Глава двадцатая

Вечер в Клубе земляков доставил Карлу огромное удовольствие; во всяком случае, он уселся за стол завтракать, распевая во весь голос. Лучи утреннего солнца падали на его лиловый халат, на стакан с соком грейпфрута в его руке, на пурпурные георгины в вазе позади него. На этом фоне его смуглое лицо, обрамленное черной бородой, казалось порождением чего-то варварского.

Иоганн сам не знал, почему ему в голову пришло именно это слово. Возможно, эти яркие тона высвободили нечто действительно варварское в натуре Карла, скрываемое обычным костюмом. И конечно, дело не только в его бородатом лице или чувственных губах, на которых блестят капельки сока. Когда-нибудь он использует это сочетание цветов: лиловый, красный, желтый на фоне темно-синей драпировки, но без человеческой фигуры. «Писать портреты мне еще рано, – сказал он самому себе. – Но если бы мне пришлось изобразить его, я бы выявил те черты корсара, пирата, разбойника, которые прячутся под его внешним лоском».

– У меня для тебя хорошие новости! – сказал Карл, поставив на стол пустой стакан. – Я говорил с влиятельными людьми о том, что ты хочешь заниматься искусством.

Иоганн вздрогнул, будто кто-то подслушал его самую сокровенную мысль. Потом ощутил привычное раздражение из-за той интонации, с какой дядя произносил слово «искусство». Иоганна всегда раздражали люди, рассуждающие об искусстве, ничего в нем не смысля. Он потупил глаза в стакан, извлекая ложкой последнюю дольку грейпфрута, и промолчал.

Карл откинулся назад вместе со стулом и позвал миссис Шмидт. Опираясь руками о край стола, он улыбнулся племяннику.

– Твой дядя не такой уж обыватель, каким ты его считаешь. Нет, нет, не возражай! Это я читаю на твоем лице всякий раз, как только речь заходит об искусстве. Но я не так безнадежен. Возможно, я не специалист, но я тоже кое в чем разбираюсь и у меня есть друзья-художники, которые полагают, что тебя может заинтересовать отделение современного искусства при новом университете.

– Какое это имеет ко мне отношение? – Иоганн даже не пытался скрыть раздражение в голосе.

– Самое непосредственное. Я рассчитываю с помощью этих друзей устроить тебя туда консультантом.

– Я недостаточно компетентен, чтобы кого-нибудь консультировать.

– Они не разберутся!

И стул водворился на прежнее место, так как миссис Шмидт поставила перед Карлом тарелку с солидной порцией ветчины и сосисок для утренней заправки.

– Как это ни странно, но имя твоего отца оказало тебе большую услугу. Бедный старина Иоганн! Вот уж не ожидал, что его слава дойдет до этих провинциалов.

– Ну и что я должен делать? – запальчиво ответил Иоганн, уязвленный словами дяди. – Рассказывать им, что мой отец подвергался преследованиям, что его полотна были вышвырнуты из картинных галерей Германии и лучшие уничтожены, а его самого насильно послали на войну, которую он осуждал?

– Все это давно позади, и не стоит ворошить прошлое. Да, твоему отцу действительно не повезло, и сейчас я об этом очень сожалею, по тогда ни я, ни другие члены нашей семьи не могли ему помочь. Твой отец был большим упрямцем. – Карл громко расхохотался. – Как бы гордилась твоя бедная мать, если бы узнала, что сегодня имя Иоганна Фишера открыло тебе путь к успеху в чужой стране. Имя твоего отца произвело большое впечатление на моих друзей, а когда я сказал, что ты тоже художник, это их очень заинтересовало.

– До отца мне далеко. И пишу я еще по-ученически.

Карл отмахнулся от этого возражения.

– Не имеет никакого значения.

– Прежде всего я должен сказать вам, что я решил изменить свое имя на Джон. Я не хочу спекулировать на славе моего отца.

– Идеализм и блажь! Впрочем, неплохая идея. Тебе будет легче войти в их среду, хотя теперь, когда каждый пятый в этой стране – иммигрант, австралийцы утрачивают свою британскую подозрительность к иностранным именам. Та работа, которую имеют в виду мои друзья…

– Вы же говорили, что я буду работать с вами!

– Да, но моя работа охватывает различные области, и я могу использовать твой талант, если ты будешь делать то, что нам нужно.

