Солнце – это еще не все

Он втолкнул Лиз в автобус и впрыгнул сам.

– Да, кстати, Лиз, – сказал Дональд, когда они прошли вперед и уцепились за поручень, – твоему отцу не следует так бегать по вокзальной лестнице, как он бежал сегодня.

Лиз испуганно поглядела на него.

– Но ведь ты не думаешь, что он действительно болен?

– Не знаю. Утром после тенниса у него был очень нехороший цвет лица.

– Доктор Мелдрем сказал…

– Мелдрем! У него довоенные комплексы.

– Ты же сама говорила, – вмешался Младший Мак, – что он полгода не открывал ни одного медицинского журнала.

– Не полгода, а год! – возразила Лиз.

– Так почему ваши родные лечатся у него?

Лиз наморщила нос.

– Опять-таки взгляд из Уголка. Вот ты бы сам попробовал там пожить. В давнюю старину золотоволосых принцесс, томившихся в подобном заточении, спасали рыцари на белых конях.

И она жалобно посмотрела на его худое лицо с торчащим подбородком и спутанной гривой каштановых волос. Он потерся носом о ее нос.

– Беда в том, что волосы у тебя не золотые, а у меня нет белого коня.

Ей стало хорошо от его взгляда.

Он достал из грудного кармана два конверта.

– Ну, сантименты в сторону. Перейдем к делу. Я писал тебе вот из-за чего, Лиз. Тебе надо будет заняться этим до первой лекции. Откладывать никак нельзя.

– А что такое?

– Старый Мак узнал вчера на собрании, что намечено тайное совещание между премьером и американским сенатором Риверсом, который сегодня вечером прилетает из Гонолулу. Мы знаем, что из этого воспоследует, а поэтому вы с Лайшей должны сегодня же поговорить со своим курсом и собрать как можно больше народу на демонстрацию протеста к восьми часам. Все подробности найдешь в этих листовках.

– Но, Мак, мы ведь… – Лиз оборвала фразу, взглянув на Дональда, и спрятала конверты в папку.

Вслед за ними она сошла с автобуса.

– Увидимся в пять в «Фойе»! – крикнул Дональд, взбегая по лестнице.

Младший Мак повернулся к Лиз.

– Что ты хотела сказать?

– Ничего особенного. Только у Розмари сегодня день рождения, и старички сделают двойное сальто-мортале, если мы не придем.

– Старый Мак отвезет вас домой. Успеете вовремя.

– Если мы опоздаем, разразится дикая буря.

– А тебя это трогает?

Лиз перестала размахивать папкой и поглядела на него, сморщив нос.

– Нисколько, и даже того меньше.

Они начали подниматься по лестнице, и он взял ее под руку.

– У меня есть десять свободных минут. Давай постоим. Мне нравится твоя стрижка.

– Что бы со мной было без твоей моральной поддержки! – улыбнулась Лиз, и ее глаза заблестели. – Тетя Элис говорит, что я выгляжу, как Рыжий Меггс.

– Немножко женственней.

Младший Мак оперся на балюстраду рядом с Лиз, и они принялись молча смотреть на машины, несущиеся по Парраматта-роуд.

– Когда я с тобой, я ощущаю себя такой цельной, – вздохнула Лиз. – Беда в том, что мы бываем вместе не столько, сколько надо бы.

– Ничего, это временно! – Младший Мак успокаивающе сжал ее локоть.

– А ты не женился бы на мне, чтобы дать мне возможность выбраться из заплесневелого буржуазного особняка, в котором я прозябаю?

– Не женился бы.

– Жаль! Когда я с тобой, я чувствую себя… я чувствую, что могу ничего не опасаться.

– Например?

– Ну, привидений, вурдалаков и всяких ночных мыслей. – О чем?

– О том, что меня сожрет заживо Уголок, покусают собаки, бросит любовник, разнесут на атомы, провалят на экзамене и так далее и тому подобное. Но все это меня не тревожит, когда я с тобой.

