– А что вы называете осмысленным?

– Ах, Лиз презирает то, что она называет светской болтовней, – поспешно вмешалась Элис. – Моя мать часто повторяла, что Элизабет – антиобщественная личность.

– Не антиобщественная, а внеобщественная, – поправила Лиз.

– В это трудно поверить, когда речь идет о столь очаровательной барышне, имеющей к тому же перед собой пример столь очаровательной тетушки. А я так надеялся, что у нее и у Иоганна найдутся общие интересы.

Лиз и Иоганн настороженно посмотрели друг на друга.

– Вы антиобщественны или внеобщественны? – спросила Лиз.

– И то и другое.

– Отлично.

Они обменялись улыбкой.

Зазвонил телефон, Лиз вскочила, но Мартин остановил ее жестом и сказал:

– К твоему сведению, я ведь тоже живу здесь. Наверное, это звонок, который я жду из Мельбурна.

Он закрыл за собой дверь кабинета. Фон Рендт пересел поближе к Элис, и его голос понизился до нежного шепота.

Лиз взглянула на Иоганна и неожиданно спросила:

– Почему вы приехали в Австралию?

Он посмотрел куда-то за ее плечо, словно желая уклониться от ответа.

– Большинство студентов моего возраста хотят путешествовать, а мне представилась такая возможность.

– Значит, вы поехали, только чтобы поехать?

– Опять я должен ответить: и да и нет. Если я найду то, чего ищу, я останусь здесь. А если не найду, уеду куда-нибудь еще.

– А чего вы ищете?

– Не знаю.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и неожиданно оба рассмеялись.

Мартин, вернувшись, пробормотал какое-то вежливое извинение, но остался стоять с озабоченным лицом.

– Какой вы занятый человек! Ваши клиенты преследуют вас даже дома. Я бы рассердился на них, если бы не понимал, что это должно быть очень важное дело.

Лиз сказала с откровенным удивлением:

– Но ведь вы же сами поступили именно так!

– Ах, Элизабет, как ты можешь говорить такие ужасные вещи! – с негодованием вскричала Элис. – К мистеру фон Рендту это никак относиться не может!

– Благодарю вас, мисс Белфорд, за ваше заступничество, но она права: я вторгся в ваш дом самым непростительным образом.

– Не обращайте внимания на мою дочь. Она совершенно одурманена формальной логикой и все превращает в силлогизмы. Порой, когда предметом своих силлогизмов она избирает меня, я начинаю сомневаться в собственном существовании.

– Позвольте заверить вас, сэр. что вы действительно существуете. А для новичков в вашей стране существование человека, подобного вам, готового заниматься проблемами, с которыми нам приходится здесь сталкиваться, настолько важно, что, на мой взгляд, в новогоднем наградном списке вас должна ожидать особая награда. Видите, до какой степени я уже стал австралийцем.

– Не говорите папе о наградах, или он ощетинится. Он считает, что добродетель – сама себе награда.

– Благороднейшее убеждение, с которым я могу только от души согласиться, но это не помешает мне сказать, что мы – я и очень многие мои сотоварищи-иммигранты – почитаем его за то, что он сделал и продолжает делать.

Мартин пожал плечами, стараясь скрыть смущение.

– Налей мне еще кофе, Элис, пока эта лесть не окончательно вскружила мне голову.

«И все-таки ему приятно, – подумала Лиз. – Может быть, это ему требуется так же, как тете Элис. Может быть, все „старички“ нуждаются в таких духовных подпорках, хотя это вызвало бы только раздражение у меня, у Лайши, у Младшего Мака, Дональда и, вероятно, у Иоганна».

Фон Рендт продолжал с глубокой серьезностью:

– Это не лесть, уверяю вас. Это правда, и только правда. Я еще не настолько ассимилировался, чтобы подобно вам, австралийцам, говорить «терпимо» вместо «очень хорошо» или «бросьте», когда мы выражаем вам свою благодарность.

– А «чего там»? – вставила Лиз. – С «чего там» вам еще не пришлось познакомиться?

