Солнце – это еще не все

Мартин посмотрел на своего собеседника с легкой улыбкой.

– А вы не спрашивали у них, как себе представляют свое счастье они?

– Нет, и не собираюсь. Мне и так хватает споров с ними.

– Но вы хоть когда-нибудь выходите из этих споров победителем?

– Иногда. А вы с Лиз?

– О, в спорах я умею побеждать, но боюсь, это мне ничего не дает.

– По-моему, на этот раз я сумел повлиять на Лайшу. Я пришел в такую ярость, что готов был отшлепать ее, как в детстве. Но она стала такой сильной, что, пожалуй, отшлепала бы меня.

– Она обещала вам не участвовать в этих протестах?

– Не то чтобы обещала, но, мне кажется, она сильно напугалась и сделает, как я просил.

Жужжанье зуммера над кухонной дверью сообщило им, что в парадную дверь звонят.

Мартин вышел в холл, открыл дверь, зажег свет и увидел на веранде фигуру в полицейской форме.

– Добрый вечер, мистер Белфорд!

– А, сержант! Добрый вечер! Что вас сюда привело?

– Разрешите, я войду, сэр, и все объясню. Ваша дочь, сэр, и девушка, которая живет рядом… Произошло…

Мартин закрыл дверь и позвал:

– Фрэнк! Фрэнк!

Когда они с сержантом прошли в кабинет, он пояснил:

– Лиз и Лайша.

– Какое-нибудь несчастье? – встревожено спросил Мандель.

– Ну, не совсем, сэр, – ответил сержант, смущенно вертя в руках фуражку.

– Что произошло? – резко спросил Мартин.

– Они арестованы, сэр.

– Арестованы?

Мартин застыл на месте, а Мандель медленно опустился в кресло.

– Да, сэр.

Мартин налил виски в три рюмки.

– Садитесь, сержант. Так что же произошло?

– Когда премьер-министр вышел из своей резиденции с американским сенатором, они устроили демонстрацию.

– Где они?

– В участке на Кларенс-стрит, сэр. Видите ли, мистер Белфорд, дежурил, по счастью, сержант Кросс, и, когда он записывал их фамилии, он узнал мисс Белфорд – он видел ее у вас в конторе, сэр. Ну и чтобы ей не пришлось ночевать в камере, он позвонил мне, чтобы я сходил к вам и вы могли взять ее на поруки. Остальным придется посидеть ночку, это послужит им уроком на будущее.

– А Лайша? – с трудом выговорил Мандель.

Сержант посмотрел на него, потом на Мартина.

– Если мистер Белфорд поручится за нее, то, может быть, и вам разрешат внести за нее залог.

– Я сейчас вызову такси, – сказал Мартин, беря телефонную трубку.

– Нет! – возразил Мандель, – Не надо вмешивать посторонних. Нас отвезет Дональд.

Глава десятая

Лучи вечернего солнца ударили в окна электрички, когда она вырвалась из городского туннеля и помчалась вверх по виадуку к Центральному вокзалу. День начался жарой не по сезону и порывистым западным ветром, от которого по небу разлилось рыжее сияние. Элис смотрела сквозь грязное стекло на Белморский парк, где люди лежали на траве в тени деревьев, и на Сидней, дрожащий в пыльном мареве позади него.

Ее истомила эта небывалая для весны жара, солнце обжигало ей спину сквозь тонкий шелк платья, она тщетно пыталась опустить шторку и вздохнула с облегчением, когда поезд, наконец, нырнул в тень вокзала. Вагон быстро наполнялся едущими домой рабочими. Потные тела, пропитанная потом одежда, пыль от шаркающих по полу подошв. Рядом с Элис сел человек в грязном комбинезоне, и она брезгливо отодвинулась. Ну почему в этих поездах нет вагонов первого класса?

