От автора

После второй мировой войны проблема иммиграции приобрела для Австралии особое значение, и не удивительно, что замысел моего романа «Солнце – это еще не все» возник у меня задолго до того, как я написала «Жаркое лето в Берлине».

Для названия своего последнего романа я использовала фразу, которая родилась в среде новоавстралийцев, разочаровавшихся в новой родине, где только климат не обманул их ожиданий.

Впервые мысль о подобной книге возникла у меня в 1949 году, когда я познакомилась со священником, возглавившим по поручению австралийского правительства первую комиссию, выехавшую в Европу для отбора иммигрантов. Я помню наш с ним разговор во всех подробностях, хотя с тех пор прошло уже столько лег. Однажды, прогуливаясь по палубе большого лайнера, рассекавшего сверкающую синеву Тихого океана на пути в Англию через Панамский канал, мы оказались рядом.

Некоторое время мы молчали, и я недоумевала, почему он решил подойти ко мне. За те три недели, которые прошли со времени нашего отплытия из Сиднея, нам с ним почти не приходилось разговаривать, он производил впечатление человека серьезного, доброго, по немного наивного. После некоторого колебания он сказал мне, что, поскольку я писательница, а среди пассажиров ходят в какой-то степени даже опасные слухи, он хотел бы объяснить мне, что они совершенно безосновательны.

На больших лайнерах во время длительного плавания неизбежно начинает циркулировать множество слухов, а потому я попросила моего собеседника уточнить, что, собственно, он имеет в виду. Он остановился, повернулся ко мне и сказал:

– Наши спутники утверждают, будто европейские иммигранты, которых нам предстоит отбирать, все окажутся коммунистами. Но я, как глава этой комиссии, могу вас заверить, что это отнюдь не входит в намерения правительства.

Зная наше правительство, я сказала с иронией, которой он не заметил:

– Да не может быть!

– Вы, как писательница, – продолжал он, – можете объяснить им, что отборочная комиссия примет все меры, чтобы среди иммигрантов не оказались коммунисты или участники Сопротивления.

Я посмотрела в его серые честные глаза и спросила:

– А вы принимаете меры, чтобы среди них не оказались нацисты или фашисты?

Он нервно подергал себя за усы, явно растерявшись.

– Да нет. Об этом мы как-то не думали.

Путешествуя по Европе, я все время с тревогой вспоминала этот разговор. Мне постоянно приходилось слышать о том, что на мою родину приезжают бывшие нацисты, фашисты из других европейских стран и даже военные преступники. И тем не менее я с той же глупой наивностью, как и вышеупомянутый священник, продолжала думать, что эти люди не посмеют ничего затевать в Австралии, поскольку Западная Германия проводит политику денацификации.

В начале 1950 года политика Запада изменилась. В Англии, Франции и Италии мы стали свидетелями протестов против перевооружения Германии. В 1955 году мы своими глазами видели, что происходило в Западной Германии, – видели демонстрации студентов и молодых антифашистов против возрождения милитаризма, и в то же время все больше и больше бывших гитлеровцев и военных преступников начинало занимать в стране высокие посты.

Вернувшись домой в 1958 году, я с ужасом поняла, что и Австралия оказалась восприимчивой к возрожденной нацистской пропаганде. Друзья, которые за двадцать лет до этого бежали от Гитлера, рассказывали вещи, которые не могли не вызывать тревоги. Однажды я заговорила о зверствах, творившихся в оккупированных странах во время войны, и о нацистских лагерях смерти с одной моей родственницей. Когда-то вскоре после поражения Германии мы с ней вместе смотрели фильмы об ужасах Бельзена и других лагерей смерти, и она была потрясена до глубины души. А теперь она сказала мне:

– Ах, опять эти старые небылицы! Моя прислуга, полька-иммигрантка, говорила мне, что все это красная пропаганда.

Мое намерение написать этот роман постепенно созревало.

В 1959 году я, посетив многие социалистические страны, приехала в Западный Берлин. Я видела, что германский милитаризм усилился еще больше с возрождением нацизма. Проведя там пять месяцев, я с глубокой тревогой осознала, какая опасность угрожает миру во всем мире, и написала об этом книгу – «Жаркое лето в Берлине».

Отклик Европы на эту книгу был поразителен. Она сразу же была переведена на многие европейские языки, передавалась по радио, печаталась в журналах. И даже теперь, в текущем году, выходит ее новое издание, так как опасность возрождающегося нацизма признается всеми.

Решение написать «Жаркое лето в Берлине» пришло ко мне внезапно. А роман «Солнце – это еще не все» создавался медленно и был плодом больших раздумий.

Замысел его начал обретать форму в 1962 году, когда я вернулась домой. Иммигранты-антифашисты сообщали мне жуткие факты о террористических организациях, в которые входили усташи-хорваты, члены венгерских «Скрещенных стрел», польские офицеры. Газетные сообщения ежедневно подтверждали это. Украинского «деятеля», в свое время сотрудничавшего с гитлеровцами, встретили в сиднейском аэропорту австралийцы в нацистской форме.

Страшная история, которую мне рассказал югослав, чью семью уничтожили нацисты и усташи, помогла окончательному оформлению замысла моей новой книги. И в 1965 году я поехала в Сербию, чтобы собрать материал для югославской линии романа.

В Венгрии в 1966 году я проверила то, что мне было известно о фашистах «Скрещенных стрел». Еще раз побывав в Германии – как Восточной, так и Западной, – я нашла там большие перемены по сравнению с 1959 годом. Бегство старых нацистов способствовало и духовному и материальному прогрессу Восточной Германии. А в Западной Германии, с одной стороны, милитаристы и неонацисты вели себя теперь куда более откровенно и нагло (как Карл в моем романе), но, с другой стороны, старые борцы за мир и демократию получили значительное подкрепление, потому что среди молодежи усиливалось движение протеста, доказательством чего служат «марши мира» и антивоенные демонстрации. Все это подсказало мне образ Иоганна.

«Солнце – это еще не все» и «Жаркое лето в Берлине» сходны только в одном – в основу и того и другого произведения легли реальные факты, и это страшно. Я написала эти книги для того, чтобы предостеречь моих земляков и весь западный мир, показав, как язва неонацизма все больше распространяется по миру. Австралия – лишь одна из многих стран, где старые нацисты проповедью своих зловещих доктрин пытаются растлить молодежь, которую к тому же с самого начала «холодной войны» пресса, радио и кино постоянно обрабатывали в духе антикоммунистической пропаганды.

Если эта книга достигнет своей цели в обличении черных сил, действия которых могут привести мир на грань ядерной войны, значит она была написана не напрасно.

Глава первая

Мартин зажал ракетку под мышкой, снял очки и неторопливо протер их. Игроки и корт расплылись в подобие одной из тех модернистских картин, которые ему никогда не нравились, – рыжее пятно, прорезанное белыми линиями и белой полосой сетки. Он подышал на линзы и тщательно протер их еще раз – конечно, можно было бы этого и не делать, но он немного тянул время, чтобы отдышаться. И, не видя, он знал, в каких позах они ждут: Лайша, стоя у сетки, оглядывается на него, Дональд пригнулся, готовясь принять его подачу, Лиз слегка подпрыгивает – эта ее привычка, появившаяся чуть ли не с тех пор, как она научилась ходить, всегда его раздражала.

Все молчали. Они ждали, и он чувствовал их нетерпение, но продолжал дышать глубоко и размеренно, стараясь унять дрожь в икрах. Последний затянувшийся гейм совсем его вымотал. Теперь судьбу партии решала его подача, и он знал, что подаст плохо. Мартин медленно надел очки, и три юных лица сразу прыгнули в фокус – три пары глаз, смотрящих на него с нетерпением, юные напряженные фигуры: вот уже десять лет, как он почти каждое утро видит перед собой этих троих в этих позах.

Сначала они были голенастыми детьми, и он приобщал их к тайнам тенниса, отрабатывал с ними подачи, косые удары, удары с полулета, передал им все приемы, которым научился в молодости. Теперь они уже не были детьми, а он уже не был молод.

Он слишком стар для них – он это знает, и они это знают. Но никто вслух этого не скажет, даже Лиз. Он поднял ракетку, ощутил на ладони мохнатую шкурку мяча и подал первый раз в сетку, а второй в аут.

Лайша безразличным голосом объявила счет, и они поменялись местами. Бедная Лайша! Верная душа! И нечестно лишать ее молниеносных ударов с лёта, которые ей так удаются. Нечестно по отношению к Дональду, который ждет, когда ему представится возможность пустить в ход свои сильные резаные мячи. Нечестно по отношению к Лиз.

И пока он медлил перед следующей подачей, ему вдруг пришло в голову, что в первую очередь это нечестно по отношению к нему самому. С какой стати он должен каждое утро чувствовать себя виноватым? С какой стати он должен противопоставлять убывающее уменье пожилого человека беспощадной точности Дональда и неровной, но блестящей игре Лиз? И заставлять Лайшу играть вполсилы.

Мяч попал в сетку. Партия была проиграна.

– Извини, Лайша.

Когда Лиз и Дональд, перепрыгнув через сетку, подошли к ним, он криво улыбнулся.

– Вы все становитесь слишком сильны для меня.

Дональд посмотрел на него взглядом студента-медика, который уже начинает видеть слишком много, и сказал:

– Вы ведь так до конца и не оправились после вашего гриппа, мистер Белфорд.

– Я совершенно не в форме, – сказал Мартин в свое оправдание.

– Вовсе нет. Если бы только…

Мартин повернулся и пошел к дому. Это постоянное «если бы только…» начинало действовать ему на нервы. Как-нибудь утром он договорит за Дональда: «Если бы только я был на двадцать лет моложе!»

Элис ходила по саду с корзинкой для цветов и секатором, прислушиваясь к ударам мячей на корте. Хотя она срезала цветы уже больше часа и наполнила три корзинки, у нее было такое ощущение, будто она в саду совсем недолго. Она не знала большего удовольствия, чем срезать цветы в бодрящей прохладе утра, когда влажная земля благоухает под солнечными лучами и в воздухе мешаются бесчисленные ароматы, единственные и неповторимые: пряная ронделеция, магнолия, душистая, как старое вино, ирисы, гиацинты! Какое прекрасное время года – весна!

Она остановилась, прислушиваясь к веселому стрекотанию сорок на пахнущем лимоном эвкалипте, к щебету ласточек, стремительно ныряющих под карниз гаража, где они вьют гнезда из года в год.

Стук теннисных мячей, голоса, доносящиеся с корта: Мартин объявляет счет, Лиз смеется, Лайша огорченно вскрикивает, а Дональд вопит, торжествуя победу. Знакомые звуки и запахи, будящие чувства, которые ей не хотелось анализировать. Разве мало этого сентябрьского утра, сияющего воздуха и паутины с радужными каплями росы?

Ли-Ли осторожно пробиралась по мокрой траве, отряхивая шоколадные лапки, и возмущенно мяукала. Она умоляюще подняла на Элис раскосые голубые глаза, и Элис проворковала:

– Иди, иди к мамочке!

Ли-Ли прыгнула, миг повисела на комбинезоне Элис и перебралась к ней на плечо, мяукая благодарно и требовательно все на той же пронзительной сиамской ноте. Обе они любили эти утренние минуты, когда досады и раздражения минувшего дня успевали за ночь утихнуть, а новые еще не пришли им на смену.

Сад был охвачен буйной вакханалией цветенья, но без очков Элис не различала отдельные цветы, а надевать очки ей не хотелось, потому что они лишали мир колдовского очарования. Она ощущала тайное, почти чувственное наслаждение, когда стояла вот так и видела перед собой белые, розовые, лиловые и зеленые облака – цветущие сливы, вишни, азалии и глицинии на фоне темной глянцевой зелени камфарных лавров.

О, она видела достаточно хорошо для того, чтобы срезать самые красивые розы, самые пышные гвоздики и левкои, для того, чтобы отыскивать последние ирисы и первые азалии… Прикасаясь к стеблям, листьям и лепесткам, вдыхая их нежные несхожие ароматы, она испытывала особое, глубокое удовлетворение. Лучше всего она чувствовала себя именно в саду, и ей было приятно, когда про нее говорили, что она «садовница милостью божьей». Лиз смеялась, не видя за этим ничего, кроме красивой штампованной фразы. Но ведь что такое штампованные фразы, как не истины, которые сами мы не умеем облечь в слова?

Но надо торопиться, пока не пришел Старый Мак. Лиз права: когда кто-нибудь из них срезает цветы, Старый Мак ведет себя так, будто это его режут по живому телу.

Элис надела свои двойные очки, оглядела корзину, и в ней волной поднялась радость: теперь, когда она видела каждую росинку и каждый лепесток, это богатство подробностей доставило ей новое удовольствие. И цветы – все до единого – были без малейшего изъяна. Ведь она срезала их для дня рождения Розмари. Только бы Лиз и Лайша опять не были с ней грубы! Они стали такими нетерпимыми ко всем, кто не разделяет их взглядов.

На фабрике по ту сторону железной дороги заревел гудок. Четверть восьмого!

Элис торопливо вернулась на кухню, поставила цветы в ведро под раковиной и накрыла их намоченной салфеткой. Потом нарезала шесть апельсинов, положила их в соковыжималку и проглотила набежавшую слюну, когда брызнул сок.

Голоса молодых Манделей, прощавшихся с Мартином и Лиз, вдруг вызвали у нее чувство, слишком смутное, чтобы его можно было назвать воспоминанием, но тем не менее оно сдавило ее сердце, как соковыжималка – апельсины.

Ее взгляд упал на календарь, и, вздрогнув, она вспомнила, что десятое – день рождения Реджа… Реджа, ее жениха, которого у нее отняла война…

Она прогнала это воспоминание. Что толку вспоминать?

Когда Мартин и Лиз влетели в кухню, Элис ставила стаканы с соком на стол. Это была самая счастливая минута ее дня. Ей нравилось смотреть, как Мартин, обычно такой торжественно серьезный, оживляется после тенниса, пьет с Лиз сок, улыбается ее шуткам и весело спорит, когда она слишком уж преувеличивает, рассказывая об их утренней игре. Ей нравилось смотреть на раскрасневшиеся щеки Лиз, на смеющиеся щелочки ее сияющих карих глаз. Только в эти минуты она еще могла тешить себя иллюзией, будто дочь ее брата – и ее дочь.

Она поторопила их пойти переодеться – не то они опоздают! – и принялась за дело.

Элис часто жаловалась, но на самом деле (хотя она никому не призналась бы в этом) ей нравилась утренняя спешка, нравилось ощущение, что она работает наперегонки со временем. Именно тогда она чувствовала себя ближе всего к ним, знала, что она им нужна. Готовя завтрак, она слышала у себя над головой их шаги, потом раздавался стук двери в ванной, и эти давно знакомые звуки подсказывали ей, что пора бросить грудинку на сковороду, или положить отбивные на рашпер, или опустить яйца в кастрюльку, чтобы все было готово как раз в ту минуту, когда Мартин войдет в столовую.

Этот привычный ритуал складывался постепенно – с того дня, как умерла их мать, а через неделю после нее – их старая экономка миссис Бенсон. Они не сумели найти никого подходящего, и Элис заявила: «Мне легче все делать самой, чем тратить полжизни на то, чтобы объяснять бестолковой женщине, что делать, а потом указывать, как плохо это сделано. Я сама со всем справлюсь, если мы найдем приходящую прислугу».

И с тех пор в их доме сменилось много пожилых женщин самых разных национальностей, слившихся в общем названии «новоавстралийцы» – симпатичных и малосимпатичных, умелых и неумелых.

Новая роль дала Элис долгожданный повод модернизировать кухню, и вот теперь она с удовольствием обвела ее взглядом: белизна, голубизна, хром. Да, ее кухня ничуть не уступает тем, что она видела на глянцевых страницах многочисленных женских журналов – английских, американских и австралийских, – которые она выписывает, и у нее есть все новейшие приспособления, пусть даже она ими не пользуется.

Стук в дверь заставил ее отойти от плиты.

– А! Доброе утро, Мак! Чудесный день, не так ли? – заискивающе сказала она, виновато вспоминая про цветы под раковиной.

– Здрасьте.

Старый Мак не любил лишних слов. Лиз как-то сказала, что он пребывает в чудесном безмолвии мира цветов.

– Письмо. От Младшего Мака. Лиз, – разрубил он фразу на три куска.

Элис неохотно взяла протянутое письмо.

– Хорошо, Мак. Я отдам ей за завтраком.

Он пошел к двери, а когда она сказала:

– Я потом объясню вам, что нужно будет сделать.

Он обернулся и поднес палец к шляпе.

Его худое лицо морщила улыбка, смягчая резкость его лаконичных ответов.

– Впрочем, какой смысл объяснять ему, что, на мой взгляд, нужно было бы сделать, – проворчала себе под нос Элис. – Люди могут думать, будто это мой сад, но Старый Мак так не думает.

Они наняли его еще в тридцатых годах на полную неделю, и с тех пор почти ничто не изменилось: только волосы у него поседели, плечи сгорбились, и работал он у них теперь всего три дня в неделю, получая за половину прежней работы вдвое больше. Мартин объяснял ей, что три фунта в день вовсе не такая большая плата садовнику, если учесть рост стоимости жизни, но ей это казалось чем-то вопиющим.

Она повертела в пальцах конверт. Нацарапано «Лиз» – и ничего больше. Почерк Младшего Мака всегда ее раздражал. И не только почерк, но и он сам. Учится на медицинском факультете! Теперь кто угодно может стать кем угодно! Что бы сказала мама, узнай она, что детское знакомство ее внучки с сыном садовника превратится в студенческую дружбу?

Наверное, обвинила бы во всем ее, Элис, – ведь это она позволила им играть вместе, когда сын Старого Мака воевал на Новой Гвинее. Но тогда это было для нее каким-то утешением, потому что Редж служил в одной роте с отцом Младшего Мака, и наверное, они обменивались новостями, которые получали из дома.

Но к чему думать об этом? Времена переменились, и от нее тут ничего не зависит.

Элис опустила конверт в карман своего голубого нейлонового комбинезона. Это письмо испортило ей так хорошо начавшееся утро.

Она сняла кофточку, выключила кипящую кофеварку, достала тарелки с овсянкой и блюдо грудинки с печенкой из духовки, вышла в холл и крикнула:

– Идите, дорогие! Завтрак готов!

Она подождала ответного возгласа из спальни Мартина и вопля отчаяния из спальни Лиз.

Наливая кипяток в чайничек с заваркой, она услышала, как они сбегают по лестнице. Когда их голоса раздались в столовой, она открыла соединительное окошко, выставила за пего две тарелки с овсянкой, весело крикнув: «Кушать подано!», потом внесла в столовую поднос и заняла свое место в конце стола. Они молча начали завтракать.

Элис нравилось это молчание. Оно соединяло их, тогда как слова так часто их разъединяли. Ей нравилось ощущение семейной близости, которое возвращало ее к дням детства.

Завтрак в «Лаврах» был средоточием того мирка, в котором семья Белфордов прожила восемьдесят лет: большой стол кедрового дерева, покрытый жесткой скатертью из дамасского полотна, уставленный узорчатым дултоновским фарфором и тяжелым серебром прошлого века. Мартин во главе стола в кедровом кресле, в котором сиживал когда-то его дед, машинально ел овсянку, не отрывая взгляда от «Сидней морнинг геральд».

Лиз, сидевшая напротив большого окна-фонаря, подцепляла ложкой овсянку по краям тарелки и оставляла в центре нетронутый островок сливок и жженого сахара, с помощью которых Элис все еще надеялась победить ее худобу.

Элис в величественном кресле их бабушки накладывала ломтики хлеба в тостер, а лицо их матери глядело на них с большой фотографии над каминной полкой, и уголки ее губ были вздернуты в вечной улыбке, которая не была улыбкой.

Мартин был похож на нее. Он унаследовал этот маленький рот со вздернутыми уголками, который придавал ему добродушный вид, даже когда он сердился.

Глаза Элис с нежностью остановились на его лице, которое на фотографиях, где он был снят в мантии и парике, выглядело таким костлявым и суровым, но теперь казалось добрым и приветливым, словно его кости размягчались, когда он совлекал с себя облачение законника.

Лиз зябко поежилась:

– Сегодня тут просто морг какой-то!

Элис сказала сухо:

– Я включила калорифер за десять минут до того, как вы спустились, если не раньше.

– Эту столетнюю промозглость способна уничтожить только доменная печь!

Голос Элис повысился на один тон:

– По-моему, тут жарко. Просто вы, нынешняя молодежь, ходите почти раздетыми. Никакого шерстяного белья, юбка выше колен и сапоги до колен. Более безобразной моды я не видела. – Она критически оглядела племянницу. – Вот обкорнала волосы и ходишь теперь, как Рыжий Меггс.

Лиз сгорбила плечи.

– И все-таки это очень холодная комната.

– Это очень уютная комната, и я ее люблю, – выдвинул свой обычный аргумент Мартин.

Лиз ухмыльнулась в его сторону.

– Дело вкуса. Но ты не можешь отрицать, что она всегда выглядит так, словно ее приготовили для банкета в честь лорда-мэра.

– Когда была жива твоя прабабушка, здесь один раз был дан банкет в честь лорда-мэра, – сухо сказала Элис.

Лиз засмеялась.

– Готова спорить, это был просто местный мэр, повышенный в чине легендой. Но даже если так, в комнате от этого не теплее. Не понимаю, почему мы не можем установить нормальное отопление, как Мандели.

– Спроси своего отца. Это его дом. Будь этот дом моим, я бы его весь обновила.

– Он такой же твой, как и мой, – заметил Мартин со своей обычной раздражающей педантичностью.

– Мама завещала его тебе!

– Верно. Но с условием, что ты будешь жить здесь до тех пор, пока пожелаешь.

– Какой от этого толк, если у меня нет права ничего переделать по-своему.

– Милая Элис, ты можешь менять все, что хочешь, на своей половине – свою спальню, гостиную, кухню и прочее. Вы, женщины, удивительные создания! Неужели тебе мало самой современной кухни на всей улице и такой голливудской ванной, что мне становится неловко всякий раз, когда я туда вхожу? Но я не позволю превращать фасад в жуткий винегрет из старого и нового, как сделал Холлоуэй. Не могу понять, зачем это ему понадобилось!

– Но ведь ты тоже не отказался бы разделить «Лавры», если бы у мужа Элизабет не было денег купить собственный дом?

– Если моя дочь сделает такую глупость и выйдет замуж, я все-таки надеюсь, что у нее хватит здравого смысла выбрать человека, который сможет ее содержать. – Он поглядел на Лиз, ожидая что она его поддержит.

Лиз задумчиво наклонила голову набок.

– Если мой муж будет занят чем-то более важным, чем наживание денег, я готова сама его содержать.

– Но только не на мои деньги! – заявил Мартин.

– На свои. Я получу диплом.

– Уж эти нынешние девицы и их дипломы! Иногда мне начинает казаться, что вы вовсе лишены женственности, – Элис с сердцем передвинула тостер. – Но как бы то ни было, ты должна остерегаться охотников за приданым – когда мы с твоим отцом умрем, ты будешь богатой женщиной.

– Если задолго до этого нас всех не распылят на атомы.

– Ах, к чему такая мрачность!

– Не будем отклоняться от темы, – твердо сказал Мартин. – Я не позволю перестраивать мою столовую, потому что она мне нравится такой, какая она есть. Мой кабинет и спальню я также трогать не дам. Я разрешил вам делать с домом в Лиллипилли все, что вы хотели, так удовлетворитесь этим.

Элис продолжала старый спор, хотя и знала, что это бесполезно.

– Не понимаю, почему нельзя сделать большие окна в обеих комнатах по фасаду?

– Почему? Потому что из них не открывается никакого красивого вида, а та гадость, в которую превратили холлоуэевский дом, право же, не станет приятней для глаза, если мы получим возможность рассматривать ее во всех подробностях.

– Мы впустим в комнаты солнце!

– Ты уже истратила несколько сотен фунтов на жалюзи, чтобы не впускать его туда. Ну, чего ты еще хочешь? Солнца никогда не бывает только в моей комнате.

– Почему бы нам не продать «Лавры», если ты недоволен? Дом и сад слишком велики для меня теперь, когда стало так трудно находить прислугу, не говоря уж об этих ужасных жилых массивах, которые строятся вокруг нас.

– Я вполне доволен. Я ведь сказал только, что в моей комнате солнца не бывает. Но впустить больше солнца в комнаты хотела ты, а не я. Мне нравится жить в большом доме с большим садом. И мне все равно, какие жилые массивы строятся вокруг нас, пока их не начали строить в Уголке. А что касается прислуги, то всегда можно кого-нибудь найти, если платить достаточно. Вся беда в том, что ты и теперь хочешь платить слугам столько же, сколько мама платила им до войны.

Элис уклонилась от этой неприятной темы и сказала умоляюще, как говорила уже не раз:

– По крайней мере разреши покрасить балконную решетку.

– Пока я жив, этого не будет! Уж если говорить о нелепых причудах нынешней моды, мне особенно противно видеть, как старинные чугунные решетки марают белой краской. Возможно, викторианцы строили дома не слишком красивые с архитектурной точки зрения, но, во всяком случае, они были последовательны.

Лиз перевела спор на другое:

– А ты способен понять ту просто монументальную глупость, которая заставляла их строить дома фасадом на юг, а не на север, точно они по-прежнему находились в Англии? Они жили в прошлом во всех отношениях!

– De gustibus non est disputandum[1], – сказал Мартин.

– Ах, уж эта твоя латынь! – Элис сияла крышку с блюда, и по столовой разлилось благоухание жареной печенки и грудинки.

– Ньям-ньям! – воскликнула Лиз. – Обожаю печенку, как ее готовит тетя Элис! А ты, папа?

– Мне нравится все, что готовит твоя тетя Элис, – ответил Мартин, улыбаясь им обоим.

Элис, далеко не умиротворенная, положила печенку с грудинкой на их тарелки и, облизнувшись, решительно опустила крышку, а сама с добродетельным видом сбрасывающего вес человека, который устоял перед соблазном, принялась за неаппетитный диетический сухарик.

«Как лгут рекламы! – думала она. – Утверждают, будто эти сухарики вполне заменяют завтрак и по питательности и по сытности, а ведь к десяти часам я так проголодаюсь, что поджарю себе еще хлеба и доем все, что останется!»

Но, во всяком случае, Мартин и Лиз видели, как строго она соблюдает диету.

