Солнце – это еще не все

– Дядя Карл, да это вы сентиментальны. Стоит самому отпетому убийце назвать вас своим Waffenbruder[28], и вы уже глядите на него сквозь розовые очки. Неужели вы в самом деле не понимаете, что члены этого клуба – оголтелые нацисты? Они просто опасны. Мне кажется, вы поступаете неосторожно, бывая там.

Фон Рендт сжал губы, но его голос по-прежнему оставался вкрадчивым.

– Дорогой племянник, не хочешь ли ты меня уверить, что за один вечер ты обнаружил нечто такое, чего я не смог увидеть за все время своего пребывания в клубе?

– Либо вы не очень наблюдательны, либо вчера они устроили что-то новое.

– Так что же они устроили вчера?

– Прием в честь русского, который во время войны служил нацистам.

Фон Рендт с улыбкой кивнул.

– Я его знаю. Мы прозвали его Старый Козак. Очень жаль, что я не мог быть там вчера. Колоритная фигура, правда?

– Дядя Карл, подумайте, что вы говорите! Ведь он же совершил предательство по отношению к союзникам, а Австралия тогда сражалась на стороне союзных держав.

– О, здесь все об этом давным-давно забыли.

– Но он же наемный поджигатель войны. Он опасен.

Фон Рендт с таинственным видом наклонился вперед.

– А как же, мой мальчик, он получил бы визу в Австралию, если бы правительство возражало против подобных лиц? И когда парни в нацистской форме устроили ему торжественную встречу в аэропорту, это ведь не вызывало никакого официального протеста, не так ли?

Но Иоганн отмахнулся от этого возражения.

– Это дело правительства, – сказал Иоганн. – Если оно не видит, что происходит у него под носом, почему я должен об этом беспокоиться? Я беспокоюсь о вас, о вашей безопасности. Все эти субъекты в клубе – ярые гитлеровцы. Вчера вечером они выставили его портрет. Уверяю вас, они террористы. Они хвастались, что пускают в ход бомбы. Они обучают своих членов диверсионной тактике. Меня пригласили побывать на военных занятиях, которые они устраивают по воскресеньям. Они прикололи мне значок со свастикой, и я не сорвал его, чтобы не вызвать у них подозрения; если они узнают, что вы участвовали в заговоре против Гитлера, они начнут вам мстить. Знали бы ваши австралийские друзья, что это за клуб, они бы просто раззнакомились с вами!

Фон Рендт наполнил свою рюмку, снисходительно улыбаясь Иоганну.

– Мой дорогой племянник, ты заблуждаешься. Я очень тронут, что ты так обо мне заботишься, но ты пробыл здесь слишком мало и не понимаешь, что мне ни капельки не повредит, если даже все мои австралийские друзья узнают, что я член клуба, который всецело поддерживает их в борьбе против коммунистов. Австралийцы, как и американцы, все тебе простят, если ты противник коммунизма, к тому же они сочувственно относятся к нашим требованиям вернуть нам отобранные у нас родовые земли, ибо тогда «железный занавес» отодвинется дальше на Восток.

Иоганн поставил рюмку и отошел в другой конец комнаты.

Он постоял там с минуту, разглядывая на картине замок со множеством остроконечных башен на фоне соснового леса, словно стараясь найти в причудливых очертаниях этих башен ключ к пониманию настоящего. А когда он повернулся, то могло показаться, что он стал старше. Он подошел к дяде, заложив руки за спину и внимательно посмотрел на фон Рендта, словно что-то пытаясь прочесть на его лице, скрытом за бородой и усами.

– Дядя Карл, сейчас я скажу вам то, что собираюсь сказать чуть ли не со дня моего приезда.

– Говори.

– Вы тешите себя несбыточными фантазиями. Вы не вернете себе свой родной край, вы не возвратитесь в родовое имение в Хорватии. Даже дядя Руди понял это. И его дети не хотят возвращаться в Хорватию. Их родина теперь Германия. Только немногие хорваты, разбросанные по свету, все еще с тоской вспоминают о былых днях террора усташей, устраивают жалкие заговоры, бросают бомбы в своих врагов и взрываются сами. А остальные хорваты и здесь и на родине считают себя югославами и живут нормально.

Фон Рендт ухватился за ручку кресла.

– Где ты набрался этой скверны?

– В прошлом году кузина Хельга ездила в Югославию с большой группой туристов.

– Дочь моего брата Руди была в коммунистической стране?

– Да. В Западной Германии этот маршрут весьма популярен. Недорого стоит, и страна солнечная.

– И мой брат не запретил ей?

– Это не в его власти. А когда она сказала ему примерно то, что вы слышали сейчас от меня, его чуть не хватил удар.

Фон Рендт приподнялся в кресле, он рычал от ярости.

– И это я слышу от своего племянника, воспитанного в фатерланде?

– Но, дядя, фатерланд теперь уже далеко не тот, который знали вы. Поезжайте и посмотрите сами. Вам это будет только полезно.

Фон Рендт опустился в кресло, отвернув лицо.

Иоганн дотронулся до его плеча.

– Послушайте, дядя Карл, я не хотел огорчить вас, я только пытаюсь открыть вам глаза на реальные факты, убедить вас, что все эти фанатики в клубе безнадежно отстали от жизни. С детства я слышал подобные истошные крики: «Мы вернем Восточную Германию! Вернем Польшу! Вернем Восточную Померанию! Вернем Восточную Пруссию! Вернем Судеты! Вернем Тироль, Эльзас-Лотарингию! Вернем Хорватию!..» Прошло двадцать лет, и никто уже больше не верит этой чепухе. На Хорватию сейчас не претендуют даже самые бешеные нацисты. А молодое поколение? Да никто из тех, чьи родители всю жизнь прожили в Хорватии, не поедет туда, даже если вы предложите им бесплатный проезд. Не забывайте, что западная Германия – богатая страна и жизненный уровень там никогда не был так высок, как сейчас. Великий рейх умер, и как бы ни вздыхали о нем старички, возродить его можно только ценой войны. А молодежь не хочет войны. Ну если хотите, мечтайте о былом. Пойте ваши старые хорватские песни, можете даже всплакнуть, когда выпьете лишнего, но, прошу вас, порвите с этой бандой нацистов из клуба. Рано или поздно они все равно попадутся, и вы пострадаете вместе с ними. Не понимаю, как можете вы, здравомыслящий человек, участник заговора против Гитлера…

Фон Рендт вскочил с кресла и тяжело зашагал к камину.

– Молчать! Хватит с меня этой антифашистской галиматьи! Я был нацистом и горжусь этим. Я никогда, ни в каком заговоре против Гитлера не участвовал. Все это выдумала твоя бабка. Я был нацистом. И останусь им до конца дней своих!

Иоганн стиснул ладонями лоб и сказал медленно:

– Какой же я болван, как я этого сразу не понял!.. – Он выпил еще виски и в недоумении покачал головой. – Все еще не можете успокоиться! Вы и этот ваш жалкий клуб. Вы все сошли с ума.

– Щенок, невежда! «Жалкий клуб»! Да знаешь ли ты, что такие клубы, как наш, существуют во всех частях света? В сорок пятом году нас не разбили – нас предали. И все мы, изгнанные из своей страны, продолжаем борьбу в изгнании. Мы превратили победу союзников в фикцию, над которой потешаются во всех странах Европы, Америки, Африки, Азии и здесь, в Австралии. Когда-то австралийцы воевали против нас. Теперь они рады, что мы вместе с ними боремся против коммунизма. Такова была священная миссия Германии двадцать пять лет назад, такой она и останется, пока коммунизм не будет стерт с лица земли, а Германия не станет владычицей мира.

Он щелкнул каблуками и поднял рюмку:

– За великую Германию!

– Дерьмо все это! – грубо сказал Иоганн.

Фон Рендт тяжело опустился в кресло и вытер лоб.

– И такого ублюдка я выписал сюда, как своего помощника! Чему вас только после войны учили, если из вас вышли такие уроды?

– Учили нас, с вашей точки зрения, прекрасно. До суда над Эйхманом большинство нашей молодежи понятия не имело о том, чем занималось ваше поколение, а теперь нас тошнит от ваших германских мифов.

– Неужели ты не хочешь, чтобы наша страна вновь стала определять судьбы мира?

– Из истории мне известно, что мы никогда не определяли судьбы мира, а теперь об этом нечего и мечтать. Мания величия мне претит. Из-за нее погиб мой отец, погиб мой брат и еще три с половиной миллиона молодых немцев. Так что в своих планах завоевания мирового господства на меня не рассчитывайте. У меня одно стремление – быть свободным и независимым.

– Немец без гордости, без мужества!

– Зато с изрядной долей здравого смысла. Уверяю вас, большинство моих друзей воевать не будут. Одной из причин, побудивших меня уехать из дому, было желание избежать службы в армии – «Армии уцелевших», как мы ее называли, – с ее современным ядерным вооружением и допотопными прусскими традициями.

– Как же мой брат так воспитал тебя, что в тебе нет ни крупицы тех патриотических идеалов, которые на протяжении трех столетий вдохновляли нашу семью на жертвы во имя родины!

– Ну, о том, чего стоят эти патриотические идеалы, можно поспорить! Вы говорите, что они жертвовали собой во имя родины, а в результате они принесли в жертву Германию. Разве не так? После первой мировой войны Германия лишилась всех своих колоний. После второй мировой войны она была разделена на две части. Чем же кончится для нее третья война? Alles kaput![29] Погибнет сама и весь мир за собой потащит. И этого не понимают только дряхлые гитлеровские фанатики генералы, которые вопят о реванше.

– Не забывай, что у них власть не только в Германии, но и в НАТО. Более того, у них в руках бомба! – И фон Рендт вытянулся как на параде. – Deutschland uber alles![30]

– И Deutschland kaput[31], если они попробуют пустить ее в ход.

– Это измена! – закричал фон Рендт.

– Нет, реалистическая оценка положения. Вот почему среди молодых немцев так много сторонников нейтралитета. Я считаю, что любой мир лучше войны.

Фон Рендт медленно подошел к Иоганну и потряс рюмкой перед его лицом.

– Ты коммунист! Ты понимаешь, что, если я сообщу о тебе службе безопасности, тебя вышлют отсюда?

– Еще одна нелепая идея времен вашего нацистского прошлого, дядя Карл. Для вас всякий инакомыслящий – коммунист. А я не коммунист. И в отличие от многих моих европейских сверстников никогда им особенно не симпатизировал. Я не занимался политикой там и не стану заниматься ей и здесь.

– Тогда почему ты стараешься убедить меня, что мы и коммунизм можем сосуществовать?

– Я не стараюсь. Я только говорю, что мы должны либо существовать вместе с коммунизмом, либо погибнуть вместе с ним. Третьего пути нет. Обе стороны могут взаимно уничтожить друг друга. Вас, дорогой дядя, вероятно, удовлетворит подобный исход? Вы человек пожилой, но я еще молод. Вы уже немало пожили, а я еще только начинаю жить. Я хочу жить, вы слышите? Жить!

Карл с трудом встал, опираясь на ручки кресла, его глаза злобно сверкали, лицо побагровело от ярости.

– Я мог бы убить тебя за такие слова! Ты… ты…

И рюмка с виски полетела в лицо Иоганна.

Иоганн увернулся, рюмка угодила в старый замок на стене, и на пол посыпались осколки.

Фон Рендт покачнулся. Он задыхался. Иоганн подхватил его и усадил в кресло; фон Рендт судорожно дышал, его глаза налились кровью, челюсть отвисла. Казалось, его вот-вот хватит удар.

– Дядя Карл, будьте благоразумны. Разве можно так, да еще после болезни? У вас пульс стучит, как молот.

Дыхание фон Рендта стало спокойнее. Злобно поглядев на Иоганна, он хрипло проговорил:

– Убирайся из моего дома! Я не желаю тебя больше видеть.

– Как вам угодно, дядя Карл. Но сначала я помогу вам лечь в кровать.

Иоганн хотел было взять его под руку, но фон Рендт с такой силой оттолкнул его, что Иоганн отлетел к стене.

– Не прикасайся ко мне своими грязными руками! Я как-нибудь сам доберусь до постели. Лучше жить одному, чем с таким ублюдком, как ты.

Сделав усилие, он встал на ноги и, шатаясь как пьяный, направился к двери. Иоганн шел за ним следом, опасаясь, как бы он не упал. А фон Рендт медленно брел по холлу, придерживаясь за стенку, и потом захлопнул перед Иоганном дверь своей спальни.

На следующее утро миссис Шмидт подала на завтрак Иоганну яичницу с грудинкой и осталась стоять рядом с ним, сложив руки на большом животе.

– Сегодня ваш дядя плохо себя чувствует, – сказала она укоризненно.

– Жаль. Надеюсь, это не лихорадка?

– Нет. Лихорадка сразу не возвращается. По-моему, он расстроился после вашей вчерашней ссоры.

– Я с ним не ссорился.

– О, я же слышала, как вы с ним спорили! Вы должны знать, что он всегда расстраивается, когда с ним спорят.

– А я, думаете, не расстраиваюсь? Почему важно только то, что касается его?

– Как можно сравнивать! Он уже не молодой человек. Он был военным. Он привык, что его слушаются. Он очень расстроен.

– Не беспокойтесь. Сегодня я уезжаю.

– Он говорит, что хочет вас видеть. Смотрите не рассердите его еще раз.

Кончив завтракать, Иоганн постучал в дверь дядиной спальни.

Фон Рендт сидел, опираясь на подушки, его лицо было бледным и осунувшимся. Иоганн подошел к постели, и фон Рендт посмотрел на него из-под опухших век.

– Садись, племянник, – слабо проговорил он.

Иоганн придвинул пуфик от туалетного столика и неловко сел на него.

– Пододвинься поближе, – прошептал фон Рендт, положив руку на его колено. – Хочу тебе сказать, что я очень сожалею о вчерашнем… Нет, нет, – остановил он Иоганна, когда тот попытался заговорить. – Не надо извинений. Ты добрый, мужественный юноша, и мне нравится, что ты так смело говорил со своим глупым старым дядей.

Иоганн заерзал, и фон Рендт убрал руку. Он поднес платок к слезящимся глазам, вытер их и сказал прерывающимся голосом:

– Видишь, я совсем раскис.

Иоганн испытывал отвращение, смешанное с жалостью.

– Прости меня, мой дорогой мальчик, – продолжал фон Рендт, сжав руку Иоганна холодной, потной рукой. – Пожалуйста, не уезжай. На меня что-то вчера нашло. – Он сокрушенно покачал головой. – Боюсь, мне давно уже не по себе.

Иоганн попытался что-то сказать.

– Нет, нет, не говори. Мне стыдно за себя. Но пойми, твой дядя старый, больной человек, и ему нелегко выслушивать о своей родине вещи, которые ранят его в самое сердце. Мне очень жаль, что я так резко говорил с тобой. Пожалуйста, прости меня. Не уезжай. Кроме тебя, у меня нет никого на свете, ты частица родины и моей семьи. Обещай мне!

Иоганн неохотно пообещал.

Глава двадцать четвертая

У Карла был небольшой рецидив, который доктор Мелдрем не мог объяснить, так как из своего любимого справочника он узнал, что «когда приступ кончается, больной выздоравливает сразу же».

Температура упала, но поднялось давление. Карл никогда, даже в самые тяжелые дни, не чувствовал себя таким обессиленным. Волосы и борода свалялись, на висках показалась седина.

– Одна из необъяснимых реакций организма, – сказал доктор Мелдрем. – Вероятно, дело в таблетках. От этих новейших лекарств можно ждать всяких сюрпризов, как от необъезженной лошади. Хорошо хоть, что к нему вернулся аппетит. Давайте ему все, что он захочет. Подкормите его как следует.

И Элис принялась его подкармливать. Она приносила блюда собственного приготовления, блюда, приготовленные Марией, подношения чуть ли не от всех дам Уголка. Карл был растроган. Ей льстило, что он по-прежнему оставался на ее попечении: он отказывался принимать посетителей, отказывался отвечать на телефонные звонки.

Элис отправилась на ежемесячную встречу выпускниц школы Св. Этельбурги с новым ощущением своей значимости. Она сообщала о самых разнообразных симптомах парагвайской лихорадки слушательницам, которые всегда проявляли неутолимый интерес к своим и чужим болезням. Ее хвалили за общественный пыл и за доброту. Все нашли, что эти заботы и хлопоты пошли ей на пользу – она помолодела на десять лет.

Элис не осталась слушать рассказы об очередном путешествии и рано вернулась домой в машине Гвен Рейнбоу – ей ведь больше не надо было думать о том, чтобы похудеть. Не тратя времени на переодевание, она побежала через сад Холлоуэев, потом обогнала миссис Шмидт, которая возвращалась домой с бельем из прачечной.

– Nein! Nein![32] – умоляюще воскликнула миссис Шмидт и что-то быстро забормотала ей вслед, но Элис уже поднималась по лестнице, не обращая на старуху никакого внимания. Миссис Шмидт ее раздражала, потому что теперь, когда Карлу стало лучше, она пыталась вновь забрать все в свои руки.

Элис на цыпочках прошла через холл, думая о том, как обрадуется Карл оттого, что она вернулась раньше, чем он ее ждал, и тихо приоткрыла дверь, чтобы не разбудить его. Кровать была пуста, и в зеркале туалетного столика она увидела их – Карла и какую-то женщину. Карл сидел в кресле, откинув голову, и смеялся, а женщина расчесывала ему бороду, улыбалась и что-то говорила низким, грудным голосом. Та самая женщина, которая столько раз звонила Карлу! Элис сразу узнала ее голос. Она бы везде узнала его. Та самая огненно-рыжая женщина, которая была у него вскоре после его приезда. Глубокий вырез ее платья бесстыдно открывал ложбинку между грудями.

Каждая деталь врезалась в сознание Элис. Карл снова обрел свою моложавость. Его глаза блестят. Рука женщины лежит на его плече, а сама она склонилась над ним, подставляя свою полуобнаженную грудь его губам, которые снова были красными и яркими. Подлая тварь!

Женщина повернулась, чтобы положить гребенку на столик, и взгляд Карла последовал за ее рукой.

И тут улыбка исчезла с его лица, сменившись не то испуганным, не то виноватым выражением.

– Элис! – воскликнул он с преувеличенной радостью. – Как хорошо, дорогая Элис, что вы пришли пораньше.

Он поднялся с кресла, протягивая ей одну руку, а другой запахивая халат.

– Чудесно! Я рассказал Луизе, моей хорошей знакомой, как вы были ко мне добры, и она задержалась, надеясь дождаться вас. Знакомьтесь: миссис Энгельгарт, о которой я вам говорил.

«Нет, не говорил!» – подумала Элис. Ее душили гнев и обида, и она была не в силах произнести ни слова. Она позволила женщине пожать ей руку белой холеной рукой. Эти длинные наманикюренные розовые ногти недолго оставались бы такими, если бы их обладательнице пришлось десять раз на дню умывать больного, готовить ему еду, выносить судно.

А Карл продолжал с преувеличенным оживлением:

– Миссис Энгельгарт уже уходит. Ей надо купить билет на мельбурнский поезд. Она задержалась только для того, чтобы познакомиться с вами.

Рыжая женщина собрала с туалетного столика какие-то принадлежности, взяла сумку, подошла к Элис и нагло протянула ей руку.

Элис отвернулась к окну и не подала ей руки. Карл пошел проводить свою гостью. До Элис доносились из холла их голоса, нарочито громкие, нарочито равнодушные, хотя она и не могла разобрать ни слова.

Дрожа всем телом, она прислонилась головой к оконной занавеске и глядела сквозь пелену слез на крышу «Лавров» напротив, на камелию и живые изгороди Уголка. Только бы не заплакать! Это было бы пределом унижения.

Из оцепенения Элис вывели руки Карла, обнявшие ее. Он прижался щекой к ее щеке. Содрогнувшись, она вырвалась из его объятий.

– Не прикасайтесь ко мне после того, как вы обнимали эту тварь!

– Элис, моя дорогая! – обиженно запротестовал он. – Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас даже больше, чем раньше.

– Если вы из-за любви ко мне жадно глазеете на грудь другой женщины, пока она расчесывает вам бороду, такой любви мне не надо!

В голосе Элис появились истерические ноты, она утратила всякий контроль над собой. Она повернулась к двери, но Карл опередил ее и запер дверь на ключ. Когда он бережно повел ее к кровати, у нее из глаз брызнули слезы.

– Дорогая моя, милая моя Элис! – шептал он, прижимая ее к себе, всю содрогавшуюся от рыданий. – Зачем мне глядеть на чью-то грудь, когда ваша так прекрасна? Глупая маленькая девочка, неужели вы не чувствуете, что мои волосы и борода пахнут духами? Неужели нет? Луиза Энгельгарт – парикмахерша. Она живет в Парраматте, но была столь любезна и приехала сюда, чтобы сделать меня привлекательным в ваших глазах. Вам нравятся эти духи, нравятся?

Он шептал ей нежные слова, лаская губами ее шею. Он целовал ее закрытые веки и мокрые губы, и ее рыдания стали стихать. Она вдохнула терпкий аромат духов и, открыв глаза, увидела рядом с собой темную голову. Да, его волосы действительно стали темнее. Нет, он не лжет: эта женщина не только подстригла его бороду и волосы, но и подкрасила их.

Она почувствовала облегчение и вместе с тем торжество – он сделал это ради нее!

– Моя ненаглядная! – шептал он, а его руки скользили по ее телу, снимали с нее кофточку, юбку, белье. Элис не сопротивлялась. – Моя последняя любовь!

И она уступила ему, не думая о том, что уступает. Томительные муки вылились в страстное желание, и она припала к нему в самозабвении, поглотившем весь ее страх и боль.

Элис переключила душ с теплого на холодный, и у нее перехватило дыхание; от ледяных струек по всему телу забегали иголочки. Она выскользнула из-под душа и запела; тело ее приятно горело. Она взглянула на свое отражение в зеркале – она смотрела на него теперь другими глазами, ведь Карлу нравилась ее пышная грудь, бедра и округлый живот. «Ты вся как бело-розовый лепесток, – говорил он. – Рубенсовская Венера!» Она расцветала от его искушенных ласк, но даже после этих упоительных недель она все еще смущалась, когда он говорил ей такие слова. Что бы она ни делала, над ней продолжала тяготеть чопорность ее воспитания, привычка считать наготу непристойной. Редж был воспитан в тех же принципах, и поэтому даже в самый разгар страсти они молчали и избегали смотреть друг на друга.

Она всегда испытывала неловкость, когда Карл расхаживал по спальне нагой. Она не могла восхищаться им так, как он этого требовал, не могла привыкнуть к его манере не гасить света, а потому закрывала глаза и старалась не думать об этом и о всем прочем, что выходило за пределы ее недолгого опыта. Как и экстаз, которого она прежде не знала. От одной мысли об этом ее охватило томление, и она поспешно завернулась в большую махровую простыню, словно, закрыв свое обнаженное тело, ей удастся погасить нетерпеливое желание поскорее увидеть Карла.

Вначале только одно омрачало ее счастье. Он не заговаривал о браке, а она была настолько старомодна в своих взглядах, что ей хотелось хотя бы заручиться его обещанием жениться на ней, чтобы оправдать их связь. Но теперь и это было позади. Сегодня вечером он наденет ей обручальное кольцо. И они объявят всем о своей помолвке. Она улыбнулась при мысли, что ждет свадьбы с девичьим трепетом, почти с нетерпением. Оно не походило на то нетерпение, которое она испытала в молодости с Реджем, когда ее сжигало желание, которое должен был освятить брак. С Карлом все было иначе. Она уже более месяца была его любовницей, и если теперь она чего-то страстно желала, так это только легализации их отношений, которая избавила бы ее от вечного страха, что их связь станет известна другим. Теперь помолвка делала дозволенным многое из того, что в дни ее юности оставалось запретным до брака.

Догадывается ли Мартин? Вряд ли. В этих вопросах Мартин всегда был так наивен. Он заподозрил бы что-нибудь, только если бы застал их с Карлом в постели. И она вновь удивилась тому, чему часто удивлялась, – как он мог жить все эти годы без женщины, а в том, что это было именно так, она готова была поклясться. Возможно, у мужчин это по-другому. Вероятно, работа и дочь заполняли всю его жизнь. А женщине мужчина нужен не только для того, чтобы он спал с ней, а для того, чтобы он придал смысл ее жизни. Карл даст ей все, в чем она нуждается, или почти все. Правда, иногда, даже в постели, ей казалось, что она обнимает чужого человека. Вероятно, это объясняется тем, что он иностранец, а может быть, долгие годы скитаний на чужбине наложили на него особый отпечаток, который, без сомнения, исчезнет, как только у него появится жена и собственный дом.

Она энергично растирала себя полотенцем и пела во весь голос, что позволяла себе только в тех случаях, когда бывала в доме одна. Голос у нее был сильный и звучный, вполне соответствующий ее внешности, но в присутствии других она никогда не пела, потому что постоянно фальшивила.

«Я жду любимого сегодня ночью», – пропела она первую строчку, а потом повторила ее еще раз, так как никогда не запоминала слова песен. И тут она прервала пение. Странно, почему именно сейчас она запела эту песню? Она когда-то пела ее вдвоем с Реджем, и он подтрунивал над ней, если она фальшивила. Она никогда на него за это не обижалась – возможно, потому, что была моложе и безгранично верила ему, как можно верить только в девятнадцать лет; быть может, потому, что знала, что он по-настоящему любил ее. Вероятно, теперь, после того как Карл сделал ей предложение, она будет по-другому воспринимать его подшучивание. Она запела «Соловей на Беркли-сквер» и снова умолкла. Это все были песни Реджа, и она почувствовала себя виноватой, что поет его песни, готовясь провести ночь с Карлом. Их ночные свиданья в летнем домике в Лиллипилли – когда у Брэнка был выходной день – стали уже чем-то привычным. К Брэнку Карл по-прежнему относился с неприязнью: «Ненавижу эту скуластую славянскую физиономию», – шипел он всякий раз при виде Брэнка. Он с издевкой изображал, как Брэнк проводит ночь в любовном угаре с какой-нибудь фермершей-чернушкой, такой же бессловесной, как он сам. Элис смеялась над его шуточками, воспринимая их как еще одну странность, свойственную иммигрантам, которые редко отзывались хорошо друг о друге.

Но Бранкович все же остался у них. Это было последнее проявление независимости, которое Элис позволила себе с тех пор, как страсть всецело овладела ею. Брэнк нравился Мартину. Он был хорошим садовником, хорошим сторожем, хорошим моряком и удовлетворялся скромным жалованьем, хотя за ту же работу австралиец потребовал бы вдвое больше, если не втрое. И Брэнка она рассчитает не раньше, чем станет женой Карла. Она задумалась о их будущей жизни. Карл критиковал всех ее знакомых. Ему нравились только его друзья из Хорватии, которых он иногда приглашал, когда обедал с ней в ресторане. Наверное, это потому, что они его земляки. Да, но Брэнк тоже его земляк! А когда она сказала ему, что владельцы новой кулинарной лавки возле станции тоже хорваты, он рассердился так же, как сердилась ее бабушка, когда речь заходила о новых иммигрантах.

Элис никак не могла разобраться во всем этом. Почему Карл, который так гордился тем, что он немец, считает своей «утраченной родиной» ту же страну, что и эти хорваты, которые, как и Брэнк, были выходцами из Югославии? Югославия! Это слово заставляло их брызгать слюной от ярости. Она старалась избегать этой темы, но друзья Карла ни о чем другом говорить не хотели. Им надо было бы съездить туда хотя бы на короткое время, тогда бы они успокоились. Все они производят впечатление людей с деньгами, а такие поездки «на старую родину» почти всегда исцеляли иммигрантов и переселенцев от тоски по ней.

Да, иммигранты все отличаются этой странностью: как и ее бабушка, они постоянно вздыхают по «родине», но, как и бабушка, не очень-то стремятся вернуться туда.

Она сняла купальную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам. Слишком уж золотой отлив – утром парикмахер вымыл их оттеночным шампунем. Карл, конечно, начнет над ней подтрунивать, но зато краситель скрыл ее седину. И Элис запела его любимую песню, слова которой ей кое-как удалось запомнить.

Напевая, она спустилась по лестнице и окликнула Марию, которая гладила белье на задней веранде.

– Мария, сделайте одолжение, принесите мне какой-нибудь сок. А я включу фонтанчики.

– Хорошо, мисс Белфорд.

Мария улыбнулась своей кривой улыбкой, откинула со лба вьющиеся волосы, поставила утюг и надела на плечики рубашку Мартина. Около нее на веревке висело уже много рубашек, каждая с туго накрахмаленным воротничком и безупречно отутюженными манжетами. Мартин не любил нейлоновые рубашки. По субботам и воскресеньям он ходил дома в каком-то старье, и вид у него был как у бродяги. Для Карла умение одеваться дома было искусством. Правда, он превращал в искусство все, даже любовь. Но, быть может, любовь скорее наука?

В дверях она задержалась.

– Вам, наверное, тоже следует выпить чего-нибудь прохладительного. Возьмите из холодильника, что хотите, для нас обеих.

Мария заковыляла, волоча свою изуродованную ногу по натертому до блеска линолеуму. Мария обожала натирать полы. Элис хотелось после свадьбы оставить Марию у себя, но, к сожалению, Карл не переносил даже одного ее вида.

Мария принесла два запотевших стакана с ананасным соком, они выпили его, и Мария вернулась на веранду доглаживать десятую рубашку Мартина.

Элис открыла дверь с металлической сеткой от мух, вышла и остановилась, печально глядя на сад, где гортензии стали от жары совсем бурыми и даже трава на газоне пожухла. Напевая, она включила фонтанчики, и они стали вращаться, рассыпая вокруг сверкающие, радужные брызги. Увлажненная земля благодарно вздохнула, и у Элис перехватило в горле. Когда она направила струю из шланга на ствол брунсфельсии, дерево осыпало ее дождем цветов, и их аромат напомнил ей, как в одну жаркую ночь они с Карлом лежали под таким же деревом в Лиллипилли, и она опять запела:

Oh Donna Clara, ich hab' dich tanzen gesehen,

Und deine Schonneit hat' mich toll gemacht, –

но, входя на веранду, сфальшивила на последнем такте.

Мария, побледнев, замерла с утюгом в руке и уставилась на Элис широко раскрытыми глазами. Затем она медленно опустилась на стул. Элис показалось, что ей стало дурно.

– Мария, у вас ужасный вид! Это от жары. Поставьте утюг, отдохните.

Элис принесла ей стакан холодной воды. Мария залпом ее выпила, стакан дрожал в ее натруженных руках.