А если она скажет это дома, никто ей не посочувствует. Лиз спросит, с какой стати они должны требовать особых привилегий, а Мартин заявит: «Вы, женщины, можете распоряжаться своим временем как угодно, и, собственно, никто не виноват, если ты поехала в город позавтракать в ресторане и побывать в кино и так задержалась, что тебе пришлось возвращаться в час „пик“ вместе с людьми, проработавшими весь день».

Как это типично для них обоих! Ни сочувствия, ни понимания!

После того что произошло в день рождения Розмари, дом стал невыносим. Арест Лиз – какой несмываемый позор! Скандал еще, возможно, удалось бы замять, если бы не эта мерзкая фотография в газете, которой мог любоваться весь мир. Она от стыда неделю не смела выйти из дому, но все знакомые перебывали у них с выражением притворного сочувствия, а сами жадно расспрашивали о подробностях этой отвратительной истории. Нет, она не понимает Мартина. Он наотрез отказался обсудить с ней случившееся. Ей даже неизвестно, что именно сказал он Лиз в тот вечер, когда внес залог за нее, за Лайшу и за Младшего Мака.

Два дня Лиз и Мартин не разговаривали – не обменялись ни единым словом, но теперь все уже идет по-старому: они день и ночь спорят о том, что в мире хорошо и что дурно, а на нее, когда она пытается вставить хоть слово, не обращают ни малейшего внимания. Есть она, нет ее – им все равно.

Поезд отошел от перрона Центрального вокзала. Элис старалась не замечать гнетущего уродства всего того, что проплывало за окнами – запруженные толпами платформы, мрачное здание морга с закопченными псевдоготическими арками фасада, которые, по-видимому, должны были делать смерть менее ужасной; задние стены высоких домов, запыленные окна которых были наглухо закрыты, чтобы приглушить неумолчный грохот поездов; тесные задние дворики лачуг Редферна, прижатых к самому железнодорожному полотну.

Элис всегда раздражало, что по дороге в город ей приходится проезжать через эти трущобы бывших городских окраин – тесно застроенные сто лет назад улочки мелькали, словно кадры пущенной ускоренно киноленты, и казалось, что только яркая краска не дает рассыпаться обветшавшим домам. Их давно пора снести! Но ведь даже если этих людей переселить куда-нибудь на простор и свежий воздух, они очень скоро все погубят – они сами создают трущобы, повторяла Элис слова, которые часто слышала от матери.

Она повторяла их, глядя невидящими глазами на крохотные садики, где цветы цвели назло всей пыли и саже.

Она пробовала представить себе, какие люди способны жить в этих кирпичных коробках с палисадниками величиной с носовой платок. Она никак не могла понять, почему они продолжают ютиться тут, а не переезжают в отдаленные пригороды. Они, конечно, объясняют, что там высока квартирная плата, что трудно жить далеко от места работы, что слишком дорог проезд. Элис ничему этому не верила. Теперь денег хватает на все. Просто им нравится жить бок о бок с соседями в узких улочках под вечным покровом ядовитого дыма, изрыгаемого заводскими трубами. Им нравится выходить из двери своего дома прямо на тротуар, нравится сидеть на пороге и сплетничать. Таким людям безразлично, что вся их жизнь проходит на виду у других.

Элис вдруг спохватилась. Она начинает рассуждать совсем как когда-то рассуждала ее мать. Разве родители Реджа не жили сначала в таких же трущобах? Откуда ей известно, что нравится людям и чего они хотят? Разве кто-нибудь может знать чужие мысли и чувства? Что знают о ней самой ее подруги да и самые близкие ее родственники?

«Почему бы тебе не переехать? – осведомилась ее школьная подруга Бетти, когда они завтракали в ресторане и она попробовала пожаловаться. – У тебя же есть деньги (по мнению Бетти, деньги решают все!), и, если бы ты купила себе где-нибудь небольшой домик, ты могла бы вести жизнь, какая тебе нравится. Приглашать своих друзей, когда захочешь, развлекаться, а не тратить все свое время на этот старый громадный дом. Вот что я сделала бы на твоем месте».