– Возможно, в этом-то и беда.

– Какая беда?

– Ты слишком уж во мне уверена.

– Не понимаю, что значит «слишком».

– Я для тебя что-то само собой разумеющееся.

– А разве тебе не нравится, что с тех самых пор, как Старый Мак начал брать тебя с собой в «Лавры», я всегда считала само собой разумеющимся, что ты всегда будешь там, где ты мне нужен?

– Мне это нравится отчасти. Но это означает, что я тебя не волную.

– Я волнуюсь от одного того, что вижу тебя.

– Это не то волнение. Ты сплошной рассудок. И все-таки я очень хочу, чтобы ты была моей женой.

Она положила руку на его ладонь, которая касалась ее локтя, и он ответил ей крепким пожатием.

– Но не раньше, чем я кончу. А как только станут известны результаты последнего экзамена, я сразу же потащу тебя в регистрационное бюро. Если ты захочешь.

– Почему ты это сказал?

– Ты знаешь не хуже меня. Стоит мне поцеловать тебя не вполне братским поцелуем, и ты закрываешься, как актиния.

– Это мои железы внутренней секреции.

– В таком случае они действуют шиворот-навыворот.

– Может быть, я фригидна. Наверное, унаследовала от папы.

– Нет, скорее ты позднецвет, говоря на языке Старого Мака. Я уже столько раз анализировал твое подсознание, что на этот раз обойдемся. Пожалуй, так даже лучше – я могу сублимировать свое либидо. Мне предстоят два года тяжелой работы и еще год практики, и я буду рад обойтись без эротических переживаний, особенно после того, как увидел, во что они превратили Дональда и его занятия.

– Розмари – шлюха.

– У нее это патология, так что она не виновата. Просто будем радоваться, что она запустила когти в кого-то другого.

– Младший Мак, неужели ты хочешь сказать, что мечтал переспать с Розмари Рейнбоу?

– Может быть, и мечтал. Но и только. Не беспокойся. Я твой на всю жизнь. Тебя даже замороженную я предпочту Розмари, включенной на полную мощность.

– Нет, я тебя обожаю!

Глаза Лиз сияли, губы были полураскрыты.

– Ты мне тоже, пожалуй, нравишься.

Младший Мак легонько дернул ее за ухо и кинулся вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки.

Лиз глядела ему вслед затуманенными глазами. Утреннее напряжение рассеялось. Пожалуй, следует подождать Лайшу, Судя по словам Дональда, у Манделей тоже был скандал, а у Лайши нет Младшего Мака, чтобы все предстало в правильной перспективе.

Как хорошо, что у нее есть Лайша, а у Лайши есть она! Лайша была старше ее на три месяца, но на пять лет превосходила ее мудростью, почерпнутой из той культуры, которую Мандели сохранили и в изгнании. Впрочем. Мандели никогда не говорили о себе как об изгнанниках, а для Дональда и Лайши страна, в которой они родились, была их страной.

Мысли Лиз обратились к тем дням, когда они втроем – она, Лайша и Розмари Рейнбоу – ходили в частный детский сад за углом, вместе возвращались домой, вместе играли. Когда пришло время поступать в школу, Лайшу вслед за Дональдом отдали в государственную начальную школу.

Лиз, как и Розмари, была предназначена для школы Св. Этельбурги. Она взбунтовалась. Ее бабушка приписала этот бунт влиянию людей, которых считала и продолжала считать иностранцами и парвеню. Для нее не имели ни малейшего значения ни принятие австралийского гражданства, ни полная ассимиляция.

Мартин встал на сторону матери главным образом потому, что школа Св. Этельбурги сохраняла старомодную славу учебного заведения, делающего из своих учениц настоящих леди.