Она налила чай Мартину, кофе со сливками Лиз, черного кофе себе и сунула руки в карманы, чтобы не снять крышку с блюда. Под ее пальцами зашуршал конверт. Она достала его и бросила по столу Лиз, сказав сердито:

– Чуть было не забыла! Старый Мак просил передать тебе.

Лиз вскрыла конверт, просмотрела письмо и спрятала его назад в конверт. Элис, не сдержав раздражения, спросила насмешливо:

– Какой еще нелепый план спасения мира пришел в голову Младшему Маку?

– Все тот же!

Элис чувствовала, что отталкивает двух людей, кроме которых у нее в мире никого не было. Иногда она сама изумлялась, почему делает это, и все же не могла противиться силе, вдруг беспричинно овладевавшей ею.

– Вечно суете нос в чужие дела. Право, не знаю, куда идет нынешняя молодежь!

Лиз ответила по-прежнему спокойно:

– На твоем месте я не стала бы тревожиться. Платон задавал тот же вопрос, однако мы все еще существуем.

– А твои ужасные манеры! Не понимаю, зачем только твой отец потратил столько денег на твое образование. Эти ее университетские друзья ее погубят! – воззвала она к Мартину. – Вечно устраивают какие-то демонстрации. Ты должен запретить ей!

Мартин только пожал плечами.

Лиз закусила губу. Как глупо! Теперь, когда она стала взрослой и имеет право говорить все, что ей хочется, она не может воспользоваться этим правом. Тетя Элис так беззащитна! И отец тоже – хотя и по-другому. Иногда, слушая, как они препираются из-за пустяков, она чувствовала себя намного старше их обоих.

Радиоприемник пропищал проверку времени. Вопль фанфары возвестил утреннюю передачу последних известий.

Эй-би-си передало обычную краткую сводку новостей: вторжения, войны, уличные беспорядки, забастовки и сенсационные семейные трагедии, угнетающе схожие с новостями, которые передавались накануне, на прошлой неделе, в прошлом месяце и в прошлом году. Только географические названия были другими.

Мартин с сосредоточенным видом наклонился над своей тарелкой. Лиз жевала и глядела на приемник так, словно, напрягая внимание, она могла узнать больше, чем сообщал голос диктора.

Для Элис последние известия перестали быть простым потоком звуков, только когда диктор, перейдя к местным известиям, сообщил о назначении нового судьи в верховный суд. Ее рука с чашкой замерла на полпути ко рту. Вилка Лиз застыла в воздухе. Лишь Мартин продолжал намазывать масло на ломтик поджаренного хлеба, точно это сообщение никак его не касалось. Он отодвинул тарелку с недоеденной грудинкой, допил чай и протянул чашку Лиз, чтобы она передала ее Элис.

– Налей мне еще, пожалуйста.

Элис наливала чай с таким видом, словно обваривала кипятком врага и возмущенно говорила:

– Это просто неслыханно! Что такое сделал Маккормик для того, чтобы его назначать судьей!

Мартин ответил с предостерегающей невозмутимостью:

– Если Маккормика назначили судьей, значит он был наиболее подходящим кандидатом на этот пост.

– Не верю!

– В таком случае кончим обсуждать этот вопрос.

Лиз поспешила вмешаться:

– Что было сказано в законе тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года о пребывании судьи на его посту?

Мартин улыбнулся ей.

– Quantum se bene gesserit – он сохранит свой пост до тех пор, пока будет вести себя должным образом.

– Какая страшная ответственность!

– Да, быть судьей – большая ответственность, – сказал он обычным серьезным тоном.

Однако Элис, которая давно научилась читать по его невыразительному лицу и знала все оттенки чувства в его голосе, уловила разочарование и вновь загорелась возмущением, полная жалости к нему. Он слишком хорош – в этом вся беда, слишком благороден, слишком далек от всей этой политической кухни.

– Говорят, он получил огромные деньги за это дело о клевете, – сказала она с горячностью.

– Он очень хороший адвокат, – ответил Мартин с преувеличенной невозмутимостью.

– Хороший адвокат! Да все же говорят, что он позер!

– Кто это говорит? – спросил Мартин, сурово поглядев на нее.

Последние известия иссякали в прогнозе погоды. Лиз встала, выключила приемник и поглядела на тетку из-за спины Мартина, предостерегающе хмуря брови. Нет, иногда она ведет себя, точно трехлетний ребенок! Да она и похожа на увеличенную копию трехлетней девочки благодаря этим розовым щекам, льняным волосам и круглым голубым глазам, которые придают ей наивно-удивленный вид. Ну почему она не может промолчать? И вот мусолит эту тему, как младенец соску!

Элис беспощадно продолжала:

– Все знают, что ты гораздо более сведущ в юриспруденции, чем он. Ведь ты же сдал экзамены гораздо лучше его!

– Это было давно, и для того, чтобы быть судьей, одних хорошо сданных экзаменов мало.

– Ах, пожалуйста, Мартин! Эта твоя объективность просто невыносима!

– Объективность – это главное качество, которым должен обладать судья. По-видимому, Маккормик обладает ею в полной мере, как и всем остальным, что необходимо для этого поста.

Элис схватила ломтик поджаренного хлеба и густо намазала его маслом.

– Ты имеешь в виду связи?

Мартин ответил холодно:

– При назначении судьи связи не могут играть никакой роли.

– А я в этом не уверена. Миссис Горстон недавно говорила за бриджем, что в наши дни никакая карьера невозможна без связей.

Мартин сердито поднял глаза от чашки.

– Будь так добра, не повторяй мне того, что твои безмозглые приятельницы болтают за карточным столом. Я не желаю слушать их идиотские бредни. Если бы они поменьше отвлекались за бриджем…

Элис только пожала плечами. Сплетни, которые она слышала за бриджем, могли бы научить его многому. Белфорд – прекрасный юрист, говорили жены его коллег. Жаль только, что у него так мало друзей. Но он сам виноват. Совсем перестал появляться в обществе после того скандала, когда его жена убежала с американским майором. Если бы только оп легче сходился с людьми! Если бы только…

Тут она увидела его отставленную тарелку и воскликнула с тревогой:

– Ты не доел грудинку, Мартин! Тебе не понравилось?

– Нет, очень вкусно. Просто я… мне не хочется.

– Сделать тебе что-нибудь еще? Сварить яйцо? Всего одна минута.

– Нет, не надо. Я и так уж ем по утрам больше, чем следовало бы.

– Тогда возьми еще поджаренного хлеба. Я как раз положила в тостер еще ломтик, на случай, если тебе захочется.

Лиз, вся сжавшись, смотрела в свою чашку и думала:

«Перестань! Прекрати! Оставь его в покое!»

Элис выскочила и положила дымящийся ломтик на его тарелку.

– Вот! – воскликнула она, погладив его по плечу. – Чуть пережарен, как ты любишь!

– Отлично, – он с вымученной улыбкой начал намазывать ломтик маслом, а Элис придвигала поближе к нему мармелад, мед и арахисовое масло.

«Бедняжка! – подумала Лиз. – Ей кажется, что нет боли, которую нельзя было бы исцелить с помощью еды».

Элис могла бы объяснить ей – будь она способна объяснить что-то столь отвлеченное, – что это вовсе не так. Старательно навязываемая им еда была только выражением той любви, которую она прятала в себе, не осмеливаясь показывать ее открыто, так как оба они производили впечатление людей, не нуждающихся в любви.

Мартин, уткнувшись в газету, с трудом съел половину ломтика, потом с притворной тревогой поглядел на часы и вскочил.

– Неужели так поздно! Сегодня мне надо быть в конторе пораньше: если я не успею на поезд восемь пятнадцать, то заставлю ждать клиента.

Лиз тоже вскочила.

– Я сейчас! Только сбегаю за жакетом.

Элис пошла за братом в холл, помогла ему надеть пальто и, смахивая с лацканов невидимые пылинки, вдруг сказала умоляюще:

– Тебе нужно новое пальто, Мартин. После твоего гриппа тебе следует очень беречься. Последний раз, когда я была в городе, у Рипса был очень хороший выбор. Прекрасный английский твид. Хочешь, я возьму несколько образчиков, когда буду там в следующий раз? Тогда они успеют сшить его до зимы.

Глядя, как она, наклонившись, проводит щеткой по полам его пальто. Мартин хмурился со смешанным чувством нежности и раздражения. Когда Элис выпрямилась, она не могла понять, улыбается ли он ей или ее обманывают вздернутые уголки его губ.

– Так ты окончательно решил не идти на вечер Розмари? – спросила она в десятый раз.

– Окончательно. Разве не довольно и того, что подарок для нее обошелся мне в десять гиней?

– В девять фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов, – с упреком в голосе поправила Элис.

Лиз с папкой под мышкой скатилась вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки и застегивая короткий кожаный жакет, покорно позволила Элис поцеловать себя в щеку и выбежала вслед за отцом.

– Будь ангелом, тетечка, зайди скажи Лайше, что я буду ждать ее в «Мэннинге» ровно в час! – крикнула она на ходу.

– Хорошо. Только не опаздывай сегодня. Я обещала Гвен прийти пораньше и помочь с ужином.

Лиз наморщила нос.

– Меня не жди. Мы с Лайшей где-нибудь перекусим.

Элис шла за ними по веранде и по садовой дорожке, мешая советы со словами ободрения. Мартин слегка наклонился, когда она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, и уцепилась за его плечо, точно они расставались надолго. Он подчинился, понимая, что это не просто утреннее прощанье, но и выражение сочувствия, которое она больше никогда не осмелится выразить словами.

Потом он незаметно освободился от ее рук, двинувшись вперед. У калитки он остановился и оглянулся – но не на Элис, которая стояла возле камелии, посаженной их дедом восемьдесят лет назад, а на дом позади. В лучах утреннего солнца «Лавры» – массивные кирпичные стены, чугунное кружево балконной решетки и парапета, лабиринт печных труб и чердачных окон на крутой шиферной крыше – казались чем-то вечным и непреходящим. Какие бы разочарования ни принесла ему жизнь, ничто не могло отнять у него надежного уюта и безмятежности дома его матери, который был для него не только родным домом, но и убежищем.

В меняющемся мире Уголок оставался тихим оазисом, и там почтенные буржуазные семьи высоко держали знамя добродетелей своего класса. И в душе Мартина, не умирая, жила горечь сознания, что единственный скандал, разразившийся тут, был связан с ним самим. Жанетт ненавидела респектабельность и чопорность «Лавров». А ему они нравились. И он будет сохранять свой дом неизменным, пока у него хватит сил. В сумасшедшем водовороте современности человеку нужен оплот, а нет оплота надежнее дома, в который ты глубоко врос корнями.

Он был бы рад научить свою дочь чувствовать так же. Но современная молодежь презирала и отвергала всякие корни, как и еще многое из того, что его поколение считало священным.

С усилием, которое причинило ему почти физическую боль, он отвернулся от дома и поспешил за Лиз.

По газону, держа хвост торчком, с вызывающим мяуканьем проследовала Ли-Ли и вспрыгнула на плечо Элис, которая все еще стояла у калитки и глядела вслед Мартину и Лиз с такой томительной грустью, словно, исчезнув из виду, они лишались ее защиты. Если бы Элис когда-нибудь облекла эту мысль в слова, она первая презрительно улыбнулась бы подобной глупости: и Лиз и Мартин принадлежали к числу людей, не нуждающихся в защите, да и будь они другими, какую защиту могла бы предложить им она? Оба они были замкнутыми в себе и, на ее взгляд, холодными натурами. Иногда ей казалось, что она могла бы дать им теплоту, которой они были лишены.

В ту минуту, когда они скрылись за поворотом, в Уголок въехал незнакомый автомобиль кремового цвета, нагруженный багажом, и Элис задержалась у калитки, чтобы посмотреть, где он остановится. Гости редко приезжали сюда в этот час, и утреннюю тишину нарушали только фургоны молочника и булочника. Она надела очки и увидела, что машина медленно проезжает по кругу, а шофер смотрит на номера домов. Машина остановилась. Внезапно перед Элис возникло бородатое лицо. Мужчина за рулем наклонил голову, словно с ним поздоровались, улыбнулся неторопливой улыбкой и приподнял шляпу с узкими полями. Несомненно, иностранец.

– Извините, сударыня, мою смелость, но не смогли бы вы сказать мне, не дом ли это мистера Холлоуэя?

– Нет, нет, – ответила Элис, с сожалением вспоминая, что на ней комбинезон. – Вам нужен дом напротив. Номер седьмой. За домом доктора Мелдрема.

– Спасибо. Большое спасибо, – и, снова улыбнувшись своей медлительной улыбкой, он добавил: – Какая красивая кошка!

– Да, не правда ли?

– Очаровательная картина, – но он смотрел не на Ли-Ли.

Элис смущенно засмеялась.

– Дом напротив, вы сказали? – Он оглядел «Лавры». – Простите меня, если я позволю себе сказать: очень жаль.

Элис вздернула подбородок, и он поспешно добавил:

– Видите ли, он очень похож на мой собственный навеки потерянный дом, а это так много значит для изгнанника.

Он снова улыбнулся ей той же интимной улыбкой, снова приподнял шляпу, и автомобиль медленно отъехал.

Элис не сразу отошла от калитки. Уже давно ни один мужчина не смотрел на нее таким взглядом.

Глава вторая

Длинные ноги Лиз в высоких сапожках мелькали над ступеньками вокзальной лестницы. Мартин, тяжело дыша, следовал за дочерью. Плечом к плечу они вскочили в поезд и опустились на свободное сиденье. Он совсем запыхался. Не следовало так бежать. Вот теперь закололо в боку.

Лиз развернула газету, и они продолжили чтение, которое вынуждены были прервать за завтраком.

Мартин пробегал глазами редакционную статью, не улавливая смысла. Разочарование стояло у него в горле, как застрявшая кость. На этот раз он был так уверен! Он так много и упорно работал, чтобы добиться этого назначения. Девлин говорил ему, что в Юридическом клубе его кандидатуру считают наиболее вероятной.

Он взвесил свои сильные и слабые стороны с такой же объективностью, с какой оценил бы показания свидетеля. Если взять все плюсы и минусы, он, во всяком случае, равен Маккормику. Как юрист он не хуже. «Нет, – сказал он себе с непривычной самоуверенностью, – гораздо лучше!» Да, бесспорно, Маккормик превосходит его как адвокат. Он в свое время тоже был принят в коллегию, но эта работа не пришлась ему по душе. Кроме того, к чему судье качества модного адвоката? Если бы он даже обладал актерскими способностями Маккормика, он считал бы себя не вправе пользоваться ими, чтобы воздействовать на присяжных, – ведь когда Маккормик выступает в суде, порой начинает казаться, будто ты смотришь кинофильм, а не присутствуешь при вершении правосудия. Само по себе такое актерство не противопоказано механизму судопроизводства и является его составной частью – той частью, за которую клиенты готовы дорого платить. Однако, на его взгляд, это не то качество, которое нужно хорошему судье.

Лиз спросила: «Ты кончил?» – и, когда он кивнул, перевернула страницу и сложила газету вдоль, чтобы им обоим было удобнее читать. Ему нравилось чувствовать ее рядом с собой. Он был уверен, что она переживает его разочарование так же горько, как и он сам, хотя она не сказала об этом ни слова.

Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.

Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».

Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).

Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.

Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.

Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.

Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.

– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.

– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.

– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!

В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:

– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.

– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?

Он нахмурился.

– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.

– Даже когда закон несправедлив?

– Для меня закон и справедливость – одно и то же.

– Я с этим не согласна.

– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.

Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:

– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.

– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.

– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.

– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.

– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…

– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?

– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.

Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.

Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:

– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».

Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.

Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».

Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение. Правосудие изображают с повязкой на глазах, но его глаза были открыты. Его пример даже было толкнул ее заняться юриспруденцией, но уже через несколько месяцев она поняла, что правосудие далеко не для всех означает то же, что для него. Кроме того, она пришла к выводу, что лишена его беспристрастности. Она походила на него своим уменьем отстраняться от людей и своим отвращением к эмоциональным излияниям, которые так любила тетя Элис, но она знала, что никогда не сможет смотреть отвлеченно на вещи, вызывающие ее негодование. Поэтому она выбрала такую науку, где факты оставались фактами, как бы ни возмущали ее несправедливости жизни.

Чтобы отвлечь отца от мыслей, которые, несмотря на всю объективность, не могли не причинять ему боли, она сказала:

– Не пора ли нам подумать о дне рождении тети Элис?

– Ты имеешь в виду что-нибудь конкретное?

– То же, что и всегда, только в другой упаковке.

– В какой же на этот раз?

– В день ее рождения Марго Фонтейн танцует в «Лебедином озере», и я подумала, что хорошо было бы достать билеты. Она будет в восторге. Мы могли бы пообедать в каком-нибудь роскошном ресторане с иностранной кухней, чтобы она могла, не чувствуя себя виноватой, поесть всего, чего ей не полагается, а оттуда поехать в театр.

– Хорошо. Раз в год я могу стерпеть балет или оперу. Билетами займешься ты?

– Нет. Их нелегко достать, и будет надежнее, если твоя секретарша позвонит в кассу или ты пошлешь письмо с чеком.

– Я запишу, чтобы не забыть.

– Да, кстати, билеты стоят пять гиней каждый.

– Ого! Не дешево.

– Но и не дорого, если вспомнить прочие цены.

– И все-таки чертовски дорого! Когда я возил твою бабушку на Гилбетота и Салливена…

– Папа, ну, пожалуйста, не уподобляйся тете Элис! Эта ее вечная манера сравнивать современные цены с ценами прошлого века!

– Даже это уничижительное сравнение не изменит моей точки зрения.

Лиз наклонила голову набок а поглядела на отца из-под полуопущенных век.

– А какой подарок ты думаешь ей сделать?

– Сам не знаю. У нее как будто есть все, что ей нужно. Ты можешь что-нибудь посоветовать?

– Могу, но тебе это не понравится.

– А именно? Надеюсь только, что ты не присоединишься к ее требованию обновить дом?

– Нет. Теперь, когда я обзавелась собственным кабинетом, дом меня вполне устраивает. По-моему, мы должны подарить ей телевизор.

– Телевизор? Я их не выношу!

– Но ведь мы купим его не для тебя.

– Как это тебе пришло в голову?

– Когда ты брал телевизор напрокат, чтобы смотреть состязания на Кубок Дэвиса, он доставил ей столько удовольствия!

– Но это же совсем другое дело! Он включался, только когда передавали состязания, и никакого вреда принести не мог.

– Папа, это только ты не смотрел ничего, кроме состязаний. А тетя включала телевизор гораздо чаще. Миссис Паллик говорила мне, что они даже пили чай в гостиной, чтобы смотреть передачи, и несколько раз, когда я возвращалась домой раньше обычного, я заставала тетю Элис перед телевизором. Она смущалась, краснела и выключала его с каким-нибудь извинением.

– И правильно делала. Вот так же она прячет дурацкие романчики, которые берет в библиотеке.

– Но почему? Если тебе не нравятся телевизионные передачи, это еще не значит, что они не должны нравиться ей. Иногда передают очень интересные вещи. А смотреть все подряд незачем. Я и сама смотрю телевизор у Манделей.

– Ну, они, конечно, должны испробовать все новомодные изобретения!

– Телевизоры изобретены уже довольно давно, и своим телевизором они пользуются разумно, как выразился бы ты.

– И ты серьезно думаешь, что твоя тетя Элис тоже будет пользоваться им разумно?

– По-моему, это не наше дело. Знаешь, я подумала об этом только вчера, когда она заглянула в мой кабинет и сказала: «Ты сидишь у себя в кабинете, твой отец – у себя. Мне следует снять комнату в каком-нибудь пансионе, все-таки было бы не так одиноко».

– Не понимаю, откуда эти жалобы на одиночество. Она почти каждый день где-нибудь бывает, и ей никто не мешает приглашать к себе по вечерам знакомых.

– Ее знакомые принадлежат к тому кругу, где по вечерам в гости без мужей не ходят, а тебе не интересны ни они, ни их мужья. И мне тоже. Ты сам это знаешь.

– Я знаю, что с возрастом она становится все более истеричной, и я не уверен, что нам следует ей потакать.

– Это климакс.

Мартин поморщился, но Лиз спокойно продолжала:

– Мы должны учитывать, что у нее наступает критическая фаза. Я считаю, что ей следует показаться доктору. Теперь от этого дают всякие таблетки.

Мартина покоробила подобная прямолинейность, как она коробила его всю жизнь. Но Лиз либо не заметила, какое впечатление произвели на него ее слова, либо решила не обращать на это внимания. Она сказала умоляюще:

– Пожалуйста, купи ей телевизор, папа. Тогда она не будет чувствовать себя совсем уж выброшенной из жизни.

– Ты делаешь из меня какое-то чудовище, – сердито воскликнул Мартин.

– По отношению к тете Элис и ты и я действительно немножко чудовища. У нас есть наша работа, а у нее нет ничего, кроме Ли-Ли и нас с тобой, и мне порой кажется, что Ли-Ли доставляет ей больше утешения, чем мы.

– Ты слишком усердно изучаешь психологию.

– Но ты все-таки подумай об этом.

– Они, кажется, очень дороги.

– Ну, новый парус для «Керемы» стоит вдвое дороже.

– Это же совсем другое дело!

– Различие только в том, что яхта доставляет удовольствие тебе, а телевизор будет доставлять удовольствие тете Элис.

– И тебе?

– Не спорю, но не очень часто.

– Ну хорошо. Я скажу моей секретарше, чтобы она навела справки.

– Не надо. Скажи тете заранее, чтобы она могла сама выбрать, какой ей понравится.

Мартин поглядел на дочь, сдвинув брови.

– Мне иногда кажется, что твоя бабушка была права: ты действительно намного старше твоих лет.

Лиз наморщила вздернутый нос.

– Мы живем в век сверхзвуковых скоростей. И нам приходится расти быстро. Мне кажется, ты плохо понимаешь тетю Элис.

– Я плохо понимаю мою собственную сестру, рядом с которой я прожил всю мою и всю ее жизнь?

– В этом-то, возможно, и беда. Мне становится страшно, когда я думаю, что она весь день проводит одна в большом доме, который ей не нравится.

Мартин возразил с необычной для него горячностью:

– Она постоянно жалуется, что у нее слишком много работы.

– Это для того, чтобы придать себе важности в собственных глазах. Когда я сравниваю ее с тетей Карен, у которой есть не только семья, но и свое дело, я вижу, насколько пуста ее жизнь.

– Неужели ты считаешь, что и твоей тетке следовало бы найти себе работу?

– Это могло бы принести ей большую пользу.

– Надеюсь, ей ты этого не говорила?

– Надеешься ради нее или ради нас?

– Это провокационный вопрос.

Он подмигнул ей сквозь очки. Иногда ей казалось, что он носит их только для того, чтобы прятаться от внешнего мира, а не для того, чтобы яснее видеть этот мир.

Поезд подошел к перрону Центрального вокзала. Лиз вышла своей легкой, стремительной походкой, и солнечный луч вдруг вызолотил ее короткие, как у мальчика, волосы, когда она остановилась, чтобы помахать отцу на прощанье, и улыбнулась ему широкой улыбкой, открывавшей все ее маленькие зубы. Мартин вдруг заметил в ней сходство – он не сразу понял, с кем. И тут его словно ударило. Господи! Как похожа она стала на мать! Такая же стройная, искрящаяся той же жизнерадостностью, при воспоминании о которой у него еще и сейчас щемило сердце. Да, Жанетт выглядела бы точно так же, если бы надела это нелепое платье и столь же безжалостно обошлась со своими волосами. Но Жанетт принадлежала к более женственному поколению.

Военный брак. Только война сделала его возможным. Он так и не понял, какой вихрь закружил его, и предпочитал вовсе не вспоминать свою женитьбу и ее горькое завершение – бегство Жанетт и развод. Все это походило на какой-то сенсационный современный роман, а он не любил сенсаций и не любил романов. Если не считать трудов по своей специальности – его юридическая библиотека славилась количеством и подбором книг, – он читал только жизнеописания великих мореплавателей, их дневники и письма.

Именно это пристрастие было отчасти повинно в том, что он потерял Жанетт, которую до глубины души возмутило его решение пойти добровольцем в Спасательный отряд, когда началась война с Японией. Нет, против самой службы во флоте она ничего не имела. Как юрист, он мог бы получить должность в военно-морском штабе в Сиднее или Мельбурне и всю войну провести на суше. Такая служба приносила известность. Но он предпочел поступить на корабль вспомогательных военно-морских сил, которые неизменно остаются в тени, – он поступил в Спасательный отряд, суда которого тихо уходили в кишащие подводными лодками воды и возвращались так же незаметно, не украшая своими фотографиями страницы газет. Жанетт примирилась бы и со значительно большей опасностью (разумеется, грозящей ему), если бы только она обещала известность.

Некоторые осуждали ее за скандальное бегство, но другие, как было ему известно, считали, что у нее не было выбора. Ну могла ли она прямо сказать Мартину Белфорду, что полюбила другого?

Но кто бы ни был виноват, его жизнь была рассечена на две половины. Никому – даже матери – он не открыл, каким ударом было для него письмо Жанетт, которое он получил в Нагасаки уже после окончания войны. Он не стал бы служить в оккупационных войсках, но его мать очень этого хотела. И этот год стоил ему Жанетт.

С ее исчезновением из бэрфилдского общества эта часть его жизни навсегда затворилась в прошлом, как затворились двери его дома для их прежних друзей.

Его мать помогла ему снова наладить разбитую жизнь. По ее совету он, прежде чем начать самостоятельную практику, попросил о назначении в комиссию по военным преступлениям на Новой Гвинее, и ему выпала бесценная возможность работать вместе с судьей Уэббом. Он вернулся молчаливым, сдержанным, зрелым человеком, и мать купила для него солидную клиентуру их старого поверенного в делах, чей единственный сын-летчик погиб, когда его самолет был сбит японцами. И вот, очень недолго пробыв младшим компаньоном человека, который утратил интерес не только к своей работе, но и к жизни вообще, Мартин еще совсем молодым возглавил почтенную фирму в Стрэтвуде. Даже после смерти Джона Крейка он скромно оставил свою фамилию на втором месте, и фирма «Крейк и Белфорд» продолжала свято блюсти традиции, созданные Джоном Крейком за те сорок пять лет, в течение которых западные пригороды пользовались его услугами.

Жизнь Мартина Белфорда вошла в новую колею, он больше не думал о Жанетт, и ее фотографии исчезли из дома. Если он и вспоминал о ней. то лишь по ассоциации с бесплодной бурей войны, которая вырвала его из размеренно-безмятежной жизни и швырнула в водоворот лихорадочной деятельности, не давшей ему ничего, кроме сознания своей неприспособленности.