– Я приехал сюда делать то, что хочу я…

– Будем надеяться, что это одно и то же. Главное, что я могу определить тебя на должность.

– А я не хочу этой должности.

– Ты захочешь, когда я тебе все объясню.

Иоганн медленно потягивал кофе, недоумевая, какую цель преследует дядя. Уж он-то никогда не признает живопись достойным делом всей жизни. И Иоганн инстинктивно чувствовал, что за этим что-то кроется.

– Во-первых, жалованья ты получать не будешь, – продолжал фон Рендт. – Это нечто вроде почетной должности.

– А на что я буду жить?

– Пусть это тебя не беспокоит. Деньги найдутся. Меня считают достойным пенсии за, так сказать, заслуги перед родиной, и нам хватит ее на двоих. – Он сложил кончики пальцев. – «Неисповедимы пути господни», как бывало говорила бабушка, и, хотя я не верю в бога, мысль эта тем не менее верна. Видишь ли, мои друзья считают, что такой талантливый молодой человек, как ты, с прославленным именем, к тому же только что приехавший из Германии, может стать влиятельной фигурой.

– Как младший консультант?

– Ну, это лишь первый шаг к цели. Ты, наверное, мог бы неофициально вести какой-нибудь класс. Мне кажется, преподавать современную живопись совсем несложно. У тебя завяжутся контакты со студентами. Появятся друзья. За какие-то несколько недель ты успел подружиться с Лиз. А теперь расширяй круг своих знакомых, вступай в студенческие общества – словом, блесни, покажи, на что способен юноша из новой Германии. А поскольку ты приехал сюда совсем недавно, было бы очень неплохо, если бы ты рассказал им про ужасы, которые творятся в Восточной Германии. Ее тут что-то слишком хвалят. Расскажи им, что сделали коммунисты с нашей страной.

– Но я никогда не был в Восточной Германии.

– Это не имеет никакого значения! Если ты хочешь здесь чего-то добиться, то должен рассказывать о своих впечатлениях, даже если тебе придется кое-что придумать. Истина – первая жертва не только в горячей, но и в «холодной» войне. Все средства хороши для достижения нашей цели.

– Какой цели?

– Вернуть воссоединенную Германию в семью народов Европы, вернуть ее в Организацию Объединенных Наций, поставить во главе НАТО, восстановить ее могущество и престиж.

Фон Рендт улыбнулся, обнажив свои квадратные зубы.

– К счастью, ты унаследовал талант отца и можешь нам помочь в нашем благородном деле – борьбе с коммунистической пропагандой. Ведь мы вынуждены постоянно напоминать людям об истинном величии Германии, об ее вкладе в мировую культуру. Люди забыли, что мы всегда были величайшими…

– Сильнейшими, мудрейшими, быстрейшими и так далее… – поддразнил Иоганн. – Можете не продолжать. Мне с детства забивали голову этими старыми мифами. Беда лишь в том, что все это ложь.

Карл сердито бросил вилку и нож, потом взял свежую булочку, разломил ее своими сильными пальцами и густо намазал маслом. Брови его нахмурились, лицо побагровело. Он крикнул миссис Шмидт, чтобы она подавала кофе. А когда миссис Шмидт вошла вперевалку в столовую, он злобно назвал ее медлительной дурой, хотя обычно бывал страшно недоволен, если она приносила кофе до того, как он съедал мясное блюдо.

Выпив две чашки, фон Рендт немного успокоился, хотя глаза его все еще гневно сверкали.

– Ты ставишь меня в очень тяжелое положение, Иоганн, – укоризненно начал он. – Я делаю для тебя все, что могу. Меня очень огорчает твое нежелание понять, что долг каждого из нас трудиться в своей области на благо фатерланда, чтобы восстановить его престиж как мирового лидера в науке и в искусстве.

– Боюсь, уже поздно.

– То есть как?

– Где бы я ни бывал, я чаще слышал о том, что пруссачество и нацизм опоганили имя Германии в глазах всего мира, а не о том, какими великими мы были.

– Неужели ты не понимаешь, что мы должны опровергнуть это ложное мнение? И тут ты нам можешь принести неоценимую пользу. А о деньгах не беспокойся – ты будешь хорошо обеспечен.

– Но я не хочу сидеть на вашем иждивении, я взрослый человек.