Вот так в семь лет Лиз против воли надела форму, которая лишь незначительно изменилась со времен королевы Виктории, и по утрам полная злости уезжала с Розмари, чтобы днем вернуться в сопровождении Элис, а Лайша семенила рядом с Дональдом за угол в начальную школу, которая не требовала ни формы, ни платы, а взамен давала так много, что вскоре Лайша уже могла восполнять пробелы в образовании Лиз из собственных запасов знаний.

Если бы миссис Белфорд нарочно хотела укрепить дружбу, возникшую только потому, что две маленькие девочки жили рядом и играли вместе, она не могла бы найти лучшего способа. Получи Лиз разрешение ходить в начальную школу, она, несомненно, обзавелась бы там новыми подругами, но кипевшее в ней возмущение помешало ей почувствовать себя своей в школе Св. Этельбурги, где, кроме того, к ней относились с некоторым недоверием, как к девочке, которая, как ни прискорбно, интересуется учением. И Лиз изо дня в день возвращалась домой, послушно целовала бабушку, послушно сообщала ей цензурованную сводку последних школьных событий, пила свое молоко и съедала свой кекс, потом уходила снять форму и полчаса упражнялась в игре на рояле. У нее не было ни музыкального дарования, ни вкуса к этому занятию, но школа Св. Этельбурги поддерживала веру миссис Белфорд в мистическую роль игры на рояле в сотворении настоящих леди. Кончив упражнения, Лиз официально уходила к себе в комнату, громко хлопала дверью и тихонько убегала по черной лестнице, через сад и дыру в изгороди в соседний сад, где они с Лайшей приветствовали друг друга радостными воплями двух задушевных подруг, которые не виделись целые сутки.

Отучить Лиз от этой привычки не удалось ни выговорами, ни наказаниями, а когда бабушка погрозила, что ее, если она и дальше не будет слушаться, отошлют в закрытый пансион, она отрезала:

– Уж лучше пансион, чем школа Святой Этельбурги.

В конце концов ее оставили в покое, уповая на то, что с возрастом эта дружба будет забыта. Родные Лиз были не в силах понять, чем может такой невыносимо интеллигентный дом, как дом Манделей, привлекать маленькую девочку; им даже в голову не приходило, что там она находила и смех и особое тепло семейной жизни, какого не встречала больше нигде.

На кухне ли, в общей комнате или в комнатах Дональда и Лайши Лиз постоянно испытывала бодрящее ощущение, что жизнь в этом доме началась только сегодня. Она не анализировала облегчения, которое испытывала, проскользнув через дыру в изгороди, когда была ребенком, но, став старше, поняла, что за этой изгородью она сбрасывала с себя гнет прабабушки, бабушки и даже отца и тети Элис, точно тяжелое пальто, мешающее двигаться. Дом Манделей принимал ее как ее самое. Их образ жизни служил для ее развивающегося сознания постоянным источником удивления: он принадлежал миру, лежащему вне мира ее семьи, – миру, быть может, страшному и трагичному, но манящему, а в безопасной домашней стезе ее бабушки и тетки или даже в профессиональной ортодоксальности ее отца ничего манящего не было.

Иногда она приглашала Лайшу к себе, и они бесшумно пробирались наверх по черной лестнице. В ее комнате они запирались с книгами, которые она покупала сама, и обсуждали, понимая друг друга с полуслова, темы, понятые лишь наполовину.

Когда ее бабушка выражала недовольство, что она слишком много времени проводит «с этими иностранцами», она возражала:

– Да ведь они такие же австралийцы, как и я. А во многих отношениях даже больше меня. Об истории Австралии и об аборигенах они знают куда больше, чем мы.

Одной этой фразы было бы достаточно, чтобы укрепить опасения бабушки, что знакомство ее внучки с подобными людьми ни к чему хорошему не приведет. Так и вышло: когда Элис, уже после того, как все случилось, смущенно заговорила с Лиз о критическом переломе тринадцатого года ее жизни, та нетерпеливо отмахнулась от объяснений тетки и сказала:

– Я знаю. Я об этом читала.