– Я думаю, что знаком с большей частью ваших восхитительных идиоматических выражений, но они еще не вошли в мой активный словарь и, боюсь, никогда не войдут. Английский язык я начал изучать слишком поздно и, так сказать, слишком педантично. Возможно, у моего племянника дело пойдет лучше, – он поглядел на Иоганна, но тот промолчал.

Фон Рендт сложил кончики пальцев.

– А теперь, может быть, вы простите мне мою смелость, если я приглашу вас всех как-нибудь пообедать с нами? Может быть, мы пообедаем и потанцуем? Или пообедаем и потом поедем в театр?

– Ах, это было бы чудесно! – Элис умоляюще посмотрела на брата и Лиз. – Правда, Мартин?

– На меня не рассчитывайте, – твердо сказал Мартин. – Не говоря уж о том, что я не танцую и не люблю театров, мне только что позвонили и предупредили, что я должен лететь завтра в Мельбурн с первым же самолетом. Я вернусь не раньше чем через десять дней, а возможно, и позже.

– Мартин! А балет? – воскликнула Элис.

– Отдай мой билет Карен, ей это будет интересно, – он посмотрел на фон Рендта, потом опять на Элис. – Я прошу извинения, но боюсь, моей сестре нужно будет сегодня собрать мой чемодан.

Фон Рендт встал.

– В таком случае мы не будем мешать вашим сборам.

Он взял руку Элис и задержал ее в своей.

– Но, может быть, мы сходим куда-нибудь вчетвером? Хорошо? Пожалуйста, скажите мне, что вы предпочитаете. Могу я зайти завтра вечером? Мне еще не поставили телефон, но один член парламента обещал, что его поставят на той неделе.

«Да» Элис прозвучало, как вздох, и он наклонился к ее руке.

– Вы играете в теннис? – спросила Лиз у Иоганна, когда он встал.

В первый раз Иоганн как будто оживился.

– Да, играю.

– Так, может быть, вы согласитесь быть у нас четвертым по утрам, пока папы не будет?

– С большим удовольствием.

– Так, значит, завтра в половине седьмого, ладно? Как промажете по мячу, так мы и начнем портить ваш английский язык.

Она улыбнулась ему своей широкой улыбкой. Эта улыбка, как и ее слова, показывала, что она допустила Иоганна в таинственный юный мир, который не признавал расовых различий и власти кастовых традиций.

Когда они переехали улицу, Иоганн молчал, а фон Рендт громко говорил по-английски:

– Чудесный вечер. Очаровательная семья. Типичное австралийское гостеприимство.

Его голос далеко разносился по тихому Уголку. Иоганну было очень неловко: а что, если дядю услышит кто-нибудь посторонний?

Фон Рендта, по-видимому, такая возможность вовсе не смущала, однако он умолк, едва они вошли в свою калитку. Он молча прошел за угол дома к наружной лестнице, которая вела в их квартиру, молча повернул ключ в английском замке, затем посторонился, придерживая дверь, и сделал Иоганну знак войти.

– Нет, нет! – настойчиво сказал он, когда Иоганн хотел было пропустить вперед его.

Фон Рендт закрыл за собой дверь, опустил защелку замка, задвинул засов, которым снабдил дверь сам, и заложил цепочку в скобу. Потом, потирая руки, он прошел в гостиную.

– Wunderbar! Wunderbar![6]

Он перешел на немецкий с тем облегчением, с каким человек надевает старый привычный пиджак.

Иоганн присел на ручку кресла и без всякого выражения смотрел на дядю, пока тот наполнял две рюмки. Подняв свою, фон Рендт сказал:

– Prosit[7], или, как тут выражаются, «махнем по маленькой». Тебе надо поднабраться их отвратительного жаргона. Не воображай, будто ты умеешь говорить по-австралийски, только потому, что пять лет изучал английский язык.

– Я так не думаю и постараюсь восполнить этот пробел. Младшая мисс Белфорд обещала помочь мне.

– Gut! Gut![8] Только не называй ее мисс Белфорд. Называй ее Лиз. Дурацкое имя! Эти молодые австралийцы любят, чтобы их называли уменьшительными именами при первом же знакомстве.