– Он однолюб, – эти слова их матери Элис не раз повторяла во время задушевных бесед с близкими знакомыми за карточным столом.

Сам Мартин выразил бы это несколько иначе. Когда боль и унижение отошли в прошлое, он сказал себе, что молния, к счастью, никогда не ударяет дважды в одно и то же место.

Жанетт перестала быть ему нужной гораздо скорее, чем мать.

Когда ему исполнилось тридцать пять лет, он вел жизнь, которая вполне его удовлетворяла, и, если бы его попросили рассказать, в чем она заключается (он никогда не согласился бы на подобный анализ по доброй воле и, уж во всяком случае, постарался бы как можно меньше касаться своего внутреннего мира), он ответил бы, что она слагается из трех совсем разных, но тесно переплетенных интересов. Его работа преуспевающего юрисконсульта, его отношения с матерью, его дочь и сестра. Он возвращался после размеренного трудового дня, в течение которого все проблемы находили свое разрешение в рамках юридических процедур, в тихий уют «Лавров», создававшийся благодаря бесспорным домоводческим талантам Элис, чье бремя облегчали добросовестность и уменье их экономки.

И пять лет спустя после кончины матери он все еще ощущал пустоту, которую ничто не могло заполнить.

Лучшие часы своей жизни он проводил после рабочего дня в ее обществе, и Лиз была бесценным третьим членом их трио. Они убеждали себя и друг друга, что она настоящая Белфорд, несмотря на свою внешность. Пусть ее лицо лукавого бесенка обрамляли рыжие волосы Жанетт, пусть у нее были искрящиеся весельем глаза Жанетт и ее широкий рот. «И все-таки, – упрямо настаивала его мать, – она настоящая Белфорд».

И пока Лиз была маленькой, он тоже утешал себя мыслью, что она похожа на Жанетт только внешне, а внутри она – истинная Белфорд, и с ним ее связывают те же прекрасные и совершенные узы, которые связывают его с матерью.

Истерические вспышки Элис, которые терпелись, как злосчастное наследство, полученное от никогда не упоминавшегося отца, необъяснимым образом только утверждали совершенство жизни в «Лаврах» – так летняя гроза только подчеркивает совершенство сияющих солнечных дней.

Жизнь текла безмятежно, переносясь по субботам и по праздникам в Булоло, летний коттедж в Лиллипилли, который их отец (вопреки жене) построил в начале двадцатых годов на деньги, принесенные золотыми россыпями Новой Гвинеи. И там «Керема», которую он получил в наследство от отца вместе с его любовью к парусным яхтам, довершала эту безмятежность, удовлетворяя даже неосознанные его стремления.

Элис после своей трагедии нашла выход для избытка своей энергии и чувств в непрерывном служении семье, которое весьма одобрял местный священник, почти убедивший их, что и Жанетт бросила его и жених Элис был убит по воле божественного провидения, дабы они могли посвятить свою жизнь матери.

Вполне довольный тем, как провидение устроило его судьбу, Мартин никогда не задумывался, довольна ли своей судьбой Элис.

В Уголке жизнь обитателей «Лавров» считалась образцом семейной жизни. Ни он, ни Элис так до конца и не оправились после кончины матери. Мартину ее не мог заменить никто. И уж, конечно, не Элис, хотя представить себе «Лавры» без Элис он не мог. А без Лиз жизнь там стала бы просто невыносимой.

У него было все, чего он мог пожелать, – кроме матери. Ему нравилось жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства, однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.

Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.

Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.

Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили вездесущие программы, которые оглушали все расы и все народы широко раскинувшегося «Свободного мира», а может быть, и Несвободного.

Только Белфорды не менялись, и только Лиз Белфорд открыто недоумевала, можно ли обходиться верностью устаревшим правилам.

А Элис становилась все более трудной – надо как-то положить этому конец, но как? Она словно не понимает, что меняется не только Лиз, но и весь мир. Знакомые, которых он встречает в клубе, всегда жалуются на своих детей. Черт побери, если бы Лиз и в самом деле походила на тех студентов, про которых они рассказывают, вот тогда у Элис были бы основания для жалоб. Взять хотя бы сына Стретонов, живущих в другом конце Уголка. Он был примерным мальчиком, пока учился в школе. Но год на экономическом факультете превратил его в настоящего битника. Как и хорошенькую девушку, его соседку. Грязные, длинноволосые, вечно пьяные.

Нет, жить под одним кровом с Элис становится невозможно. Надо что-то сделать. Это вредно не только для него – его старая язва может дать о себе знать, – но и для Лиз. Он и так живет под гнетом вечного страха, что в один прекрасный день Лиз объявит о своем решения переселиться в общежитие. Да, не забыть сказать секретарше, чтобы она купила коробку шоколада для Элис, как всегда в подобных случаях. У нее, конечно, разыграется головная боль, и, когда они вернутся домой, Лиз отнесет тетке чашку чаю, присядет на край ее кровати и будет смешить ее рассказами про университетские дела. Потом он предложит им поехать проветриться, и в конце концов они пообедают в каком-нибудь ресторане, где шутки и смех Лиз вновь сплетут из прядей их разных личностей успокоительное подобие дружной семьи.

Тут он вспомнил, что вечером Розмари празднует день своего рождения и, следовательно, вопрос пока разрешается сам собой. Элис проведет весь день в блаженных хлопотах.

Бедная Элис! Слова Лиз заставили его понять, что он никогда по-настоящему не задумывался о судьбе своей сестры. Как беспощадно проницательна его дочь, которая ведь не может знать, что когда-то Элис была готова изливать свою доброту на всех без разбора. «Золотая девочка», – прозвал ее отец, имея в виду не столько ее пышные льняные волосы, сколько характер.

Впрочем, Мартин тут же отбросил мелькнувшую было мысль, что он в какой-то мере несправедлив к сестре. Женщины – странные создания, все, кроме его матери. После ее смерти его жизнь непоправимо изменилась. И ничто уже не будет таким, как прежде.

Лиз часто жалуется на его склонность жить в прошлом. Но как объяснить существу, жизнь которого только начинается, что его прошлое – единственное надежное его убежище!

Глава третья

Мартин сошел на станции Сент-Джеймс, вышел по подземному переходу на Кинг-стрит и подождал, чтобы непрерывный поток автомобилей, огибавший статую королевы Виктории, остановился, пропуская пешеходов.

Часы на Старых казармах пробили девять. Мартин растерянно постукивал носком башмака по краю тротуара. Спасаясь от непрошеного сочувствия Элис, он приехал в город на час раньше, чем ему было нужно. А ведь он мог приятно провести этот час у себя в кабинете за газетами!

На углу он опять в нерешительности остановился. Если отправиться прямо в контору, его служащие будут с недоумением переглядываться, прикидывая, не связано ли его неожиданное появление с утренней новостью. «Мистер Бел-форд человек точный, – имел обыкновение повторять лифтер. – Хоть часы по нему проверяй».

Но не сегодня. Сегодня он нарушит собственные правила. Он не стал сворачивать на Филип-стрит, перешел Макуори-стрит и пошел по направлению к Регистрационному бюро. Если он встретит кого-нибудь из коллег, можно будет сделать вид, что ему понадобилось справиться об условиях завещания.

Он не видел ни зеленых холмов Домейна, на которые были устремлены его глаза, ни смоковниц у Мортон-бея, побуревших от морских ветров. Заметил он только бриз, машинально подумав, что в такой день хорошо было бы выйти в море на яхте. Но на этот раз даже мысль о морской прогулке не принесла ему успокоения. В глубине его души непонятно почему нарастало ощущение, что его жизнь потрясена до самых основ.

Утреннее крушение его надежд обострило то хроническое раздражение, которое вызывали в нем истерики Элис и упрямства Лиз, однако болезнь крылась глубже и мучила его уже давно. Всю его взрослую жизнь триумвират «Лавров» – его мать во главе угла, он на одной стороне, Элис – на другой и его дочь в центре – казался ему таким же незыблемым и вечным, как сам Закон, и нес в себе такое же успокоение.

Он все еще тосковал по милому, ласковому, любящему ребенку, каким была его дочь, до того как слишком рано превратилась в строптивое, непокорное существо. От Мартина потребовали, чтобы он пустил в ход свою отцовскую власть, и тут он осознал, что эту непокорность и возмущение, эту силу, с какой пятилетняя девочка противилась бабушке, тетке и даже ему, он уже прежде не раз наблюдал у ее матери. Его охватила растерянность при мысли, что, хотя он, к счастью, избавился от женщины, которая на краткое время внесла смятение в его жизнь, она передала своей дочери часть качеств, погубивших их брак.

Несколько лет Лиз допекала его колючими «почему», а потом вдруг перестала задавать вопросы и (как они сообразили гораздо позже) начала искать на них ответы сама. Она рано поняла, что ее бурные вспышки не принесут ей никакой пользы, так как старшие считают их проявлением дурной наследственности, которую необходимо подавить любой ценой. А так как она твердо решила всегда поступать по-своему, то применилась к обстоятельствам, и несдержанный ребенок превратился в молчаливого подростка, чья внешняя покорность была приписана благотворному влиянию школы Св. Этельбурги, на которое возлагались большие надежды. На самом же деле – как осознал теперь Мартин – она просто нашла свой способ пассивного сопротивления.

Возможно, он особенно тяжело переживал смерть матери именно потому, что она последовала за внезапным преображением его дочери из девочки в девушку. И когда этот перелом проявился, как катастрофическое высвобождение новых сил, они все были потрясены и огорчены так, словно природа сыграла с ними злую шутку. Это было настолько непредвиденно и неожиданно, что нанесло их спокойной самоуверенности куда более тяжелый удар, чем истерические взрывы Элис.

Лиз развивалась быстро как умственно, так и эмоционально, а белфордовская логика была у нее доведена до такой ясности и отточенности, что у всякого другого Мартин назвал бы ее беспощадной. Она начала с того, что отвергла ласковое прозвище, данное ей бабушкой, и потребовала, чтобы ее называли Лиз, а не Лилибет. Эта непокорность подростка перешла в открытый мятеж, когда она стала студенткой.

Элис во всем обвиняла университет. Бесполезно было объяснять ей, что эти черты характера проявлялись у Лиз задолго до университета. И путешествие в Японию, которое они совершили втроем после смерти его матери, тоже было тут ни при чем. Если даже это ничему не научило Элис, значит она ничему не способна научиться. Сам он переменился навсегда.

Отправиться в это путешествие они решили внезапно – и не столько ради него, сколько ради Элис. Он бывал счастлив только у себя в конторе или дома. Но Элис всегда мечтала о путешествиях, веря, что перемена места может принести перемену в ее судьбе. Ее школьные подруги отправлялись по двое или большими компаниями в Англию и в Европу и привозили восторженные рассказы о королевской семье, о старинных замках и руинах, о красоте иностранных городов и странностях иностранцев и иностранной пищи за границей. И каждый месяц, возвращаясь со встречи выпускниц школы Св. Этельбурги, она рассказывала дома о том, что очередные путешественницы видели и делали за морем.

Мартин не мог оставить контору на время, необходимое для поездки в Европу, а ехать без него Элис не решалась. Поэтому они нашли компромиссный выход и отправились в трехмесячный круиз по тихоокеанским островам и Японии.

Одних названий тех мест, которые им предстояло посетить, было достаточно, чтобы пробудить все романтические мечты Элис: остров Четверга, Порт-Морсби, Сингапур, Манила, Гонконг, Токио, Гонолулу, Таити. Описания путешествий вкупе с рекламными туристскими проспектами довершили остальное: тропические острова, экзотические портовые города, теплоход, который обеспечивал туристов всеми современными удобствами. Романтика… И уйти, уйти от всего этого!

Теплоход полностью оправдал свою репутацию. Тропические моря, во всяком случае, не уступали в синеве Сиднейской бухте. Кормили их превосходно. Общество разнообразилось вкраплением американцев и англичан, которые в поисках неизвестно чего делали крюк в своем кругосветном путешествии.

Но уйти, уйти от всего этого Элис не удалось. Люди, которые могли позволить себе такое путешествие, были жертвами тех же тревог и забот, что и люди, которые могли позволить себе все самое лучшее и дома. Они говорили примерно о том же, о чем говорили ее знакомые дома, и были так же самодовольно горды тем, что у них было, и так же горько не удовлетворены тем, чего у них не было, хотя лишь очень немногие из них могли бы сказать, чем они, собственно, горды и чего им не хватает.

Кормили их так хорошо, что она начала прибавлять в весе.

Элемент романтики тоже присутствовал, но, как обычно, дозировался он неравномерно: все – молодым и хорошеньким, и почти ничего тем, кто был старше или некрасивее. Впервые Мартин с некоторым беспокойством понял, что Элис нужна романтическая любовь. К счастью (для него), общество на теплоходе состояло почти исключительно из пожилых супружеских пар, которые считали, что имеют право немного отдохнуть от наживания капиталов и воспитания детей, и принимали все предлагавшееся им как должное. Немногие одинокие мужчины среднего возраста замечали только молоденьких девушек и готовы были противопоставлять свое обаяние и опыт тем преимуществам, которые дает молодость. И вот мистера и мисс Белфорд начали для удобства объединять во время игр на палубе, или бриджа, или дообеденных коктейлей. Когда же им удавалось отделаться друг от друга, Элис оказывалась втянутой в скучные разговоры о детях и домашнем хозяйстве, которыми развлекаются пожилые женщины, отдыхая от того и от другого.

Мартин бродил по теплоходу, разговаривал с капитаном или читал корабельные журналы Дампьера и Магеллана. Пока не познакомился с судьей.

Сэр Ральф более полувека был легендой английских судов и участвовал в работе Нюрнбергского трибунала. Они играли в шахматы. Они беседовали.

– Жизнь на борту корабля, – сказал судья, – для большинства людей представляет простое продолжение ad infinitum[2] жизни, которую они ведут у себя дома или хотели бы вести. В ней нет никаких неожиданностей, которые потрясли бы их и заставили бы отказаться от непоколебимого убеждения, что мир был бы превосходным местом, если бы только все согласились смотреть на него так, как смотрят на него они. Вы заметили, как они реагируют на отзвуки мировых событий, настигающие нас по корабельному радио? Радостно вскрикивают или негодующе охают. Они возят свой мир с собой, а потому ничего не узнают о странах, которые посещают. Полная противоположность моим внукам, которые постоянно занимаются поисками и находят то, чего не искали.

Для Лиз же знакомство с обманчиво кроткими белобрысыми пятнадцатилетними близнецами, которые мгновенно распознали в ней родственную душу, осветило путешествие и сделало его незабываемым.

Вначале Элис отнеслась к этой дружбе с большим одобрением. Все они – даже американский мальчик, довершивший квартет, – представлялись ей «очень приличными, неиспорченными детьми». По утрам они первыми ныряли в плавательный бассейн и последними вылезали из него вечером.

– Как они не похожи на нынешних распущенных подростков! – любезно сказала она судье за их первым коктейлем.

– Ванесса и Руперт всегда были необычными детьми, – ответил судья. – Когда они были еще совсем маленькими, их няня жаловалась, что даже опасается, как бы в один прекрасный день они не разобрали ее на части, как разобрали часы в детской. К тому времени, когда им исполнилось десять лет, директриса прекрасной начальной школы, где они учились, – весьма умная женщина, – жаловалась, что они разбирают на части школу. Конечно, не в буквальном смысле слова: они всегда относились бережно ко всему, что их окружало, если не считать часов. Но аналитически. «Они задают такие вопросы о наших моральных нормах и традициях, что наша тысячелетняя история кажется сплошным нагромождением нелепостей, – сказала она. – Я не могу пожаловаться на их манеры или поведение, но, откровенно говоря, я предпочла бы им полдюжину малолетних преступников – их поступки по крайней мере можно предвидеть». В конце концов я взял их с собой в путешествие, чтобы предотвратить новый скандал и помешать им снова участвовать в Олдермастонском марше.

– Но почему их родители не примут мер? – спросила Элис, с некоторым смущением вспоминая, что сама она никогда не умела справляться с Лиз.

– Их отец дипломат и почти все время служил в азиатских странах, а потому решил оставить их в английской шкоде, так как они казались очень хрупкими, хотя на самом деле они крепки, как нейлоновая нить. Впрочем, синтетического в них нет ничего. Когда же моя дочь и зять вернулись на родину, расследование, которое предприняли их дети, чтобы выяснить, в чем заключалась их деятельность как представителей умирающей империи, так подействовало им на нервы, что они очень обрадовались моей готовности выступить in loco parentis[3], полагая, что мой возраст и моя профессия научат детей хоть что-то почитать. Но этого не случилось. Почитать они умеют, но не хотят дочитать то, что почитаем мы. Таким образом, вы можете понять, что мое общение с ними дало обратные результаты. Я не внушил им надлежащей почтительности к нашему миру, зато они подорвали остатки моей веры в него.

Он, в свою очередь, подорвал веру Мартина.

Элис сначала была ввергнута в недоумение, а потом шокирована, особенно шокировал ее Чаплин, довершавший эту разношерстную четверку пятнадцатилетний американец, сын богатых родителей, которые оплатили его проезд, но во всеуслышание снимали с себя всякую ответственность за него.

– Чаплин не наш сын, – хором заявили они Элис, когда она рискнула высказать замечание, которое можно было истолковать как осуждение.

– Не ваш сын? – переспросила она изумленно. – Что же, он приемный?

– О нет! Зачат он нами.

– Безусловно, – добавил отец. – В этом я могу быть абсолютно уверен хотя бы потому, что он до отвращения похож на меня внешне. Но и только. В первый же раз, когда он осмысленно поглядел на меня, он от меня отказался.

– И от меня! – подхватила мать. – Но только еще раньше. Он выплюнул мой сосок на второй день после своего рождения, и мне пришлось вскармливать его искусственно.

– Мы назвали его в честь деда, фантастически почтенного деятеля, но он упорно объясняет всем, что получил свое имя в честь Чарли Чаплина.

– У него такой скромный вид.

– Не поддавайтесь на этот обман!

– Но не могли бы вы… Разве не… Не следует ли…

– Решительное «нет» на все три вопроса, – ответил отец, заказывая третий бокал мятного шербета. – Не следует. Не можем. Не хотим. И не будем. Мальчик нравственно и умственно настолько выше нас, что мы просим только одного: чтобы он оставил нас в покое. Мы хотели поехать без него. И даже уже уговорились, что он поживет у бабушки с дедушкой в Кейп-Коде, но в день отплытия он явился на теплоход с рюкзаком – честное слово, он и на Луну отправится с рюкзаком! – и сообщил, что поедет с нами, иначе ему не избежать ареста за участие в демонстрации против водородной бомбы. Мы поговорили с экономом, и он пошел нам навстречу – в последний момент кто-то вернул билет. Ну и мы согласились его взять при условии, что он будет сидеть за другим столом и обещает подходить к нам не чаще одного раза за двенадцать часов и не больше чем на пятнадцать минут.

– Но неужели вы ничего не можете сделать? – воскликнула Элис.

– Вы слышали, как они поют: «Это носится в воздухе»? Вот ответ на ваш вопрос: мальчик вдыхает воздух, где бы он ни находился.

Четверка двигалась своим путем – наподобие урагана, как выразился один из американцев. Себя они называли «Нетаками», заранее предупреждая о своем полном несогласии с тем, что могут думать их родители и другие «старички», и для прекращения любого «буржуазного» разговора пускали в ход изобретенное ими заклинание. В ответ на любое высказывание старших задавался исполненным сомнения голосом следующий вопрос: «Но, конечно же, это не так?» Благонамеренных педагогов этот вопрос доводил до нервных припадков, а доброжелательных «старичков» обращал в бегство. Нетакское заклинание применялось для разбора по косточкам всех общепринятых принципов и требовало такой умственной работы, что Лиз уже через неделю поняла, что обрела, наконец, свою духовную родину.

Время, свободное от игр и бассейна, они тратили на выискивание пассажиров второго класса и членов команды, которые могли знать какую-нибудь неизвестную им песню, а также на записывание этих песен, разговоров и обрывков болтовни. Через пять минут после прибытия в очередной порт они исчезали, а когда возвращались, то знали о месте этой краткой стоянки больше, чем кто-либо еще.

Элис попробовала протестовать, опасаясь, как бы они не заразились в туземных кварталах какой-нибудь страшной болезнью, но судья сказал:

– Ни один микроб не посмеет на них напасть. Не беспокойтесь о них. Если вы не встанете им поперек дороги, вам ничто не грозит. Ведь они похожи на зверя из «Кандида». Помните надпись на его клетке? «Очень опасное и злобное животное. Защищается, когда на него нападают». Разница лишь в том, что они не в клетке.

– Нет, почему же, – возразил американец. – Только они носят ее с собой.

За шахматной доской судья неторопливо развил эту мысль:

– Не берусь решать, запираются ли они для того, чтобы не выходить, или для того, чтобы мы не могли к ним войти. Говоря откровенно, я их совершенно не понимаю. Среди многих мифов о семье существует и миф о том, будто дедам и бабушкам внуки ближе, чем были их дети. Это один из наиболее неубедительных мифов, которые мы создаем, чтобы возместить себе невозможность общения между поколениями. Находись мои внуки на Марсе, они не были бы дальше от меня, чем теперь. И все-таки мне нравится, когда они со мной. Мне нравится наблюдать, как они воспринимают мир – совсем иначе, чем когда-то мы. Мы превратили его в такой хаос, что я утратил веру в наши методы. И потому я готов их приветствовать, как приветствовал бы пришельца с Марса, посвятившего свой более высокий интеллект решению проблем, которые нам пока представляются неразрешимыми. Кроме того, они дают пищу моему мыслительному аппарату, а после жизни, проведенной в судах, это необходимо. В моем возрасте это утешительно, особенно для человека, который приближается к концу жизни, прожитой напрасно.

– Прожитой напрасно, хотя вы столько сделали как судья и заслужили такую репутацию?

– Как раз поэтому. Надеюсь, я не подорву вашей веры в работу, которой занимаетесь вы сами, если скажу вам, к какому выводу я пришел: закон по самой своей природе не имеет никакого отношения к справедливости, а я всю свою жизнь очень искусно скрывал от себя этот факт.

Мартин был так удивлен, что прозевал очевидный ход.

После недели применения принципа «это не так» к жизни их семьи он уже утешал Элис:

– Радуйся хотя бы тому, что они не малолетние преступники.

– Кажется, я это предпочла бы! – воскликнула она. – В таком случае можно было бы что-то сделать. Мне становится страшно при одной мысли, к чему приведет знакомство Лиз с такими детьми, если их можно назвать детьми.

– Милая Элис, речь отнюдь не идет об одностороннем влиянии. Ванесса говорила судье, что это просто сказочно – проехать десять тысяч миль и встретиться с единомышленницей.

Когда соседка Ванессы по каюте сошла в Сингапуре, Ванесса попросила, чтобы Лиз позволили переселиться к ней. Судья дал согласие, Мартин дал согласие, дети жаждали этого, и Элис после нескольких робких протестов пришлось уступить. Как она могла объяснить им, что почувствовала себя брошенной и преданной? Жить одной в двухместной каюте значило открыто признаться в своем одиночестве.

– Во всяком случае, теперь никто не будет нарушать твоего покоя, – ласково заметил Мартин и несколько растерялся, услышав ее ответ:

– Если мне нужен такой покой, то проще было бы умереть.

И никто ей не сочувствовал. Матери, уставшие от своих обязанностей по отношению к детям, говорили ей:

– Как удачно, что эти дети освободили вас от вашей племянницы.

Хорошо им говорить, думала Элис. Свои двухместные каюты они уютно делили с мужьями и уютно вели с замужними ровесницами задушевные беседы, которые сразу же иссякали в присутствии пожилой старой девы.

Пока Элис оплакивала то, что называла ужасной переменой в Лиз под влиянием Нетаков, Мартин начал понимать, что его дочь была такой всю жизнь.

Больше всего Элис возмущало то, что возмущаться было нечем. Будь это обычная распущенность испорченных подростков, можно было бы за что-то ухватиться. Но Нетаки не нарушали правил поведения, считавшихся обязательными для подростков их круга, – они вели себя так, словно этих правил не существовало вовсе.

Кульминация была достигнута в тот день, когда Лиз вышла к завтраку без своих длинных толстых кос – Ванесса отхватила их на уровне плеч. Никто, кроме Мартина, не знал, что это было решительным и безжалостным завершением длительной кампании горячих просьб и бурных требований, на которые сначала бабушка, а потом Элис отвечали твердым «нет».

Яростное негодование Элис было задушено в зародыше, потому что все наперебой говорили:

– Как мило выглядит ваша племянница без кос! Точно прелестный бесенок.

И Элис про себя признала ее бесенком, со всеми сумасбродными качествами, которые приписываются бесенятам.

Это было несправедливо, но с тех пор Элис, осуждая Лиз, редко бывала справедлива. Если не считать отрезанных кос – а это, безусловно, очень ей шло, – девочка вернулась домой такой же, какой уехала. Конечно, у нее появились новые увлечения: фольклорные песни – конек Чаплина, и ядерное разоружение – страсть, которой ее заразили близнецы. Но все это, думал Мартин, с тем же успехом могло произойти с ней и дома, как произошло с Младшим Маком и молодыми Манделями, которые никуда не уезжали. Он пытался утешить Элис:

– Во всяком случае, следует радоваться, что она не похожа на Розмари Рейнбоу.

Но Элис ничто не утешало, и с каждым днем ее характер портился все больше. Она делала дом невыносимым. Но он знал, что без нее дом тоже будет невыносимым.

Теперь, когда остался позади уже пятидесятый день его рождения, это последнее разочарование словно выявило все, что скрыто зрело в нем со времени их путешествия. Он был потрясен, но не хотел анализировать причины этого потрясения, чтобы не поддаться губительному влиянию дочери, стоящей на пороге жизни, и сестры, превращающейся в истеричку от сознания, что жизнь уходит безвозвратно.

Глава четвертая

Когда Лиз поднялась на переходной мостик и увидела высокого юношу, прислонившегося к перилам, ее лицо сразу прояснилось. Она порывисто протянула ему руку.

– Мак! Какой чудесный сюрприз! А я-то думала, что мне придется кое-как дотягивать до часу дня, не увидев этой симпатичной физиономии!

Младший Мак взял ее руку и не выпустил. Рука об руку они спустились по лестнице. Лиз едва доставала до его плеча, небрежно ссутуленного под старой курткой.

– Я видел, как ты прыгнула в поезд, и решил подождать. Что так рано?

– У папы свидание с клиентом, и я решила поехать с ним. Он сегодня хандрит.