Более того – на обеспокоенный вопрос тетки последовал такой ответ:

– Спасибо, не надо. Я взяла у Лайши, когда в субботу вдруг началось. Для следующего месяца я куплю сама.

Если бы требовались еще какие-нибудь доказательства, чтобы убедить ее бабушку в губительном влиянии семьи Манделей, то одного этого оказалось бы более чем достаточно: тринадцатилетняя девчонка, совсем посторонняя, присваивает себе привилегию, которая, по мнению миссис Белфорд, принадлежала только матерям, а в их отсутствие – бабушкам и теткам, пусть даже они и не умели ею воспользоваться.

Решительный отказ Лиз продолжать среднее образование в школе Св. Этельбурги расстроил их всех. Экономика миссис Бенсон предсказала, что такая непокорность убьет ее бабушку. Ничего подобного, конечно, не случилось. Наоборот, упрямство Лиз придало старой даме новые силы, и ее последние годы были озарены почти открытой враждебностью к внучке, в которой она начала распознавать собственную силу воли.

Когда Элис (вынужденная в пику матери принять сторону Лиз) заметила, что девочка пошла в Мартина, старуха изрекла тоном, как ей казалось, не допускающим возражений:

– Мужчины – другое дело.

На что Лиз ответила вопросом:

– Почему?

К этому времени она разработала собственные методы.

– Если вы попробуете меня заставить, – заявила она, – я спрячусь на каком-нибудь пароходе и найду себе работу.

Как раз тогда во всех газетах писали об одной тринадцатилетней новозеландской девочке, которая проделала именно это, и семья не могла счесть угрозу Лиз невыполнимой и ни с чем не сообразной.

– Чего же ты хочешь? – неуверенно спросил Мартин, когда его мать воззвала к нему, как к отцу, а потому верховному вершителю судеб своей дочери.

– Я хочу учиться вместе с Лайшей в ее школе, – ответила она прямо, рассчитывая, что чудовищность такого требования обеспечит ей приемлемый компромисс.

Так и произошло. В конце концов они согласились отдать ее в один из больших частных бэрфилдских колледжей, отличавшийся неприятным пристрастием к экзаменам. Она была принята и начала новый период жизни в качестве «Лиз». Каждое утро она уходила в колледж, встречала за углом Лайшу, шла с ней вместе часть дороги, и дружба, с которой безмолвно смирились, поскольку иного выхода все равно не было, продолжалась по-прежнему.

Теперь, когда они учились на одном факультете, эта дружба стала еще крепче.

Лайша спрыгнула с автобуса и перебежала улицу. Ее хмурое лицо говорило о том, насколько серьезно ее задел утренний разговор с отцом.

– Э-эй! – крикнула Лиз, и лицо Лайши сразу прояснилось.

– Ты спасаешь меня от безумия, – сказала она, встряхивая густыми волосами. – О родители, родители!

Глава пятая

Приятно возбужденная после своей краткой беседы с незнакомцем, Элис медленно шла по дорожке.

Она остановилась, чтобы сорвать несколько камелий – их восковая прохлада ласково нежила ее пальцы. Из-за дерева она смотрела, как незнакомец открыл калитку Холлоуэев и направился к дому. Что бы ни говорил Мартин, а появление в Уголке нового лица всегда приятно.

Кто бы это мог быть такой? Сама она, где бы ни оказалась, никогда не заговорила бы о «Лаврах» с тоской, как об утраченном родном доме. Это дом Мартина и дом Лиз, а прежде это был дом ее матери и дом ее бабушки. Дед ее почти не жил здесь и, по-видимому, предпочитал колесить по континенту, проверяя, как идут дела на рудниках, совладельцем которых он был. Ее отец, тоже горный инженер, вел ту же скитальческую жизнь и был здесь таким же чужим, как она. Чем старше она становилась, тем меньше ей нравились «Лавры» – стоило ей перешагнуть их порог, и у нее возникало ощущение, будто дом каким-то необъяснимым образом захлопывался вокруг нее, точно капкан.