– Ну разумеется, взрослый. Ты и не будешь сидеть на моем иждивении. Тебе будет платить международный фонд, субсидируемый богатыми промышленниками Германии и находящийся в ведении крупного американского банка.

– Как рекламному агенту с высокой квалификацией? Нет, меня это не интересует. Я хочу жить по-своему.

Карл нахмурился.

– Ты скоро убедишься, что это не так-то легко. Без влиятельной поддержки ты тут ничего не добьешься. Ты должен будешь к ним приноравливаться.

– Не хочу ни к кому приноравливаться.

– Не будь дураком. Посмотри, какого положения добился я. Я приехал сюда из Штатов, не имея ни рекомендаций, ни технической специальности, которая могла бы обеспечить мне место в их высокоорганизованном обществе. А теперь? Меня принимают члены правительства, в их клубах я желанный гость. Почему? Потому что мои слова совпадают с тем, что они хотят от меня услышать, и, если ты будешь потакать их предвзятым мнениям, они дадут тебе не только деньги, но и власть. А для этого тебе необходима помощь, которую мы можем оказать. Не верь тому, что говорит иммиграционное управление и печатают газеты о новоавстралийцах, – все это чепуха. Если ты не англичанин, то даже твои внуки еще будут считаться новоавстралийцами. Даже тот факт, что Британской империи давно уже нет, а Британское Содружество Наций дышит на ладан, не сбил с них эту спесь.

– Почему же вы приняли австралийское гражданство, если вы так к ним относитесь?

– Это было необходимо. Своего рода защитная окраска. Моя работа требует, чтобы я оставался в этой стране, и мне приходится прибегать к некоторому камуфляжу. Мой тебе серьезный совет: при первой же возможности прими австралийское гражданство, дай присягу, говори одно, а думай другое. Они не догадаются. Ты будешь принят в их среду, а верность своему долгу сохранишь в глубине сердца.

Иоганн решительно замотал головой.

– Там, на родине, я наслушался столько всякой гнусной ерунды, именуемой верностью долгу, что мне стали противны сами эти слова. Если уж говорить начистоту, я признаю только свой долг в отношении живописи.

– Довольно глупо, и они этого не поймут.

– Я не хочу жить в стране и все время терзаться сомнениями, что где-то мне было бы лучше.

– Если под этим «где-то» ты подразумеваешь Германию, то там, конечно, лучше.

– Быть может, для вас, но не для меня. Не забывайте, что я вырос в другой Германии. И большинство молодых немцев, которых я здесь встретил, думают так же, как я.

Карл посмотрел на племянника. Он явно хотел его о чем-то спросить, но передумал. Заговорил он уже иным тоном:

– Я забочусь только о твоей пользе. Ты введен в заблуждение тем, что ты здесь слышишь. Ты не знаешь этой страны. Пока ты будешь подлаживаться к ним и заверять их, что австралийцы самые чудесные люди в мире, они все будут готовы для тебя сделать. Повторяй им двадцать раз на дню, что ты ждешь не дождешься момента, когда станешь австралийским гражданином, и они будут хлопать тебя по плечу и говорить, что ты «славный парень». Но стоит им заметить, что ты сохраняешь независимость и верность традициям своего прошлого, ты сразу станешь для них чужаком. Нет, они хуже американцев с их «американским образом жизни». В Штатах по крайней мере есть меньшинства, которые держатся вместе, почитают свои традиции, говорят на родном языке, не вызывая ни подозрений, ни постоянных нападок. А здесь они навязывают нам свой австралийский образ жизни, словно Моисей получил его вместе с десятью заповедями. Вероятно, они потому так и снисходительны к евреям. И вообще они тут заражены еврейством.

Карл откинулся на спинку стула, ковыряя в зубах.

– Нелепый народ. Открыто хвалятся, что они на восемьдесят процентов англичане – и действительно они англичане в худшем смысле слова! Они унаследовали британское высокомерие и как жители колонии дополнили его своим провинциализмом. Вот почему жить с ними труднее, чем с самими англичанами: те настолько преисполнены сознания собственного превосходства, что проявляют терпимость к чудачествам других людей. А здесь все будет идти отлично, пока они думают, что ты стараешься ассимилироваться. Но стоит им почувствовать, что ты инакомыслящий, они покажут тебе свое истинное лицо.