– По-моему, это очень хорошо.

– Возможно. Мне эта манера не нравится, но ведь мы выросли в совсем разных мирах – ты и я, и после двадцатилетнего пребывания в Германии американцев тебе, возможно, будет гораздо легче, чем мне, приспособиться к этому чрезмерному демократизму. Меня же воспитывали в мире, где корректность и уменье себя держать ценились очень высоко.

Иоганн пожал плечами.

– Бабушка и ее знакомые пытались придерживаться прежних обычаев, но большинство молодых немцев не ставит эти обычаи ни во что. Они им не нравятся.

– Ты считаешь себя типичным молодым немцем?

– Я не понимаю смысла, который люди вкладывают в слово «типичный». По-моему, вернее было бы сказать «средний».

– Об этом не стоит спорить. Главное, что ты произвел хорошее впечатление. Я должен поздравить тебя, мой мальчик: ты держался превосходно. Я очень доволен, что ты сумел представить себя юным наивным иммигрантом, который свято верит всей их иммиграционной пропаганде.

Он снова налил виски. Иоганн взял свою рюмку и сказал:

– Я рад, что вы довольны, но я вовсе не пытался произвести какое-то впечатление.

– Тем лучше, но не следует забывать, что здесь, в чужой стране, необходимо все время думать о том, какое впечатление ты произведешь. Эти люди простодушны, даже, можно сказать, несколько отсталы, а так как Европа отсюда далеко, они постоянно ждут, что мы, европейцы, вот-вот проявим те скверные качества, которые они нам приписывают.

– Мне они показались простыми, приветливыми людьми.

– Простыми? Это верно. Приветливыми? Да, пока.

– Я думал, что они вам нравятся, что они ваши друзья.

– Да, они мне действительно нравятся. А друзья мы или нет, покажет будущее. Главное то, что им понравился ты. Это я видел.

Фон Рендт снова наполнил рюмки, и Иоганн нахмурился.

– А теперь скажи мне, почему ты решил поехать в Австралию. Потому что я приглашал тебя, когда еще была жива твоя бабушка?

– Отчасти. Но я еще раньше думал куда-нибудь уехать.

– Почему?

– Кто теперь не хочет путешествовать?

– В этом случае я могу только радоваться, что ты решил приехать именно на эту окраину цивилизации. Я всегда мечтал, что мое изгнание разделит кто-то, кто будет напоминать мне о семье, с которой я так долго был разлучен. Ты не можешь себе представить, как ужасно одиночество человека, оторванного от родины и семьи.

– Но почему вы не возвращаетесь? Участникам антигитлеровского заговора теперь совершенно нечего опасаться, хотя многие из старых нацистов снова в седле.

Фон Рендт задержал руку на бутылке.

– Это тебе рассказала моя мать?

– Да. Она объяснила мне, почему вы бежали перед концом войны. Я никогда не мог понять, почему она это как будто скрывала.

– О, ты еще слишком молод, чтобы разобраться в этой старой истории. Может быть, твоя бабушка рассказывала тебе и о том, какие страдания мы перенесли в те черные дни?

– Она вообще почти никогда не говорила о войне. Она так и жила в том далеком прошлом, когда была молодой женщиной в большом старом поместье среди гор недалеко от Загреба.

– Ах, какие замечательные это были дни! Не удивительно, что моя мать предпочитала жить в грезах о них. Я помню отца – он был крупным человеком, большим человеком. Охота в лесах! И у нас отняли все это!

– Вашим родственникам, по-видимому, живется в Западной Германии совсем неплохо, хотя их и выслали из Югославии вместе с остальными фольксдойчами.

Фон Рендт со стуком поставил рюмку на стол.

– Пожалуйста, не произноси больше в моем присутствии этого слова! Югославия – это выдумка! Как и фольксдойч. Мы настоящие немцы. Мы поселились в Хорватии в тысяча семьсот девяносто седьмом году, когда она была частью Австро-Венгерской империи. Мы жили там, пока нас не предали в сорок пятом. Это наш дом и наша земля. Но немец остается немцем, где бы он ни родился. Разве немецкий рейх не принял меня как своего, когда я в тридцать четвертом году приехал в Мюнхен в офицерскую школу? Разве я не дослужился в вермахте до чина майора? Ты должен всегда помнить, Иоганн, в какой бы роли ты ни выступал тут, что в твоих жилах течет кровь древнего и благородного немецкого рода и что наш долг – вернуть себе нашу утраченную родину.