Бетти это обожает – давать советы, почерпнутые из опыта собственной удачно сложившейся, устроенной, заполненной жизни. Бетти всегда ко всему относилась легко. Даже над арестом Лиз она только посмеялась и заявила, что все друзья ее сына рьяно участвуют в этих протестах. Кому хочется быть убитым, когда сами американцы не единодушны в отношении к этой войне!

«Ты могла бы познакомиться с каким-нибудь приятным холостяком», – хихикнула она, вдохновленная «Клеопатрой», которую они только что посмотрели. Бетти пришла от фильма в восторг. Впрочем, Бетти приходила в восторг от чего угодно, лишь бы это отвлекало ее от забот и хлопот жены мелкого банковского служащего и матери четырех подростков, ведущей хозяйство в не слишком современном доме.

Элис положила носовой платок на шею, чтобы защитить ее от солнца, горячего даже вечером. Такие дни обычно кончаются грозой. На юго-востоке уже начали громоздиться сизые тучи. «Мне повезет, если я успею добраться до дождя», – с тревогой подумала она, вспомнив, что на ней новое платье и шляпа.

Интересно, каким образом девушки, служащие в конторах – вон их сколько в вагоне, – умудряются одеваться так прилично при нынешних высоких ценах на одежду. Ее платье из таиландского шелка обошлось бы им в недельный заработок. С другой стороны, нынешняя молодежь не умеет ценить денег. Они слишком легко им достаются, в этом вся беда.

Вот до войны, когда она была девушкой, девушки – да и мужчины, если на то пошло, – зарабатывали во много раз меньше, чем теперь, и жили неплохо. И все же профсоюзы сейчас не переставая вопят о необходимости повышения заработной платы. Наверное, этот человек рядом с ней, пропахший потом и машинным маслом, состоит в профсоюзе. От дыма его трубки у нее запершило в горле. Надо было сесть в вагон для некурящих! Но тогда чувствуешь себя такой старой и брюзгливой, хотя сама она, конечно, и не подумала бы закурить в поезде. В поездах не курят. Во всяком случае, люди ее круга.

Стэнмор, потом Саммер-Хилл. Вагоны выбрасывали толпы пассажиров и принимали такие же толпы. Стало совсем душно от запаха разгоряченных, стиснутых тел. Как досадно, что ей пришлось сесть в самом конце вагона, где скамьи расположены друг против друга, и всю дорогу перед ней маячат чьи-то лица. Впрочем, усевшаяся теперь напротив нее молодая пара никем, кроме себя, не интересовалась. Девушка, крашеная блондинка с волосами по плечи, была в ситцевой блузке, которая никого не удивила бы на пляже, но, бесспорно, не подходила для конторы. Ее спутник был темноволос, долговяз и очень худ, совсем как Редж, когда она его полюбила. У Элис защемило сердце. О господи, какая власть в этих худых сильных телах! По ее коже пробежали мурашки, словно он прикоснулся к ней. Но рука парня держала руку девушки, их лица почти соприкасались; они смотрели в глаза друг другу, их губы произносили незначащие слова в ожидании, когда можно будет перейти к поцелуям.

А Лиз смотрит вот так на кого-нибудь из студентов, которые бывают в их доме? Вряд ли. Лиз рассудочна и холодна, как ее отец. И эти молодые люди рассуждают о всяких отвлеченных предметах даже на кухне, когда моют посуду.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть пару напротив и двух девчонок, болтающих в проходе рядом с ней, – их летние платья открывали шеи, плечи и ложбинку между острыми грудями, их юные лица раскраснелись от жары, волосы были наэлектризованы, словно жара, которая так угнетала ее, им только прибавляла силы. Ее кожа пошла пятнами, под коленками было липко от пота. Надо будет хоть немного похудеть.