Иоганн смотрел на него с недоумением.

– Почему вы так сильно их ненавидите?

– Ненавижу? Вовсе нет. Я их презираю. Возомнили себя великой нацией только потому, что у них большой материк. Если бы они были великой нацией! У них самый высокий в мире уровень жизни. Но каков этот уровень? Когда я приехал в Германию в тридцатых годах, вся страна была охвачена безработицей, но культура там была такая, какой здесь и не снилось. Австралийцы заглатывают все, что ни придет из-за границы. Их комплекс неполноценности больше их континента. Их профессора, побывавшие за границей, толкуют об Оксфорде, Гейдельберге, Гарварде так, будто это их города. Мы, немцы, стремились вернуться даже в разбитую и поверженную Германию, а эти сверхоплачиваемые дикари поедут куда угодно, лишь бы им больше платили. Болтают о демократии. Фикция! Болтают о христианской цивилизации – еще большая фикция. «Мне, Джек, хорошо, – говорят они. – А на тебя мне начхать!» У них нет религии, кроме религии денег, у них нет политики, кроме политики накопления денег. Свободомыслящий австралиец – миф. Они марионетки, которых за одну руку дергает Вашингтон, а за другую – Лондон.

Иоганн нахмурился.

– О да! Ты можешь хорохориться. Ты прожил здесь совсем немного, а воображаешь, что знаешь уже все. Но предупреждаю тебя: не забывай, что австралийцы лишь внешне к нам хорошо относятся, в действительности все они настроены антинемецки. Они не могут простить нам величия нашей нации.

– Я полагал, что они не могут простить нам милитаризма и нацизма.

Карл яростно вонзил зубы в корочку хлеба.

– Не отклоняйся от темы! Как ты думаешь, почему они впустили сюда сотни тысяч немцев? Из-за любви к нам? Как же! Разгляди любого австралийца повнимательнее, и ты увидишь врага Германии. Они ненавидят нас за нашу силу, за наше величие, за наш промышленный гений столь же сильно, как ненавидят нас американцы и англичане. Они ненавидят нас за наше умение работать. И не за наши добродетели они впустили нас в свою страну, хотя им нужна наша трудолюбивая молодежь для работы на новых больших объектах, куда австралийцы сами не очень-то охотно идут. Правда, они могли бы получить рабочую силу из других стран, но положиться в своей борьбе против местных коммунистов и профсоюзов они могут только на нас, немцев, и еще хорватов, венгров и жителей Балтийских стран. Вот почему они впустили нас сюда. Они полагают, что смогут использовать нас в своих целях. А в действительности это мы используем их для своей высокой цели – воссоздать Германию как самую мощную, самую великую державу в мире. Мы этого добьемся! И здесь ты нам можешь помочь.

– По-видимому, вы не понимаете, что единственная цель моей жизни – живопись.

– Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, ты попадешь в самую гущу людей искусства – художников и всех прочих длинноволосых гениев.

– Боюсь, вас не столько интересуют мои занятия живописью, сколько возможность использовать меня как политического пропагандиста. Но меня не интересует политика.

– Иоганн, ты просто болван! Неужели ты не понимаешь, что любая пропаганда – художественная, религиозная или военная – в основе своей пропаганда политическая? Мой мальчик, мы предлагаем тебе хорошую работу, связанную с твоими устремлениями, в обмен за небольшую услугу.

– Честно говоря, я никому не жажду помогать. Я приехал сюда, чтобы начать самостоятельную жизнь.

– Но, помогая нам, ты ведь и будешь нести самостоятельную и приятную жизнь. Просто заодно делай то, о чем мы тебя просим. Что это за человек, у которого нет веры в свою страну, который не заботится о ее величии?

– Возможно, это очень счастливый человек. Ведь такого рода заботы не принесли счастья ни Германии, ни нашему семейству.

Карл сидел неподвижно, с окаменелым лицом, сжимая и разжимая кулаки, словно ему хотелось ударить племянника. Отшвырнув стул, он выскочил из комнаты, крикнув миссис Шмидт, чтобы она принесла кофе и поджаренного хлеба в спальню.

– Um Gottes Willen![16] – воскликнула миссис Шмидт, убирая со стола поднос. – Вы чем-то снова расстроили своего бедного дядю!