Он встал и подошел к племяннику, но Иоганн не поднял глаз. Глядя в рюмку, он сказал:

– Мне кажется, я должен напомнить вам, дядя Карл, что я родился не в той стране, которую теперь называют Югославией, и что по рождению я просто Иоганн Фишер без приставки «фон», – он покосился на дядю. – Да, кстати, а почему вы – фон Рендт в семье фон Меннхеймов?

Фон Рендт засмеялся своим излишне добродушным смехом.

– Это просто, мой мальчик. Очень просто. Моя мать была замужем дважды. Мой отец – весьма достойный человек, как мне рассказывали, – был убит до моего рождения во время первой мировой войны. Она снова вышла замуж. Так что, как видишь, тут нет никакой тайны.

Лицо Иоганна прояснилось, и фон Рендт, подняв рюмку, улыбнулся ему.

– Твой же отец принадлежал к хорошей баварской семье и был чистокровным немцем.

– Ну, меня интересует только, что он был хорошим художником и что его картины висят теперь во всех галереях – в Мюнхене, Берлине, Дрездене.

– Да, да… Но не будем говорить об этом. Бесспорно, его картины не пользовались успехом в ту эпоху, когда он жил, и в этом была его беда. Но он тут не виноват. Художники – особый народ. Лично мне его произведения не нравились, но это дело вкуса. Если бы он был таким же хорошим солдатом, как художником, то, возможно, остался бы в живых.

– Не понимаю, почему его следует считать таким уж плохим солдатом. Под Сталинградом погиб не он один.

Фон Рендт обнял племянника за плечи.

– Милый мальчик, я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто я способен сказать что-нибудь дурное о твоем отце или даже подумать это. Мы просто были разными людьми, вот и все. Моя сестра горячо его любила. Ты знаешь, что она вышла за него тайком, против воли семьи?

Иоганн в первый раз улыбнулся.

– Нет, впервые слышу. И очень рад.

– Я вижу, ты романтичен, – фон Рендт со смешком ткнул его под ребро. – Женщины здесь тоже романтичны. И у тебя будет много возможностей поразвлечься. Э? Она тебе понравилась?

– Младшая мисс Белфорд?

– Нет, ее тетушка. Ммм! – он закрыл глаза. – Лакомый кусочек!

– Чересчур толста.

– Чепуха! Она похожа на немецких девушек, за которыми я когда-то ухаживал, пухленьких и наивных. Теперь таких больше нет. Все тощи, как на подбор. О мечты юности! – Фон Рендт вдруг заметил, что на лице Иоганна нет улыбки, и сказал поспешно: – Что касается моей сестры, то трудно сказать, чем бы это кончилось. Романтические мечты хороши, но не могут служить надежным фундаментом для брака. Началась война, он был убит, ваш дом был разрушен во время массовых налетов, и ее жизнь оборвалась, так что мы никогда не узнаем, как все сложилось бы в дальнейшем. А что тебе рассказывал мой брат Руди?

– Мы с ним никогда не разговаривали о войне, да и ни о чем другом практически тоже.

Дядя смерил его взглядом.

– Мне кажется, тебе не по душе наша семья?

Иоганн смотрел на свою сигарету, и его юношеское лицо было непроницаемо.

– Я любил бабушку. Она всегда была очень ласкова со мной, когда не молилась и не плакала. А что касается остальных, то никого из них, кроме кузины Хельги, я ни люблю, ни не люблю. Мы просто принадлежим к разным мирам.

Фон Рендт поднял рюмку.

– Ну тогда я выпью за твою первую встречу с австралийцами. Ты достиг большего, чем я смел рассчитывать. Если ты сумеешь так же хорошо играть эту роль еще полгода, то приобретешь много полезных связей.