Фильм разбудил в ней чувства, которые обычно в дневное время ее не тревожили. Перед ее закрытыми глазами буйствовало великолепие Древнего Египта. Она особенно любила исторические фильмы и романы. Погружаясь в них, она начинала верить, что в каком-нибудь другом веке, в какой-нибудь другой стране ее жизнь могла бы сложиться иначе. Но разве можно было даже самым отчаянным напряжением фантазии перенести сюда пышность и страсти Египта, пылающие на цветном кинофоне с реками, более голубыми, чем в натуре, женщинами, более прекрасными, чем в жизни, и мужчинами, более дерзкими и романтичными, чем в мечтах?

Они никак не вязались с этими отвратительными окраинами, по которым мчался поезд, таща свой человеческий груз, с этими людьми, которые утром едут на работу, а вечером возвращаются домой, не интересующихся ничем, кроме своих скучных, никчемных, маленьких жизней. Как замечательно унестись отсюда в этот волнующий варварский мир с его красками, вихрем событий и страстью! Фильм кончился, оставив грызущее ощущение: почему у Элизабет Тейлор есть все это, а у нее нет ничего? Клеопатра заплатила за свою любовь, но Лиз Тейлор ничего не платила, а просто шла от успеха к успеху. А вот она убрана в чулан и останется там, наверное, уже навсегда. В ней скрыто столько же, сколько в Лиз Тейлор – нет, больше, – но ей никогда уже не представится возможности излить это на кого-нибудь.

Поезд начал тормозить, вагон тряхнуло, и Элис, очнувшись от чувственной полудремоты, открыла глаза. Ее взгляд встретился со взглядом мужчины, который не просто смотрел на нее, как невольно смотрят на соседей в поезде, но буквально пожирал ее глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. На одно захватывающее безумное мгновение ей показалось, что ее сон становится явью.

Она почувствовала, что краснеет, словно этот новоавстралиец, поселившийся в Уголке, мог догадаться о ее мыслях, а он приподнял шляпу, и его сочные красные губы между темными усами и бородой приоткрылись в медленной улыбке. Элис надменно вздернула подбородок. Она не хотела, чтобы он задавал ей вопросы об аресте Лиз! А главное, она боялась его глаз – дерзких глаз, которые он и не подумал отвести, когда она заметила, что он ее разглядывает. Краска разлилась по шее, груди, и жаркая волна прокатилась по всему ее телу. Она с тоской подумала, что еще не скоро сможет снять бюстгальтер и пояс, которые стали невыносимо тесными.

Она чувствовала на себе его взгляд, заставляя себя смотреть в окно, где теперь фантасмагорической процессией, раззолоченной косым лучом, бьющим из-за лиловой тучи, проносились более широкие улицы и новые дома, деревья и сады. И она все еще видела его глаза, неожиданно светлые на загорелом лице, видела густые брови и выпуклый лоб, поднимающийся к зализанной на макушке пряди. Странно, что борода у мужчин остается пышной, даже когда их волосы уже редеют.

Вздрогнув, она сообразила, что смотрит прямо в чье-то лицо по ту сторону прохода. Розовое лицо без морщин под буйной седой шевелюрой. Сначала ей показалось, что проницательные голубые глаза тоже смотрят на нее, но она тут же поняла, что они обращены на человека, чей взгляд она все еще чувствовала на себе. Ее сердце учащенно забилось. Неужели его действительно влечет к ней? Но что же еще может означать горящий взгляд, эта медлительная улыбка?

«Не будь дурой! – одернула она себя. – Всем известно, что эти иностранцы заигрывают с первой встречной. Изголодались по женщинам, только и всего». Весь Уголок обсуждал элегантную рыжую женщину, которая как-то вошла в его квартиру и пробыла там часа два.

Что будут говорить, если он вздумает проводить ее до дома? – спросил один внутренний голос. Ну, а почему бы и нет? – возразил другой.

Когда поезд подошел к бэрфилдскому перрону, она оборвала этот мысленный спор. Если он захочет пойти с ней – пусть. Она встала и благодарно улыбнулась, когда он посторонился, пропуская ее. В тесноте он слегка ее толкнул.

– Прошу прощения, сударыня.

Его произношение придавало слову «сударыня» почти ласкательный оттенок. Какие у него изысканно вежливые манеры! «Даже чересчур», – раздраженно подумала она, когда его оттерла толпа людей, не столь строго соблюдающих правила хорошего тона. Она задержалась в проходе и остановилась, едва выйдя на улицу. Слава богу! Ни одного такси на стоянке. Краем глаз она увидела, что он выходит из вокзала. Она пошла через улицу. Ее дыхание стало прерывистым, в горле поднялся комок. На углу они встретятся.

Рядом с ней остановился автомобиль. Распахнулась дверца.

– Садитесь, Элис, – скомандовал Обри Рейнбоу. – Мы как раз успеем домой до грозы. Как удачно, что я вас заметил!

Элис села, машинально пробормотав слова благодарности. Ее сердце наполнила горечь… Удачно!..

Глава одиннадцатая

Элис захлопнула окно столовой. Ветер налетал свирепыми порывами, крутя лепестки, сорванные с веток цветущих деревьев. Ей всегда было больно видеть, как быстро они облетают – бессмысленно погубленные, точно ее собственная жизнь.

Она вернулась к столу, прижимая ко лбу ладонь.

– Кажется, у меня разбаливается голова. Это от погоды.

– Очень жаль, – отозвался Мартин, не отрываясь от юридического журнала.

Они уже доедали второе, когда Лиз стремительно сбежала по лестнице и влетела в столовую.

– Тысячу раз прошу прощения, но мне обязательно надо было допечатать все до конца.

Элис приподнялась, но Лиз заставила ее сесть.

– Не беспокойся. Я возьму сама. Супу я не хочу.

Она обычной стремительной походкой пересекла столовую и скрылась в кухне, прежде чем Элис успела ее остановить. Вернулась она с тарелкой, которую держала через посудное полотенце, и, подпрыгивая, перекладывала из руки в руку. Тарелка со стуком опустилась на стол.

– Ой-ой! – Лиз подула на пальцы. – До чего горячая!

– Потому что она слишком долго простояла в духовке. Если бы ты пришла обедать, когда я тебя позвала, она не была бы такой горячей.

Лиз опустилась на стул, с отвращением поглядела на тарелку и отодвинула ее.

– Впрочем, неважно. Я этого все равно есть не буду.

Элис откинула голову и вздернула подбородок – это ее движение всегда ассоциировалось у Лиз со словом «взбрыкнуть».

– Почему же, скажи на милость?

– Так просто. Температура неподходящая.

– Я же объяснила тебе, почему он такой горячий.

– Я не о пироге. Я о погоде. Сейчас слишком жарко для пирога с почками.

– Ну, а что ты будешь делать летом, если уже в сентябре жалуешься на жару?

– Против самой жары я ничего не имею. Я только считаю, что пирог с почками – блюдо для жары неподходящее.

Элис положила свой нож и вилку.

– Ты, кажется, позволяешь себе учить меня, что и когда нам полезно есть?

– Ах, тетя Элис, не надо этого тона. Профессор говорит, что он вреден для моего пищеварения.

– А то, что я жду, когда ты, наконец, соизволишь спуститься к обеду, – это, по-твоему, не влияет на мое пищеварение? Мартин, ты слышал, что сказала твоя дочь?

Мартин поднял голову.

– Боюсь, что нет. Очень интересный разбор законопроекта об ограничительной практике.

– Она отказывается есть пирог с почками.

– Неужели? – Мартин поглядел на Лиз и сказал нараспев: – Доедай обед ты свой, и не будешь ты худой.

Лиз подхватила вторую половину фразы, и они оба рассмеялись.

– Не понимаю, что тут смешного, – поджав губы, сказала Элис.

– Мы смеялись не над тобой, Элис, милая, – ответил Мартин кротким голосом, который он обычно пускал в ход в таких случаях. – Мне просто пришло в голову, что я твержу ей это вот уже двадцать лет, а она все равно такая же длинная и тощая, как я сам.

– Что доказывает доминанту белфордовских генов и хромосом.

– Вовсе нет! – Тон Элис становился все выше. – Белфордовские… как ты их там назвала… представляю я. Я пошла в моего отца, а вы оба – прямые потомки мамы и бабушки.

– Хогбиновская линия, – подсказал Мартин.

– Но с вариациями, – весело добавила Лиз.

– Если ты имеешь в виду свои рыжие волосы, то их ты унаследовала от матери.

Выкрикнув это, Элис поглядела на Мартина, чтобы проверить, услышал ли он, но он с излишней сосредоточенностью листал свой журнал.

Лиз невозмутимо встретила ее взгляд.

– Конечно. Как и еще многое.

Элис стало мучительно больно от мысли, что она способна так себя вести. «Господи! – молилась она про себя. – Почему ты позволяешь, чтобы мной овладевала эта злость?» Она крепко сжала край стола, точно это помогало ей подавить раздражение, и заставила себя сказать спокойно:

– Если ты не хотела на обед пирога с почками, почему ты меня об этом просто не предупредила? Ты же знаешь, что я никогда не заставлю тебя есть то, чего ты не хочешь, хотя ты и очень привередлива.

– Я знаю, душка. Горе в том, что я никогда не знаю заранее, чего мне захочется, а чего нет.

В глазах Лиз была настороженность – тон тети Элис означал, что разговор почти наверное закончится истерическими слезами.

Она подошла к буфету и оглядела десерт.

– М-м! Сказка! – причмокнула она. – Пожалуй, я обойдусь глубокой тарелкой лимонного безе, ананасом и кремовым бисквитом со сливками.

Мартин поглядел на ее наполненную до краев тарелку.

– Ну, пожалуй, этого хватит, чтобы дотянуть до завтра.

– А что вашему высочеству будет угодно скушать завтра утром? – саркастически осведомилась Элис, глядя, как Лиз подцепляет ложкой сбитые сливки.

– В данный момент я хотела бы огромную-преогромную вафлю с кленовым сиропом, – сказала Лиз, снова причмокнув. – Или трехслойный сандвич из поджаренного хлеба с маслом, цыпленком и спаржей.

– На завтрак – вафлю или сандвич из поджаренного хлеба?!

Лиз засмеялась.

– Не обращай на меня внимания, тетя. Это просто одно из тех необъяснимых желаний, какие бывают у беременных женщин. Если ты соорудишь мне завтра гигантский сандвич, у меня, возможно, появится желание поесть земляники.

По радио раздался сигнал проверки времени.

– Боже, как ты разговариваешь! Слушать противно. Иногда я просто удивляюсь, как я еще все это терплю – эти твои дурацкие идеи, а твой отец головы от газеты не поднимет…

– Да, кстати, – сказал Мартин, – ты дала объявление в «Геральд» о стороже для коттеджа?

– Нет. Они берут за это сумасшедшие деньги. Я дам его в местную газету.

– Толку будет гораздо меньше.

Элис вся кипела и, накладывая десерт себе и Мартину, сердито стучала ложкой, а невозмутимый голос диктора сообщал о тревогах мира.

Они считают, что она обязана все для них делать. Что они знают о жгучей боли, терзающей ее с той самой минуты, когда Обри Рейнбоу лишил ее единственного приятного знакомства, которое могло бы завязаться у нее в этом затхлом Уголке?

Часы пробили четверть, и Лиз подскочила.

– Я должна бежать. Я обещала Младшему Маку привезти ему все к половине восьмого, чтобы он успел в типографию. Можно, я возьму машину, папа?

– Не прежде, чем я узнаю, какое еще потрясение вы готовите миру.

Голос Мартина был сух.

Лиз опасливо посмотрела на отца.

– Тебе это действительно интересно или из желания поддержать разговор?

– Я хочу знать, это вполне естественно.

– Для твоего пищеварения будет лучше, если ты останешься в неведении.

– Не кажется ли тебе, что после этого ужаса на прошлой неделе мы имеем право знать, в чем дело? – раздраженно спросила Элис.

– Мне казалось, что мы уже давно согласились предать вышеупомянутое происшествие забвению.

Но Элис это не остановило.

– Как, по-твоему, мы себя чувствовали бы, если бы тебя заперли вместе с остальными?

– Наверное, так же, как родители Чаплина, когда он сжег в Вашингтоне свой военный билет.

– Это non sequitur[5], Элизабет, – строго сказал Мартин. – Если мы, как ты выразилась, и согласились предать это происшествие забвению, то лишь на подразумевавшемся условии, что оно не повторится. И не забудь: нам – всем нам – очень повезло, что сержант узнал тебя, когда ты назвала свою фамилию, не то…

– Не то правосудие свершилось бы согласно требованию закона?

– Это не тема для шуток, – сказал Мартин.

– Я не шучу, – ответила Лиз.

– Для меня было таким ударом, – вмешалась Элис, – когда я увидела в «Геральде» эту твою фотографию с открытым ртом…

– Тебе было бы приятнее, если бы я его закрыла?

– Розмари, наверное, никогда тебе этого не простит. Не прийти на день ее рождения – и ради чего?

– Уж Розмари меня совсем не трогает. Ее и задело только то, что «Геральд» напечатал наши фотографии, а не ее. Да без этой фотографии она даже никогда не узнала бы, что мы не пришли.

– Об этом говорил весь Уголок.

– По крайней мере у них появилась новая тема для сплетен.

Лиз взяла с буфета яблоко. Ее рука дрожала.

Элис сердито смерила ее взглядом.

– Неужели ты собираешься выйти в этих ужасных брючках в обтяжку? Точно Гамлет в этом отвратительном фильме.

– К несчастью, она более упряма, – вставил Мартин.

Элис продолжала почти визгливо:

– Не могу понять, как вы, нынешняя молодежь, отличаете юношей от девушек.

– Инстинктивно.

Лаконичный ответ Лиз окончательно вывел Элис из себя. Она злобно повернулась к Мартину.

– Почему ты не заставишь ее вести себя прилично?

– Научи меня, как это сделать! – возразил Мартин и продолжал, обращаясь к Лиз: – Ты так и не ответила мне, что ты намерена делать теперь.

– Отвезти это в комитет.

– Что «это»?

– Машинописный экземпляр объявления о семинаре по положению во Вьетнаме.

– Ты знаешь, что я против всего этого.

– Не понимаю почему. Ты же всегда проповедуешь необходимость хорошо информированной демократии. Вот мы ее и информируем.

– Тем самым ты признаешь, что вы ходили на демонстрацию протеста, не зная, против чего вы протестуете?

– Мы-то знаем. И организуем семинар для честных людей, которые знают об этом меньше нас, но считают своим долгом узнать больше.

– И ты уверена, что ты достаточно компетентна, чтобы учить других?

– Нет, но будет выступать много вполне компетентных людей.

– Какие-нибудь демагоги-политиканы.

– Только один. Кроме того, профессор из Канберры, протестантский епископ…

– В хорошеньком обществе он очутился! – заметила Элис.

– Христос был Князем Мира.

– Все они красные, – фыркнула Элис.

– Ты считаешь красными двенадцать англиканских епископов, которые послали письмо с протестом нашему премьеру? И знаменитого писателя-католика, который побывал во Вьетнаме?

– Я считаю, что им не следовало бы вмешиваться не в свое дело!

– И пятьсот университетских профессоров и преподавателей, которые поддержали этих епископов, тоже вмешались не в свое дело?