Она прогуливалась по саду, и привычная теплота Ли-Ли у ее шеи, легкое покалывание то выпускаемых, то втягиваемых коготков действовали на нее успокаивающе. Во всем мире только Ли-Ли принадлежала ей одной.

Нет, сад тоже принадлежал ей, и порой ее охватывало чувство, будто он ей радуется. Укрытый с запада кирпичной стеной, а с юга – высокими деревьями у теннисного корта, и фруктовыми деревьями у задней ограды, он был особым, замкнутым в себе миром. Голубые крапивники плескались в птичьей ванночке, воробьи чирикали в ветвях, а на альпийской горке сороки искали жучков.

Ее дед, бесспорно, умел планировать сады, но, планируя, он не учел австралийского солнца. Деревья были английскими деревьями и летом никогда не успевали предстать во всей своей красе, так как яростный жар западных пригородов слишком быстро опалял их, и никогда по-настоящему не блистали всеми красками осени, так как было слишком тепло.

Но ее мать не замечала этих недостатков и не видела сад таким, каким он был; вместо него она видела иллюстрацию из английского журнала – одну из тех, которые с раннего детства неизгладимо запечатлелись на сетчатке ее глаз. Когда они катали ее в кресле по дорожкам, она в любое время года обязательно говорила: «Совсем как на родине!» И только подростком Элис поняла, что ее мать знает о том, как выглядит «родина», не больше, чем она сама.

Мартину нравилось жить в «Лаврах», потому что он ощущал здесь свои корни, но она тут корней не пустила. Иногда ей приходило в голову, что у нее вообще нигде нет никаких корней. С тех пор как умерла их мать, она постоянно уговаривала Мартина переехать. Она ненавидела Уголок не меньше, чем самый дом.

И ведь не отсутствие денег мешало им переехать! Они могли бы получить за дом большую сумму, так как «Лавры» занимали одну из немногих возвышенностей пригорода и большой сад дал бы возможность построить тут целый жилой массив. Но Мартин был непоколебим. Он как будто черпал удовлетворение в том факте, что здесь жили его дед и бабушка, что Уголок Аделаиды носит имя этой бабушки, что он вырос здесь и по-прежнему поддерживает связь со своими школьными друзьями, которые составляют значительную часть его клиентуры. Он цеплялся за «Лавры», как за убежище.

Иногда ей казалось, что измена Жанетт напугала его, преждевременно породила в нем старческую осторожность. Она вспомнила его таким, каким он был в день свадьбы: прямой и торжественный в своей морской форме, а его рыжеголовая невеста просто лучилась обаянием – самое веселое и очаровательное создание, какое когда-либо переступало порог «Лавров». То, что она переступила этот порог, чтобы жить с ними, пока Мартин был в море со Спасательным отрядом, ее и погубило. Их матери никогда не нравилась Жанетт, не нравился этот брак, и ее безмолвное неодобрение окутывало дом, как невидимый гнилой туман. «Этот дом ваш, милочка, – имела обыкновение повторять миссис Белфорд, улыбаясь невестке своей нежной, исполненной терпения улыбкой. – Вообразите, будто вы с Мартином поселились отдельно».

Но дом не был домом Жанетт. Даже тогда Элис понимала это, но она была поглощена собственным бурным романом с Реджем и не задумывалась о затруднениях Жанетт. И только позже она заподозрила, что именно этот мягкий прощающий голос, эти полные кроткого упрека карие глаза толкнули Жанетт в объятия американского майора, который затем увез ее в Штаты, предоставив миссис Белфорд утешать сына своей безграничной, всепожирающей материнской любовью.

Про Жанетт в доме больше никогда не упоминали. Мартин выбросил ее из памяти, по-видимому, сохранив душевный мир, и вернулся к деловой жизни – отношения с матерью и дочерью как будто давали ему достаточное эмоциональное удовлетворение, а несколько старых школьных друзей создавали иллюзию внеделового общения с людьми.