Иоганн доел свой завтрак в одиночестве.

Глава двадцать первая

Карл заболел, – сообщила Лиз, вернувшись утром с тенниса неделю спустя.

– Заболел? – Элис уронила сковородку на плиту. – Опасно?

– Н-нет. Всего лишь рецидив какой-то старой болезни. Джон точно не знает, но, по-видимому, эти приступы время от времени повторяются.

– Миссис Шмидт там?

– Да. Джон говорит, что она доконает его своими заботами.

– Как можно так говорить! По-моему, он совсем бесчувственный!

Лиз пожала плечами.

– Вероятно, он считает, что чувствительности дяди Карла хватает на двоих. Во всяком случае, смерть дяде Карлу явно не грозит.

Лиз убежала из кухни, и Элис услышала ее легкие шаги на лестнице. Да, нынешняя молодежь чудовищно бессердечна!

Она решила, что попозже позвонит, а потом навестит Карла и принесет ему какой-нибудь деликатес, так как миссис Шмидт, наверное, не сообразит, что больному не годятся те тяжелые жирные блюда немецкой кухни, которые, по слухам, она только и умеет готовить.

Элис с нетерпением ждала, когда уйдут Мартин и Лиз. И тотчас же после их ухода она позвонила Карлу, и между ней и миссис Шмидт состоялся крайне бестолковый разговор. Миссис Шмидт вообще еле-еле говорила по-английски, при этом с сильным акцентом, а стоило ей поднять телефонную трубку, как все ее знания, полученные с таким трудом, мгновенно улетучивались. Элис обещала зайти, как только придет Мария.

Карл ужаснулся, когда она сказала, что у них новая прислуга, итальянка: «Итальянка! – воскликнул он, скорчив брезгливую гримасу. – Элис, как вы могли? Грязные, ленивые твари, почти животные!» И в ответ на ее протесты он сказал: «Моя дорогая, вы не знаете итальянцев так, как я. Они были нашими союзниками. Они продадут даже родную мать». Пусть он говорит, что хочет, а Мария все-таки сокровище. Умелая, исполнительная, к тому же – Элис могла головой поручиться – абсолютно честная. И так готовит, что даже Лиз не привередничает.

Странный народ эти иммигранты! И хотя Элис не могла отличить одну национальность от другой, тем не менее она была убеждена, что все они ненавидят друг друга. Карл не переносит Марию и ненавидит Брэнка, а ведь Брэнк всегда был с ним вежлив. «Не могу понять, зачем вы пускаете эти низшие расы в свою страну и позволяете им смешиваться с вами, плодить детей?» – говорил он так, будто не знал, что в Австралии еще есть люди, похожие на ее мать, которые то же самое говорят о каждом иностранце, приехавшем в Австралию.

Он не понимает, какое это облегчение, когда коттедж можно поручить такому человеку, как Брэнк. Мартин стал совсем другим, потому что теперь все отлично наладилось. Карл не понимает, как это приятно, когда можно дать Марии любое поручение и быть уверенной, что к твоему возвращению все будет выполнено.

Мария пришла точно в назначенное время, с трудом волоча искалеченную ногу по черной лестнице – пожалуй, это было единственное, что она делала с трудом. И опять, как каждый день, Элис поздравила себя с тем, что ей удалось заполучить такое сокровище. У Марии, казалось, не было никаких желаний, кроме одного: проработав весь день, вечером вернуться домой к инвалиду мужу – к австралийцу, раненному на войне, – а это только доказывает, насколько не правы люди, утверждающие, будто браки с иностранцами не приносят счастья. Глядя на ее бледное лицо, изуродованное шрамом, Элис подумала: «А Карл прав, она действительно ужасно некрасива. В ней подкупают только глаза да улыбка».

Но Элис заметила все это лишь тогда, когда Карл назвал Марию уродливой. Она была не так восприимчива к красоте, как Карл. А он без конца твердил ей, что она, Элис, хороша, и Элис без конца этому удивлялась. Она давно привыкла считать себя непривлекательной (только с Реджем все было иначе!). «Слишком пухла и слишком румяна», – говорила ее бабушка. Но Карлу именно это в ней и нравилось. И она знала, что нравится ему, – дело было не только в словах, но и в его поступках. И нравилось ему не только ее лицо. Она наслаждалась своей властью над ним и его властью над ней. Но двадцать лет подавленных желаний мешали ей уступить ему свободно и просто, как она этого ни хотела. Страсть в ней вела непрерывную борьбу с респектабельностью и страхом. К тому же ей хотелось заручиться какой-нибудь гарантией верности, прежде чем сделать решительный шаг. Словом, нравятся они ему или нет, Брэнк и Мария останутся – во всяком случае, до тех пор… А это уже зависит от Карла.