– Их следовало бы всех упрятать за решетку.

– И заодно тысячи «преступников», которые посещали семинары в государственном университете и в университете штата – семинары, дважды передававшиеся по телевизору?

– Я его выключила.

Лиз возвела глаза к небу.

– То же сделал бы и Понтий Пилат, – произнесла она с глубоким вздохом.

– Кто им платит? – осведомился Мартин.

Ноздри Лиз раздулись.

– Они так же не ждут платы, как не ждешь ты, когда читаешь лекции в клубах иммигрантов!

– Приношу свои извинения. Но я хотел бы знать, считаешь ли ты, что они лучше осведомлены о положении вещей, чем правительство?

– Судя по тому, как оно себя ведет, – гораздо лучше. Разве ты не читал в сегодняшней газете сообщение военного корреспондента, который спрашивает, не собираемся ли мы последовать примеру немцев и, когда все кончится, сделать вид, будто мы ничего не знаем об ужасах, творящихся во Вьетнаме? А раз тебя это интересует, почему ты не пойдешь и не послушаешь сам, что могут сказать лучше информированные люди?

– Нет, благодарю. Когда я голосую за правительство, я тем самым признаю, что оно разбирается в политике лучше меня, точно так же, как оно признает, что я более компетентен в чисто юридических вопросах.

– И ты ничего не имеешь против планов эскалации этой ужасной войны, которые сейчас обсуждаются?

– Я считаю, что специалисты, обсуждающие их, разбираются в ситуации лучше, чем я.

– Даже несмотря на то, что некоторые наши газеты, многие ученые, писатели, епископы, римский папа и все остальные люди осудили эту войну?

– Все остальные ее не осудили. И я имею в виду не только себя. Есть немало достойных людей, которые считают, что у нас нет выбора, поскольку северовьетнамцы отказываются от переговоров.

Лиз с отчаянием возвела глаза к потолку.

– Я же дала тебе листовку с текстом официального заявления и точными датами, которые они предлагают для начала переговоров.

– Пропаганда! – презрительно бросила Элис.

– Со стороны американской прессы?

Мартин продолжал, словно не слыша их:

– Я не отрицаю, что мне эта война не нравится. Я вообще против всяких войн. Но если мое правительство после зрелого размышления сочло, что наш долг участвовать в ней, то я принимаю его решение, как бы неприятно оно ни было.

– Слепец ведет слепого, – сообщила Лиз потолку.

– В последней войне сражались такие люди, какими твоим друзьям никогда не стать, и твой отец в их числе! – вызывающе сказала Элис.

– Они знали, за что они сражаются. Правда, папа?

Мартин кивнул.

– А сейчас?

Мартин сказал, не отвечая на ее вопрос:

– Ты знаешь, что Манделей очень тревожит участие Лайши во всем этом?

– Очень многие наши друзья не могут найти общего языка с родителями.

Мартин обдумал ее слова, а потом внезапно спросил:

– А какие еще студенты участвуют в этой вашей деятельности?

– Сотни. Тысячи. Десятки тысяч, если взять и другие университеты. А по всему миру – многие миллионы.

– А кто они?

– Ты уже знаком с их типичными представителями. Лайша, Младший Мак, Ванесса, Руперт, твоя собственная любящая дочка.

Мартин не пожелал уклониться от темы и продолжал допрос:

– Из какой они среды?

– Тут полнейшее разнообразие. Лейбористы, либералы, коммунисты, протестанты, католики, атеисты. Богатые и не слишком богатые.

Мартин аккуратно расколол грецкий орех.

– Скажи мне одно: что вы надеетесь получить в результате?

– Наши жизни. Только это, и ничего больше, – Лиз положила руку на спинку его кресла и сказала с отчаянием в голосе: – Почему ты не хочешь понять, папа? Это же наше будущее. Вы ведь уже жили – и ты, и тетя Элис, и Мандели. Разве у нас нет права отстаивать свое будущее?