В Барнауле мы пробыли несколько дней. Выяснилось, что апрель — далеко не лучший сезон для поездки в Горный Алтай. Выяснились ещё и расстояния. Расстояния исчислялись в 600 и более километров на юг от Барнаула. В конце концов мы познакомились на квартире у Юры Абрамкина с двумя проводниками по Алтаю. Одним из них был Виктор Золотарёв, его порекомендовал мне Берсенев. Второго — приличного седовласого спортсмена — порекомендовал отец нацбола Юры — Геннадий Петрович. Мы выбрали седовласого спортсмена, потому что у него был автомобиль. У Виктора автомобиля не было. Спортсмен отвёз нас в село Амур к своим знакомым. Бывшая учительница Галина Ивановна Беликова нашла нам дом для жилья — нефункционирующую пасеку в восьми километрах от села Амур. Там, в спартанских, но сносных условиях, жарко топя печку «буржуйку», мы прожили несколько недель. Окружены были первосортной алтайской экзотикой. У жеребёнка волк выкусил кусок брюшины, и жеребёнок должен был умереть, бегали маралы и лисицы, пастухи-алтайцы приезжали на наш дым и клянчили водку. Я съездил к Гречушникову — к нему надо было пилить ещё километров пятьдесят по той же дороге в Усть-Коксу. Нашёл его осторожным мужиком-администратором, как и полагалось. Село Усть-Кокса — районный центр — было густо населено, в нём проживало от 5 до 7 тысяч человек. В Усть-Коксе нас застали майские праздники. Автобусы и попутные автомобили не ходили, посему мы застряли в Усть-Коксе. Гречушников определил нас на жительство на турбазу к Владимиру Андреевичу Овсиенко. Турбаза представляла собой четыре деревянных дома на краю берёзовой рощи, если перейти через старый висячий мост через речку Коксу, идя от площади, где расположены здание администрации и здание универмага.
      После праздников я немедленно отправился в Москву. В Москве я уселся и написал для издательства «Лимбус-Пресс» книгу воспоминаний — «Книгу мёртвых». Нельзя сказать, что мне так уж хотелось писать воспоминания. Это всегда грустное занятие, но мне нужны были деньги. Для того чтобы хотя бы частично обеспечить первичные нужды партии — в партию ведь сколько ни вложи, всё будет мало. Деньги мне были нужны и на газету, хотя я и ушёл с поста главного редактора в январе 2000 года, но я заботился о газете. И наконец, деньги мне были нужны для того, чтобы купить дом и участок земли на Алтае. Потому я мужественно пострадал месяц и сдал книгу. Я в своих воспоминаниях воздал должное уже умершим друзьям, недругам, писателям и музыкантам, как Сальватору Дали, так и Бродскому и десяткам других. И своему охраннику Косте Локоткову. Неприятных людей я назвал неприятными, отличных — отличными, талантливых — талантливыми, искусственно раздутых — искусственно раздутыми.
      Получив от издательства «Лимбус-Пресс» гонорар, я опять отправился в августе на Алтай, по дороге заехав в Екатеринбург. Там я выбрал себе шофёра Олега из местных нацболов и убедился, что за нами установлено наружное наблюдение. Как только мы выезжали в автомашине нашего парня со двора, тотчас загорались фары в глубине двора, и за нами следовал автомобиль. Мой новый охранник Мишка обладал зорким глазом и замечал автомобиль слежения на всём протяжении нашего пути. Иной раз автомобилей было два.
      Так как интенсификация слежки за мной происходила постепенно ещё с 29 января, когда крошечная Настя обнаружила чужих людей в нашей квартире, то я привычно обозревал всё это трезвыми глазами. А что я мог сделать? Я ведь пытался договориться с генералом, начальником управления ФСБ по борьбе с политическим экстремизмом. Ведь я сказал ему, что мы не нарушали и не будем нарушать законов Российской Федерации, предлагал даже использовать нашу организацию для защиты интересов русских в странах СНГ. Если ФСБ после этого не только не перестала за нами следить, но напротив — усилила свой надзор за мной, следовательно, они приняли решение нас разрабатывать, разрушить нас. Что я должен был сделать? Убежать? Никуда не ездить? Запереться в квартире? Прекратить заниматься политикой? Мы передвинулись в Барнаул, где нас уже ждали два наших московских нацбола, посланные присмотреть нам УАЗик. Дело в том, что лето заканчивалось, нужно было торопиться, если мы хотели присмотреть жилище. Несколько дней всё же у нас ушло на оформление документов на автомобиль. Наконец УАЗик, модель «скорая помощь», белая «буханка» с фарой на лбу, всё же занял место под окном нашего номера в гостинице «Алтай». Накупив припасов, прикупив сеть, топоры, пилу и множество нужных для путешествия предметов, команда в составе шести человек выехала в середине августа из города Барнаула. На родине писателя Шукшина, в деревне Сростки, мы остановились приобрести продукты, чтобы перекусить. Избалованные вниманием туристов, сростковские, сидевшие у дороги, заламливали за свои продукты дичайшие цены. Даже картошка у них стоила так же дорого, как и в Москве. Прикупив молока, сала, помидоров и хлеба, мы отъехали от сростковского базара и свернули на боковую грунтовую дорогу. Поставили машину в тени и влезли на холм. С холма Мишка увидел, как нас нервно разыскивают две машины. Мы смеялись, уселись на холме, ели сало, пили молоко. Смеялся и Золотарёв. Он ещё не был национал-большевиком и не совсем понимал, что происходит. Жить ему оставалось три месяца.
      Почему я не взял в этот раз Николая и Сашку Бурыгина? Николай с трудом восстановился в институте и должен был учиться. Сашка Бурыгин, 1952 года рождения, имел двух детей и жену. Семью нужно было кормить. Потому после первой поездки на Алтай он восстановился на прежней должности охранника православного храма в Ново-Косино.
      Из Барнаула через Бийск, в Горно-Алтайск, точнее, через посёлок Майма, который крупнее Горно-Алтайска (столица республики Алтай на самом деле довольно нелепое собрание нескольких десятков облупленных пятиэтажек), мы поехали по Чуйскому тракту. После Горно-Алтайска некоторое время идут вдоль тракта туристские места. Среди прочих Монжерок (есть песня Пахмутовой «Расскажи-ка мне дружок, что такое Монжерок!»). Остановившись возле ручья (кафе и импровизированный базарчик сувениров) напиться, мы обнаружили всё те же две машины слежения. Одна прошла вперёд, а другая запарковалась поодаль. В той, что прошла вперёд, сидели трое мужчин, все они отвернулись от нас. Так начиналось наше второе путешествие на Алтай.
      Золотарёв предложил заехать к его друзьям в село Боочи Онгудайского района. Онгудай расположен на Чуйском тракте, чуть дальше поворот на Усть-Кон и Усть-Коксу, куда нам и было нужно добраться. В Боочи в семье алтайцев Тахтоновых отдыхала подруга Виктора с дочкой. Я, к радости Виктора, согласился заехать в Боочи, тем более что стало ясно — за один световой день мы не доберёмся до Усть-Коксы, следовало где-то заночевать. К тому же хотелось посмотреть, что такое семья алтайцев, как живёт этот народ, побывать у них в доме. Где-то у съезда с Чуйского тракта в направлении Боочи автомобили конторы отстали от нас. То ли потеряли нас в клубах пыли на ужасной грунтовой дороге, то ли просто решили дальше не ехать за нами. Боочи был как бы тупиком, дорога ещё шла за Боочи километров десять в небольшое село, а дальше дорогу по берегу речки блокировали горы. Это обычная алтайская география. Жизнь прилепляется к плодородным землям: Уймонская степь, Амурская степь, Абайская степь — это всё ровные клочки земли вдоль рек. Венозные разветвления рек в каменном теле гор — вот как это выглядит. В собственно горах сел нет, там только избушки, юрты, заимки. Человек в горах бывает временно.
      Тахтоновых мы нашли без проблем. Они владели огороженным участком в конце села, целых два дома на этом участке плюс еще традиционная юрта «аил» для отдыха. Перед домом вкопаны были деревянные резные столбы — привязывать лошадей. Семья Тахтоновых состояла из Марины — начитанной, симпатичной алтайки, похожей на китаянку (она издавала в Боочи свою стенгазету!), из Артура — крепкого степенного и стеснительного мужика и двоих детей — подростка-девочки и мальчика восьми лет. Мальчик только что победил на районных соревнованиях, был признан лучшим наездником и выиграл скакового жеребца. В доме у них было светло, чисто, расхаживала барнаульская городская дама Анна, и я вспомнил почему-то Коктебель и салон Марьи Николаевны Изергиной, такая там была атмосфера.
      Артур приехал на лошади позже. До его приезда Марина успела нас накормить отличным свежим отваром из баранины с овощами. Мы выложили на стол наши котлеты. (Котлеты мы втридорога купили на спортивной базе на Семинском перевале. Дело в том, что «УАЗик» наш стал барахлить, закипела вода в радиаторе, потому мы остановились остывать на перевале. Наружное наблюдение конторы занервничало, одна машина медленно укатила вперед, вторая остановилась у дороги метрах в двустах позади.) Девочка-подросток Айша взялась объяснять мне, кто такие алтайцы. Оказалось, что это калмыцкие роды, не ушедшие под натиском джунгаров (они же уйгуры) к Волге в современную Калмыкию, а оставшиеся здесь. Хотя их и называют общим именем «алтайцы», роды различаются между собой. Каждый род ведет свое начало от тотемного животного. «Наш род главный и называется «нойоны»».
      Марина рассказала, что на их земле буддийские учёные нашли центр мира. Именно на их земле — на наследственной, передающейся из поколения в поколение земле Тахтоновых (Артур вам покажет), поставили буддийскую ступу. Дело в том, что земля Тахтоновых на равном расстоянии от Атлантики и Тихого океана по оси Запад—Восток, и на равном же расстоянии от Ледовитого и Индийского океанов по оси Север—Юг. «Сюда приезжал сам Далай-лама, и нас во множестве посещают буддийские делегации, здесь центр мира».
      Артур неспешно ужинал, пока Марина рассказывала. Разумеется, их настоящие алтайские имена были другие, но алтайцы любят называть себя русскими именами, потому что по народному поверью злые люди могут навести на человека порчу, если будут знать имя, данное ему при рождении. Потому все алтайцы — это Лёхи, Васьки, Саньки. Чувствовалось, что Артур и Марина из высшего рода, в их поведении явно присутствовал некий природный аристократизм. Семья не пила, более того, обитатели села Боочи под их влиянием совместно объявили своё село непьющей зоной. Ведь известно, что у алтайцев, как у американских индейцев, отсутствует ген, отвечающий за расщепление алкоголя. Это их беда.
      Нас поместили в старом доме. Меня в кровати девочки-подростка, охранник Михаил в соседней комнате на полу. Двери нигде не были закрыты. Проснулся я от музыки гонгов и больших труб. Прямо в окне над горами стояла медная луна. Гонги и трубы были буддийские атрибуты. Я решил, что это ночь буддийского праздника и соседи пришли к дому Тахтоновых и дудят в трубы. Звуки не умолкали, тогда я подумал, что к Тахтоновым приехали гости (они говорили, что ожидают гостей) и в их машине играет кассета с ритуальной музыкой. Друг НБП музыкант Тегин сочинял подобную мрачную и торжественную музыку, напоминающую и ужасы тибетской «Книги мёртвых» и египетскую кромешную жуть. Величественная музыка мучила меня от сорока минут до двух часов. Я было хотел встать и пойти посмотреть на источник музыки, но решил не беспокоить хозяев. Я совершенно уверен, что это мне не приснилось. Произошло это в ночь 17 на 18 августа 2000 года.
      На следующее утро выяснилось: гости приехали, но тотчас легли спать; в их автомобиле нет магнитофона; никакого буддийского праздника не было ни вчера, не предвидится и сегодня; и уж тем более те несколько буддистов, что живут в Боочи, не имеют причуды ходить по ночам и играть на инструментах. Только Айша, девочка-подросток, сказала, что на их стоянке (там, где центр земли и где установлена ступа) одна женщина слышала гонг и трубы и ту музыку, которую, судя по описанию, слышал я. Тогда я стал теряться в догадках, что бы это значило. Я решил, что буддийские боги готовят нам всемирную славу и владение Евразией, и вспомнил легенду о бароне Унгерне — у него якобы было кольцо Чингисхана. Некоторую мрачность церемонии (медная луна в окне над горами, мрачные сами по себе звуки гонгов и труб на фоне ночи) я относил на счёт мрачности темы: владение Азией, древность, архаика прошедших цивилизаций, божественность послания. Увы, кажется, — на сегодняшний день, — что я неправильно разгадал поданный мне божественный знак свыше. Предпринятая экспедиция закончилась смертью для одних и тюремными стенами для других. Утром мы съездили на стоянку (домик в горах) и поднялись к ступе, к центру мира: светлого металла остроконечный шпиль заканчивался металлическим, лежащим на спине полумесяцем, а на нём лежал металлический шар. К шару были привязаны белые и синие ленты. Вокруг было очень тихо и безветрено.
      18 августа мы были в Усть-Коксе. За небольшие деньги остановились на турбазе Владимира Андреевича Овсиенко. Я посылал ему в июле письмо из Москвы, где напоминал об его обещании помочь нам найти хотя бы временное прибежище, где мы могли бы пожить некоторое время. Овсиенко обещал созвониться со своими знакомыми директорами ОАО и совхозов и назавтра сообщить мне результат. «Между прочим, после вашего отъезда весной о вас тут спрашивали», — усмехнулся Овсиенко. «ФСБ, конечно?» — «Ну да…» — «И вы что?» — «Ну меня напугать трудно, — сказал Овсиенко. — Я сказал — известный человек, писатель, приехал, куда захотел. У нас есть на что посмотреть на Алтае».
      На следующий день Овсиенко передал мне картонку, на которой были написаны три фамилии: Дмитрий Алексеевич Кетрарь, директор ОАО «Халзун» (село Банное), Тайка Александр Николаевич, старший охотовед (Усть-Кокса, администрация) и фамилия (запамятовал) бригадира маральника в Саузаре, а жил он в селе Талда.
      Первым мы посетили бригадира, но его не было в маральнике, и мы отправились в село Банное. Кетрарь был на месте и тотчас взялся отвезти нас в дом, который он мог нам предложить. Я сел к нему в синий УАЗик (в его личном гараже мы видели три машины, включая иномарку), ребята последовали за мной в нашей белой «буханке». По дороге он характеризовал мне ситуацию. То была единственная продолжительная моя с ним встреча (впоследствии его, конечно, запугали люди ФСБ и он не рад был, что приютил нас). Он сказал, что в селе пьют. Что он сегодня только выдал им зарплату, намеренно задержав её, иначе они бы не убрали сено. Сено еще, конечно, осталось, но основную часть убрали. Что основная часть доходов на Алтае поступает с маральников. Что панты до кризиса августа 1998 года стоили очень дорого, высшие сорта дотягивали до 2.400 долларов за килограмм. Что предшественник его был очень плохой хозяин, но у него были в селе сильные корни и поддержка в районной администрации. Что очень нелегко было сместить его. Народ предложил ему стать директором. Он вообще-то чужой здесь. Только 18 лет как приехал из Молдавии. Совсем не пьет, пил когда-то, но много лет назад завязал. Здесь, если ты не пьешь, это уже огромное преимущество. Как бы иллюстрируя его рассказ, нам попадались беспредельно пьяные люди.
      Он переехал речку и ввез нас в Сухой Лог — так называлось это место — длинный, действительно сухой луг вдоль отрогов гор. Старая избушка, полкрыши отсутствует, чёрные бревна и в сотне метров — новая, но незаконченная — пластик на окнах. Мы осмотрели новую избушку. В избушке была большая комната, нары вдоль стены, широкие, на четверых. «Печку можно временно взять из старой избы, — сказал Кетрарь. — Смотрите, подходит?» Я сказал, что мы остаёмся. Был август, я не думал, что мы замёрзнем. «Окна у меня есть, печник есть — я на той неделе пришлю вам рабочих», — сказал Кетрарь и уехал. Впоследствии я увидел его только однажды, в жуткий буран. Наш «УАЗик» спихнул в кювет пьяный алтаец на грейдере. Из остановившейся машины вышел тогда Кетрарь, не узнав меня. И пожертвовал нам свой трос.
      На следующей неделе рабочие не появились, а Кетрарь стал нас тщательно избегать. Когда бы мы ни подъезжали к его обильному, самому деревянному, самому высокому и зажиточному дому, оказывалось, что он в отпуске или в Барнауле, или уехал в Горно-Алтайск… Теперь ясно, что он сторонился нас, не желая общаться с людьми, которых пасёт ФСБ, тогда я только предполагал, что может быть и так.
      Золотарёв на Алтае преобразился. Хипповатый и не при деле в Барнауле, в горах он был суперменом. Однажды я увязался с ним собирать мумиё. Я далеко не слабый человек и неплохо хожу, но в сравнении с ним я чувствовал себя черепахой. Указав вверх, он назначил мне встречу на горном склоне. Я увяз по дороге в кустах, предположительно, дикого шиповника, они держали меня, как колючая проволока. А он, как горный козёл, уже бежал по отвесной скале высоко надо мной. Он учил нас находить ягоды, он ставил сети в горном ручье, как Чингачгук — Большой Змей, он учил нас, городских, разжигать костры, выкапывать корни и распознавать грибы.
      «В тебе есть Дух», — сказал он мне через две недели жизни в Сухом Логе. Очевидно, две недели он ко мне присматривался. Он был возраста моей жены Наташи, то есть родился в 1958 году. В Алтае он бродил с самого детства, потому что был родом из города Бийска, а Бийск от гор отделяют несколько часов на автобусе. Еще при советской власти он собирал мумиё и корни, водил туристов на Телецкое озеро и к горе Белуха. Мумиё ценилось в больших городах среди интеллигенции как средство от всех болезней. На самом деле это помет горных мышей. Маленький кусочек стоил в Москве больших денег. Золотарёв знал хорошо и Уймонскую долину, населенную староверами и последователями Рериха. Он говорил мне, что КГБ усиленно надзирал за долиной, считая, что оттуда может начаться какая-нибудь сектантско-революционная ересь.
      «Я ничего не понимаю в вашей партии. Я политикой не занимаюсь», — заявил он мне еще в Боочи. Но уже через десять дней, спросонья, я с удивлением услышал, как Виктор, за полночь беседуя с заехавшим обогреться алтайцем Лёхой, говорит ему: «Потому наша партия самая честная. Мы хотим…», — дальше он неправильно трактовал политику НБП, но поразительно было, что он так быстро прибился к нам. «У тебя ребята хорошие, — сказал он мне вскоре, — сколько езжу, таких не встречал. Самые лучшие».
      Я написал о Золотарёве в недавно законченной «Книге воды» (это своеобразная книга воспоминаний), посему поумерю свой пыл. Мне очень тяжело, что его убили. Я чувствую, что вынул его насильственно из его кармы и поместил в нашу судьбу, в Историю Национал-Большевизма. И он погиб. Это я виноват.
 
      Мы жили в Сухом Логу, и беспокоили нас только пьяные охотники и чабаны. В пьяном состоянии алтайцы заводили беседы о мощи Чингисхана, иногда сбивались на враждебность, наезжали, как говорят, на нас, но стычек не было. Кривоногий маленький и широкий Лёха сделался другом Виктора. В алтайцах чувствовался комплекс неполноценности народа, выпавшего из истории и прибившегося к русским, — народу историческому. Потому в подпитии они обыкновенно хвалились своим умением ездить на лошади и своим снайперским искусством. Что касается ФСБ, то они пропали или перепоручили наблюдение за нами местным. Усатый заместитель директора, не то агроном, не то главный инженер, порою отирался поблизости — мы несколько раз встречали его машину. Фамилия у агронома была враждебная — Лебедь.
      Уже в сентябре стало холодать. Над Сухим Логом с утра низко висели туманы и порой не рассеивались до конца дня. Брусья нашей недостроенной избушки были хорошо подогнаны и проконопачены мхом, но окна по-прежнему закрывал лишь пластик, и дымовая труба железной печки была выведена в окно и держалась на соплях, потому к утру тепло уходило из избушки. Нам следовало куда-то переселяться. Можно было, конечно, купить дом в деревне, в Банном или в другой деревне, и довольно дёшево, но в деревню, в человечий улей, я не хотел. Еще от Кетраря, когда он отвозил нас в Сухой Лог, я услышал, что поблизости живёт травник Пирогов, собирает корни и травы. Мимо Сухого Лога к Пирогову вела дорога. Золотарёв надел резиновые сапоги и пошёл к Пирогову в гости.
      Вернувшись вечером, он сообщил, что мы друг другу нужны. Что Пирогов зимой живет в Барнауле, продаёт свои травы, а хутор раньше оставлял на алтайцев, да только они его много раз подводили. Пропили его железо, какие-то еще стройматериалы. Пирогов будет счастлив, если кто-то останется на хуторе на зиму. На следующий день мы отправились знакомиться.
      Семён Пирогов оказался маленьким старичком-лесовичком. Приншмистым эксплуататором, но это выяснилось позднее. Хутор его состоял из трёх жилых избушек, огромного ангара — сушилки для трав, мастерской, двух бань, старой и недостроенной новой, и ещё нескольких подсобных строений. У кулака был даже гусеничный бульдозер. За хутором Пирогова осмысленные человеческие поселения заканчивались, только промелькнет в горах старая юрта пастухов или крошечная чёрная избушка охотников. Я сказал Пирогову, что мы хотели бы попробовать прожить зиму в горах, убедиться, сможем или нет. Он сообщил, что тридцать лет живёт в горах, что долгие годы был лесником. Мы сидели в его летней кухне, печка под крышей, обширная терраса. Пришёл Геннадий Игнатьев, пчеловод из селения Чендэк в Уймонской долине, он оставлял здесь у Пирогова на лето часть своих пчел. Через несколько дней я Золотарёва и еще одного нацбола поместил у Пирогова, а сам с тремя ребятами уехал в Усть-Коксу. А оттуда охотовед Чайка отвёз нас к себе на пасеку в место, называемое Меновная, куда более дикое, чем Банное.
      Там мы провели пару недель. Места сказочные и дикие. На берегу райской речки стояли здоровенный дом и строения пасеки. Сам Чайка не бывал в своём доме лет пять. Добираться туда было километров шестьдесят от Усть-Коксы. Мы прожили там пару недель и возвратились на хутор Пирогова в самой середине сентября. Составили договор, по которому берём в аренду его хутор: проживание в обмен на охрану помещений. В двадцатых числах сентября мы направились в Барнаул, имея на борту четверых членов Национал-большевистской партии и Галину Ивановну Беликову — она ехала к дочери, везла мешки с картошкой. Двое наших остались охранять хутор.
      Если не ошибаюсь, это было 23 сентября, мы сгрузили Галину Ивановну и её мешки у дома её дочери и отвезли Золотарёва на старый двор, недалеко от гостиницы «Алтай». Он вышел, загорелый, в рубашке с цветами, вынес свой брезентовый мешок. Договорились встретиться. Я обещал привезти ему членский билет НБП. Больше я его не видел.