У Элис не оставалось подруг, с которыми у нее было бы хоть что-то по-настоящему общее. Правда, как и Мартин, она посещала школу в Бэрфилде. И многие женщины их круга учились с ней вместе в школе Св. Этельбурги. Почти никто из них не вырвался из рамок, в которые их там вставили. В подавляющем большинстве они были теперь счастливыми женами и матерями, посещали одну церковь, вместе играли в теннис и в бридж, безмятежно встречали приближающийся пожилой возраст, удовлетворялись сбывшимися мечтами юности или же – если какие-то мечты еще были живы – тем, как они сбываются для их сыновей и дочерей, и не заботились особенно ни о своих фигурах и лицах, ни (как беспощадно говорила Лиз) о своем умственном развитии.

Как объяснить этому рассудочному поколению, что в дни молодости Элис умственное развитие было не в моде?

Формально, как незамужняя, она не принадлежала к кружку матрон, но во время войны, как невеста солдата, она разделяла их романтические мечты, а двадцать лет, в течение которых она исполняла при Лиз роль матери, дали ей возможность не отстать от них и в их материнских заботах. Но как мало было это по сравнению со спокойными десятилетиями, в течение которых они жили, рожали детей, налаживали домашний уют и были всем довольны!

Сильнее всего жгла мысль, что и у нее мог бы быть свой ребенок. Но ее мать помешала всему. Чем старше она становилась, тем больше терзалась сожалениями, что не вышла за Реджа наперекор матери. Но она всегда избегала причинять боль другим, и ее мать сыграла на этом. Теперь же, если бы какое-нибудь чудо вдруг преобразило ее жизнь, она не решилась бы иметь ребенка, даже если бы могла. На примере отношений со своей матерью она убедилась, что женщины старше сорока лет не имеют права рожать детей. Она родилась в двадцатых годах, но ее мать была рождена в дни королевы Виктории и воспитывала ее в согласии с принципами и взглядами, которые впитала в девятнадцатом веке. Элис никогда не была достаточно сильна, чтобы освободиться от мифов и морали, на которых ее вскормили, страдала оттого, что не подходила для второй половины двадцатого века, и страдала, когда пыталась к ней приспособиться.

Когда ее мать говорила: «Природа полна такого успокоения», Элис всегда задумывалась, действительно ли она так считает, или просто это один из способов, с помощью которых она прячется от реальности. Сама она уже в двенадцать лет знала, что у Природы и вовне человека и внутри его «в крови и когти и клыки». Это сознание стеной отделяло ее от бабушки, матери и брата, которые все были убеждены, что господь, хотя он и идет к свершению своих чудес путями неисповедимыми (как любила повторять бабушка), всегда идет так, чтобы это в конечном счете служило благополучию обитателей «Лавров» – разумеется, за исключением Элис, которая рождена для Служения.

Когда ее мать умерла, она подумала: «Теперь я начну жить!» Но все оказалось далеко не так просто. Порой, когда Мартин останавливал на ней взгляд своих светло-карих глаз за стеклами очков в роговой оправе, на мгновение ей становилось холодно при мысли, что он походит на их бабушку и мать не только лицом. Она постепенно поняла, что «Лавры» не стали ее домом и теперь, когда перешли к нему, как не были ее домом, когда принадлежали их матери. Они по-прежнему держали ее в невидимых оковах, которые теперь, когда ей было уже за сорок, она уже больше не надеялась разбить.

Вспомнив, что Лиз просила ее зайти к Лайше, она прошла через сад и, воровато оглядываясь, нет ли поблизости Старого Мака, тихонько срезала несколько роз «Лорен Ли», обвивавших старую беседку: их благоухание вдруг с болезненной остротой воскресило в ней чувства ее юности. Она прошла через пролом в живой изгороди, которую не подстригали тридцать пять лет, с тех пор, как Кларки купили соседний дом. Изгородь постепенно поглотила забор, стала непроницаемой, точно кирпичная стена, только еще более непреодолимой, и полностью отрезала их от соседей.