– Но, право же, я никакой роли сознательно не играл.

– Конечно. Конечно. С этими милыми типичными австралийцами, чья история начинается в лучшем случае с деда, нетрудно ладить. Но между ними и нами, способными проследить свой род на триста лет назад, всегда будет пропасть. Во всех молодых странах одна и та же картина – они не верят в кровь. Но я рад тому, что при первой же встрече с австралийцами ты обеспечил себе полезное знакомство. Белфорд – человек влиятельный, и он может помочь тебе подыскать занятие, которое тебя устроит. Ты уже думал, что будешь тут делать? Это богатая страна, и деловой человек – к сожалению, сам я старый солдат и деловыми талантами не обладаю – может нажить тут хорошие деньги. А деньги в этой стране решают все.

– Я еще не знаю, чем я займусь. Мне сначала хотелось бы поездить по стране. Может быть, забраться куда-нибудь в самую глушь. Или год поработать на строительстве на Сноуи-ривер. Ну что-нибудь такое, что показало бы мне настоящую Австралию. А по-настоящему меня интересует только живопись.

– Живопись?

– Да. Я пошел в отцовскую, а не в материнскую семью.

– Но дома ты живописью занимался?

– Немного. Только в свободное время. Бабушка этого не одобряла, и остальные тоже. Не понимаю почему. В конце концов в том, чтобы быть художником, нет ничего зазорного, верно? То есть настоящим художником, а не маляром.

Фон Рендт посмотрел на племянника так, словно старался разгадать, что кроется за его легкомысленным тоном, но задать прямой вопрос не решился. В конце концов он сказал:

– Это правда, да и художники тут зарабатывают хорошо. Пожалуй, это единственный вид искусства, в который богатые австралийцы легко вкладывают деньги, как бы скверно ты ни писал. К тому же ты мог бы писать картины и одновременно заниматься настоящим делом. Если ты будешь осмотрительно выбирать дорогу, то можешь добиться здесь всего, при условии, что внушишь им, будто ты согласен с их безнадежно устаревшими идеями и пошлым образом жизни.

– Почему вы решили остаться в этой стране, если она вам так не нравится?

Фон Рендт неторопливо прошелся по комнате.

– Здесь все-таки лучше, чем стало в Штатах с тех пор, как черномазые там уж очень распустились. Да и женщины тут еще знают свое место. Вообще это достаточно приятная страна, если у тебя есть деньги и ты соблюдаешь определенные формальности.

– Я приехал сюда не для того, чтобы что-то соблюдать, а чтобы найти тут более свободную жизнь.

– Более свободную жизнь? Неужели ты еще так молод и наивен, мой милый, что думаешь, будто где-нибудь в мире можно найти свободную жизнь?

– Но ведь вы постоянно твердите о «свободном мире».

– Это просто красивый оборот речи. Но здесь люди не более свободны, чем в Соединенных Штатах. И даже менее свободны. Там хотя бы есть влиятельные люди, владельцы влиятельных газет, которые осмеливаются выступать против правительственной политики. Ну, а тут есть только люди, которые протестуют, – и все. Газет у них нет, так что мы многое можем сделать. В твоих жилах течет кровь наших предков, а потому ты не последуешь примеру большинства приехавших сюда немцев. Прожив год-два в этой ленивой стране солнечного света, океанского прибоя и псевдоравенства высших с низшими, они сползают до уровня местных уроженцев. Их уже не трогает судьба фатерланда, лишь бы новая родина обеспечивала им большое жалованье, автомобили, телевизоры и холодильники. Они вступают в профсоюзы, они участвуют в забастовках, их дети уже неговорят на нашем языке. Они уподобляются библейскому персонажу, который продал право первородства за чечевичную похлебку, – только они продают его за набор электроприборов. Ты таким не будешь. Я чувствую, что мы с тобой прекрасно сработаемся.

Он обнял Иоганна за плечи.

– А теперь пора спать. О нашей с тобой совместной работе мы поговорим в другой раз. Я устал, да и ты, наверное, тоже. Я счастлив, я так счастлив, что под одним кровом со мной теперь живет человек моей крови!