– Что случилось?

– С папой?

– Нет, с тобой. Ты вся сжата, точно перекрученная пружина.

– Как обычно. Тетя Элис нагнетает давление для взрыва, а я служу буфером.

– Почему ты не убедишь ее показаться хорошему врачу?

– Это ее смущает.

– Неужели в мире еще есть женщины, которых смущает мысль о менопаузе?

– Есть. И это грозное предостережение девственницам.

– Это предостережение идиотски устроенному обществу.

– Ну, как бы то ни было, а у меня такое ощущение, будто я наглоталась живых гусениц.

– Подобная обстановка вредна для твоих нервов и для твоей работы. Почему ты не хочешь уйти в общежитие?

– Не могу. Такого оскорбления они не вынесут. И я не могу оставить папу с ней. Во всяком случае, ради общежития. Если бы я вышла замуж, тогда другое дело.

– Не вижу почему.

– Если я уйду в общежитие, это будет просто смертельным оскорблением. Замужество же – это катаклизм, а с катаклизмами не спорят.

Младший Мак пожал ее руку и только потом отпустил. – Ну хватит нежностей. Вон Дональд у киоска, а подобные зрелища теперь выводят его из равновесия.

Когда они подошли к Дональду, он оторвался от газеты.

– Напечатали! – возбужденно воскликнул он. Лиз, вытянув шею, заглянула через его плечо.

– Ого! Полстраницы. Блеск! – Она прочла вслух: – «Правда о Вьетнаме».

Какой-то моложавый мужчина остановился и заглянул в развернутую страницу.

– Прямо в глаз! – сказал он, подмигнув, и пошел дальше.

– Клюет! – заметил Младший Мак. – А твой отец видел?

Лиз невесело засмеялась.

– Не говори глупостей, Мак. Он не читает «Острелиен», да если бы и читал, то уж такой заголовок его не привлек бы.

– Взгляд из Уголка, так?

– Да. И это вполне его устраивает.

– А ты говорила ему, что среди членов нашего юридического комитета есть судья?

– Конечно, нет!

Ее горячность заставила Младшего Мака удивленно поднять брови. Он поглядел на Дональда.

– А твой отец?

– Да, он прочел. Папа гордится своей либеральностью.

– И как? Подействовало?

– Он очень расстроился.

– И только?

– Он полчаса кричал, что мы губим свое будущее, занимаясь политикой.

– А ты спросила его, какое будущее вас ждет, если начнется война?

– Лайша спросила. Он не стал отвечать.

Вокзальные часы пробили девять, и Младший Мак, сложив газету, сунул ее в папку.

– Надо бежать!

Он втолкнул Лиз в автобус и впрыгнул сам.

– Да, кстати, Лиз, – сказал Дональд, когда они прошли вперед и уцепились за поручень, – твоему отцу не следует так бегать по вокзальной лестнице, как он бежал сегодня.

Лиз испуганно поглядела на него.

– Но ведь ты не думаешь, что он действительно болен?

– Не знаю. Утром после тенниса у него был очень нехороший цвет лица.

– Доктор Мелдрем сказал…

– Мелдрем! У него довоенные комплексы.

– Ты же сама говорила, – вмешался Младший Мак, – что он полгода не открывал ни одного медицинского журнала.

– Не полгода, а год! – возразила Лиз.

– Так почему ваши родные лечатся у него?

Лиз наморщила нос.

– Опять-таки взгляд из Уголка. Вот ты бы сам попробовал там пожить. В давнюю старину золотоволосых принцесс, томившихся в подобном заточении, спасали рыцари на белых конях.

И она жалобно посмотрела на его худое лицо с торчащим подбородком и спутанной гривой каштановых волос. Он потерся носом о ее нос.

– Беда в том, что волосы у тебя не золотые, а у меня нет белого коня.

Ей стало хорошо от его взгляда.

Он достал из грудного кармана два конверта.

– Ну, сантименты в сторону. Перейдем к делу. Я писал тебе вот из-за чего, Лиз. Тебе надо будет заняться этим до первой лекции. Откладывать никак нельзя.

– А что такое?

– Старый Мак узнал вчера на собрании, что намечено тайное совещание между премьером и американским сенатором Риверсом, который сегодня вечером прилетает из Гонолулу. Мы знаем, что из этого воспоследует, а поэтому вы с Лайшей должны сегодня же поговорить со своим курсом и собрать как можно больше народу на демонстрацию протеста к восьми часам. Все подробности найдешь в этих листовках.

– Но, Мак, мы ведь… – Лиз оборвала фразу, взглянув на Дональда, и спрятала конверты в папку.

Вслед за ними она сошла с автобуса.

– Увидимся в пять в «Фойе»! – крикнул Дональд, взбегая по лестнице.

Младший Мак повернулся к Лиз.

– Что ты хотела сказать?

– Ничего особенного. Только у Розмари сегодня день рождения, и старички сделают двойное сальто-мортале, если мы не придем.

– Старый Мак отвезет вас домой. Успеете вовремя.

– Если мы опоздаем, разразится дикая буря.

– А тебя это трогает?

Лиз перестала размахивать папкой и поглядела на него, сморщив нос.

– Нисколько, и даже того меньше.

Они начали подниматься по лестнице, и он взял ее под руку.

– У меня есть десять свободных минут. Давай постоим. Мне нравится твоя стрижка.

– Что бы со мной было без твоей моральной поддержки! – улыбнулась Лиз, и ее глаза заблестели. – Тетя Элис говорит, что я выгляжу, как Рыжий Меггс.

– Немножко женственней.

Младший Мак оперся на балюстраду рядом с Лиз, и они принялись молча смотреть на машины, несущиеся по Парраматта-роуд.

– Когда я с тобой, я ощущаю себя такой цельной, – вздохнула Лиз. – Беда в том, что мы бываем вместе не столько, сколько надо бы.

– Ничего, это временно! – Младший Мак успокаивающе сжал ее локоть.

– А ты не женился бы на мне, чтобы дать мне возможность выбраться из заплесневелого буржуазного особняка, в котором я прозябаю?

– Не женился бы.

– Жаль! Когда я с тобой, я чувствую себя… я чувствую, что могу ничего не опасаться.

– Например?

– Ну, привидений, вурдалаков и всяких ночных мыслей. – О чем?

– О том, что меня сожрет заживо Уголок, покусают собаки, бросит любовник, разнесут на атомы, провалят на экзамене и так далее и тому подобное. Но все это меня не тревожит, когда я с тобой.

– Возможно, в этом-то и беда.

– Какая беда?

– Ты слишком уж во мне уверена.

– Не понимаю, что значит «слишком».

– Я для тебя что-то само собой разумеющееся.

– А разве тебе не нравится, что с тех самых пор, как Старый Мак начал брать тебя с собой в «Лавры», я всегда считала само собой разумеющимся, что ты всегда будешь там, где ты мне нужен?

– Мне это нравится отчасти. Но это означает, что я тебя не волную.

– Я волнуюсь от одного того, что вижу тебя.

– Это не то волнение. Ты сплошной рассудок. И все-таки я очень хочу, чтобы ты была моей женой.

Она положила руку на его ладонь, которая касалась ее локтя, и он ответил ей крепким пожатием.

– Но не раньше, чем я кончу. А как только станут известны результаты последнего экзамена, я сразу же потащу тебя в регистрационное бюро. Если ты захочешь.

– Почему ты это сказал?

– Ты знаешь не хуже меня. Стоит мне поцеловать тебя не вполне братским поцелуем, и ты закрываешься, как актиния.

– Это мои железы внутренней секреции.

– В таком случае они действуют шиворот-навыворот.

– Может быть, я фригидна. Наверное, унаследовала от папы.

– Нет, скорее ты позднецвет, говоря на языке Старого Мака. Я уже столько раз анализировал твое подсознание, что на этот раз обойдемся. Пожалуй, так даже лучше – я могу сублимировать свое либидо. Мне предстоят два года тяжелой работы и еще год практики, и я буду рад обойтись без эротических переживаний, особенно после того, как увидел, во что они превратили Дональда и его занятия.

– Розмари – шлюха.

– У нее это патология, так что она не виновата. Просто будем радоваться, что она запустила когти в кого-то другого.

– Младший Мак, неужели ты хочешь сказать, что мечтал переспать с Розмари Рейнбоу?

– Может быть, и мечтал. Но и только. Не беспокойся. Я твой на всю жизнь. Тебя даже замороженную я предпочту Розмари, включенной на полную мощность.

– Нет, я тебя обожаю!

Глаза Лиз сияли, губы были полураскрыты.

– Ты мне тоже, пожалуй, нравишься.

Младший Мак легонько дернул ее за ухо и кинулся вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки.

Лиз глядела ему вслед затуманенными глазами. Утреннее напряжение рассеялось. Пожалуй, следует подождать Лайшу, Судя по словам Дональда, у Манделей тоже был скандал, а у Лайши нет Младшего Мака, чтобы все предстало в правильной перспективе.

Как хорошо, что у нее есть Лайша, а у Лайши есть она! Лайша была старше ее на три месяца, но на пять лет превосходила ее мудростью, почерпнутой из той культуры, которую Мандели сохранили и в изгнании. Впрочем. Мандели никогда не говорили о себе как об изгнанниках, а для Дональда и Лайши страна, в которой они родились, была их страной.

Мысли Лиз обратились к тем дням, когда они втроем – она, Лайша и Розмари Рейнбоу – ходили в частный детский сад за углом, вместе возвращались домой, вместе играли. Когда пришло время поступать в школу, Лайшу вслед за Дональдом отдали в государственную начальную школу.

Лиз, как и Розмари, была предназначена для школы Св. Этельбурги. Она взбунтовалась. Ее бабушка приписала этот бунт влиянию людей, которых считала и продолжала считать иностранцами и парвеню. Для нее не имели ни малейшего значения ни принятие австралийского гражданства, ни полная ассимиляция.

Мартин встал на сторону матери главным образом потому, что школа Св. Этельбурги сохраняла старомодную славу учебного заведения, делающего из своих учениц настоящих леди.

Вот так в семь лет Лиз против воли надела форму, которая лишь незначительно изменилась со времен королевы Виктории, и по утрам полная злости уезжала с Розмари, чтобы днем вернуться в сопровождении Элис, а Лайша семенила рядом с Дональдом за угол в начальную школу, которая не требовала ни формы, ни платы, а взамен давала так много, что вскоре Лайша уже могла восполнять пробелы в образовании Лиз из собственных запасов знаний.

Если бы миссис Белфорд нарочно хотела укрепить дружбу, возникшую только потому, что две маленькие девочки жили рядом и играли вместе, она не могла бы найти лучшего способа. Получи Лиз разрешение ходить в начальную школу, она, несомненно, обзавелась бы там новыми подругами, но кипевшее в ней возмущение помешало ей почувствовать себя своей в школе Св. Этельбурги, где, кроме того, к ней относились с некоторым недоверием, как к девочке, которая, как ни прискорбно, интересуется учением. И Лиз изо дня в день возвращалась домой, послушно целовала бабушку, послушно сообщала ей цензурованную сводку последних школьных событий, пила свое молоко и съедала свой кекс, потом уходила снять форму и полчаса упражнялась в игре на рояле. У нее не было ни музыкального дарования, ни вкуса к этому занятию, но школа Св. Этельбурги поддерживала веру миссис Белфорд в мистическую роль игры на рояле в сотворении настоящих леди. Кончив упражнения, Лиз официально уходила к себе в комнату, громко хлопала дверью и тихонько убегала по черной лестнице, через сад и дыру в изгороди в соседний сад, где они с Лайшей приветствовали друг друга радостными воплями двух задушевных подруг, которые не виделись целые сутки.

Отучить Лиз от этой привычки не удалось ни выговорами, ни наказаниями, а когда бабушка погрозила, что ее, если она и дальше не будет слушаться, отошлют в закрытый пансион, она отрезала:

– Уж лучше пансион, чем школа Святой Этельбурги.

В конце концов ее оставили в покое, уповая на то, что с возрастом эта дружба будет забыта. Родные Лиз были не в силах понять, чем может такой невыносимо интеллигентный дом, как дом Манделей, привлекать маленькую девочку; им даже в голову не приходило, что там она находила и смех и особое тепло семейной жизни, какого не встречала больше нигде.

На кухне ли, в общей комнате или в комнатах Дональда и Лайши Лиз постоянно испытывала бодрящее ощущение, что жизнь в этом доме началась только сегодня. Она не анализировала облегчения, которое испытывала, проскользнув через дыру в изгороди, когда была ребенком, но, став старше, поняла, что за этой изгородью она сбрасывала с себя гнет прабабушки, бабушки и даже отца и тети Элис, точно тяжелое пальто, мешающее двигаться. Дом Манделей принимал ее как ее самое. Их образ жизни служил для ее развивающегося сознания постоянным источником удивления: он принадлежал миру, лежащему вне мира ее семьи, – миру, быть может, страшному и трагичному, но манящему, а в безопасной домашней стезе ее бабушки и тетки или даже в профессиональной ортодоксальности ее отца ничего манящего не было.

Иногда она приглашала Лайшу к себе, и они бесшумно пробирались наверх по черной лестнице. В ее комнате они запирались с книгами, которые она покупала сама, и обсуждали, понимая друг друга с полуслова, темы, понятые лишь наполовину.

Когда ее бабушка выражала недовольство, что она слишком много времени проводит «с этими иностранцами», она возражала:

– Да ведь они такие же австралийцы, как и я. А во многих отношениях даже больше меня. Об истории Австралии и об аборигенах они знают куда больше, чем мы.

Одной этой фразы было бы достаточно, чтобы укрепить опасения бабушки, что знакомство ее внучки с подобными людьми ни к чему хорошему не приведет. Так и вышло: когда Элис, уже после того, как все случилось, смущенно заговорила с Лиз о критическом переломе тринадцатого года ее жизни, та нетерпеливо отмахнулась от объяснений тетки и сказала:

– Я знаю. Я об этом читала.

Более того – на обеспокоенный вопрос тетки последовал такой ответ:

– Спасибо, не надо. Я взяла у Лайши, когда в субботу вдруг началось. Для следующего месяца я куплю сама.

Если бы требовались еще какие-нибудь доказательства, чтобы убедить ее бабушку в губительном влиянии семьи Манделей, то одного этого оказалось бы более чем достаточно: тринадцатилетняя девчонка, совсем посторонняя, присваивает себе привилегию, которая, по мнению миссис Белфорд, принадлежала только матерям, а в их отсутствие – бабушкам и теткам, пусть даже они и не умели ею воспользоваться.

Решительный отказ Лиз продолжать среднее образование в школе Св. Этельбурги расстроил их всех. Экономика миссис Бенсон предсказала, что такая непокорность убьет ее бабушку. Ничего подобного, конечно, не случилось. Наоборот, упрямство Лиз придало старой даме новые силы, и ее последние годы были озарены почти открытой враждебностью к внучке, в которой она начала распознавать собственную силу воли.

Когда Элис (вынужденная в пику матери принять сторону Лиз) заметила, что девочка пошла в Мартина, старуха изрекла тоном, как ей казалось, не допускающим возражений:

– Мужчины – другое дело.

На что Лиз ответила вопросом:

– Почему?

К этому времени она разработала собственные методы.

– Если вы попробуете меня заставить, – заявила она, – я спрячусь на каком-нибудь пароходе и найду себе работу.

Как раз тогда во всех газетах писали об одной тринадцатилетней новозеландской девочке, которая проделала именно это, и семья не могла счесть угрозу Лиз невыполнимой и ни с чем не сообразной.

– Чего же ты хочешь? – неуверенно спросил Мартин, когда его мать воззвала к нему, как к отцу, а потому верховному вершителю судеб своей дочери.

– Я хочу учиться вместе с Лайшей в ее школе, – ответила она прямо, рассчитывая, что чудовищность такого требования обеспечит ей приемлемый компромисс.

Так и произошло. В конце концов они согласились отдать ее в один из больших частных бэрфилдских колледжей, отличавшийся неприятным пристрастием к экзаменам. Она была принята и начала новый период жизни в качестве «Лиз». Каждое утро она уходила в колледж, встречала за углом Лайшу, шла с ней вместе часть дороги, и дружба, с которой безмолвно смирились, поскольку иного выхода все равно не было, продолжалась по-прежнему.

Теперь, когда они учились на одном факультете, эта дружба стала еще крепче.

Лайша спрыгнула с автобуса и перебежала улицу. Ее хмурое лицо говорило о том, насколько серьезно ее задел утренний разговор с отцом.

– Э-эй! – крикнула Лиз, и лицо Лайши сразу прояснилось.

– Ты спасаешь меня от безумия, – сказала она, встряхивая густыми волосами. – О родители, родители!

Глава пятая

Приятно возбужденная после своей краткой беседы с незнакомцем, Элис медленно шла по дорожке.

Она остановилась, чтобы сорвать несколько камелий – их восковая прохлада ласково нежила ее пальцы. Из-за дерева она смотрела, как незнакомец открыл калитку Холлоуэев и направился к дому. Что бы ни говорил Мартин, а появление в Уголке нового лица всегда приятно.

Кто бы это мог быть такой? Сама она, где бы ни оказалась, никогда не заговорила бы о «Лаврах» с тоской, как об утраченном родном доме. Это дом Мартина и дом Лиз, а прежде это был дом ее матери и дом ее бабушки. Дед ее почти не жил здесь и, по-видимому, предпочитал колесить по континенту, проверяя, как идут дела на рудниках, совладельцем которых он был. Ее отец, тоже горный инженер, вел ту же скитальческую жизнь и был здесь таким же чужим, как она. Чем старше она становилась, тем меньше ей нравились «Лавры» – стоило ей перешагнуть их порог, и у нее возникало ощущение, будто дом каким-то необъяснимым образом захлопывался вокруг нее, точно капкан.

Она прогуливалась по саду, и привычная теплота Ли-Ли у ее шеи, легкое покалывание то выпускаемых, то втягиваемых коготков действовали на нее успокаивающе. Во всем мире только Ли-Ли принадлежала ей одной.

Нет, сад тоже принадлежал ей, и порой ее охватывало чувство, будто он ей радуется. Укрытый с запада кирпичной стеной, а с юга – высокими деревьями у теннисного корта, и фруктовыми деревьями у задней ограды, он был особым, замкнутым в себе миром. Голубые крапивники плескались в птичьей ванночке, воробьи чирикали в ветвях, а на альпийской горке сороки искали жучков.

Ее дед, бесспорно, умел планировать сады, но, планируя, он не учел австралийского солнца. Деревья были английскими деревьями и летом никогда не успевали предстать во всей своей красе, так как яростный жар западных пригородов слишком быстро опалял их, и никогда по-настоящему не блистали всеми красками осени, так как было слишком тепло.

Но ее мать не замечала этих недостатков и не видела сад таким, каким он был; вместо него она видела иллюстрацию из английского журнала – одну из тех, которые с раннего детства неизгладимо запечатлелись на сетчатке ее глаз. Когда они катали ее в кресле по дорожкам, она в любое время года обязательно говорила: «Совсем как на родине!» И только подростком Элис поняла, что ее мать знает о том, как выглядит «родина», не больше, чем она сама.

Мартину нравилось жить в «Лаврах», потому что он ощущал здесь свои корни, но она тут корней не пустила. Иногда ей приходило в голову, что у нее вообще нигде нет никаких корней. С тех пор как умерла их мать, она постоянно уговаривала Мартина переехать. Она ненавидела Уголок не меньше, чем самый дом.

И ведь не отсутствие денег мешало им переехать! Они могли бы получить за дом большую сумму, так как «Лавры» занимали одну из немногих возвышенностей пригорода и большой сад дал бы возможность построить тут целый жилой массив. Но Мартин был непоколебим. Он как будто черпал удовлетворение в том факте, что здесь жили его дед и бабушка, что Уголок Аделаиды носит имя этой бабушки, что он вырос здесь и по-прежнему поддерживает связь со своими школьными друзьями, которые составляют значительную часть его клиентуры. Он цеплялся за «Лавры», как за убежище.

Иногда ей казалось, что измена Жанетт напугала его, преждевременно породила в нем старческую осторожность. Она вспомнила его таким, каким он был в день свадьбы: прямой и торжественный в своей морской форме, а его рыжеголовая невеста просто лучилась обаянием – самое веселое и очаровательное создание, какое когда-либо переступало порог «Лавров». То, что она переступила этот порог, чтобы жить с ними, пока Мартин был в море со Спасательным отрядом, ее и погубило. Их матери никогда не нравилась Жанетт, не нравился этот брак, и ее безмолвное неодобрение окутывало дом, как невидимый гнилой туман. «Этот дом ваш, милочка, – имела обыкновение повторять миссис Белфорд, улыбаясь невестке своей нежной, исполненной терпения улыбкой. – Вообразите, будто вы с Мартином поселились отдельно».

Но дом не был домом Жанетт. Даже тогда Элис понимала это, но она была поглощена собственным бурным романом с Реджем и не задумывалась о затруднениях Жанетт. И только позже она заподозрила, что именно этот мягкий прощающий голос, эти полные кроткого упрека карие глаза толкнули Жанетт в объятия американского майора, который затем увез ее в Штаты, предоставив миссис Белфорд утешать сына своей безграничной, всепожирающей материнской любовью.

Про Жанетт в доме больше никогда не упоминали. Мартин выбросил ее из памяти, по-видимому, сохранив душевный мир, и вернулся к деловой жизни – отношения с матерью и дочерью как будто давали ему достаточное эмоциональное удовлетворение, а несколько старых школьных друзей создавали иллюзию внеделового общения с людьми.

У Элис не оставалось подруг, с которыми у нее было бы хоть что-то по-настоящему общее. Правда, как и Мартин, она посещала школу в Бэрфилде. И многие женщины их круга учились с ней вместе в школе Св. Этельбурги. Почти никто из них не вырвался из рамок, в которые их там вставили. В подавляющем большинстве они были теперь счастливыми женами и матерями, посещали одну церковь, вместе играли в теннис и в бридж, безмятежно встречали приближающийся пожилой возраст, удовлетворялись сбывшимися мечтами юности или же – если какие-то мечты еще были живы – тем, как они сбываются для их сыновей и дочерей, и не заботились особенно ни о своих фигурах и лицах, ни (как беспощадно говорила Лиз) о своем умственном развитии.

Как объяснить этому рассудочному поколению, что в дни молодости Элис умственное развитие было не в моде?

Формально, как незамужняя, она не принадлежала к кружку матрон, но во время войны, как невеста солдата, она разделяла их романтические мечты, а двадцать лет, в течение которых она исполняла при Лиз роль матери, дали ей возможность не отстать от них и в их материнских заботах. Но как мало было это по сравнению со спокойными десятилетиями, в течение которых они жили, рожали детей, налаживали домашний уют и были всем довольны!

Сильнее всего жгла мысль, что и у нее мог бы быть свой ребенок. Но ее мать помешала всему. Чем старше она становилась, тем больше терзалась сожалениями, что не вышла за Реджа наперекор матери. Но она всегда избегала причинять боль другим, и ее мать сыграла на этом. Теперь же, если бы какое-нибудь чудо вдруг преобразило ее жизнь, она не решилась бы иметь ребенка, даже если бы могла. На примере отношений со своей матерью она убедилась, что женщины старше сорока лет не имеют права рожать детей. Она родилась в двадцатых годах, но ее мать была рождена в дни королевы Виктории и воспитывала ее в согласии с принципами и взглядами, которые впитала в девятнадцатом веке. Элис никогда не была достаточно сильна, чтобы освободиться от мифов и морали, на которых ее вскормили, страдала оттого, что не подходила для второй половины двадцатого века, и страдала, когда пыталась к ней приспособиться.

Когда ее мать говорила: «Природа полна такого успокоения», Элис всегда задумывалась, действительно ли она так считает, или просто это один из способов, с помощью которых она прячется от реальности. Сама она уже в двенадцать лет знала, что у Природы и вовне человека и внутри его «в крови и когти и клыки». Это сознание стеной отделяло ее от бабушки, матери и брата, которые все были убеждены, что господь, хотя он и идет к свершению своих чудес путями неисповедимыми (как любила повторять бабушка), всегда идет так, чтобы это в конечном счете служило благополучию обитателей «Лавров» – разумеется, за исключением Элис, которая рождена для Служения.

Когда ее мать умерла, она подумала: «Теперь я начну жить!» Но все оказалось далеко не так просто. Порой, когда Мартин останавливал на ней взгляд своих светло-карих глаз за стеклами очков в роговой оправе, на мгновение ей становилось холодно при мысли, что он походит на их бабушку и мать не только лицом. Она постепенно поняла, что «Лавры» не стали ее домом и теперь, когда перешли к нему, как не были ее домом, когда принадлежали их матери. Они по-прежнему держали ее в невидимых оковах, которые теперь, когда ей было уже за сорок, она уже больше не надеялась разбить.

Вспомнив, что Лиз просила ее зайти к Лайше, она прошла через сад и, воровато оглядываясь, нет ли поблизости Старого Мака, тихонько срезала несколько роз «Лорен Ли», обвивавших старую беседку: их благоухание вдруг с болезненной остротой воскресило в ней чувства ее юности. Она прошла через пролом в живой изгороди, которую не подстригали тридцать пять лет, с тех пор, как Кларки купили соседний дом. Изгородь постепенно поглотила забор, стала непроницаемой, точно кирпичная стена, только еще более непреодолимой, и полностью отрезала их от соседей.

Кларки были сочтены нежелательными соседями. Кларк, плотник и строительный подрядчик, приобрел этот дом почти даром в самый тяжелый период депрессии. Разумеется, общество Уголка не приняло эту семью в свое лоно, тем более что они позволили себе совсем уж компрометирующую выходку, дав купленному дому новое название, составленное из их имен: «Розредон».

И все же единственными счастливыми часами в своей жизни она была обязана Реджу Кларку. Судьба разрушила разделявший их барьер, когда камфарное дерево возле угла теннисного корта рухнуло и проломило густое сплетение сучков и веток. Благодаря искусству садовника изгородь в верхней своей части до некоторой степени приобрела прежний вид, но внизу осталась дыра, которая с годами все расширялась, потому что маленький сын Кларков завел привычку забираться туда и смотреть, как играют в теннис. Когда он подрос и начал побеждать в школьных теннисных чемпионатах, что сделало его достойным внимания обитателей «Лавров», Старый Мак расширил пролом, так как Мартин, который нуждался в подходящем партнере, любезно предложил Реджу Кларку играть с ним по утрам. И вот начался единственный роман в ее жизни – начался и кончился.

После двух лет ссор из-за того, что ее помолвку не хотели признать, ссылаясь на ее молодость, война с Японией дала ей силы не посчитаться с матерью, и у той случился ее первый сердечный припадок. Оправившись от припадка, миссис Белфорд сказала: «Господь тебя покарает!»

Когда Редж был убит на Новой Гвинее, Элис увидела в глазах матери торжество – она была готова поклясться в этом.

У миссис Белфорд были причины торжествовать. Никто не сомневался, что после гибели Реджа Элис посвятит жизнь матери. Какой бы вред ни причинил шок сердцу миссис Белфорд, она прожила еще двадцать лет, связав дочь неосязаемыми путами, хитро сплетенными из горя, раскаяния и верности любви, трагическое завершение которой так ее обрадовало.

Проходя сквозь пролом, Элис нагнулась, чтобы Ли-Ли не запуталась в ветках изгороди, а потом остановилась, чтобы она могла спрыгнуть и поздороваться с кошкой Манделей.

Ветер раскачивал развешанные на веревках простыни. Элис сказала:

– Чудесное утро, правда, миссис Линская?

Чтобы ответить, та вынула изо рта прищепки. Какая симпатичная женщина! И живет у Манделей уже семь лет – как им повезло! Вот если бы ей удалось найти такую же умелую и к тому же веселую прислугу! Ведь у миссис Паллик невозможно кислый характер.

Элис приоткрыла дверь и крикнула:

– Есть кто-нибудь дома?

Как странно, подумала она, что «Розредон» вызывает в ней нежность, которой она никогда не испытывала к своему чопорному жилищу.

Это не было связано с самим домом, который, как их собственный, был построен в те годы, когда дома строились, чтобы прятаться от солнца, а не впускать его внутрь. Мандели перестроили его в стиле, который в то время, когда стекло еще не начало заменять кирпич, показался Уголку несколько неприличным. Его преображение протекало на глазах Элис. Кухня стала идеальной. От первоначальной тесной темной каморки не осталось и следа: задняя стена была разобрана и заменена стеклянной, захватившей и заднюю веранду, так что получилась малая столовая с видом на сад. Каждый раз, когда Элис входила в эту маленькую веселую комнатку, где все, казалось, было расположено так, чтобы находиться под рукой, ее всегда охватывало чувство освобождения. Она не угнетала ее, как их собственная огромная кухня. Тут у вас возникало ощущение, что стряпня – занятие веселое и приятное.

До нее донесся голос Карен:

– Я в студии, Элис!

Проходя через холл, Элис думала о том, что могла бы она сделать из «Лавров», если бы только Мартин ей позволил.

Мандели сломали стену между двумя маленькими спальнями, узкие окна которых выходили в задний садик, где корни белфордовской изгороди душили все растения. Этот сад они превратили в патио, которому высокие деревья у теннисного корта придавали иллюзию ширины, а цветущие кусты в кадках – уют и красоту.

Содрав темные обои, они выкрасили стены в бледно-желтый цвет, проциклевали пол, расстелили циновки, которые убирались, когда хотелось танцевать, и комната стала сердцем дома. Их мебель была легкой и элегантной задолго до того, как легкость и претензии на элегантность вошли в моду. В сороковых годах эстампы австралийских картин Драйсдейла и Добелла казались чересчур «современными», хотя следующее поколение объявило их устаревшими – так считали Лиз, Лайша и их друзья, для которых слово «изобразительность» приобрело уничижительный смысл.

Теперь дом Манделей перестал быть чем-то особенным, но восемнадцать лет назад он был настоящим потрясением основ. Никто из соседей, кроме Элис, не одобрил этих перемен, но затем известный специалист по интерьерам посвятил ему статью в одной из крупнейших воскресных газет и назвал его блестящим примером того, во что можно превратить старый и безобразный дом. Только тогда обитатели Уголка Аделаиды впервые осмыслили слово «функциональный», и только тогда для них началась эпоха больших окон, светлых тонов и современной мебели. Это же было началом успеха Манделей и Дона Кларка.

Темная гостиная давным-давно преобразилась благодаря широкой стеклянной двери на террасу, и теперь утреннее солнце лилось на Карен, склонявшуюся над чертежной доской. По какой-то странной ассоциации Элис вспомнила, что после отъезда Реджа на Новую Гвинею ее мучительная потребность говорить о нем находила выход, только когда, проскользнув в дыру изгороди, она могла посидеть с его отцом и матерью, ласковыми, неосуждающими, и выплакаться так, как не смела выплакаться дома. В сущности, она соглашалась со своей матерью, считавшей их вульгарными и невоспитанными плебеями, но они были простыми и добрыми людьми и искренне любили ее за то, что она любила Реджа. Они считали ее самой лучшей девушкой в мире. Она поняла, что они знают все, хотя и молчат, когда они купили ей дорогое обручальное кольцо с бриллиантом – кольцо, которое не успел купить их сын, но говоря уж о том, что у него не было таких денег. Мать запретила ей носить это кольцо.

Когда пришло извещение, что Редж убит, у его матери начался сердечный припадок, но в отличие от миссис Белфорд она от него умерла. В исступлении горя Элис позавидовала ей, но ее сердце оказалось крепче.

От ее трагически оборвавшегося романа ей остался только отец Реджа. Когда она сидела против него в темной гостиной и слушала, как он рассказывает о детстве Реджа, о его теннисных победах и о своих надеждах, она вновь переживала дни своего краткого цветенья. Она лихорадочно вглядывалась в его худую согбенную фигуру, ища чего-нибудь общего с Реджем, и находила то, чего искала. Именно так выглядел бы Редж, если бы он дожил до старости. Потом ее глаза срывали морщины и годы, так что оставались лишь кости, и эти кости обрастали молодой плотью, и сухие губы иод седыми усами вновь становились молодыми…

Карен протянула ей руку.

– Как я рада, что вы зашли. Ах, какая прелесть! – Она уткнула нос в розы. – Спасибо! Почему наши розы никогда не бывают такими, как ваши? Берите стул и наливайте себе кофе. Мне нужно кончить этот эскиз к двенадцати.

– Я просто зашла на минутку с поручением к Лайше от Лиз. Я вам не помешала?

Элис села.

– Ну конечно, нет! Мы так редко теперь видимся.

Элис хотела было сказать «не по моей вине», но она знала, что Карен в этом тоже не виновата. У нее есть своя работа, и она всегда занята. О господи, если бы и у нее тоже было занятие!

Элис налила себе кофе, хотя ей не хотелось пить, и подумала, какой молодой и изящной выглядит Карен в черных брюках и свитере – ее черные волосы были по-модному коротко острижены, смуглое лицо горело волнением, непонятным и недоступным Элис.

Карен повернула доску и показала Элис свой эскиз.

– Нравится?

– Чудесно! – искренне воскликнула Элис. – Просто не понимаю, как вам удается придумывать их столько – ведь ни один не похож на другой.

Карен засмеялась.

– Как-то само собой получается. Вот как у вас цветы.

Элис благодарно улыбнулась. Она медленно пила кофе и смотрела на Карен, которая уверенными штрихами подправляла то, что ей казалось уже безупречным. Она впервые заметила седые волоски в крутых черных завитках, и внезапно все те давно ушедшие годы, которые связали ее и Карен, показались ей близкими, словно вчерашний день.

Карен положила карандаш.

– Мы сейчас просто сами за собой не успеваем. Люди с ума посходили – все хотят перестраивать и обновлять.

– Слишком много свободных денег! – Элис произнесла эту фразу, как попугай, не понимая, что она, собственно, значит.

Шумно вбежала Лайша, чмокнула ее в лоб и объявила:

– Я с вами согласна, тетя Элис. Ненавижу деньги!

– Это потому, что тебе никогда не приходилось жить без них, – возразила Карен, притягивая дочь к себе. – Нагнись-ка. Я поправлю эту тряпочку, которой ты обмотала шею. У тебя совсем нет вкуса.

Лайша нагнулась, и прямые черные волосы упали ей на лицо, пока Карен поправляла зелено-желтый шарф, который делал ее зеленые глаза еще зеленее.

– Ну вот! – оттолкнула ее Карен. – Так лучше, правда, Элис?

Элис кивнула. Лайша действительно выросла в интересную девушку. Хорошенькой ее нельзя было назвать: для этого ее лицо было слишком волевым, а фигура слишком пышной. Элис с завистливой грустью вспомнила, как старательно она расплющивала в юности свои такие же полные и острые груди. Серый свитер Лайши обрисовывал их целиком, и она нисколько этого не стеснялась.

– Лиз поехала с отцом на поезде восемь тридцать и просила передать, что будет ждать тебя в «Мэннинге», чтобы вместе пообедать.

– Спасибо, тетя Элис. Мамочка, ты не видела моей записной книжки?

Карен посмотрела на нее, подняв брови.

– Видела. Ты бросила ее на телефонном столике вместе с какими-то загадочными заметками, которые твой отец, наверное, попросит тебя объяснить.

– О черт! – Лайша выбежала в холл. – Я и так опаздываю.

Карен задумчиво прищурилась.

– Наши девочки что-то затеяли, и мне не совсем ясно, что именно.

– Они вечно что-то затевают! Не понимаю, что с ними такое. И почему только они не такие же нормальные девушки, как Розмари Рейнбоу!

– Я бы предпочла, чтобы они были похожи на Дональда, который думает только о занятиях.

– Он будет на вечере?

– Нет. У него какой-то семинар.

– Они с Розмари поссорились?

– Не думаю. Но…

Лайша просунула голову в дверь:

– До свиданья, душечки. Я бегу.

Карен поглядела на нее с беспокойством.

– Надеюсь, ты больше не станешь принимать участия в этих нелепых протестах, Лайша. Это может погубить твое будущее.

– К черту мое будущее…

– И не забудь вернуться пораньше, чтобы одеться для вечера Розмари.

– К черту вечер Розмари! – откликнулась Лайша, захлопывая входную дверь.

Карен вздохнула.

– Лиз нисколько не лучше, – утешила ее Элис.

– Как это трудно! Мы столько работали, чтобы наши дети могли жить не так, как жили в юности мы, а теперь они губят себя, очертя голову бросаются разрешать проблемы, которых не понимают. Они не знают, какой жестокой может быть жизнь.

Карен подумала, что Лиз, как обычно, втягивает Лайшу в неприятности. Элис решила, что Лайша всегда оказывала на Лиз дурное влияние.

Они пили кофе, курили, а их мысли разошлись по разным путям.

Глава шестая

В 1943 году Уголок дружно содрогнулся, потому что Дон Кларк, измученный одиночеством, ответил на объявление, которое дала в местной газете женщина с ребенком, предлагавшая вести хозяйство за стол и кров.

Но и он растерялся, когда она явилась к нему и оказалось, что она иностранка и вдобавок беременна.

Но она бежала от Гитлера, и одно это давало ей преимущественное право, даже если бы он не почувствовал, что было бы бесчеловечно отказать женщине, которая ждет ребенка и муж которой воюет. К тому же ему понравился ее мальчик. Вот так на месяцы, оставшиеся до родов, Карен поселилась в комнате, которая прежде была комнатой Реджа. Кларк только потребовал, чтобы она договорилась о месте в больнице заранее. Ну, а потом, он сказал это с сожалением, ей придется подыскать себе что-нибудь более подходящее, чтобы за детьми днем был присмотр.

Разумеется, пошли сплетни. Уголок был шокирован. Еще больше его шокировал врач, замещавший доктора Мелдрема, пока тот был в лагере военнопленных в Чанги, – врач этот проводил ядовитые параллели с некой женщиной, которой, как повествует евангелие, не нашлось места в гостинице.

Никто не знал, как велико было горе, жившее под крышей «Розредона», даже они сами. Дон Кларк лежал на своей никелированной двуспальной кровати, и вмятина у его бока напоминала ему о свернувшемся калачиком теплом теле, которое он привык чувствовать рядом с собой все годы, которые что-то значили в его жизни. Он не мог уснуть, и далекий грохот товарных поездов напоминал ему, как он ходил с Реджем на железнодорожный мост и как малыш взвизгивал от восторга, потому что внизу с пыхтением проносились паровозы, обволакивая их клубами едкого дыма.

Когда после долгих лет бездетности у них родился Редж, они с Розой почувствовали, что бог уже ничего не может прибавить к их счастью, которое было велико и раньше. Но потом, если только не кощунственно так думать, им был ниспослан выигрыш в государственной лотерее, и, когда у Реджа проявились способности к теннису, они могли позволить ему играть и не были вынуждены посылать его работать, как приходилось в дни депрессии делать многим семьям в их положении – ведь мальчику было легче найти место, чем взрослому мужчине.

Они купили этот дом, что было венцом их честолюбивых грез. Когда Редж влюбился в дочку Белфордов, а она влюбилась в него, это опять было нежданным счастьем. А Кларк свято верил в счастье и удачу.

Теперь от всего этого остался только дом, который был слишком велик для него, вмятина в матрасе и чужая женщина в комнате его сына по ту сторону холла. Он зажигал настольную лампу, закуривал трубку и в конце концов вставал и кипятил себе чай. И часто, проходя через холл, он слышал в комнате Реджа звуки, походившие на плач. В такие ночи он и сам был бы рад заплакать, но все свои слезы он уже выплакал, когда погиб Редж и умерла Роза. Поэтому он наливал чай еще в одну чашку и на обратном пути тихонько стучался в дверь бывшей комнаты своего сына. Там зажигался свет и придушенный голос спрашивал:

– Да?

А он отвечал:

– Я подумал, миссис Мандель, что, может быть, вы не спите, и принес вам чашку чаю.

Дверь приоткрывалась, высовывалась рука, в полусвете он успевал разглядеть опухшие от слез глаза, раздавался шепот «спасибо», и дверь закрывалась. Оба возвращались в свои одинокие постели, и он выпивал свой чай, проклиная Гитлера за все несчастья, которые тот принес миру.

А Карен Мандель сидела на бывшей кровати Реджа и смотрела на детскую кроватку у противоположной стены – кроватку, которую хозяин дома достал из кладовой и заново выкрасил для ее мальчика, которому она еще не дала имени, так как хотела, чтобы это сделал его отец. Слезы катились и катились по ее щекам, а ее сердце наливалось горячей тяжестью горя, превосходившего боль ее одиночества и утрат. Это горе рождала не только разлука с Францем и потеря родного дома и родины. Ее собственная печаль тонула в таком черном и необъятном мраке, что ее рассудок отказывался его принять. Она росла обыкновенной австрийской девушкой и вдруг стала беженкой, потому что ее кровь была «нечистой». Это потрясло ее до самых глубин ее существа. Они говорили, что нечистой была кровь и ее матери и бабушки – из-за прабабушки-еврейки, которой она никогда не знала. Но свою бабушку и свою мать она знала и не могла поверить, что эта примесь, которая их уничтожила, а ее обрекла на изгнание, была чем-то дурным. И воспитанная в ней с детства гордость своей австрийской родиной и эта примесь в ее крови, которую объявили злом, вели бой в ночной тьме. Она просыпалась от страшного кошмара, в котором фигуры в коричневых рубашках взламывали дверь, и возвращалась к страшной яви, в которой она была одна с ребенком в чужой стране, а второй ребенок уже шевелился у нее под сердцем.

И иногда кошмары были не о прошлом, по о настоящем: она шла одна по какому-то городу – она знала, что это был Сидней, и вдруг обнаруживала, что не помнит ни единого слова языка, которым так старательно занималась. Чужая, отрезанная от всего, что было ей дорого, она лишилась ключа к окружающему ее миру.

Никто не знал, как страдали Мандели в первые годы среди людей, которые предоставили им убежище, даже сочувствовали им, но не интересовались ими.

Они никогда не говорили о том, как прожили военные годы, когда молодой австрийский архитектор (который никогда не отрекался от своей расы, а просто не сознавал ее), полный благодарности приютившей его стране, вступил добровольцем в Иностранный корпус.

И никто, кроме Карен, элегантной молодой венки из богатой семьи, также забывшей о своем происхождении, не знал, что она перенесла, заставляя себя справиться с тоской и одиночеством, работая там, где этого требовала война, и всюду встречая такое же благожелательное равнодушие, как и ее муж. Они и друг другу не рассказали об этом, ибо всегда стремились ограждать друг друга от ненужных страданий.

И Дон Кларк и миссис Мандель таили свою боль в себе. Пожалуй, каждый из них не был способен вполне понять страдания другого. Быть у себя дома, в своей собственной стране и говорить на родном языке – это казалось ей такой огромной милостью судьбы, что она ему завидовала. Видеть рядом с собой своего ребенка и ждать еще одного – это казалось ему такой радостью, что он никогда не переставал удивляться, как щедра к ней жизнь.

Но и не понимая, они утешали друг друга. Она была благодарна ему за доброту и терпение, а он ей за то, что обстоятельства сделали чужого ребенка его ребенком.

Младенец появился на свет на три недели раньше, чем ожидалось, в бывшей постели Реджа. На рассвете потерявший голову Дон Кларк побежал за заместителем доктора Мелдрема, а потом Элис пришла ухаживать за обессилевшей роженицей. На руках у Кларка оказалась мать, новорожденная девочка и двухлетний мальчик – о том, чтобы поместить ее в переполненную больницу или взять ей постоянную сиделку, нечего было и думать. Впрочем, сиделка ей в любом случае была бы не по средствам.

Элис по-прежнему ухаживала за ней, хотя ее мать это приводило в бешенство. Но миссис Белфорд пришлось смириться, так как врач пригрозил, что в противном случае обратится к местным властям и ее дочь будет официально призвана для отбытия трудовой повинности.

К тому времени, когда Карен, наконец, поправилась и могла бы уже подыскать другое жилье, Кларк так привязался к темноглазому мальчугану, что об их переезде больше просто не упоминалось. Элис стала ее подругой. Они делили тревоги и огорчения, общие для всех молодых матерей. Новорожденную назвали Алисией в честь Элис.

Измученная, задерганная бесконечными хлопотами, Элис почувствовала себя вновь живой, и, когда три месяца спустя родилась Лиз, новоприобретенный опыт позволил ей заботиться о матери и ребенке до тех пор, пока Жанетт не решила вернуться к более увлекательной роли организатора развлечений для военнослужащих.

Элис втайне обрадовалась ее отъезду. Она целиком посвятила себя девочке, постепенно забывая, что Лиз все-таки не ее родная дочь.

Дон Кларк тоже начал жить заново, потому что судьба послала ему давно желанное счастье – ведь если бы не миссис Белфорд, он мог бы теперь нянчить собственного внука.

К тому времени, когда атомная бомба ускорила заключение какого-то подобия мира, Карен Мандель уже была опутана нерасторжимыми семейными узами, связывающими счастливого трехлетнего мальчика, годовалую девочку и приемного деда, который обращался с ними более умело, чем когда-то с собственным сыном.

Вернувшийся с войны Франц (теперь Фрэнк) Мандель начал их новую жизнь с того, что дал своему маленькому сыну имя Дональд.

В 1945 году они отпраздновали поражение нацизма просьбой о предоставлении им австралийского гражданства и окончательно обосновались в «Розредоне». Так образовалась семья, которая, вернув Дону Кларку утраченный смысл жизни, Манделям вообще дала новую жизнь. Только они знали, сколько сделал старик, чтобы они почувствовали себя своими в чужом мире, в который швырнула их судорога истории. Купить собственный дом было тогда нелегко. И их удивило, когда он предложил им разделять его кров. А когда у него появилась привычка есть вместе с ними, они поняли, что уже не чужие здесь, – они почувствовали себя частью этого общества. Лавочники держались с ними, как с постоянными клиентами. Средства для жизни им давала интересная работа.

Кларку, плотнику с творческой жилкой, нравились их идеи. Ему нравилось то, как они преображали старый дом, ему нравились их эскизы и сочетание цветов, которые они использовали, – ему, человеку, так долго страдавшему в холодных, лишенных солнца комнатах типичного пригородного дома, нравилось их стремление впустить в этот дом солнце.

Когда со временем они решили заняться производством современных обоев и аксессуаров внутренней отделки, он пожелал вложить в их дело часть своего капитала, который со смертью Реджа утратил для него ценность. Незаконченное архитектурное образование Фрэнка нашло практическое применение, а Карен посвятила свой художественный талант разработке чисто австралийских мотивов, которыми до сих пор все пренебрегали. Когда Кларк получил подряд на строительство одного из тех новых мотелей, которые в дни послевоенного бума вдруг начали расти по всей стране, как грибы, он устроил им подряд на внутреннюю отделку, и их дела сразу пошли в гору.

Именно тогда он и предложил им постепенно выкупить у него «Розредон», если они этого хотят и у них найдутся на это средства. Они этого хотели.

– Вот теперь мы настоящие австралийцы, – часто повторял Фрэнк. – У нас есть собственный дом, и мы станем его владельцами через тридцать лет. – В его живых глазах вспыхивал веселый блеск. – Подумать только: страна, где можно загадывать на тридцать лет вперед! Это не просто новая жизнь. Это новый мир.

Это было единственное высказывание такого рода, которое Элис когда-либо от него слышала, а лицо Карен с четко очерченными бровями и сильным ярким ртом превращалось в непроницаемую маску при малейшем намеке, что до того, как они вступили на австралийскую землю, у нее уже была какая-то жизнь.

Миссис Белфорд считала Манделей ответственными за все, что не нравилось ей в послевоенном мире, – за то, что ее дочь в мелочах часто шла ей наперекор, за непочтительность ее внучки, за модернизацию домов в Уголке, за общий рост благосостояния.

Дочь бедного английского иммигранта, нажившего деньги в колонии, она питала врожденное недоверие к иммигрантам (особенно неанглийского происхождения), которые грозили добиться того же, чего добились ее родители. Иммигрантов, оставшихся бедными, она терпела, потому что они были полезны в качестве прислуги.

Сигареты были докурены, и обе они вернулись в настоящее.

Карен вздохнула.

– Иногда у меня такое ощущение, что дочь мне совсем чужая.

Элис согласилась.

– Я больше не понимаю Лиз. – Она погасила окурок о пепельницу и встала. – Ну, мне пора. Я обещала Гвен помочь ей с цветами.

Карен тоже встала.

– Не могу себе представить, как бы Уголок обходился без вас! Я провожу вас до пролома, чтобы размяться.

Когда они вышли на ослепительный солнечный свет, Элис увидела проезжающую мимо машину кремового цвета.

– Я забыла сказать вам, сегодня утром приезжал какой-то человек посмотреть квартиру Холлоуэев. Новоавстралиец.

Карен воскликнула с неожиданным жаром:

– Желаю ему найти в Уголке такое же счастье, какое нашли мы!

Глава седьмая

Карен остановилась у пролома, глядя, как Ли-Ли и Элис возвращаются в «Лавры».

– Сад просто великолепен! – крикнула она им на прощанье. – Как я вам завидую!

– А я тебе, – пробормотала Элис вслед ее удаляющейся спине и остановилась, чтобы Ли-Ли могла взобраться к ней на плечо. У Карен было все: обожающий и обожаемый муж, прекрасный сын и дочь, ничуть не более трудная, чем Лиз.

Лиз становилась просто невозможной. Хотя она изливала на нее всю любовь, не имевшую иного выхода, теперь, когда Лиз выросла, она чувствовала себя с ней, словно с чужой. И боялась ее. Боялась ее друзей – и девушек и юношей, – которые бесшумно поднимались по черной лестнице в ее кабинет. Боялась, сама не зная чего. Они всегда были с ней очень вежливы. И все равно она боялась.

Слушая хладнокровные рассуждения Лиз на темы, которые в дни ее юности были запретными – даже и теперь не только она, но и Мартин предпочитал их не касаться, – она чувствовала, что они принадлежат не к разным поколениям, а к разным эпохам.

Только после смерти матери она начала понимать, как велико отчуждение между ней и Лиз. Это сознание причинило ей боль и усугубило ее одиночество. Когда же она попыталась перебросить мост через пропасть, выяснилось, что это невозможно. Так у нее было отнято единственное утешение, которое дала ей жизнь: ребенок, которому она заменила мать, больше не нуждался в матери. Короткие двадцать лет, которые разделяли их, оказались столь же непреодолимыми, как сорок лет, бездной легшие между нею и ее собственной матерью.

Да, у Карен есть все – включая любимую работу. А у нее нет ничего. Даже сада, что бы там ни утверждали люди! Элис обвела сад враждебным взглядом. Все говорили, что он полон мирного спокойствия. Лиз любила лежать тут в гамаке со своими книгами. В летние вечера они с Мартином нежились тут в шезлонгах, а она приносила им прохладительные напитки. И Мартин говорил: «Этого часа я жду весь день. Здесь так мирно и спокойно».

Элис всегда удивляло, что никто не видит сада так, как его видит она: немое поле битвы – пусть прекрасное, – где земля ведет постоянную борьбу с дождями и засухой, где каждое выросшее дерево, каждый расцветший цветок выдерживает прежде лютый бой с природой и где она и Старый Мак схватились в бесконечном безмолвном поединке…

Она стала смотреть, как он с обычной своей педантичной аккуратностью подстригает изгородь. Надо подождать, пока он кончит, а потом она поговорит с ним о летних посадках. «Затеет с ним спор», – это выражение подошло бы здесь больше, если бы только он спорил. Но Старый Мак никогда не тратил слов, если можно было обойтись кивком или хмыканьем.

Когда он кончил подстригать изгородь и распрямил спину, Элис начала с решительным видом:

– Мне кажется, Мак, что пора изменить круглую клумбу. По-моему, эти новые петунии…

Он слушал и то кивал, то покачивал головой. Потом он отошел, и Элис ни на секунду не усомнилась, что он сделает только то, что собирался сделать с самого начала. Вот почему, хотя все хвалили «ее» сад, сама она в глубине души прекрасно знала, что это сад Старого Мака.

Она получала призы за розы на Стрэтвудской садовой ярмарке, цветная фотография ее бордюра из трав была помещена в «Женском еженедельнике», и каждый год она придумывала что-то новое, мечтая когда-нибудь удостоиться высшей чести – занять призовое место в конкурсе «Геральда». Но на самом деле это будет заслугой Старого Мака.

Она задумалась, прикидывая, на какой именно конкурс садов лучше будет записаться – весенний, летний или осенний, и мысленно представила себе ту часть сада, которая будет выглядеть особенно выигрышно осенью: огненные языки штрелиций и алые нифофии на фоне кипарисов, красная листва хурмы и японского клена с золотым вязом на заднем плане.

Но как бы они ни планировали, каким бы прекрасным ни представлялся ей сад мысленно, на деле все всегда получалось чуть-чуть хуже. Каждый раз, когда она решала устроить чаепитие на свежем воздухе для выпускниц школы Св. Этельбурги или для кружка прихожанок, сад обязательно ее подводил. Было либо еще слишком рано, либо уже слишком поздно, и постепенно ей начинало казаться, что он стакнулся со Старым Маком.

Мирный и спокойный, как бы не так! Элис вернулась в дом.

Миссис Паллик мыла на кухне посуду – как обычно, без всякого почтения к дултоновскому фарфору и старинному серебру. Объясняй ей, не объясняй – результат тот же!

– Прекрасная погода, – сказала Элис, чтобы скрыть раздражение. Терять миссис Паллик она все-таки не хотела, несмотря на ее бесчисленные недостатки.

– Так-так, – ответила миссис Паллик осторожно, со своей странной интонацией. – Утром и вечером еще холодно.

– Ну что вы говорите! Холодно! Какая погода бывает в вашей стране ранней весной, хотела бы я знать?

– У меня нет моей страны, – угрюмо ответила миссис Паллик.

Этот ее постоянный припев обычно возбуждал в Элис сочувствие.

– Но когда у меня была моя страна, – продолжала миссис Паллик, – то у нас было хорошее отопление.

– Ах уж это ваше отопление! Прямо мания какая-то. Сегодня очень тепло.

– Может быть! – Миссис Паллик свалила груду вилок и ножей на сушильную доску с грохотом, от которого кровь прихлынула к вискам Элис. – Вот посмотрим. В этом миро ничего знать заранее нельзя.

Она принялась тереть тарелки с такой энергией, что во все стороны полетели клочья пены.

Элис поспешно вытащила цветы из-под раковины и начала перекладывать их в корзины. Но только когда по щелканью ножниц она поняла, что Старый Мак подстригает кусты у ворот, она, наконец, решилась вынести их из дому.

– Миссис Паллик, я иду к миссис Рейнбоу помочь ей расставить цветы. Если к половине одиннадцатого я не вернусь, вскипятите чаю себе и Старому Маку. Кекс в черной коробке.

Миссис Паллик угрюмо оглянулась через плечо, и пена с ее локтей закапала на пол.

– Я должна буду пригласить его сюда?

– Ну, он же обычно пьет чай здесь.

Миссис Паллик всколыхнула толстые плечи столь величественно, что выражение «пожала плечами» было бы для этого движения слишком слабым.

– Как вам угодно. Но в этом случае вы разрешите мне выпить чай в столовой? Я не привыкла пить чай за одним столом с садовниками.

– Если я пью с ним чай за одним столом, то почему не можете вы?

Плечи миссис Паллик вновь всколыхнулись.

– У австралийцев есть странные обычаи. Так я могу пить чай в столовой?

– Хоть в гостиной, – резко сказала Элис.

– Там холодно. Кроме того, с тех пор, как у вас больше нет телевизора, пить там чай совсем неинтересно. – Она пошла за Элис к дверям. – Передайте миссис Рейнбоу, что я приду, как только кончу тут. А когда это будет, известно одному богу, столько тут работы.

G трудом сдержавшись, Элис торопливо ушла. Если бы только обучать новую прислугу было не так мучительно, она сейчас же указала бы миссис Паллик на дверь. Какая чванливость! Кем, собственно, она была у себя на родине? Даже посуду не умеет вымыть как следует, а ее уборку и уборкой-то назвать нельзя.

Ли-Ли, мяукнув, вспрыгнула на столб калитки, которая вела на задний двор дома Рейнбоу. Идти дальше она не желала: она ненавидела Лулу, их собаку, а Лулу ненавидела ее.

Полотер натирал эстраду, выстроенную на газоне, а двое рабочих готовились натянуть над ней огромный голубой тент в золотую полоску – все вокруг было голубым с золотом (цвета школы Св. Этельбурги). И для танцев приглашен оркестр! Рейнбоу празднуют день рождения дочери на широкую ногу, ничего не скажешь.

Если бы только Лиз была другой, какие званые вечера они могли бы устраивать в «Лаврах»!

Насколько легче ей было бы, если бы Лиз выросла похожей на Розмари Рейнбоу! Именно о такой юности она мечтала для себя и надеялась прожить ее хотя бы в своей племяннице.

Розмари в девятнадцать лет была такой же хорошенькой, как когда-то ее мать, такой же очаровательной и задорной. Когда она прелестно сыграла роль Титании в школьной постановке «Сна в летнюю ночь», даже самые консервативные члены Ассоциации родителей пришли к выводу, что образование для девушек вещь не такая уж плохая, если оно заслуживает даже фотографии в «Приложении для женщин».

То, что Лиз гораздо лучше сдавала экзамены, Элис не утешало. Зачем женщине экзамены?

Гвен Рейнбоу с шумной радостью встретила ее на кухне, полной запаха пекущихся пирогов. Волосы ее были повязаны косынкой, и она еще не сняла халата, плотно облегавшего ее стройную фигуру. Элис не могла понять, почему она не полнеет. Ведь она всегда ела то, что хотела и сколько хотела. Некоторым людям везет во всем.

– Ах, Элис! Какие великолепные цветы и сколько их! – воскликнула Гвен. – Пожалуйста, поставь их в столовой и гостиной. Ведь у тебя такой тонкий вкус! – Она заглянула в список. – А мне еще стольким надо заняться!

– Прости, что я задержалась, но мне надо было передать поручение Лайше, а кроме того, у нас сегодня и Старый Мак и миссис Паллик. Она сказала, что придет к вам помочь попозже.

– Чудесно! Чем больше рук, тем лучше.

– Она сегодня в одном из своих «настроений», так что будь осторожна. Как мне надоели эти истеричные иммигрантки!

Гвен засмеялась.

– Что поделаешь, приходится терпеть. Впрочем, на свою Ванду я пожаловаться не могу. Настоящее сокровище. Попробуй в следующий раз найти польку. Они гораздо приятнее этих прибалтийцев, которые всегда ноют о своих потерянных домах и земле.

– Мне иногда так и хочется спросить миссис Паллик, зачем же они иммигрировали, раз уж там был такой рай.

– Наверное, нам следует быть благодарными и за них – ведь все наши девушки уходят на фабрики, а о том, чтобы стать прислугой, и слышать не хотят. Обри говорит, что нам нужна хорошая долгая депрессия, чтобы поставить их на место.

– Он совершенно прав.

Гвен снова заглянула в список.

– Дай мне сообразить. Ужин будет накрыт под тентом. В прошлый раз они безнадежно испортили ковер в гостиной, и больше я рисковать не намерена. Метрдотель приедет к шести часам и всем этим займется. Не знаешь, Сильвия еще не вернулась?

– Должно быть, вернулась. Утром верхнюю квартиру смотрел новоавстралиец…

– Да? На что он был похож?

– Прекрасно одет, красив, большой автомобиль.

– Ну, иначе и быть не могло, если вспомнить, сколько они за нее просят.

– Да. Он выглядит совсем не так, как эти наши женщины. И очень милые манеры.

– О да, очаровательные, – согласилась Гвен. – Обри не слишком высокого мнения об этих выходцах из Средней Европы, которые кормятся своим обаянием, но, по-моему, нашим мужчинам не мешало бы у них кое-чему поучиться.

Она вышла на стеклянную веранду.

– Я собрала вазы здесь, так как знаю, что ты терпеть не можешь кухонного жара. Вода в ведре, а вот маленькая лейка. Ну, ты знаешь, где что, а Ванду я оставлю натирать пол в гостиной и холле, не то она заговорит тебя до смерти. Наверх я ее пускать не хочу, пока Розмари не проснется. Сегодня ей надо как следует выспаться. Вчера она вернулась поздно, а вечером должна быть свежей. Ты видела ее фотографию в сегодняшнем номере газеты?

Элис поглядела на фотографию, на которой Розмари выглядела почти такой же хорошенькой, как в жизни. Она прочла заметку под фотографией, и ее сердце сжалось от зависти.

– Удивительно хороша, – сказала она.

Гвен с заговорщицким видом открыла стенной шкаф.

– Я тебе дам взглянуть на ее платье, только не проговорись. Его сейчас привезли. Чудо, правда?

Элис согласилась.

– Кружево обошлось в восемьдесят фунтов, но, по-моему, оно этого стоит, ведь верно?

Элис согласилась и с этим.

Гвен вдруг быстро повернулась к ней.

– Лиз и Лайша придут вечером?

– Конечно! Они так любят бывать у Розмари, – солгала Элис.

– Не верь! У них на нее последнее время какой-то зуб. Иногда мне кажется, что они невзлюбили ее за то, что она пользуется таким успехом у мальчиков. Но согласись, разве она виновата, что они кружат около нее, как мухи?

Элис поджала губы.

– Ну что ты! Лиз и Лайша слишком заняты своими экзаменами и всем прочим, чтобы думать о мальчиках.

– По-моему, это неестественно. И все-таки мне кажется, что тут замешан Дональд. Я ему не доверяю.

– Но, Гвен, он ведь очень милый, серьезный мальчик.

– Ну, он не такой тихоня, каким кажется. Только представь себе: несколько месяцев назад он пытался соблазнить мою девочку!

– Да не может быть! – ужаснулась Элис.

– Представь себе! Я все от нее узнала, когда начались эти обиды из-за того, что она порвала с ним и поехала на студенческий бал с Тоби Эпплгейтом. Очень милый, чистый юноша и спортсмен. Да и чем, по их мнению, могло кончиться это детское увлечение?

– Я думаю, дело вовсе не в этом. Карен ничего такого мне не говорила, и ведь они с Фрэнком тоже обещали сегодня прийти.

– Карен умная женщина и очень милая. Нет, это все девчонки – и не только Лайша, но и Лиз, хотя я не понимаю, какое это имеет к ним отношение и какое право у них вести себя так только потому, что Розмари порвала с Дональдом. Неужели они думали, что лучшие годы жизни она потратит на то, чтобы дожидаться, пока он сдаст свои экзамены? И он такой скучный! Конечно, он очень умен, но для нее он слишком скучен. Розмари нужен кто-нибудь повеселее. Представь себе, за весь прошлый год Дональд пригласил ее только на бал студентов-медиков!

Элис, пытаясь сохранить лояльность по отношению и к тем и к другим своим соседям, сказала растерянно:

– Но он всегда так занят, Гвен! Ведь он вообще нигде не бывает. Он постоянно занимается вместе с Младшим Маком.

– У Младшего Мака нет другого выхода, и нельзя отрицать, что Старый Мак вправе им гордиться. Но старик не может его содержать, а Мандели, должно быть, получают бешеные деньги. И есть за что, этого отрицать нельзя. Карен говорила тебе, что «Мир женщины» собирается поместить статью о том, как они перестроили и отделали наш дом?

Элис ощутила горечь во рту.

– Неужели? Очень рада за вас!

Раздался мелодичный бой часов в холле. Гвен вздрогнула.

– Боже мой! Половина десятого! Надо пойти взглянуть, кончила ли Ванда гостиную? – Она легонько шлепнула Элис по плечу. – Элис Белфорд, сколько времени ты отнимаешь у меня своей болтовней, подумать страшно!

Элис, совсем расстроенная, начала разбирать цветы, и прикосновение к ним не принесло ей обычного утешения. Когда она взяла мелкие розы, срезанные с беседки, ее грудь почему-то сжала судорога боли.

Глава восьмая

Когда Лиз и Лайша, выйдя из библиотеки, спускались по лестнице, куранты на башне пробили половину пятого. Лиз прилепила объявление между ушами каменного льва у подножья лестницы и дернула его за язык, потемневший и отполированный прикосновениями пальцев многих поколений студентов. Она пересчитала оставшиеся листовки.

– Всего пять! Штат библиотеки стойку на руках сделает, когда заметит, что мы развесили по столам на лампах.

– Мне кажется, многие из них на нашей стороне, только они боятся сказать это открыто. Когда я положила сегодня листовку на стол Фредди, он тихонько сунул мне фунтовую бумажку.

– Конечно, они на нашей стороне. Не все же они сумасшедшие.

Они вышли на большой двор, где косые лучи солнца золотили темный бок башни с курантами.

Лиз остановилась в нерешительности.

– «Мэннинг» или «Фойе»?

– «Фойе». Я еще утром разложила их в уборной «Мэннинга». Это единственное место, где люди сохраняют неподвижность достаточно долго для того, чтобы внимательно прочесть несколько строчек. Да и ястребихи найдут их там не так скоро.

В открытой галерее уже скапливались сизые сумерки, придавая что-то средневековое мантиям двух проходивших там профессоров.

– При таком освещении галерея мне нравится больше всего, – задумчиво произнесла Лайша. – Она дышит стариной. Наверное, вот так выглядит Вена.

– А мне противно! – яростно воскликнула Лиз. – Псевдоготика – как наш псевдоанглийский дом. Словно у нас нет ничего своего. Я предпочитаю чисто функциональные лабораторные корпуса. Будь моя власть, я снесла бы все это старье и пошвыряла бы в огонь академические одеяния. Чтобы не приковывали наше сознание к средневековью!

Лайша остановилась и посмотрела на каменные арки галереи, на колышущиеся черные мантии и черные квадраты профессорских шапочек.

– А я бы все оставила так. Мне нравится это смешение. Может быть, потому, что я сама смешанная.

– Всосала с молоком матери, вот и все.

– Ну нет. Меня вскармливали на рожке, как и тебя. И наши родители никогда не упоминают о своей прежней жизни. Семейное табу. Ужасно глупо. Мама и папа ведут себя так, точно нам еще по семь лет. Слово «беженцы» в нашем доме не произносится. Как будто мы не знаем, почему они приехали в Австралию. А если об этом все-таки заходит речь, то всякий раз исполняется симфония радости – счастливые иммигранты, которые обрели то, чего искали. Слишком: уж это полная ассимиляция, чтобы в нее можно было поверить. А мы с Дональдом хотим знать все. Мы хотим знать, как могла Австрия стать такой. Почему венцы, среди которых наша семья жила больше трехсот лет, допустили, чтобы моего деда и бабку убили, а отцу и матери пришлось бежать за границу? Как мы можем сделать из этого правильные выводы, если ничего не знаем?

Лиз остановилась и протянула листовку щеголевато одетому молодому человеку, по он только взглянул на нее и разорвал пополам.

– Голова в песке или песок в голове? – спросила Лиз ласково, а когда он, выругавшись, отвернулся, сказала ему вслед: – Бяка, бяка!

Лайша отломила веточку с куста возле входа в здание геологического факультета и впилась в него крепкими зубами, точно сводя счеты с этим щеголем.

– Папа тоже прячет голову в песок, – грустно заметила Лиз, когда они вошли в вестибюль клуба, где уже собирались студенты.

Лиз раздала последние листовки, парируя добродушные насмешки, и они спустились в «Фойе».

– Не понимаю, как ты еще можешь шутить! – воскликнула Лайша, когда они встали в очередь за кофе. – Меня это бесит.

– Пресловутая отцовская объективность. Меня это тоже бесит, но я взрываюсь только дома.

– Почему ты не переселишься в общежитие? Хотя что я буду тогда делать, просто не знаю. Но на твоем месте я переселилась бы.

– А я на твоем! В отличие от вас с Доном меня по рукам и ногам связывает это пресловутое ощущение моих обязательств по отношению к папе и тете Элис.

– Но с какой стати? Я себя ни в малейшей степени не чувствую обязанной по отношению к моим родителям.

– Ты – другое дело. У вас нормальная семья. А я все время чувствую себя ответственной за них.

– Но почему?

– Трудно объяснить. По отношению к папе потому, что моя мать его бросила.

– Она его все равно бросила бы.

– По отношению к тете Элис потому, что я помогала губить ее жизнь.

– Она сама ее погубила, потому что у нее не хватило характера пойти наперекор этой твоей жуткой бабушке.

– Я знаю. Но когда я была маленькой, она была удивительно милой.

– Все они милые, пока мы маленькие и не спорим с ними.

– И все-таки я не могу их бросить, если не случится чего-нибудь сверхэкстраординарного – например, я возьму и выйду замуж. Это на них тени не бросит.

Лайша вздохнула.

– Тяжело с родителями!

– Безусловно. Но зато нам повезло: мы же нашли друг друга!

Лайша кивнула, глядя, как струйка сливок расходится спиралью в ее кофе.

– Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что у тебя есть кто-то, с кем можно делиться чем угодно, – что у тебя есть Младший Мак.

– Ну, не всем чем угодно. Сегодня утром я опять попросила его жениться на мне.

– И ничего?

– Ничего.

– Почему?

– Он ждет, чтобы я стала погорячее.

– Что ему нужно? Розмари?

– Что-то среднее. Кипеть не обязательно.

– Другого такого горячего человека, как ты, я просто не знаю.

– Возможно. Но не в том смысле. Он говорит, что я леденею, когда он меня целует по-настоящему.

– А тебе не нравится?

– Нравится, но…

– Чудачка ты! Если бы у меня был кто-нибудь вроде Младшего Мака… – Лайша заложила руки за голову и откинулась на спинку. – Увы мне!

– И мне увы! Лайша, ты правда хочешь спать с мужчинами?

– Не с мужчинами! Я же не Розмари. Но когда я думаю о том мужчине, с которым я хотела бы спать…

– А говорят, что ты недотрога!

– Я вовсе не недотрога. Просто я не кидаюсь на шею всем подряд. Я не хочу крутить с кем попало, пока не найду того, кто мне нужен. Может быть, такой уж у меня характер. А может, мне просто стало тошно, когда я увидела, что Розмари сделала с Дональдом.

– Интересно, как ощущает себя нимфоманичка.

– Как их Лулу во время течки – только всегда. И все кобели в округе гоняются за ней. Я не понимаю одного: зачем ей понадобился именно Дональд, когда у нее был такой богатый выбор?

– А Лулу, когда у нее течка, понимает?

– Не знаю и не интересуюсь. И пожалуйста, не говори, что это патология. Розмари мне противна из-за того, что она сделала с Дональдом, хоть он и показал себя романтическим дураком.

– А он еще не понял?

– Нет. И не хочет понимать. Когда я ему сказала, что она с пятнадцати лет путается со всеми соседскими ребятами, он ответил, что я злобная сплетница и просто завидую Розмари, потому что у нее много поклонников, а у меня их нет. Я ее ненавижу и за это. За то, что она сделала с нашей дружбой. Опыт Дональда с ней и мой с этим слизняком, чудо Оливером… – Лайша откинула блестящую прядь волос и положила подбородок на ладонь. – И все-таки я знаю: между холодильниками вроде тебя и доменными печами вроде Розмари есть то, что нужно мне, и если я когда-нибудь это найду, то тут же схвачу, и к чертям все остальное! Мне не нужна тихая обеспеченная жизнь, которой хотят для меня мама и папа, чтобы компенсировать собственную неустроенную молодость, Профессия, обеспечивающая большой заработок, и брак как главное, пусть даже с человеком, которого я полюблю, – мне такая жизнь не подходит. Я не хочу элегантно одеваться, жить в сверхмодернизированном доме, вкусно есть. Я не хочу тихой обеспеченности. Я хочу быть с людьми, которые борются во имя создания другого мира, хотя я и настолько сентиментальна, что хотела бы в этой борьбе быть рядом о человеком, которому я во всем доверяю.

– Ну вот я доверяю, – жалобно перебила ее Лиз.

– Я не могу тебя понять. Ты влюблена в Младшего Мака так, что, кроме него, для тебя никто не существует, и все-таки ты не хочешь, чтобы он целовал тебя по-настоящему и так далее.

– До «и так далее» мы никогда не доходили, так что на это я тебе ничего ответить не могу. И вообще я хочу, но в какой-то момент мое подсознание останавливает меня.

– А что говорит Младший Мак?

– Он говорит, что моя психика травмирована тем, что я была брошена матерью.

– Тебе повезло, что ты от нее избавилась.

– Конечно. Но мое подсознание этого не знает.

– Ш-ш-ш! – предостерегающе шепнула Лайша.

– Привет! – Младший Мак опустился на стул рядом с ней. – О чем вы, девицы, рассуждаете?

– О психологии, – ответила Лиз.

Лайша засмеялась.

Дональд принес две чашки кофе, сел и принялся угрюмо помешивать в своей чашке.

Младший Мак переводил взгляд с Лиз на Лайшу.

– Возможно, вы сегодня приобрели богатый опыт в психологической войне. Как у вас с листовками?

– Так-сяк. Но лучше, чем в прошлый раз.

– Беда в том, что приходится терять массу времени на аргументы, – пожаловалась Лайша. – Люди знают слишком мало, и смысл листовки до них просто не доходит.

– Нам бы следовало устроить семинар, как в Мельбурнском университете, – заявила Лиз. – В перерыве я совсем охрипла, убеждая тех, с кем завтракала, – словно с папой спорила.

Младший Мак сделал пометку в записной книжке.

– Семинар. Неплохая мысль. Сегодня мне сказали, что такой семинар устраивают в Технологическом – сходим и поглядим, может, позаимствуем какие-нибудь новые идеи.

– И людей, – добавил Дональд. – Не надо, чтобы думали, будто в барабан бьют все время одни и те же – ведь это не так. Каждый день к нам приходят все новые люди.

– И я в этом сегодня убедился, – сказал Младший Мак. – К нам присоединяются и сотрудники – некоторые не хотят, чтобы их имена стали известны, но они дают деньги. И вечером на демонстрацию придут два преподавателя. Стоит только хорошенько растолковать что к чему, и подавляющее большинство начинает возмущаться тем, что мы делаем во Вьетнаме.

Он отчаянно пересластил свой кофе.

– Я сегодня говорил со старшим ассистентом, и мне в голову пришла одна мысль. В следующем семестре у меня свободная практика. Я думал поработать в больнице, но вместо этого буду организовывать кампанию протеста здесь.

Лиз положила ладонь на его руку.

– Ты просто чудо, Мак, – сказала Лайша.

– Вовсе нет. Просто мое положение намного легче, чем у других. Старый Мак меня поддержит. Учебные дела у меня в полном порядке. И я буду понемногу заниматься, чтобы все было в ажуре, а старина Дональд уж сумеет сообщить мне все новенькое, пока будет в этом семестре заниматься самостоятельной научной работой.

– А если на тебя напустятся ястребы? – спросила Лайша.

Младший Мак улыбнулся.

– Не беспокойся! Они не станут связываться с секретарем Клуба мира в Тихом океане и рисковать скандалом, который выйдет за пределы университета. Значит, все ясно. А теперь следует побыстрее перекусить, чтобы добраться до Мартин-плейс заблаговременно. Старый Мак заедет за нами в своем драндулете без четверти семь. Он захватит старого приятеля по Анзаку, так что нам четверым будет тесновато.

– Ну и что? – воскликнула Лиз. – Вперед, воины!

Дональд поставил чашку и сказал старательно невозмутимым голосом:

– Я не поеду.

Лайша резко, повернулась к нему:

– Что?

– Я не поеду.

Дональд поднял голову и обвел взглядом вскочивших друзей.

– Скэб! – Глаза Лайши загорелись яростью.

– Прекрати, Лайша! – резко сказал Младший Мак.

Он снова сел, положил руки на стол и сгорбил широкие плечи. – В чем дело, друг?

Дональд закурил сигарету, стараясь, чтобы рука не дрожала.

– Я обещал отцу, что больше не буду участвовать в демонстрациях.

– Ах, отцу! – прошипела Лайша.

Лиз предостерегающе положила руку ей на плечо. Дональд смотрел только на Младшего Мака.

– Тебе-то хорошо, Мак. У тебя все в ажуре. А я черт знает как запустил занятия. Если меня арестуют, я могу провалиться на экзаменах.

– Мы бы добились твоего освобождения.

– Я знаю. Но я не могу рисковать стипендией. Мне надо самому пролагать себе дорогу.

– «Голос его хозяина»! – съязвила Лайша.

– Заткнись, Лайша, – потребовал Младший Мак, не взглянув на нее, а потом мягко спросил Дональда: – И это все?

– Конечно, все! – огрызнулся Дональд. – Если ты думаешь, что я перестал верить в то, что мы делаем, так ты ошибаешься. Верю по-прежнему. И буду делать все остальное. Я просто не буду участвовать в демонстрациях – и только.

Он встал и быстро отошел к буфету за сигаретами. Младший Мак медленно последовал за ним, бросив на девушек предостерегающий взгляд.

– Дай мне одну, – попросил он, когда Дональд вскрыл пачку.

Он закурил и протянул догорающую спичку Дональду.

– Ну, нам пора, – сказал он. В его глазах, когда он посмотрел на Дональда, была улыбка. – Мы с Лиз понимаем. И ты по-прежнему казначей, приятель. Завтра в том же поезде.

Дональд отвернулся.

Глава девятая

К тому времени, когда Элис, наконец, ушла на вечер к Рейнбоу, Мартин успел измучиться из-за этого торжества так, словно уже побывал на нем. Он закрыл массивную дверь своего кабинета с чувством безмерного облегчения. Теперь, когда он остался дома один, можно было расположиться поудобнее и прочесть официальную биографию сэра Ральфа. Он получил ее только сегодня и, просматривая аннотацию, раздумывал, встретит ли он в этой книге того сэра Ральфа, с которым познакомился на теплоходе.

Час спустя в дверь черного хода постучали и, оторвавшись от чтения, он крикнул:

– Входите, Фрэнк!

Мандель положил портфель и вскинул руки в жесте глубочайшего удовлетворения.

– Я исполнил свой долг и удрал!

Мартин смотрел на его не тронутое морщинами лицо, лысеющую голову, округлую фигуру и улыбался. С Фрэнком Манделем ему было легко. Они виделись не часто, но при встречах у него всегда возникало ощущение, что этот человек смотрит на мир так же, как он сам, хотя они всегда разговаривали только о том, о чем разговаривают давно живущие рядом и уважающие друг друга соседи. Мандель, в сущности, был замкнутым человеком вроде него самого.

– Ну как вечер?

– Колоссально, неповторимо, и так далее, и тому подобное. От оркестра можно оглохнуть, в напитках можно утонуть, прибыл мэр, и, к огорчению хозяев, юный Стрэтон, пьяный, а к тому же, что в светском обществе менее принято, удивительно грязный.

– Этот мальчишка позорит Уголок.

– В довершение веселья явилось полдюжины непрошеных гостей, все без исключения мужского пола, но я их не виню: чтобы посмотреть на Розмари, можно пренебречь правилами приличия.

– Да, очень хорошенькая девушка.

– Сегодня она обворожительна. Совсем как пряничная фея в балете, который я видел в том нежном возрасте, когда меня могла очаровать именно такая сладенькая красота.