Кларки были сочтены нежелательными соседями. Кларк, плотник и строительный подрядчик, приобрел этот дом почти даром в самый тяжелый период депрессии. Разумеется, общество Уголка не приняло эту семью в свое лоно, тем более что они позволили себе совсем уж компрометирующую выходку, дав купленному дому новое название, составленное из их имен: «Розредон».

И все же единственными счастливыми часами в своей жизни она была обязана Реджу Кларку. Судьба разрушила разделявший их барьер, когда камфарное дерево возле угла теннисного корта рухнуло и проломило густое сплетение сучков и веток. Благодаря искусству садовника изгородь в верхней своей части до некоторой степени приобрела прежний вид, но внизу осталась дыра, которая с годами все расширялась, потому что маленький сын Кларков завел привычку забираться туда и смотреть, как играют в теннис. Когда он подрос и начал побеждать в школьных теннисных чемпионатах, что сделало его достойным внимания обитателей «Лавров», Старый Мак расширил пролом, так как Мартин, который нуждался в подходящем партнере, любезно предложил Реджу Кларку играть с ним по утрам. И вот начался единственный роман в ее жизни – начался и кончился.

После двух лет ссор из-за того, что ее помолвку не хотели признать, ссылаясь на ее молодость, война с Японией дала ей силы не посчитаться с матерью, и у той случился ее первый сердечный припадок. Оправившись от припадка, миссис Белфорд сказала: «Господь тебя покарает!»

Когда Редж был убит на Новой Гвинее, Элис увидела в глазах матери торжество – она была готова поклясться в этом.

У миссис Белфорд были причины торжествовать. Никто не сомневался, что после гибели Реджа Элис посвятит жизнь матери. Какой бы вред ни причинил шок сердцу миссис Белфорд, она прожила еще двадцать лет, связав дочь неосязаемыми путами, хитро сплетенными из горя, раскаяния и верности любви, трагическое завершение которой так ее обрадовало.

Проходя сквозь пролом, Элис нагнулась, чтобы Ли-Ли не запуталась в ветках изгороди, а потом остановилась, чтобы она могла спрыгнуть и поздороваться с кошкой Манделей.

Ветер раскачивал развешанные на веревках простыни. Элис сказала:

– Чудесное утро, правда, миссис Линская?

Чтобы ответить, та вынула изо рта прищепки. Какая симпатичная женщина! И живет у Манделей уже семь лет – как им повезло! Вот если бы ей удалось найти такую же умелую и к тому же веселую прислугу! Ведь у миссис Паллик невозможно кислый характер.

Элис приоткрыла дверь и крикнула:

– Есть кто-нибудь дома?

Как странно, подумала она, что «Розредон» вызывает в ней нежность, которой она никогда не испытывала к своему чопорному жилищу.

Это не было связано с самим домом, который, как их собственный, был построен в те годы, когда дома строились, чтобы прятаться от солнца, а не впускать его внутрь. Мандели перестроили его в стиле, который в то время, когда стекло еще не начало заменять кирпич, показался Уголку несколько неприличным. Его преображение протекало на глазах Элис. Кухня стала идеальной. От первоначальной тесной темной каморки не осталось и следа: задняя стена была разобрана и заменена стеклянной, захватившей и заднюю веранду, так что получилась малая столовая с видом на сад. Каждый раз, когда Элис входила в эту маленькую веселую комнатку, где все, казалось, было расположено так, чтобы находиться под рукой, ее всегда охватывало чувство освобождения. Она не угнетала ее, как их собственная огромная кухня. Тут у вас возникало ощущение, что стряпня – занятие веселое и приятное.

До нее донесся голос Карен:

– Я в студии, Элис!

Проходя через холл, Элис думала о том, что могла бы она сделать из «Лавров», если бы только Мартин ей позволил.

Мандели сломали стену между двумя маленькими спальнями, узкие окна которых выходили в задний садик, где корни белфордовской изгороди душили все растения. Этот сад они превратили в патио, которому высокие деревья у теннисного корта придавали иллюзию ширины, а цветущие кусты в кадках – уют и красоту.

Содрав темные обои, они выкрасили стены в бледно-желтый цвет, проциклевали пол, расстелили циновки, которые убирались, когда хотелось танцевать, и комната стала сердцем дома. Их мебель была легкой и элегантной задолго до того, как легкость и претензии на элегантность вошли в моду. В сороковых годах эстампы австралийских картин Драйсдейла и Добелла казались чересчур «современными», хотя следующее поколение объявило их устаревшими – так считали Лиз, Лайша и их друзья, для которых слово «изобразительность» приобрело уничижительный смысл.

Теперь дом Манделей перестал быть чем-то особенным, но восемнадцать лет назад он был настоящим потрясением основ. Никто из соседей, кроме Элис, не одобрил этих перемен, но затем известный специалист по интерьерам посвятил ему статью в одной из крупнейших воскресных газет и назвал его блестящим примером того, во что можно превратить старый и безобразный дом. Только тогда обитатели Уголка Аделаиды впервые осмыслили слово «функциональный», и только тогда для них началась эпоха больших окон, светлых тонов и современной мебели. Это же было началом успеха Манделей и Дона Кларка.

Темная гостиная давным-давно преобразилась благодаря широкой стеклянной двери на террасу, и теперь утреннее солнце лилось на Карен, склонявшуюся над чертежной доской. По какой-то странной ассоциации Элис вспомнила, что после отъезда Реджа на Новую Гвинею ее мучительная потребность говорить о нем находила выход, только когда, проскользнув в дыру изгороди, она могла посидеть с его отцом и матерью, ласковыми, неосуждающими, и выплакаться так, как не смела выплакаться дома. В сущности, она соглашалась со своей матерью, считавшей их вульгарными и невоспитанными плебеями, но они были простыми и добрыми людьми и искренне любили ее за то, что она любила Реджа. Они считали ее самой лучшей девушкой в мире. Она поняла, что они знают все, хотя и молчат, когда они купили ей дорогое обручальное кольцо с бриллиантом – кольцо, которое не успел купить их сын, но говоря уж о том, что у него не было таких денег. Мать запретила ей носить это кольцо.

Когда пришло извещение, что Редж убит, у его матери начался сердечный припадок, но в отличие от миссис Белфорд она от него умерла. В исступлении горя Элис позавидовала ей, но ее сердце оказалось крепче.

От ее трагически оборвавшегося романа ей остался только отец Реджа. Когда она сидела против него в темной гостиной и слушала, как он рассказывает о детстве Реджа, о его теннисных победах и о своих надеждах, она вновь переживала дни своего краткого цветенья. Она лихорадочно вглядывалась в его худую согбенную фигуру, ища чего-нибудь общего с Реджем, и находила то, чего искала. Именно так выглядел бы Редж, если бы он дожил до старости. Потом ее глаза срывали морщины и годы, так что оставались лишь кости, и эти кости обрастали молодой плотью, и сухие губы иод седыми усами вновь становились молодыми…

Карен протянула ей руку.

– Как я рада, что вы зашли. Ах, какая прелесть! – Она уткнула нос в розы. – Спасибо! Почему наши розы никогда не бывают такими, как ваши? Берите стул и наливайте себе кофе. Мне нужно кончить этот эскиз к двенадцати.

– Я просто зашла на минутку с поручением к Лайше от Лиз. Я вам не помешала?

Элис села.

– Ну конечно, нет! Мы так редко теперь видимся.

Элис хотела было сказать «не по моей вине», но она знала, что Карен в этом тоже не виновата. У нее есть своя работа, и она всегда занята. О господи, если бы и у нее тоже было занятие!