание газеты. Я взял в Москву все мои деньги, но их было катастрофически мало. Я обеднел. Как раз в тот момент, с 12 июня, началась во французской прессе кампания против национал-большевизма и мою фамилию усиленно склоняли и спрягали повсюду на первых страницах газет. Радоваться не приходилось. Из меня спешно сделали врага французского народа. И естественно, издатели сторонились врага народа. Мне удалось продать рукопись «Убийство часового» издательству «L'Age d'Homme» всего за 5 тысяч франков. Только потому, что во главе его стоял серб Владимир Дмитриевич, некогда враги, мы с ним солидаризировались на почве любви к нашим оболганным, несчастным Родинам. Думаю, что и мои военные сербские походы пригнули чашу весов в пользу решения Дмитриевича. «La sentinelle assassin?e» вышел во Франции чёрной книжечкой только в 1995 году. Русский же текст, включённый в один том с «Дисциплинарным санаторием» под общим названием «Убийство часового», издан был в издательстве «Молодая гвардия» и роковым образом прибыл из типографии 18 сентября 1993 года, за два дня до начала государственного кризиса. Струхнув, руководители «Молодой гвардии» задержали книгу на складах до ноября и подумывали не раз о том, не пустить ли её под нож.
      Так что я приехал из Франции пустой.
      Сразу же по приезде мы бросились искать помещение для партии: Тарас и я. Дугин играл и гулял с дочерью и работал над своими статьями. Лимонов и Рабко посетили несколько районных исполкомов, кажется, так эти учреждения назывались. В Автозаводском райисполкоме нам сразу дали стол и телефон в общей комнате, заполненной сотрудниками. И дали ключ. «После шести сотрудники расходятся, и вы сможете проводить свои собрания. В течение же дня посадите своего парня, чтобы он мог отвечать на телефонные звонки», — посоветовали нам. Нам хотелось отдельную комнату, потому мы продолжали поиски. В Дзержинском райисполкоме на проспекте Мира председателя на месте не было, нас попросили заехать через несколько дней. (Я заехал туда 23 или 24 сентября, сдав перед выходом из Белого Дома свой автомат. Усатый председатель Дзержинского райисполкома устало сказал мне: «Эдуард Вениаминович, ну что мы будем с вами сейчас о комнатах договариваться! Если оттяпаете власть, возьмёте всё!»)
      Таким образом, дела партии продвигались. Была регистрация, был контактный телефон, существовала отпечатанная программа НБП в сиреневой обложке цвета киселя (или женских трусиков эпохи сталинизма, как мы шутили между собой), вопрос с газетой оставался открытым. Я хотел собрать всех, кто в той или иной степени обещал мне сотрудничество. Существовало название газеты. Его придумал поэт, хулиган, журналист Ярослав Могутин, в то время соавтор моего издателя Александра Шаталова. Кстати, именно у этой дикой, вечно ссорившейся пары я остановился, прилетев в Москву 16 сентября. Я спал у них на кухне, у батареи, за деревянным столом. Каждое утро я пил привезённые с собой бульонные кубики, ел чёрный французский шоколад и отправлялся строить партию. Так что название газеты дал Ярослав Могутин. Однако верно и то, что в написанном мною в 1974 году произведении «Мы — национальный герой» фигурируют и «майки-лимонки» и всякие другие аксессуары, придуманные мной. Потому Могутин, читавший произведение «Мы — национальный герой», вдохновлялся мною.
      Если уж зашла речь о символике и аксессуарах, то надо знать, что флаг Национал-большевистской партии создал художник, работавший для Шаталова: Дима Кедрин. Дима был автором обложек всех моих книг, изданных издательством «Глагол». Красный фон, белый круг и чёрный серп и молот — так Кедрин оформил заднюю обложку книги моих статей «Исчезновение варваров». Туда вошла фантастическая повесть «Исчезновение варваров» и некоторые главы «Дисциплинарного санатория». Так что тех подозрительных субъектов, кто, нюхая наш флаг, подозревает нас в гитлеризме, вынужден разочаровать: автором флага является мирный, аполитичный художник Дима Кедрин, в последние годы он рисует пейзажи Италии. «Исчезновение варваров» вышла в 1992 году, когда ещё и партия не задумывалась.
      Летом 1994 года я и Рабко просто-напросто скопировали и увеличили пропорции флага, сидя на Каланчёвке в разрушенной квартире. Этот флаг, впоследствии в партии его назвали «парус», размером четыре на два метра послужил причиной тому, что в июне 1994 года хозяйка квартиры Леночка Пестрякова изгнала нас из своего помещения. Мы на свою голову обратились к ней с просьбой сшить нам флаг. 10 июня 1994 должна была состояться совместно с Баркашовым и Анпиловым Конференция революционной оппозиции. Мы срочно хотели украсить своим флагом зал, Лена же была дизайнер и швея — шила у Славы Зайцева в Доме моделей. Но здесь я забежал на год вперёд. Вернусь.
      Если не ошибаюсь, именно в те четыре дня, остававшиеся до государственной смуты, Шаталов устроил мне встречу на своей кухне с Димой Кедриным. Я сообщил Кедрину, что собираюсь издавать газету «Лимонка». «Хорошо бы, если бы вы, Дима, смакетировали нам логотип газеты». Кедрин, как видно ожидавший от меня всяческих авантюр, немедленно согласился и заказ принял. Разумеется, платить я не собирался, а Кедрин не ожидал, что я заплачу. Речь шла об увлекательном эксперименте.
      20 сентября я уже собирался укладываться (хотел выспаться на шаталовской кухне). Вдруг были прерваны все телепередачи на всех каналах и на ядовитом экране небольшого шаталовского кухонного телевизора «SONY» появился белый от злобы Ельцин и зачитал Указ 1400. Не дослушав, я стал одеваться, одеваясь нашёл по телефону капитана Шурыгина (как я хотел затащить его в отцы-основатели НБП! Но он отнекивался и в конце концов стал слишком журналистом и куда менее воином, а я хотел его в партию — воином). В помещении газеты «День» Шурыгин что-то праздновал с товарищами. Я сообщил ему, что произошло в стране, попрощался с Шаталовым и Могутиным, взял внизу на Башиловской улице такси и поехал на Цветной бульвар, где в здании комплекса «Литературная газета» помещалась газета «День» (через пару недель газету разгромят демократы именно по этому адресу). Оттуда на двух машинах мы поехали к Белому Дому. К ночи я уже заступил на пост у входа номер один. Стал защитником Белого Дома. Затем последовали две недели противостояния. 3 октября наступили четыре часа победы и свободы, взятие мэрии. Первым раненым был капитан Шурыгин. Я и Тарас видели, как его волокут, граната торчит из развороченной, неестественно белой мякоти ноги. Глаза дико закатились. К вечеру я и Тарас попали под обстрел у Останкино. Потом был разгром. Все эти события нашли отражение в «Анатомии героя». Я собирался писать о кровавом государственном кризисе 1993 года большую книгу, собрал редкие газеты сентября — октября 1993-го, но руки не дошли. Весь октябрь 1993-го я скрывался на окраине Твери, у студента Рабко и его бабки Ани, записывавшей телефон, если ей диктовали, так: «Двадцать три отнять двадцать один, отнять шесть».
      Потом были выборы.

глава IV. «Мы пойдём другим путём…»