Миссис Шмидт отворила дверь, обрушив на нее мешанину английских и немецких слов, из которых Элис поняла, что у Карла «большой жар, что он очень болен, но герра доктора звать не хочет». А сейчас он спит.

Элис на цыпочках прошла в спальню, и в свете, пробивающемся сквозь закрытые жалюзи, она увидела на подушке лицо Карла – по контрасту с черной бородой оно казалось желтым, как воск, лоб покрывала испарина. Элис взяла его руку – она была горячей и липкой. Пальцы нащупали его частый, неровный пульс. Карл вяло приоткрыл глаза, и Элис испугалась, увидев налитые кровью белки, встретив его остекленевший взгляд. Потом их выражение стало более осмысленным – он узнал ее и слабо пожал ей руку.

– Liebe Alice, – прошептали его потрескавшиеся губы.

Она склонилась над ним в приливе противоречивых чувств – любящей женщины и сиделки.

– Карл, дорогой, разрешите мне вызвать врача!

Он покачал головой.

– Не нужно. Старая парагвайская лихорадка. Пройдет через три дня. У меня есть таблетки.

Его глаза закрылись. Бледность его лица, его учащенный пульс перепугали Элис, и она позвонила доктору Мелдрему.

Доктор как раз начинал свой обход и пришел почти сразу же. Элис ожидала перед полуоткрытой дверью спальни, чувствуя, что ее нервы напряжены до предела.

Доктор вышел из комнаты и улыбнулся Элис.

– Вы снова в роли ангела-хранителя, Элис? Не тревожьтесь, он скоро поправится. Эта прославленная, печально прославленная парагвайская лихорадка длится три дня. В моей практике это первый случай, но она упомянута в курсе тропических болезней. Дома я загляну в справочник – возможно, появилось какое-нибудь более действенное средство, чем те таблетки, которые он принимает. Но в любом случае она пройдет сама собой. Он лучше меня знает, что ему следует делать. Следите за температурой. Дня два совсем не давайте есть. – Он посмотрел на нее, подняв бровь: – Эта ваш друг?

– Друг нашей семьи, – вспыхнув, поправила она его.

– Но ведь это одно и то же? Значит, вы можете за ним присмотреть. Ему нужна сиделка, но вряд ли мне удастся ее найти. Пусть эта старая фрау несколько раз в день обтирает его ледяной водой. Постарайтесь устроить его поудобнее, комнату держите полутемной, пичкайте его побольше фруктовыми соками, и на четвертый день вы его не узнаете. Но прежде всего – никаких посетителей. Эти новоавстралийцы, по-видимому, считают болезнь поводом для светских визитов. Я скоро зайду еще раз.

Миссис Шмидт не пожелала обтирать Карла.

– Nein, nein, nein, gnadig Frau[17], – запротестовала она. – Апельсиновый сок – поить, лимонный сок – поить, разные сок весь день. Хорошо. Но обтирать… – Она была просто шокирована. – Это не мой работа!

Глупая женщина! Элис осторожно вошла в спальню, постояла у кровати, глядя на бледное лицо Карла. Она положила руку на его пылающий лоб, его губы беззвучно зашевелились.

Он подумала, что ему надо найти сиделку, но для этого не было времени. Его следовало обтереть немедленно.

И тут ей в голову пришла дерзкая мысль. Она отбросила ее и тут же снова подумала: почему бы ей самой не обтереть его? Много лет она ухаживала за матерью, помогала в Уголке всем, кто нуждался в ее помощи, и стала опытной сиделкой. И годы войны она какое-то время работала в Красном Кресте, и ей приходилось купать незнакомых мужчин, как и Мартина, когда он болел вирусным гриппом. Беспомощность Карла, тяжелый запах, исходивший из его рта, заставляли забыть о правилах приличия. Элис вышла в холл и спокойно сказала миссис Шмидт: