Если в первый период развития партии, с 1994 по 1998, партию создали, двигали и были важны четыре отца-основателя, к III съезду выяснилось что отныне образ партии это на 1/4 — отец Лимонов и на 1/4 — национал-большевики. На фотографиях национал-большевиков легко узнать. Это худенькие, коротко остриженные ребята в чёрных одеждах. Под красными флагами с чёрным серпом и молотом на белом фоне. Это пацаны. Они одновременно и похожи на общераспространённый тип городского парня-подростка: чёрные джинсы, ботинки, куртка, чёрная шапочка — и одновременно отличаются от этого типа крайним аскетизмом. Всё то же самое, но никаких излишеств, ничего богатого или капризного в одежде. Это стиль послеядерной войны или городской партизанской войны, когда в том же, в чём ты есть, ты можешь упасть на городской асфальт и уползать от смертоносного огня буржуинских пулемётов. У Останкино так и было. И в этой же одежде ты можешь пойти в галерею к какому-нибудь Гельману, и в ней же тебя примут в обезьянник или в тюрьму.
      Мы не придумали национал-большевистский стиль, мы взяли его и лишь адаптировали. Мощные эпохи так и делают. Импровизируют. Не Муссолини придумал чёрные рубашки, их стали носить в Италии сразу же после войны ветераны 1-й Мировой, так называемые «arditi» (в переводе на английский hards, т. е. крутые). Возможно, вначале чёрные рубашки были частью формы какого-либо рода итальянских войск, может быть морских пехотинцев, теперь детали забыты, новообразованные «фашисты» увели у arditi чёрные рубашки. Только случайно Муссолини не воспользовался для своих ребят обозначением arditi, что звучит ничуть не хуже фашистов, проще. Фашисты ведь замысловато возводили свою этимологию от латинского учёного — «fascio». Мощные эпохи подбирают, что плохо лежит, делают, лепят из кусков, из полуфабрикатов, так сделали и мы. На нашем НБП-членском билете мы поставили: «Слава России!» «Но ведь это лозунг РНЕ, Эдуард, вы знаете?!» — заметил Чувашев, когда я принёс ему рисунок билета. «Ну и что, лозунги принадлежат всем».
      Потому национал-большевики выглядят, как небогатая городская молодёжь, как ребята с окраин. Ещё часть молодёжи в России ходит в спортивных штанах, в кроссовках, они коротко острижены, но более мордаты. Это люди, исповедующие другую идеологию. Передача «Криминал» — одно их Евангелие, а два других — «Дежурная часть» и «Дорожный патруль». Признаю, что криминальная идеология уводит от нас изрядную часть молодёжи, а ведь они бы могли стать нашими.
      Получая в течение более чем пяти лет письма и фотографии от всё новых и новых региональных отделений НБП, я не переставал удивляться, как быстро новые схватывают стиль НБП. Помню, у нас появились организации в Петропавловске-Камчатском, а затем в Магадане, и они спешно выслали нам фотографии своих акций. Мы увидели типичных нацболов, ничто не было в их внешнем, облике против правил. Это самоклонирование нацболов от Калининграда до Бухты Провидения убедило нас в том, что нацболы — абсолютно органичное, натуральное, естественное явление в России. Ты молод. Тебе противно жить в России попов, денежных мешков и гэбэшников. Ты испытываешь чувство протеста, твои герои Че, или Муссолини, или Ленин, или Баадер, или даже Тимоти Мак Вэй (как он отомстил системе!), — ты уже нацбол.