      В тот же вечер я уехал на поезде в Красноярск. В Новосибирске отцепленный вагон стоял часа четыре, ожидая, пока его прицепят к поезду на Лабытнанги, идущему через Красноярск. Пассажиры все извелись. В Красноярске я был 24-го. 26 сентября я встретился с народным олигархом Быковым и решил, что буду писать о нём книгу. Его судьба меня очень интересовала как необыкновенная судьба нашего времени. К тому же партии были необходимы деньги.
      Разумеется, пока я путешествовал по Алтаю, партия работала, выходила газета. Главный редактор Алексей Волынец вообще неплохо справлялся с этим тяжким трудом. Как уже стало ясно из главы «Рижская акция», партия пыталась осуществить акцию протеста в Риге. Несколько неудач случились как потому, что национал-большевики не имели нужных умений и навыков, так и потому, что находились под колпаком ФСБ. Как явствует из главы «Рижская акция», подполковник Кузнецов снял наших с поезда СПб—Калининград. Пока их борьба против нас носила превентивный характер, они лишь останавливали да сдавали нас латвийцам, впрочем, предложение «эстонского предпринимателя», приведённого в штаб Сарбучевым, «что-нибудь взорвать в Прибалтике» было уже откровенной провокацией.
      Партия работала. Она вкалывала по мере способностей, в соответствии с уровнем непоседливости в генах каждого регионального руководителя. Время от времени кто-то из них выдыхался, затихал. Вперёд вырывался другой руководитель, другое отделение. Андрей Гребнев сел в тюрьму за участие в не относящейся никак к партии бытовой драке. Запил за полночь со знакомыми скинами, уснул в чужой квартире, а скины в это время не спали и побили соседа-корейца. Когда Гребнев попал в руки ментов, те быстро сообразили, с кем имеют дело, и скорёхонько (на вторые сутки!) кинули его в Кресты. Случилось это в октябре 1999 года. Только в мае 2000 года его начали судить. Я ездил в Питер. Отсидел двое суток в зале суда и убедился в несостоятельности обвинения. Суд тогда отложили до октября, и Гребнев был судим только в октябре 2000 года, получил условный срок, и его освободили. К тому времени он отсидел в «Крестах», где приходится 40 квадратных сантиметров пола на заключённого, — целый год. Его наказали именно как лидера НБП. Сознательно.
      За то время, пока сидел Гребнев, питерское отделение захирело. В его отсутствие правил исполком: трое отличных ребят, однако все трое были больше талантливыми литераторами, интеллектуалами, а не водителями масс. Какие-то акции они проводили, но отсутствие лидера давало себя знать. Зато отлично стало проявлять себя наше нижегородское отделение. Они совершили ряд ярких акций. Оренбуржцы во главе с Родионом Волоснёвым заметно выделялись как самая мощная сила в оренбургской политике. Их даже стали «нанимать» местные политиканы. Оклемавшись после севастопольской отсидки, привёл в порядок своё отделение Сергей Фомченков. Довёл численность до уровня 1999 года, распространил своё влияние и на соседнюю Белоруссию. В Брянске Роман Коноплёв наконец всецело отдался делу партии (до тех пор он занимался бизнесом и концертной деятельностью), и его отделение наделало шороху в регионе. В начале 2001 года девочка из брянского отделения отхлестала по морде певицу Валерию за исполнение песни «Рига—Москва». В Волгограде прославился созданием бригад «юных бериевцев» товарищ Максим.
      Короче, партийная жизнь, я уже привык к этому, активизировалась в одних очагах, затихала на время в других. Партия вела себя, как вулкан, из которого прорывается лава — то в старом кратере, то в образовавшихся боковых, — словом, через бесчисленные расселины то тут, то там вырывались огонь, дым и шла магма.
      В Барнаул из Красноярска я вернулся на чудовищном поезде Иркутск—Ташкент. Удивляюсь, как я остался жив. Там ехала арабская банда ОПГ. Они даже своих грабили. А я возил на себе все имеющиеся у меня наличные деньги, идиот! Из Барнаула я выехал в Москву. Нужно было уговорить издателя и получить аванс за книгу о Быкове.

глава XXII. Под прессом