– Она очень мила. Неумна, конечно.

– Мне кажется, ум ей не понадобится.

– Надеюсь, наши дочери нас не подвели. Лиз не заходила домой переодеться.

Мандель закусил нижнюю губу и начал набивать трубку.

– Я опасаюсь самого худшего. Лайша тоже еще не возвращалась, а это, без сомнения, означает, что они явятся непростительно поздно в этих своих безобразных одеяниях, которые сейчас в моде. Больше всего они в них смахивают на театральных гусар.

– Отвратительно! Или мы слишком старомодны?

– Я начинаю склоняться к мысли, что уж лучше быть старомодным, чем чересчур новомодным. Придется задать Лайше хорошую головомойку. Я требую, чтобы мои дети с уважением относились к людям, благодаря которым наша жизнь здесь сложилась так счастливо, – он запыхтел трубкой. – Знаете, как Лайша назвала меня вчера вечером?

– Я давно уже ничему не удивляюсь.

– Обомшелостью!

– В репертуаре Лиз есть слова и похуже.

– Обомшелость! Из-за этого вьетнамского протеста. «Разве я такой уж несговорчивый отец? – спросил я. – Разве я когда-нибудь вмешивался в ваши дела? Разве я запрещал вам собирать на улицах пожертвования на День аборигенов? Разве я когда-нибудь запрещал вам принимать участие в движении защиты гражданских свобод?»

– Должен признаться, что против последнего я возражал.

– А я нет. Протестовать против любого покушения на гражданские свободы – это вопрос принципа. «Все, что хотите, – сказал я, – кроме политики».

– Я тоже пытался взывать к благоразумию Лиз в этом вопросе.

– Ну и с каким успехом?

– Пока я надежды не теряю.

– У Лиз несколько иное положение. Но мои дети обязаны быть лояльными по отношению к стране, которая дала им национальность и свободную жизнь. Благодарность – как в личном плане, так и в общественном, – на мой взгляд, вещь обязательная. Кроме того, им нужно подумать и о своем будущем: ведь родители, которые приехали сюда, как беженцы, – это не совсем то, что может способствовать карьере.

– Но ведь это все было так давно, что вряд ли может отразиться на ваших детях.

– Как странно, что вы сказали это именно тогда, когда я пришел к вам, чтобы посоветоваться о деле, тесно связанном с далеким прошлым.

Мартин вопросительно поднял брови.

– Компенсация! – с горечью произнес Фрэнк, открывая портфель. – Какая ирония, вы не находите? Немецкое правительство просит меня представить сведения, которые дадут мне право на получение небольшой суммы, долженствующей возместить мне гибель моих близких двадцать пять лет назад. Хайями получили вполне достаточно, чтобы обновить свою кухню. Щедро, не правда ли?

Мартин прочел протянутые ему бумаги.

– А у вас есть документы, которые подтверждали бы то, что вы здесь написали? – спросил он потом.

Ладонь Фрэнка тяжело опустилась на ручку кресла.

– Документы? Конечно, у меня их нет. Откуда бы я их взял?

Мартин аккуратно сложил бумаги, встал и подошел к книжному шкафу. Он достал две рюмки и бутылку дьюваровской «Белой этикетки» и вернулся с ними к столу.

– Мне кажется, сегодня нам следует выпить немного хорошего виски, а потом уже браться за дела, – заметил он.

Против обыкновения они выпили виски залпом, и Мартин, прежде чем сесть, снова наполнил рюмки.

– Ну что ж, Фрэнк… Только помните, что я был в Японии, когда вы приехали сюда, и ничего не знаю о вашей прошлой жизни. А мне нужно ее знать всю.

Фрэнк посмотрел виски на свет и медленно заговорил:

– Когда немецкие армии вошли своим гусиным шагом в Вену, я был Францем Мандельбаумом, австрийским гражданином двадцати двух лет от роду. Я происходил из умеренно состоятельной семьи, и мы уже так давно ощущали себя австрийцами и телом и духом, что переживали только захват нашей родины. О том, что мы, кроме того, евреи, мы и не вспомнили.

Мой отец был врачом. Я изучал архитектуру. Я был влюблен в Карен. Политикой я не интересовался и почти не задумывался над тем, что, собственно, происходит, пока однажды вечером не вернулся домой с приятелем и не увидел перед дверями нашего дома нацистские машины.

Была весна, и улица благоухала сиренью. Эсэсовский офицер расхаживал взад и вперед по тротуару, заложив руки за спину и поигрывая стеком. Взад-вперед, взад-вперед. Мои близкие были выстроены у стены. Соседей тоже заставили выйти на улицу, чтобы они видели их унижение. Отец поддерживал бабушку, которая прислонялась головой к его плечу, но эсэсовский офицер что-то сказал, и ее оттащили в сторону. Мама держала за руку мою маленькую сестренку – она плакала, офицер ударом стека заставил ее отнять руку от лица. Тут она увидела меня и закричала: «Франц», а мой отец – лицо у него застыло, как у мертвого, – посмотрел на меня и сказал громко: «Слава богу, он в Праге». И мама с бабушкой повторили: «Слава богу». Мы прожили на этой улице всю нашу жизнь, но никто не сказал ни слова.

У моей сестренки были темные волосы – Лайша очень походила на нее в детстве. Офицер стеком приподнял ее кудри и сказал: «Ach! Judenschwein»[4]. И только тогда я, наконец, сообразил, что они тут потому, что мы были евреями. Офицер отдал приказ, солдат сбегал в дом и вернулся с двумя ведрами. Маму и бабушку поставили на колени и заставили их мыть тротуар. У бабушки было больное сердце, и она упала без чувств на ведро. Оно опрокинулось, и ее облило грязной водой. Эсэсовский офицер засмеялся. Он велел отцу взять стетоскоп и проверить, жива ли она. Его хохот разносился по всей улице.

И все это время – может быть, прошло всего несколько минут – я стоял и смотрел. Я, здоровый двадцатидвухлетний мужчина, смотрел и молчал. И ничего не сделал. Ничего!

Когда офицеру надоело любоваться этим зрелищем, солдаты бросили бабушку в фургон, точно мешок. Потом они затолкали туда и остальных.

Их увозили медленно – так, чтобы все могли видеть, а впереди, ревя клаксоном, ехал блестящий черный автомобиль, и эсэсовский офицер в одиночестве восседал на заднем сиденье.

Больше я не видел моих близких.

Потом мне удалось узнать, что бабушка умерла в ту же ночь. Отца, маму и сестренку увезли в товарном вагоне вместе с другими евреями и людьми самых разных национальностей из стран, по которым немецкие армии разливались грязным потоком. Сестренку и других детей отняли у родителей, и она умерла в концлагере для детей в Терезиенштадте. След моих родителей потерялся, и мне так и не удалось выяснить их дальнейшую судьбу. Но догадаться о ней нетрудно.

В тот вечер, когда их увезли, я бросился к Карен. Она с родителями жила на другом конце города, и они еще не видели того, что происходит. Но они знали, они чувствовали, что будет дальше. Поэтому, когда я сказал, что попробую пробраться в Чехословакию и хочу взять Карен с собой, они не стали возражать. Они только заплакали. Да, заплакали.

Мы надели туристские костюмы, взяли рюкзаки, попрощались, доехали на трамвае до окраины, а дальше стали пробираться пешком через леса. Шли мы по ночам. Жаль, что я не писатель. Наши странствования до чехословацкой границы были не менее интересны, чем «Одиссея». У чехов мы нашли хороший прием. Они знали, что будут следующими, кого бросят волкам. В Праге у Карен были родственники. Оттуда мы на самолете отправились в Англию, а затем отплыли в Австралию. Вот и все.

Мартин снова налил виски в пустые рюмки. Они выпили молча. Потом Мартин сказал:

– Боюсь, мне придется задать вам несколько вопросов. Фрэнк кивнул.

– Разумеется, – сказал он.

– Были ли какие-нибудь причины, вследствие которых именно вашу семью постигла такая судьба?

– Причины? Я не понимаю…

– Они занимались какой-либо политической деятельностью?

– Нет, никогда. Мой дед этого не одобрял.

– Но в таком случае почему же…

– Почему? – Фрэнк оглянулся на книжные шкафы. – Вы юрист, на ваших книжных полках стоят тома Нюрнбергских процессов – и вы задаете мне такой вопрос?

Мартин закрыл папку и встал.

– Давайте пойдем на кухню, вы сварите кофе по вашему превосходному рецепту, и мы попробуем сигары, которые я купил.

Когда они закурили сигары за кофе, Мартин спросил:

– А вы не думали о возвращении?

– С тех пор как мы поселились в «Розредоне» – никогда. Я знаю немало австрийцев, которые уезжали на родину, думая продолжить там свою прежнюю жизнь, но все они вернулись сюда.

– Наверное, дело в климате.

– Только отчасти. Вы, солнцепоклонники, считаете, что солнце – это все, но я переношу европейскую зиму лучше, чем австралийское лето. Обеспеченным людям зима не страшна. Конечно, для бедняков это мука. А прежде в основном эмигрировали бедняки. Нет, дело не только в климате. Австралия воздействует на тебя.

– В хорошем или дурном смысле?

– И так и эдак. Положительно то, что тут к иммигрантам относятся терпимее, чем в любом другом месте, где нам или нашим родственникам довелось побывать за время этого Исхода двадцатого века. Здесь даже в тысяча девятьсот тридцать восьмом году не было настоящего антисемитизма. Хотя иностранцев вообще недолюбливали. Относились к ним с благожелательной недоверчивостью. Даже в то время, когда я был обязан еженедельно являться в полицейский участок, ко мне относились благожелательно. Я был просто одним из этих «чужаков-беженцев». В дни войны, когда я служил в строительном батальоне Иностранного корпуса, никто не смотрел на меня косо. Я был просто «этим чужаком», только и всего. Думаю, вы сочтете меня сентиментальным, если я признаюсь вам, что до сих пор храню мою старую армейскую фуражку. Именно из-за этого отношения к нам, как к «чужакам», мы после войны хотели уехать в Израиль, чтобы жить среди своих единоплеменников и не быть «чужаками».

– Почему же вы не уехали?

– По многим причинам. Главным образом из-за доброты Дона Кларка и доброты Элис – я не знаю женщины добрее вашей сестры. К тому же после войны предубеждение против иностранцев практически исчезло. – Он стряхнул пепел сигары в пепельницу. – Сегодня вечером я сравнивал интерес, который вызывает новый жилец Холлоуэев, с тем, как приняли нас двадцать лет назад. Нам приходилось завоевывать свое положение медленно, шаг за шагом. А теперь дамы поддразнивают бедную Элис, которая утром разговаривала с ним у калитки: поддразнивают так, словно он какая-то кинознаменитость.

Мартин сделал нетерпеливый жест, уклоняясь от разговора о новоприбывшем, и спросил:

– И вы никогда не жалели, что остались?

– Нет. Мы давно уже рады этому, особенно потому, что наши дети выросли «своими», каким я, например, стать не мог.

– Почему вы так считаете?

– А способны ли австралийцы считать своими тех, кто не родился здесь?

– Возможно, вы согласны с Горациевым «Sidere mens eadem mutato?» – спросил Мартин.

– Нет. Я говорил своим детям, что, по-моему, для университета это глупый девиз. Возможно, во времена Горация действительно можно было утверждать, что «звезды меняются, но душа остается прежней», поскольку люди путешествовали только по северному полушарию. Но, пересекая экватор, вы меняете не только полушарие и свой мир, вы меняетесь сами.

Он налил себе и Мартину по второй чашке кофе, а потом прибавил с улыбкой:

– Вы понимаете, что я хочу сказать. Там нам и в голову не пришло бы пить кофе, сидя на кухонном столе, но я и не уверен, что это хорошо.

Мартин кивнул.

– Согласен. Моя мать перевернулась бы в могиле, если бы могла нас сейчас увидеть.

– Значит, винить, пожалуй, следует не полушарие, а эпоху.

Он умолк, сдвинув брови, а Мартин продолжал:

– Знаете, Фрэнк, меня удивляет, когда вы утверждаете, что вы «не свой». Я всегда привожу вас как пример полной ассимиляции. В чем мы не выдержали испытания?

Мандель вдруг вскочил и начал ходить по кухне.

– Вы меня неправильно поняли. Вина не здесь, – он сделал широкий жест, включавший весь обширный континент за стенами дома, – а здесь. Он постучал себя по груди. – Об этом я никому не говорил. Даже Карен. И возможно, скажу вам только из-за виски, которое мы выпили. Меня постоянно жжет мысль, что я жив, а все мои близкие умерли.

– Но, право же, у вас нет никаких оснований упрекать себя. Это просто нелогично.

– Вся жизнь нелогична. Вот почему я до сих пор слышу во сне, как моя сестренка зовет: «Франц! Франц!», и бросаюсь к ней на помощь, хотя тогда я ничего не сделал.

Он провел платком по лицу и шее и сказал с вымученной улыбкой:

– Не считайте меня невротиком. Несмотря на нелогичность мира, мы создали себе хорошую жизнь, а наши дети создадут еще лучшую… если не станут задавать слишком много вопросов.

– А вы в их возрасте не задавали вопросов?

– Нет. Я был прилежным студентом вроде Дональда.

– И я не задавал. Возможно, это было плохо.

– А разве тогда это принесло бы больше пользы, чем теперь? Когда мне было двадцать два года, я увидел начало крушения демократии. Я был свидетелем предполагаемой победы демократии над нацизмом и милитаризмом, и к чему же пришли за двадцать лет демократические страны? К торжеству милитаризма. Может ли народ здесь, или в Англии, или в Соединенных Штатах что-нибудь изменять в политике своей страны?

Мартин пожал плечами.

– Вы в детстве учили греческий?

Мартин кивнул.

– Тогда вы, может быть, помните hubris, самодовольную надменность, которую Немезида всегда в конце концов карала? Вот с чем мы столкнулись сейчас. И я прошу только одного: чтобы за грехи моего поколения Немезида не заставила расплачиваться моих детей.

Мартин сказал, помолчав:

– А они знают то, о чем вы мне рассказывали?

– Почти ничего не знают. Мы постарались, чтобы у них сложилось впечатление, будто мы принадлежали к тем дальновидным людям, которые догадались покинуть Европу заблаговременно. Наши родители умерли незадолго до их рождения. Но они всем этим не интересуются. Для них, как и для большинства австралийцев, мир возник, когда они родились. В частности, вот почему мне неприятен этот вопрос о компенсации. Я не хочу, чтобы прошлое ожило для моих детей. Мне нужно только их счастье.

Мартин посмотрел на своего собеседника с легкой улыбкой.

– А вы не спрашивали у них, как себе представляют свое счастье они?

– Нет, и не собираюсь. Мне и так хватает споров с ними.

– Но вы хоть когда-нибудь выходите из этих споров победителем?

– Иногда. А вы с Лиз?

– О, в спорах я умею побеждать, но боюсь, это мне ничего не дает.

– По-моему, на этот раз я сумел повлиять на Лайшу. Я пришел в такую ярость, что готов был отшлепать ее, как в детстве. Но она стала такой сильной, что, пожалуй, отшлепала бы меня.

– Она обещала вам не участвовать в этих протестах?

– Не то чтобы обещала, но, мне кажется, она сильно напугалась и сделает, как я просил.

Жужжанье зуммера над кухонной дверью сообщило им, что в парадную дверь звонят.

Мартин вышел в холл, открыл дверь, зажег свет и увидел на веранде фигуру в полицейской форме.

– Добрый вечер, мистер Белфорд!

– А, сержант! Добрый вечер! Что вас сюда привело?

– Разрешите, я войду, сэр, и все объясню. Ваша дочь, сэр, и девушка, которая живет рядом… Произошло…

Мартин закрыл дверь и позвал:

– Фрэнк! Фрэнк!

Когда они с сержантом прошли в кабинет, он пояснил:

– Лиз и Лайша.

– Какое-нибудь несчастье? – встревожено спросил Мандель.

– Ну, не совсем, сэр, – ответил сержант, смущенно вертя в руках фуражку.

– Что произошло? – резко спросил Мартин.

– Они арестованы, сэр.

– Арестованы?

Мартин застыл на месте, а Мандель медленно опустился в кресло.

– Да, сэр.

Мартин налил виски в три рюмки.

– Садитесь, сержант. Так что же произошло?

– Когда премьер-министр вышел из своей резиденции с американским сенатором, они устроили демонстрацию.

– Где они?

– В участке на Кларенс-стрит, сэр. Видите ли, мистер Белфорд, дежурил, по счастью, сержант Кросс, и, когда он записывал их фамилии, он узнал мисс Белфорд – он видел ее у вас в конторе, сэр. Ну и чтобы ей не пришлось ночевать в камере, он позвонил мне, чтобы я сходил к вам и вы могли взять ее на поруки. Остальным придется посидеть ночку, это послужит им уроком на будущее.

– А Лайша? – с трудом выговорил Мандель.

Сержант посмотрел на него, потом на Мартина.

– Если мистер Белфорд поручится за нее, то, может быть, и вам разрешат внести за нее залог.

– Я сейчас вызову такси, – сказал Мартин, беря телефонную трубку.

– Нет! – возразил Мандель, – Не надо вмешивать посторонних. Нас отвезет Дональд.

Глава десятая

Лучи вечернего солнца ударили в окна электрички, когда она вырвалась из городского туннеля и помчалась вверх по виадуку к Центральному вокзалу. День начался жарой не по сезону и порывистым западным ветром, от которого по небу разлилось рыжее сияние. Элис смотрела сквозь грязное стекло на Белморский парк, где люди лежали на траве в тени деревьев, и на Сидней, дрожащий в пыльном мареве позади него.

Ее истомила эта небывалая для весны жара, солнце обжигало ей спину сквозь тонкий шелк платья, она тщетно пыталась опустить шторку и вздохнула с облегчением, когда поезд, наконец, нырнул в тень вокзала. Вагон быстро наполнялся едущими домой рабочими. Потные тела, пропитанная потом одежда, пыль от шаркающих по полу подошв. Рядом с Элис сел человек в грязном комбинезоне, и она брезгливо отодвинулась. Ну почему в этих поездах нет вагонов первого класса?

А если она скажет это дома, никто ей не посочувствует. Лиз спросит, с какой стати они должны требовать особых привилегий, а Мартин заявит: «Вы, женщины, можете распоряжаться своим временем как угодно, и, собственно, никто не виноват, если ты поехала в город позавтракать в ресторане и побывать в кино и так задержалась, что тебе пришлось возвращаться в час „пик“ вместе с людьми, проработавшими весь день».

Как это типично для них обоих! Ни сочувствия, ни понимания!

После того что произошло в день рождения Розмари, дом стал невыносим. Арест Лиз – какой несмываемый позор! Скандал еще, возможно, удалось бы замять, если бы не эта мерзкая фотография в газете, которой мог любоваться весь мир. Она от стыда неделю не смела выйти из дому, но все знакомые перебывали у них с выражением притворного сочувствия, а сами жадно расспрашивали о подробностях этой отвратительной истории. Нет, она не понимает Мартина. Он наотрез отказался обсудить с ней случившееся. Ей даже неизвестно, что именно сказал он Лиз в тот вечер, когда внес залог за нее, за Лайшу и за Младшего Мака.

Два дня Лиз и Мартин не разговаривали – не обменялись ни единым словом, но теперь все уже идет по-старому: они день и ночь спорят о том, что в мире хорошо и что дурно, а на нее, когда она пытается вставить хоть слово, не обращают ни малейшего внимания. Есть она, нет ее – им все равно.

Поезд отошел от перрона Центрального вокзала. Элис старалась не замечать гнетущего уродства всего того, что проплывало за окнами – запруженные толпами платформы, мрачное здание морга с закопченными псевдоготическими арками фасада, которые, по-видимому, должны были делать смерть менее ужасной; задние стены высоких домов, запыленные окна которых были наглухо закрыты, чтобы приглушить неумолчный грохот поездов; тесные задние дворики лачуг Редферна, прижатых к самому железнодорожному полотну.

Элис всегда раздражало, что по дороге в город ей приходится проезжать через эти трущобы бывших городских окраин – тесно застроенные сто лет назад улочки мелькали, словно кадры пущенной ускоренно киноленты, и казалось, что только яркая краска не дает рассыпаться обветшавшим домам. Их давно пора снести! Но ведь даже если этих людей переселить куда-нибудь на простор и свежий воздух, они очень скоро все погубят – они сами создают трущобы, повторяла Элис слова, которые часто слышала от матери.

Она повторяла их, глядя невидящими глазами на крохотные садики, где цветы цвели назло всей пыли и саже.

Она пробовала представить себе, какие люди способны жить в этих кирпичных коробках с палисадниками величиной с носовой платок. Она никак не могла понять, почему они продолжают ютиться тут, а не переезжают в отдаленные пригороды. Они, конечно, объясняют, что там высока квартирная плата, что трудно жить далеко от места работы, что слишком дорог проезд. Элис ничему этому не верила. Теперь денег хватает на все. Просто им нравится жить бок о бок с соседями в узких улочках под вечным покровом ядовитого дыма, изрыгаемого заводскими трубами. Им нравится выходить из двери своего дома прямо на тротуар, нравится сидеть на пороге и сплетничать. Таким людям безразлично, что вся их жизнь проходит на виду у других.

Элис вдруг спохватилась. Она начинает рассуждать совсем как когда-то рассуждала ее мать. Разве родители Реджа не жили сначала в таких же трущобах? Откуда ей известно, что нравится людям и чего они хотят? Разве кто-нибудь может знать чужие мысли и чувства? Что знают о ней самой ее подруги да и самые близкие ее родственники?

«Почему бы тебе не переехать? – осведомилась ее школьная подруга Бетти, когда они завтракали в ресторане и она попробовала пожаловаться. – У тебя же есть деньги (по мнению Бетти, деньги решают все!), и, если бы ты купила себе где-нибудь небольшой домик, ты могла бы вести жизнь, какая тебе нравится. Приглашать своих друзей, когда захочешь, развлекаться, а не тратить все свое время на этот старый громадный дом. Вот что я сделала бы на твоем месте».

Бетти это обожает – давать советы, почерпнутые из опыта собственной удачно сложившейся, устроенной, заполненной жизни. Бетти всегда ко всему относилась легко. Даже над арестом Лиз она только посмеялась и заявила, что все друзья ее сына рьяно участвуют в этих протестах. Кому хочется быть убитым, когда сами американцы не единодушны в отношении к этой войне!

«Ты могла бы познакомиться с каким-нибудь приятным холостяком», – хихикнула она, вдохновленная «Клеопатрой», которую они только что посмотрели. Бетти пришла от фильма в восторг. Впрочем, Бетти приходила в восторг от чего угодно, лишь бы это отвлекало ее от забот и хлопот жены мелкого банковского служащего и матери четырех подростков, ведущей хозяйство в не слишком современном доме.

Элис положила носовой платок на шею, чтобы защитить ее от солнца, горячего даже вечером. Такие дни обычно кончаются грозой. На юго-востоке уже начали громоздиться сизые тучи. «Мне повезет, если я успею добраться до дождя», – с тревогой подумала она, вспомнив, что на ней новое платье и шляпа.

Интересно, каким образом девушки, служащие в конторах – вон их сколько в вагоне, – умудряются одеваться так прилично при нынешних высоких ценах на одежду. Ее платье из таиландского шелка обошлось бы им в недельный заработок. С другой стороны, нынешняя молодежь не умеет ценить денег. Они слишком легко им достаются, в этом вся беда.

Вот до войны, когда она была девушкой, девушки – да и мужчины, если на то пошло, – зарабатывали во много раз меньше, чем теперь, и жили неплохо. И все же профсоюзы сейчас не переставая вопят о необходимости повышения заработной платы. Наверное, этот человек рядом с ней, пропахший потом и машинным маслом, состоит в профсоюзе. От дыма его трубки у нее запершило в горле. Надо было сесть в вагон для некурящих! Но тогда чувствуешь себя такой старой и брюзгливой, хотя сама она, конечно, и не подумала бы закурить в поезде. В поездах не курят. Во всяком случае, люди ее круга.

Стэнмор, потом Саммер-Хилл. Вагоны выбрасывали толпы пассажиров и принимали такие же толпы. Стало совсем душно от запаха разгоряченных, стиснутых тел. Как досадно, что ей пришлось сесть в самом конце вагона, где скамьи расположены друг против друга, и всю дорогу перед ней маячат чьи-то лица. Впрочем, усевшаяся теперь напротив нее молодая пара никем, кроме себя, не интересовалась. Девушка, крашеная блондинка с волосами по плечи, была в ситцевой блузке, которая никого не удивила бы на пляже, но, бесспорно, не подходила для конторы. Ее спутник был темноволос, долговяз и очень худ, совсем как Редж, когда она его полюбила. У Элис защемило сердце. О господи, какая власть в этих худых сильных телах! По ее коже пробежали мурашки, словно он прикоснулся к ней. Но рука парня держала руку девушки, их лица почти соприкасались; они смотрели в глаза друг другу, их губы произносили незначащие слова в ожидании, когда можно будет перейти к поцелуям.

А Лиз смотрит вот так на кого-нибудь из студентов, которые бывают в их доме? Вряд ли. Лиз рассудочна и холодна, как ее отец. И эти молодые люди рассуждают о всяких отвлеченных предметах даже на кухне, когда моют посуду.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть пару напротив и двух девчонок, болтающих в проходе рядом с ней, – их летние платья открывали шеи, плечи и ложбинку между острыми грудями, их юные лица раскраснелись от жары, волосы были наэлектризованы, словно жара, которая так угнетала ее, им только прибавляла силы. Ее кожа пошла пятнами, под коленками было липко от пота. Надо будет хоть немного похудеть.

Фильм разбудил в ней чувства, которые обычно в дневное время ее не тревожили. Перед ее закрытыми глазами буйствовало великолепие Древнего Египта. Она особенно любила исторические фильмы и романы. Погружаясь в них, она начинала верить, что в каком-нибудь другом веке, в какой-нибудь другой стране ее жизнь могла бы сложиться иначе. Но разве можно было даже самым отчаянным напряжением фантазии перенести сюда пышность и страсти Египта, пылающие на цветном кинофоне с реками, более голубыми, чем в натуре, женщинами, более прекрасными, чем в жизни, и мужчинами, более дерзкими и романтичными, чем в мечтах?