      Теперь уже не журнал «Элементы» или какой-нибудь «Языческий империализм» Эволы, изданный крошечным тиражом, вербовал нам сторонников, но фотографии нацболов в газетах, их флаги, промелькнувшие на телеэкране, репортажи и слухи об их подвигах. Партия, несмотря на строжайшую информационную блокаду, воспроизводит теперь сама себя. Может быть, самой главной моей заслугой я считаю, что я нашёл нацболов русской реальности, указал им на самих себя. «Смотрите, ребята, — это вы, и вы — национал-большевики». У Дугина были завышенные книжные требования к нацболам, требования, которым не соответствовал он сам. Для него, штрихованно говоря, нацбол должен был достигать двух метров, уметь написать руническое письмо, знать бегло четыре языка и владеть мечом, как Зигфрид. А в партию пришли серьёзные, молчаливые, странные дети из неблагополучных семей, с отвращением к своим семьям, ищущие в партии воплощение своих лучших порывов. Куда в самом деле сегодня податься подростку с героическими порывами? Когда вокруг воспевается мошенничество, надувательство, воровство! А кичащееся якобы своей чистотой государство нагло лжёт и даже убивает из-за угла. Куда? Если даже Баркашов — позёр и буржуа, и ездит на джипе, как бандит. Куда? В толпу отличных народных старух и стариков Анпилова? Но ведь старики же и старухи. Куда? Под бок к женщине? Но женщина — эфемерное существо, живущее свои 15 лет и стремящееся сделать эфемерным и мужчину. А пацаны хотят вечности! А срок годности тела — лет 80.
      Они шли к нам. Мы обещали им революцию, борьбу, эмоции побед… и поражений, как водится. Эмоции поражений важнее побед даже. Единственное, чего нельзя было им сказать, точных сроков расписания. Программы, как у телевидения — напечатанной вперёд, у подвигов нет. Мы не знали точных сроков. Не могли написать им в 1995-м: «В 1998 году власть в лице Министерства юстиции нагло вышвырнет НБП из легальной политической жизни. И нам придётся идти другим путём, пацаны, опять другим путём». Не могли написать: «В 1999 году у партии будут сидеть в тюрьмах 24 человека, в 2001 году Журкин и Соловей будут осуждены в Риге за терроризм и приговорены к 15 годам лишения свободы каждый». Когда мы начинали, все эти подвиги смутно вырисовывались впереди. Потому кто-то и ушёл, не дождавшись подвигов. Поторопился.
      У Москвы множество спальных районов. Скучные, тошнотворные, грязные, пыльные и заледенелые, в ежедневном ритме трясущихся постелей, алкогольного пота, спариваний после вечеринок эти клоповники поставляют России детей. Оторвавшись от мамкиной сиськи, дети бегут в песочницы, где им дают лопаткой по черепу, дети визжат, знакомятся со свинцовыми мерзостями жизни и, обнаруживая себя в России, на планете Земля, в ужасе ревут. Это наши — НБП дети. К 13 годам они, прочтя все доступные книжки и поняв, что не разобрались с реальностью, начинают читать недоступные книжки. А недоступные книжки — это легенды о великих партиях XX века. Вечный соблазн фашизма и гитлеризма состоит в том, что это запрещённые романтические силы. Молодой человек, у которого ничего в жизни нет, кроме брюк, ботинок и десятка книжек, всегда солидаризируется с запрещёнными силами. Прочитав всё о великих партиях XX века, этот пацан, всё тот же, что получил или дал лопаткой по черепу в песочнице, вдруг натыкается на наше издание. Удивительная, уму непостижимая «Лимонка» ждёт его в руках приятеля. «А это что за такая?..» — ««Лимонка». Ну как, не знаешь… НБП…» Не нужно думать, что наша газета экстравагантна.
      Великие партии XX века тоже были изрядно лунатическими и офонарительными. Не следует думать, что только серьёзное и военное начало преобладало у фашистов, большевиков, нацистов — было и начало поэтическое, романтическое. Лунатики футуристы (говорят на 1-м съезде фашистской партии их было 50 из 70 делегатов!) воспевали пулемётные залпы как гроздья гвоздик! Есть отличная фотография, где запечатлены провинциальные фашисты, которые ждут приезда Муссолини. Боже, как они смешно выглядят! Кто-то опоясал, как тореадор, талию (рубашка чёрная, брюки со стрелками) многими метрами шёлкового кушака. У одного гетры на кнопках. Ещё один с тростью — резной слоновой кости. Этот — в феске! У великих партий в первой половине XX века были те же составляющие, что и у нас: героизм, футуризм, эстетизм.
      Итак, создан национал-большевистский тип. Точнее, он был, но мы извлекли его из гущи народной. Вначале это был хрупкий бледный пацан в чёрном. Полуфабрикат. Начитанный студент. На протяжении шести с лишним лет существования НБП тип нацбола креп, твердел и ужесточался. О первых «учениках» Карагодина, Чувашеве и Рабко, уже было сказано немало. Они же были и первые нацболы. Но это ещё не был тип. В 1996 году идеальными нацболами, примером для других, служили такие парни, как Макс Сурков или Алексей Цветков. Сурков был деловым, отличным бункерфюрером, его слушались. Он пользовался уважением за определённую строгость поведения, за то, что вложил множество сил в ремонт помещения Бункера. Он сделал нам зал, соединив две дряхлые комнаты, выбелил его, прибил плинтус, повесил лампочки. Он собственноручно сколотил лавки, на них сидят уже несколько поколений нацболов. Он мог легко написать рецензию на диск или книгу. В 1997-м он поехал со мною в Азиатский поход НБП. Возможно, он развивался бы и дальше, но его на лету подрезал Дугин, оторвал от партии и столкнул в мелкобуржуазную тусовку.
      Цветков был талантливым журналистом, способным писать одинаково упоённо о чём угодно. Я назначил его ответственным секретарём «Лимонки», он писал в газете сразу под пятью псевдонимами (Павел Власов, Партизан Ян Гейл и прочие). Был артистичен, легко сочинял лозунги и статьи, был подключён к современному искусству. Окончил литературный институт. Я собирался сделать его редактором «Лимонки». Но время диктовало свои требования к типажу нацбола. В 1997 и 1998 годах уже мало было сколачивать скамейки и бойко писать в газете, чтобы считаться достойным подражания нацболом. В 1997 году идеальным нацболом партии стал порывистый, хулиганистый Андрей Гребнев. Председатель питерских штурмовиков обладал харизматическим влиянием уличного лидера. Его пацаны его любили. Он был способен в течение нескольких часов организовать пикет или налёт на объект. Поэт, атаман, он наслаждался ролью возмутителя спокойствия в городе интеллектуалов. «Штурмовики» его, конечно, были достойным ответом на образ благородного города белых ночей, музыкантов, родины поэта-академика Бродского. Популярность Гребнева в 1997 и 1998 годах была сродни популярности рок-идола. Сознаюсь, что Андрей Гребнев нравился мне всецело, напоминал мне меня самого в моей рабочей молодости, и я его долгое время втайне предпочитал.
      В 1998 году мы приветствовали лидера латвийских нацболов Костю Маузера. Высокий, тонкий, фотогеничный, он мог быть американским киноактёром, а стал национал-большевиком. Остроумный, экзотичный, работал в опасном чужом государстве.
      В 1999 году тип идеального национал-большевика резко сменился. Им стал Дима Бахур, ставший мгновенно известным в стране, проходя по делу Михалкова: скандал, четыре месяца в Бутырке, туберкулёз. К осени того же года идеальными нацболами стали 15 севастопольцев. Когда они вышли из тюрьмы в январе 2000 года, каждый зелёный пацан в партии мечтал стать таким же крутым, как они.
      В 2001 году безусловными героями стали ребята, проходившие по рижскому делу: Соловей, Журкин, Гафаров. Их участь уже ближе к участи Желябова, или Софьи Перовской, или Бакунина. Это уже высокая трагедия.
      Соловья мы встретили в августе 1998 года, во время похода на Москву. Он сразу пристал к нам, идентифицировал себя как национал-большевик, просто в своей Самаре он до поры не знал этого. Поэт, он поехал в Самару и создал партийную организацию. В 1999-м, прослышав, что собирается экспедиция в Севастополь, приехал в белом пиджаке в Москву, просил позволить ему отправиться в Севастополь на подвиг. Я приказал ему возвратиться в Самару и продолжить работать там. Он подчинился партийной дисциплине. В ноябре 2000 года он дождался своего подвига. Соловей из такого же теста, что Иван Каляев. В Рижской тюрьме он поднял тюрьму на голодовку. Вместе с ещё одним arditi из Самары, Максимом Журкиным, они повели заключённых в борьбе за свои права. Дело в том, что заключённых в Рижской тюрьме перевели исключительно на ларёк, запретили передачи. Таким образом, многие бедные заключённые оказались без передач вовсе. Журкин, Соловей, Гафаров отказались подать просьбу о переводе их в Россию для отбытия наказания. Национал-большевистский тип образца 2001 года стоит сегодня вровень с товарищами Бакуниным и Дзержинским. Я горжусь этими ребятами.

      Российское государство на наших глазах демонстрировало полное неумение отстаивать права русских за рубежом. Власть начинала понимать, что защита русских в странах СНГ и Прибалтики — важное дело для неё — неизбежно приносит голоса на выборах. Однако действовала она по старине: через МИД, нотами, безликими словами на бумаге. Мы начали защищать старика партизана Кононова в августе 1998 года, тотчас как его кинули в тюрьму. Защищали его ярко: разрисовывали поезда, идущие в Латвию, мосты, эстакады на подъезде к Риге. Портили фасады посольств и консульств, даже умудрились забить серверы компьютеров правительственных учреждений Латвии. Латвийский МИД направлял ноты протеста нашему МИДу. О наших действиях неукоснительно сообщили все латвийские СМИ. И российские — «Коммерсант», «Независимая газета», «Сегодня», «Время МН» — давали частые репортажи. Ударяли мы обычно по многим целям и часто в один день: в самой Риге, в Москве у посольства Латвии, в СПб. и Пскове у консульств Латвии. Тактика эта принесла успех: к моменту суда над Кононовым 20 января 2001 года о нём уже была хорошо информирована общественность России. Тогда кто-то из умных советников порекомендовал Путину подарить Кононову российское гражданство. Российское беспомощное и неуклюжее государство на халяву решило пристроиться к нашей борьбе. Латвийцы, несколько смущённые — они не ожидали подобной живости от трупа, от российской ржавой государственной машины, — сменили Кононову меру пресечения — выпустили из тюрьмы. Впрочем, они быстро пришли в себя и не только вновь начали процесс Кононова, но и бросили в тюрьму других стариков чекистов и партизан — Фарбтуха и Савенко. Охота на ведьм в Латвии интенсифицировалась. Сам Василий Кононов понимал, кому он обязан вниманием СМИ и раскруткой своего дела и в Латвии, и в России. Первый же вечер на свободе он провёл в своей квартире в компании нашего Кости Маузера и посла Удальцова. Но беседовал он больше с Костей.
      Когда после освобождения Кононова началась в феврале вторая волна репрессий против стариков ветеранов, неизвестные сочувствующие НБП вдоволь поизмывались над зданием Латвийского посольства на улице Чаплыгина в Москве, заляпав его чёрной краской и разбив окна, — не помог и милицейский пост у посольства. То же случилось и в Питере. Однако репрессии продолжались. Надо было остановить их.
      Национал-большевики попытались прорваться в Латвию для проведения крупкой акции протеста. Дело в том, что мы (как оказалось, ошибочно) считали, что наказание местным нацболам будет куда более суровое, чем иностранным гражданам. Первая попытка перейти границу Латвии в Псковской области была предотвращена с российской стороны сборным отрядом милиции и российских спецслужб. Национал-большевистский десант, предводительствуемый Dead Head, нашей героической девушкой, был остановлен и возвращён в Россию задолго до вхождения в пограничную зону. Произошло это весной после моей встречи 7 февраля с генералом Прониным, к этому времени партию и меня лично уже взяли под колпак и вовсю разрабатывали. Вторая попытка зайти в Латвию со стороны Белоруссии (командовала всё та же девушка) также не увенчалась успехом. Ребята заблудились. Тогда был разработан следующий маршрут. Нацболы садятся на поезд Санкт-Петербург — Калининград, но выходят по пути на одной из стоянок поезда: в Резекне или в Даугавпилсе. Выйти там было нелегко, перрон был забит полицией и солдатами, но возможно. Этим поездом пробрались в Латвию Соловей, Журкин и Гафаров. Соловью пришлось тяжелее всех: он выпрыгнул из окна поезда на скорости 70 км в час. Цель в Риге была уже намечена — предлагалось мирно оккупировать башню собора Святого Петра (едва ли не самое старое сооружение в Риге). Должны были подъехать несколько отрядов национал-большевиков, поскольку акция предполагалась массовой, подобной севастопольской. Приближался и День независимости Латвии. Увы, планы национал-большевиков были серьёзно нарушены тем обстоятельством, что с января или февраля мы были взяты под колпак спецслужбами.
      В октябре в штабе появился Максим Сарбучев. Некогда, в 96–97 годах, он тесно сотрудничал с нами, писал в газете, позднее откололся от нас и занимал враждебную партии позицию. Короче, он был бывший свой. Сарбучев привёл человека из Эстонии, бизнесмена, назвавшегося «Валентином». Валентин желал оплатить несколько номеров «Лимонки» в обмен на материалы, которые он нам даст для публикации в газете. Всё это происходило в октябре месяце, я готовился к поездке в Красноярск, где собирался писать книгу о Быкове, и потому сам я с Валентином не встречался. Куда более неискушённые руководители — Тишин и приехавший из Риги Абель — встречались с Валентином. Бизнесмен этот заверил нацболов в своей ненависти к эстонскому режиму. Ребята, в свою очередь, опрометчиво поведали ему о большой акции, готовящейся в Риге, и попросили помочь деньгами. «Билеты до Калининграда, — пожаловались они, — стоят недёшево». Таким образом Валентин узнал маршрут, по которому должны были проникнуть в Латвию национал-большевики. Сообщив, что, конечно, поможет деньгами, Валентин предложил национал-большевикам «взорвать что-нибудь в Прибалтике». Тут нацболы немедленно насторожились, а Валентин ушёл, чтобы никогда не возвращаться. Ясно было, что это агент и провокатор конторы. Потому, когда чуть позже около десятка нацболов стали загружаться в Питере в поезд Санкт-Петербург—Калининград, их на перроне ждали конторские во главе с подполковником Кузнецовым (большой любитель песни «Чека» и хита «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» — высокий ковбой в тёмных очках). Через полгода, отвозя меня, пленного, в наручниках, через Алтайский край в Барнаул, ночью при свете жирофар, он хвастливо повествовал мне об этом эпизоде. «У них были билеты, никаких оснований остановить граждан, отъезжающих с билетами, у нас не было». Я прервал его: «И тогда вы подсунули одному из них наркотики». Подполковник, ковбой, чуть смутился: «Ну, тут наркотики нашли в сумке вашего товарища. К тому же мы никого не преследовали. Наша задача была задержать, не дать добраться до Латвии». — «Вы что, подполковник латвийской ФСБ, товарищ Кузнецов?» — спросил я его. «А мы сотрудничаем», — без тени смущения заявил он. «Ну конечно, в одних вузах учились, семьями дружите, в отпуск друг к другу ездите…»
      У Кузнецова есть стиль. Он широкий, жестокий, судя по произношению, интонациям, словарю, он из «хорошей» семьи. Аристократ спецслужб, одним словом. За двое суток общения с ним я это понял. Ему поручили охотиться за нами и оберегать покой Латвии и Казахстана. Ещё один отряд нацболов — четверо, вынуждены были выпрыгивать из окон поезда, причём один из них, Илья Шамазов, сломал себе ногу, ударившись о бетонную плиту. Это случилось в ноябре. Близ Даугавпилса. Были мобилизованы все латвийские силы: спецслужба, милиция, национальная гвардия, даже вертолёты. Однако безоружных пацанов удалось задержать только через 16 часов. Случилось это 15 ноября 2000 года. Предупредили латвийцев Кузнецов со товарищи.
      А 17 ноября Соловей, Журкин и Гафаров вошли на смотровую площадку башни собора Святого Петра. Чтобы очистить площадку от туристов, Соловей опрометчиво использовал муляж гранаты. Ребята закрылись и потребовали освободить четырёх нацболов арестованных при десантировании из поезда Петербург—Калининград, двадцать пять даугавпилских нацболов, задержанных в ту ночь, рижских нацболов, в том числе Абеля и Скрипку, выпустить из латвийских тюрем всех стариков — красных партизан и чекистов и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО.
      Две спецслужбы не смогли предотвратить акцию безденежной, никем не выученной, не имеющей в своих рядах ни одного специалиста по разведке или контрразведке молодёжной организации. Одна из двух спецслужб — наследница когда-то мощнейшей в мире разведывательной организации — КГБ. Противно, наверное, себя чувствовал подполковник Кузнецов. В машине с жирофарами он сказал, что полетит в Москву, сдаст нас в Лефортово и наконец выспится — ведь он колесит по стране уже полгода. Интересно, где колесил подполковник Кузнецов вечером 17 ноября, злой оттого, что нацболы всё же совершили в тот день задуманное, где он колесил? Скорее всего он был в городе Барнауле. Потому что я должен был приехать туда в середине месяца. Об этом знали несколько человек в Барнауле, телефоны которых прослушивались, разумеется, ФСБ. Одним из этих немногих людей был Евгений Берсенев, журналист, лидер организации НБП в Алтайском крае. Это от него в 23:30 ночи вышел 17 ноября за сигаретами Виктор Золотарёв и был убит. Это у Берсенева я остановился через 10 дней, доехал наконец до Барнаула. Золотарёв был со мною в августе—сентябре в горах Горного Алтая, он служил нам проводником, он стал членом Национал-большевистской партии.
      Ещё одна интересная особенность. Виктор носил такую же бородку и усы, как у меня, у него был тот же рост, та же комплекция, и хотя он был на 15 лет младше меня, выглядел он даже чуть старше. Единственное различие — он был лысоват и потому брился под ноль. Но в ноябре люди в Барнауле ходят в шапках. Можно предположить, что за домом Берсенева в ожидании моего приезда было установлено наружное наблюдение. Дом на улице Попова немаленький, десятки подъездов. Большая циркуляция людей, конторским работать трудно. Конторские уже знают, что произошло в Риге, разница четыре часа во времени. Виктор провёл у Берсенева весь день, направляется в магазинчик за сигаретами. Конторские подходят к нему в магазине. Из магазина он выходит с ними. Возможно, они принимают его за меня в первый момент, возможно, сразу узнают, кто он. Его везут в штаб-квартиру ФСБ либо в отделение, где допрашивают с пристрастием. Нервы у подполковника Кузнецова взвинчены, поскольку нацболам удалось в Риге совершить свою акцию. При допросе Золотарёва перегибают палку, и он впадает в кому. Что делают для того, чтобы скрыть следы пыток? Правильно, устраивают ДТП со смертельным исходом. Но у Виктора — безденежного маргинала — никогда не было автомобиля. Водить он не умеет. Тогда его труп везут туда, откуда взяли, и сбрасывают из окна пятиэтажки, чтобы скрыть следы пыток. По меньшей мере четыре нити связывают смерть Золотарёва с НБП и со мной лично.
 
      1) То, что он вышел на смерть из квартиры секретаря региональной организации НБП на Алтае.
      2) То, что Золотарёв был моим проводником в горах республики Алтай в августе—сентябре, когда за нами уже следила ФСБ — машины «наружки» ездили за нами, не скрываясь.
      3) То, что погиб Золотарёв в ночь с 17 на 18 ноября — в день взятия нацболами башни собора Святого Петра в Риге, акции, которую пыталась предотвратить всеми силами ФСБ.
      4) То, что я со дня на день должен был появиться в Барнауле и остановиться в квартире у Берсенева. Что я и сделал, опоздав на 10 дней.
 
      Интересно и то, что я сел в машину, чтобы ехать в Горный Алтай, у дома Берсенева. На выезде из Барнаула машина была подвергнута обыску с понятыми. По моему мнению, смерть Золотарёва — отдача от Рижской акции. Замечательно то, что Берсенев даже не был допрошен по поводу смерти Золотарёва. Почему? Чтобы не возникло никакой связи с НБП. Не фигурировало в протоколе.
      Я вклинил в Рижскую акцию историю убийства Золотарёва намеренно, дабы показать, какая уже шла за партийцами охота: от Барнаула до Риги, на гигантском пространстве, мы уже были под колпаком.
      Там на башне события развивались следующим образом: огласив свои требования, разбросав листовки, ребята согласились сойти с башни только после того, как узнали, что к ним поднимется посол России в Латвии. Посол приехал, и тогда Журкин, Соловей и Гафаров позволили себя арестовать. Несколько суток их успешно прессовали и били. На голову Сергею Соловью надевали целлофановый мешок и завязывали — об этом он позднее повествовал сам команде ТВ-6, которая его и Журкина снимала в Рижской тюрьме. Через несколько суток их оставили в покое и начали готовить к суду.
      Несколько суток, предшествовавшие акции, со времени ареста четырёх нацболов в районе Даугавпилса до конца ноября в Латвии свирепствовала национал-большевистская истерия. Результатом явилось то, что избиратели на выборах в рижскую городскую думу отшатнулись от антирусских сил и во множестве проголосовали за движение «ЗПЧЕЛ» — за права человека, объединяющие под общей крышей в большинстве своём русскоязычные организации, в том числе и рижское отделение Конгресса Русских Общин. Если бы Национал-большевистская партия была зарегистрирована в Латвии, то приязнь, возникшая к героическим пацанам Соловью, Журкину и Гафарову, выразилась бы в том, что избиратель голосовал бы за нас, за партию героев. Не имея возможности проголосовать за нас, они проголосовали за умеренных.
      К слову сказать, только небольшая часть русскоязычных, проживающих в Латвии, имеют право воспользоваться избирательной урной. 600 тысяч русских лишены такого права. Если отвоевать для них избирательные права, легко добиться прихода к власти пророссийского правительства. Однако российские власти не идут путём борьбы за права своих граждан. Они заискивают перед режимами стран Балтии. А спецслужбы кооперируются с ними против интересов русского народа. По утверждению адвоката Беляка, он ездил в Ригу на процесс над Соловьем, Журкиным и Гафаровым, это российские спецслужбы дали латвийцам совет судить нацболов по статье «терроризм» вместо статьи «хулиганство». Информация исходит из российского посольства. Изначально, оказывается, латвийская Фемида собиралась судить ребят по более мягкой статье «хулиганство». После нескольких судебных заседаний был объявлен большой перерыв, потому Беляк не остался на весь процесс. В любом случае он не мог полноценно осуществлять защиту наших в Риге, по латвийским законам это мог делать только адвокат — гражданин Латвии.
      30 апреля в моей тюрьме по радио «Маяк» вечером я услышал чудовищный по жестокости приговор: Соловей и Журкин были приговорены к 15 годам лишения свободы, а малолетка Гафаров, в момент совершения «преступления» ему было 17 лет, получил 5 лет лишения свободы. Во многом благодаря совету старшего брата ФСБ, борющегося против интересов русского народа. Ложная концепция внешней политики, практикуемая правительством президента Путина, исходит из того, что не следует раздражать соседей, захвативших в качестве заложников миллионы русских. ФСБ послушно проводит в жизнь эту концепцию. НБП выступает за активное вмешательство во внутренние дела тех соседних стран, в заложниках у которых оказались наши русские люди. Мы считаем, что следует бороться, давить, выбивать права для русских. С недавних пор Российское государство стало бросать нас — сторонников этой концепции борьбы за права русских — в тюрьмы.

      Хронологически следует вернуться назад. В апреле 2000 года я поехал на Алтай. Как полагается высокопоставленному путешественнику, я начал сверху. Я зашёл в Госдуму (у меня был временный пропуск) и без звонка ввалился в кабинет Михаила Ивановича Лапшина, депутата Госдумы от Республики Алтай. Я поздоровался, извинился и сообщил, что собираюсь отдохнуть на Алтае, никого там не знаю и был бы очень благодарен Михаилу Ивановичу, если бы он рекомендовал мне, к кому обратиться на Алтае. «Весь Лимонов тут, какой он есть, — сказал Михаил Иванович, обращаясь к группе мужиков, скопившихся в его кабинете, — вваливается тут, требует и едет на Алтай в самый сезон энцефалитных клещей». Лапшин дал мне телефон Сергея Николаевича Гречушникова. «Сходишь к нему в Усть-Коксе. Он там глава администрации. Он поможет».
      Я взял с собой двух национал-большевиков: Сашу Бурыгина, майора из Электростали, своего охранника белокурую бестию Николая, и сел в поезд. Через Новосибирск мы приехали в Барнаул, где нас встретили наши национал-большевики, — белобрысый Женя Берсенев, журналист, добродушный, часто моргающий тип, и Юра Абрамкин. Был очень поздний вечер, мы едва успели на последний троллейбус и долго плелись через весь тёмный город к Берсеневу домой на улицу Попова. Там мы улеглись спать.