Они никак не вязались с этими отвратительными окраинами, по которым мчался поезд, таща свой человеческий груз, с этими людьми, которые утром едут на работу, а вечером возвращаются домой, не интересующихся ничем, кроме своих скучных, никчемных, маленьких жизней. Как замечательно унестись отсюда в этот волнующий варварский мир с его красками, вихрем событий и страстью! Фильм кончился, оставив грызущее ощущение: почему у Элизабет Тейлор есть все это, а у нее нет ничего? Клеопатра заплатила за свою любовь, но Лиз Тейлор ничего не платила, а просто шла от успеха к успеху. А вот она убрана в чулан и останется там, наверное, уже навсегда. В ней скрыто столько же, сколько в Лиз Тейлор – нет, больше, – но ей никогда уже не представится возможности излить это на кого-нибудь.

Поезд начал тормозить, вагон тряхнуло, и Элис, очнувшись от чувственной полудремоты, открыла глаза. Ее взгляд встретился со взглядом мужчины, который не просто смотрел на нее, как невольно смотрят на соседей в поезде, но буквально пожирал ее глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. На одно захватывающее безумное мгновение ей показалось, что ее сон становится явью.

Она почувствовала, что краснеет, словно этот новоавстралиец, поселившийся в Уголке, мог догадаться о ее мыслях, а он приподнял шляпу, и его сочные красные губы между темными усами и бородой приоткрылись в медленной улыбке. Элис надменно вздернула подбородок. Она не хотела, чтобы он задавал ей вопросы об аресте Лиз! А главное, она боялась его глаз – дерзких глаз, которые он и не подумал отвести, когда она заметила, что он ее разглядывает. Краска разлилась по шее, груди, и жаркая волна прокатилась по всему ее телу. Она с тоской подумала, что еще не скоро сможет снять бюстгальтер и пояс, которые стали невыносимо тесными.

Она чувствовала на себе его взгляд, заставляя себя смотреть в окно, где теперь фантасмагорической процессией, раззолоченной косым лучом, бьющим из-за лиловой тучи, проносились более широкие улицы и новые дома, деревья и сады. И она все еще видела его глаза, неожиданно светлые на загорелом лице, видела густые брови и выпуклый лоб, поднимающийся к зализанной на макушке пряди. Странно, что борода у мужчин остается пышной, даже когда их волосы уже редеют.

Вздрогнув, она сообразила, что смотрит прямо в чье-то лицо по ту сторону прохода. Розовое лицо без морщин под буйной седой шевелюрой. Сначала ей показалось, что проницательные голубые глаза тоже смотрят на нее, но она тут же поняла, что они обращены на человека, чей взгляд она все еще чувствовала на себе. Ее сердце учащенно забилось. Неужели его действительно влечет к ней? Но что же еще может означать горящий взгляд, эта медлительная улыбка?

«Не будь дурой! – одернула она себя. – Всем известно, что эти иностранцы заигрывают с первой встречной. Изголодались по женщинам, только и всего». Весь Уголок обсуждал элегантную рыжую женщину, которая как-то вошла в его квартиру и пробыла там часа два.

Что будут говорить, если он вздумает проводить ее до дома? – спросил один внутренний голос. Ну, а почему бы и нет? – возразил другой.

Когда поезд подошел к бэрфилдскому перрону, она оборвала этот мысленный спор. Если он захочет пойти с ней – пусть. Она встала и благодарно улыбнулась, когда он посторонился, пропуская ее. В тесноте он слегка ее толкнул.

– Прошу прощения, сударыня.

Его произношение придавало слову «сударыня» почти ласкательный оттенок. Какие у него изысканно вежливые манеры! «Даже чересчур», – раздраженно подумала она, когда его оттерла толпа людей, не столь строго соблюдающих правила хорошего тона. Она задержалась в проходе и остановилась, едва выйдя на улицу. Слава богу! Ни одного такси на стоянке. Краем глаз она увидела, что он выходит из вокзала. Она пошла через улицу. Ее дыхание стало прерывистым, в горле поднялся комок. На углу они встретятся.

Рядом с ней остановился автомобиль. Распахнулась дверца.

– Садитесь, Элис, – скомандовал Обри Рейнбоу. – Мы как раз успеем домой до грозы. Как удачно, что я вас заметил!

Элис села, машинально пробормотав слова благодарности. Ее сердце наполнила горечь… Удачно!..

Глава одиннадцатая

Элис захлопнула окно столовой. Ветер налетал свирепыми порывами, крутя лепестки, сорванные с веток цветущих деревьев. Ей всегда было больно видеть, как быстро они облетают – бессмысленно погубленные, точно ее собственная жизнь.

Она вернулась к столу, прижимая ко лбу ладонь.

– Кажется, у меня разбаливается голова. Это от погоды.

– Очень жаль, – отозвался Мартин, не отрываясь от юридического журнала.

Они уже доедали второе, когда Лиз стремительно сбежала по лестнице и влетела в столовую.

– Тысячу раз прошу прощения, но мне обязательно надо было допечатать все до конца.

Элис приподнялась, но Лиз заставила ее сесть.

– Не беспокойся. Я возьму сама. Супу я не хочу.

Она обычной стремительной походкой пересекла столовую и скрылась в кухне, прежде чем Элис успела ее остановить. Вернулась она с тарелкой, которую держала через посудное полотенце, и, подпрыгивая, перекладывала из руки в руку. Тарелка со стуком опустилась на стол.

– Ой-ой! – Лиз подула на пальцы. – До чего горячая!

– Потому что она слишком долго простояла в духовке. Если бы ты пришла обедать, когда я тебя позвала, она не была бы такой горячей.

Лиз опустилась на стул, с отвращением поглядела на тарелку и отодвинула ее.

– Впрочем, неважно. Я этого все равно есть не буду.

Элис откинула голову и вздернула подбородок – это ее движение всегда ассоциировалось у Лиз со словом «взбрыкнуть».

– Почему же, скажи на милость?

– Так просто. Температура неподходящая.

– Я же объяснила тебе, почему он такой горячий.

– Я не о пироге. Я о погоде. Сейчас слишком жарко для пирога с почками.

– Ну, а что ты будешь делать летом, если уже в сентябре жалуешься на жару?

– Против самой жары я ничего не имею. Я только считаю, что пирог с почками – блюдо для жары неподходящее.

Элис положила свой нож и вилку.

– Ты, кажется, позволяешь себе учить меня, что и когда нам полезно есть?

– Ах, тетя Элис, не надо этого тона. Профессор говорит, что он вреден для моего пищеварения.

– А то, что я жду, когда ты, наконец, соизволишь спуститься к обеду, – это, по-твоему, не влияет на мое пищеварение? Мартин, ты слышал, что сказала твоя дочь?

Мартин поднял голову.

– Боюсь, что нет. Очень интересный разбор законопроекта об ограничительной практике.

– Она отказывается есть пирог с почками.

– Неужели? – Мартин поглядел на Лиз и сказал нараспев: – Доедай обед ты свой, и не будешь ты худой.

Лиз подхватила вторую половину фразы, и они оба рассмеялись.

– Не понимаю, что тут смешного, – поджав губы, сказала Элис.

– Мы смеялись не над тобой, Элис, милая, – ответил Мартин кротким голосом, который он обычно пускал в ход в таких случаях. – Мне просто пришло в голову, что я твержу ей это вот уже двадцать лет, а она все равно такая же длинная и тощая, как я сам.

– Что доказывает доминанту белфордовских генов и хромосом.

– Вовсе нет! – Тон Элис становился все выше. – Белфордовские… как ты их там назвала… представляю я. Я пошла в моего отца, а вы оба – прямые потомки мамы и бабушки.

– Хогбиновская линия, – подсказал Мартин.

– Но с вариациями, – весело добавила Лиз.

– Если ты имеешь в виду свои рыжие волосы, то их ты унаследовала от матери.

Выкрикнув это, Элис поглядела на Мартина, чтобы проверить, услышал ли он, но он с излишней сосредоточенностью листал свой журнал.

Лиз невозмутимо встретила ее взгляд.

– Конечно. Как и еще многое.

Элис стало мучительно больно от мысли, что она способна так себя вести. «Господи! – молилась она про себя. – Почему ты позволяешь, чтобы мной овладевала эта злость?» Она крепко сжала край стола, точно это помогало ей подавить раздражение, и заставила себя сказать спокойно:

– Если ты не хотела на обед пирога с почками, почему ты меня об этом просто не предупредила? Ты же знаешь, что я никогда не заставлю тебя есть то, чего ты не хочешь, хотя ты и очень привередлива.

– Я знаю, душка. Горе в том, что я никогда не знаю заранее, чего мне захочется, а чего нет.

В глазах Лиз была настороженность – тон тети Элис означал, что разговор почти наверное закончится истерическими слезами.

Она подошла к буфету и оглядела десерт.

– М-м! Сказка! – причмокнула она. – Пожалуй, я обойдусь глубокой тарелкой лимонного безе, ананасом и кремовым бисквитом со сливками.

Мартин поглядел на ее наполненную до краев тарелку.

– Ну, пожалуй, этого хватит, чтобы дотянуть до завтра.

– А что вашему высочеству будет угодно скушать завтра утром? – саркастически осведомилась Элис, глядя, как Лиз подцепляет ложкой сбитые сливки.

– В данный момент я хотела бы огромную-преогромную вафлю с кленовым сиропом, – сказала Лиз, снова причмокнув. – Или трехслойный сандвич из поджаренного хлеба с маслом, цыпленком и спаржей.

– На завтрак – вафлю или сандвич из поджаренного хлеба?!

Лиз засмеялась.

– Не обращай на меня внимания, тетя. Это просто одно из тех необъяснимых желаний, какие бывают у беременных женщин. Если ты соорудишь мне завтра гигантский сандвич, у меня, возможно, появится желание поесть земляники.

По радио раздался сигнал проверки времени.

– Боже, как ты разговариваешь! Слушать противно. Иногда я просто удивляюсь, как я еще все это терплю – эти твои дурацкие идеи, а твой отец головы от газеты не поднимет…

– Да, кстати, – сказал Мартин, – ты дала объявление в «Геральд» о стороже для коттеджа?

– Нет. Они берут за это сумасшедшие деньги. Я дам его в местную газету.

– Толку будет гораздо меньше.

Элис вся кипела и, накладывая десерт себе и Мартину, сердито стучала ложкой, а невозмутимый голос диктора сообщал о тревогах мира.

Они считают, что она обязана все для них делать. Что они знают о жгучей боли, терзающей ее с той самой минуты, когда Обри Рейнбоу лишил ее единственного приятного знакомства, которое могло бы завязаться у нее в этом затхлом Уголке?

Часы пробили четверть, и Лиз подскочила.

– Я должна бежать. Я обещала Младшему Маку привезти ему все к половине восьмого, чтобы он успел в типографию. Можно, я возьму машину, папа?

– Не прежде, чем я узнаю, какое еще потрясение вы готовите миру.

Голос Мартина был сух.

Лиз опасливо посмотрела на отца.

– Тебе это действительно интересно или из желания поддержать разговор?

– Я хочу знать, это вполне естественно.

– Для твоего пищеварения будет лучше, если ты останешься в неведении.

– Не кажется ли тебе, что после этого ужаса на прошлой неделе мы имеем право знать, в чем дело? – раздраженно спросила Элис.

– Мне казалось, что мы уже давно согласились предать вышеупомянутое происшествие забвению.

Но Элис это не остановило.

– Как, по-твоему, мы себя чувствовали бы, если бы тебя заперли вместе с остальными?

– Наверное, так же, как родители Чаплина, когда он сжег в Вашингтоне свой военный билет.

– Это non sequitur[5], Элизабет, – строго сказал Мартин. – Если мы, как ты выразилась, и согласились предать это происшествие забвению, то лишь на подразумевавшемся условии, что оно не повторится. И не забудь: нам – всем нам – очень повезло, что сержант узнал тебя, когда ты назвала свою фамилию, не то…

– Не то правосудие свершилось бы согласно требованию закона?

– Это не тема для шуток, – сказал Мартин.

– Я не шучу, – ответила Лиз.

– Для меня было таким ударом, – вмешалась Элис, – когда я увидела в «Геральде» эту твою фотографию с открытым ртом…

– Тебе было бы приятнее, если бы я его закрыла?

– Розмари, наверное, никогда тебе этого не простит. Не прийти на день ее рождения – и ради чего?

– Уж Розмари меня совсем не трогает. Ее и задело только то, что «Геральд» напечатал наши фотографии, а не ее. Да без этой фотографии она даже никогда не узнала бы, что мы не пришли.

– Об этом говорил весь Уголок.

– По крайней мере у них появилась новая тема для сплетен.

Лиз взяла с буфета яблоко. Ее рука дрожала.

Элис сердито смерила ее взглядом.

– Неужели ты собираешься выйти в этих ужасных брючках в обтяжку? Точно Гамлет в этом отвратительном фильме.

– К несчастью, она более упряма, – вставил Мартин.

Элис продолжала почти визгливо:

– Не могу понять, как вы, нынешняя молодежь, отличаете юношей от девушек.

– Инстинктивно.

Лаконичный ответ Лиз окончательно вывел Элис из себя. Она злобно повернулась к Мартину.

– Почему ты не заставишь ее вести себя прилично?

– Научи меня, как это сделать! – возразил Мартин и продолжал, обращаясь к Лиз: – Ты так и не ответила мне, что ты намерена делать теперь.

– Отвезти это в комитет.

– Что «это»?

– Машинописный экземпляр объявления о семинаре по положению во Вьетнаме.

– Ты знаешь, что я против всего этого.

– Не понимаю почему. Ты же всегда проповедуешь необходимость хорошо информированной демократии. Вот мы ее и информируем.

– Тем самым ты признаешь, что вы ходили на демонстрацию протеста, не зная, против чего вы протестуете?

– Мы-то знаем. И организуем семинар для честных людей, которые знают об этом меньше нас, но считают своим долгом узнать больше.

– И ты уверена, что ты достаточно компетентна, чтобы учить других?

– Нет, но будет выступать много вполне компетентных людей.

– Какие-нибудь демагоги-политиканы.

– Только один. Кроме того, профессор из Канберры, протестантский епископ…

– В хорошеньком обществе он очутился! – заметила Элис.

– Христос был Князем Мира.

– Все они красные, – фыркнула Элис.

– Ты считаешь красными двенадцать англиканских епископов, которые послали письмо с протестом нашему премьеру? И знаменитого писателя-католика, который побывал во Вьетнаме?

– Я считаю, что им не следовало бы вмешиваться не в свое дело!

– И пятьсот университетских профессоров и преподавателей, которые поддержали этих епископов, тоже вмешались не в свое дело?

– Их следовало бы всех упрятать за решетку.

– И заодно тысячи «преступников», которые посещали семинары в государственном университете и в университете штата – семинары, дважды передававшиеся по телевизору?

– Я его выключила.

Лиз возвела глаза к небу.

– То же сделал бы и Понтий Пилат, – произнесла она с глубоким вздохом.

– Кто им платит? – осведомился Мартин.

Ноздри Лиз раздулись.

– Они так же не ждут платы, как не ждешь ты, когда читаешь лекции в клубах иммигрантов!

– Приношу свои извинения. Но я хотел бы знать, считаешь ли ты, что они лучше осведомлены о положении вещей, чем правительство?

– Судя по тому, как оно себя ведет, – гораздо лучше. Разве ты не читал в сегодняшней газете сообщение военного корреспондента, который спрашивает, не собираемся ли мы последовать примеру немцев и, когда все кончится, сделать вид, будто мы ничего не знаем об ужасах, творящихся во Вьетнаме? А раз тебя это интересует, почему ты не пойдешь и не послушаешь сам, что могут сказать лучше информированные люди?

– Нет, благодарю. Когда я голосую за правительство, я тем самым признаю, что оно разбирается в политике лучше меня, точно так же, как оно признает, что я более компетентен в чисто юридических вопросах.

– И ты ничего не имеешь против планов эскалации этой ужасной войны, которые сейчас обсуждаются?

– Я считаю, что специалисты, обсуждающие их, разбираются в ситуации лучше, чем я.

– Даже несмотря на то, что некоторые наши газеты, многие ученые, писатели, епископы, римский папа и все остальные люди осудили эту войну?

– Все остальные ее не осудили. И я имею в виду не только себя. Есть немало достойных людей, которые считают, что у нас нет выбора, поскольку северовьетнамцы отказываются от переговоров.

Лиз с отчаянием возвела глаза к потолку.

– Я же дала тебе листовку с текстом официального заявления и точными датами, которые они предлагают для начала переговоров.

– Пропаганда! – презрительно бросила Элис.

– Со стороны американской прессы?

Мартин продолжал, словно не слыша их:

– Я не отрицаю, что мне эта война не нравится. Я вообще против всяких войн. Но если мое правительство после зрелого размышления сочло, что наш долг участвовать в ней, то я принимаю его решение, как бы неприятно оно ни было.

– Слепец ведет слепого, – сообщила Лиз потолку.

– В последней войне сражались такие люди, какими твоим друзьям никогда не стать, и твой отец в их числе! – вызывающе сказала Элис.

– Они знали, за что они сражаются. Правда, папа?

Мартин кивнул.

– А сейчас?

Мартин сказал, не отвечая на ее вопрос:

– Ты знаешь, что Манделей очень тревожит участие Лайши во всем этом?

– Очень многие наши друзья не могут найти общего языка с родителями.

Мартин обдумал ее слова, а потом внезапно спросил:

– А какие еще студенты участвуют в этой вашей деятельности?

– Сотни. Тысячи. Десятки тысяч, если взять и другие университеты. А по всему миру – многие миллионы.

– А кто они?

– Ты уже знаком с их типичными представителями. Лайша, Младший Мак, Ванесса, Руперт, твоя собственная любящая дочка.

Мартин не пожелал уклониться от темы и продолжал допрос:

– Из какой они среды?

– Тут полнейшее разнообразие. Лейбористы, либералы, коммунисты, протестанты, католики, атеисты. Богатые и не слишком богатые.

Мартин аккуратно расколол грецкий орех.

– Скажи мне одно: что вы надеетесь получить в результате?

– Наши жизни. Только это, и ничего больше, – Лиз положила руку на спинку его кресла и сказала с отчаянием в голосе: – Почему ты не хочешь понять, папа? Это же наше будущее. Вы ведь уже жили – и ты, и тетя Элис, и Мандели. Разве у нас нет права отстаивать свое будущее?

Оскорбленная тем, что ей отвели только прошлое, Элис воскликнула с горячностью:

– Это все Младший Мак! Как ты думаешь, что подумали люди, когда ты не позволила отцу внести залог за тебя и Лайшу, пока он не согласился внести его и за Младшего Мака?

– Что подумали? Наверное, что мне повезло, раз у меня такой богатый и влиятельный отец.

– Он и медицину хочет сделать социалистической и водится с коммунистами.

– Он се-кре-тарь Клуба… мира… в Тихом океане, – раздельно, точно ребенку, сказала Лиз.

– Это одно и то же. Они ведь против Вьетнама, как и лейбористский клуб, а там сплошь одни красные.

Мартин сказал ледяным тоном:

– Элис, раз и навсегда – я не желаю, чтобы за моим столом произносились подобные измышления. Я сам не симпатизирую лейбористам – далеко не симпатизирую, но наша лейбористская партия, как и английская, настолько антикоммунистична, насколько можно пожелать. Мы ни к чему не придем, если ты будешь утверждать подобные нелепости.

– Если он лишится стипендии, поделом ему, – продолжала Элис, словно ее не перебивали. – Я уверена, что Старый Мак будет не в состоянии платить за него. Это и сейчас, должно быть, забирает весь его заработок, хотя ему и платят бешеные деньги.

– Это у него ничего не забирает! – отрезала Лиз. – Помимо стипендии и конкурсных премий, которые Младший Мак получил в прошлом году, он дает уроки богатым студентам, которым не хватает ума заниматься самим.

– Меня не интересует, откуда у него деньги, – надменно произнесла Элис. – Я прошу только одного: чтобы моя племянница не якшалась с шайкой агитаторов.

– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я забилась в нору и засыпала ее за собой?

Мартин попробовал разрядить атмосферу.

– Если она больше не будет ходить на демонстрации, то против остального, полагаю, я возражать не имею права.

– А твои возражения чему-нибудь помешали бы?

Элис начала со стуком расставлять кофейные чашки.

– Не могу понять, почему молодежь с ума посходила из-за русских? Миссис Паллик говорит, что ее земляки натерпелись от них больше, чем от немцев.

– Это чистейшая глупость! – взорвался Мартин. – В твоем возрасте такая неосведомленность об общеизвестных фактах граничит с полным невежеством.

– Ну конечно, если ты намекаешь, что я лгунья…

– Я ни на что подобное не намекаю. Просто твои сведения неверны.

Элис вздернула подбородок.

– Да! Но одно я знаю твердо: тебя никогда не сделают судьей, если твоя дочь будет вести себя подобным образом.

Мартин хрипло вздохнул. Складки у его рта стали глубже. Лиз побледнела. Они старательно не глядели друг на друга. Элис продолжала греметь кофейными чашками.

Мартин аккуратно свернул свою салфетку и вдел ее в кольцо.

В напряженной тишине его голос прозвучал особенно холодно и сухо:

– Если бы я не знал тебя так хорошо, я потребовал бы извинения за предположение, что мои действия в этом вопросе объясняются только своекорыстным интересом.

Понимая, что на этот раз она зашла слишком далеко, Элис ринулась в атаку.

– Ах, Мартин, почему ты хоть раз в жизни не можешь оставить свою юриспруденцию в конторе! Из-за того, что ты занят только своими юридическими проблемами, и из-за дурацких политических увлечений Лиз я скоро лишусь в Уголке последних знакомых. Не понимаю, зачем я еще живу тут, если мои чувства никого не интересуют!

– Если тебя все это так сильно задевает, то почему ты не переселишься в какой-нибудь пансион? – холодно спросил Мартин. – Мы с Лиз как-нибудь обойдемся, наняв экономку.

Еще не договорив, он уже раскаивался, что не сумел сдержаться.

Элис посмотрела на него так, словно он ее ударил, потом неловко встала, опрокинув свой стул.

– Я уеду! – крикнула она. – Оставайтесь одни! Тогда вы узнаете, кто наладил хозяйство так, что вы могли ни о чем не заботиться. Ты меня не ценишь. И никогда не ценил. Ты не знаешь, что я потратила свои лучшие годы на то, чтобы заботиться о маме, о тебе, о Лиз. Тебе все равно. И всегда было все равно!

Мартин и Лиз смотрели друг на друга и слушали, как она поднимается по лестнице. Со стуком захлопнулась дверь ее спальни.

Мартин взглянул на часы.

– Да, возьми машину, Зайка, – сказал он через силу. – Собирается дождь. Нет, я не хочу кофе.

Лиз чмокнула его в лоб и выбежала из столовой.

Глава двенадцатая

Устав от слез, Элис неподвижно лежала на кровати. Таблетки, которые она проглотила, только вызвали тошноту, а голова болела по-прежнему. В щелях жалюзи вспыхивали молнии, от раскатов грома еще сильнее ломило виски. Ли-Ли царапнулась в дверь и замяукала. Элис встала, открыла дверь, и кошка стремительно прыгнула ей на руки. Элис нежно прижала ее к груди, бормоча ласковые слова, и Ли-Ли замурлыкала возле ее уха. После каждого удара грома мурлыканье обрывалось – гроза действовала на них обеих одинаково.

Мелькание света и теней искажало привычный облик комнаты. Это была спальня их матери – лучшая комната в доме, и Мартин настоял, чтобы после смерти миссис Белфорд она перебралась сюда. Хотя с тех пор прошло пять лет, Элис иногда казалось, что дух ее матери все еще обитает тут. Ни новые обои, ни полная смена мебели не могли его изгнать.

И в который раз Элис удивилась тому, что женщина способна жить так долго после своей смерти. Вот она, умерев, исчезнет, как огонек задутой свечи, и никто о ней не вспомнит. Сколько она сделала для Лиз, а та словно не замечает ее! И Мартин считает, что с экономкой им будет лучше, чем с ней!

То ли от слез, то ли от таблеток ее тело стало словно пустым, и мозг тоже. Ее жизнь проходила перед ней, как сцены театра теней, которым Лиз играла в детстве. Но им не хватало волшебного очарования, пленяющего детей. Заоблачная страна грез, в которой она так долго обитала, исчезла без следа. Ее мысли подернулись таким же пеплом, как и ее жизнь, – все прежние надежды развеялись, все прежние мечты исчезли, и осталась только пустота.

Перед ней, точно записи на линованных страницах приходо-расходной книги, которую она вела без особой на то надобности, вставало все, что дала ей и чего лишила ее жизнь. И давний вопрос беспощадно звучал вновь и вновь. Почему с ней случилось все это? Много лет назад, когда ее бабушка предсказывала, что бесконечные «почему» Лиз не доведут до добра, она соглашалась с ней. А теперь ей пришло в голову, что, начни она спрашивать «почему?» не так поздно, она не оказалась бы в своем нынешнем положении: пленница в ненавистном доме, рядом с людьми, которые ее презирают, а впереди ничего, кроме старости.

«Господь тебя покарает!» – сказала ей мать. Даже тогда она понимала, что глупо думать, будто бог отвратит свой взор от мировой войны и страданий миллионов людей, дабы покарать ее за проступок, который он должен был предвидеть заранее, раз уж он создал ее такой, какой создал. Если он не хотел, чтобы мужчины и женщины поступали так, как они поступают повсюду – открыто, без благословения церкви или санкции регистрационного бюро, – то почему он дал им изумительную и неистребимую способность любить? И почему он не удовлетворился, наказав ее один раз?

«Совершенный пример материнской любви», – сказал священник на похоронах ее матери. Дамский комитет согласился с ним. Все они лгали. Но, может быть, это слово «лгали» и несправедливо. Они были слепы – сознательно или бессознательно. Мать принесла ев в жертву, как и Мартина, только по-другому.

Хрупкая, женственная, добродетельная, ни на йоту не нарушившая ни одной из десяти заповедей, она тем не менее была дурной женщиной. Именно ее добродетели погнали ее мужа на фронт во время первой мировой войны, хотя он был для этого уже слишком стар, а потом выгнали его из дому, когда он вернулся, надеясь, что после разлуки ее постель станет теплее. Но этого не случилось. Он зачал свою дочь в один из тех моментов ледяной покорности супружескому долгу, которая понудила его бежать, – если она правильно поняла то, что после смерти матери прочла между строк в письмах, перевязанных голубой лентой.

Мартин так и не узнал, что она прочла письма, хранившиеся в резной шкатулке, которая всегда стояла на тумбочке возле кровати их матери. Даже когда миссис Белфорд совсем ослабла, она никому не позволяла притрагиваться к этой шкатулке.

В тот долгий день, когда она торжественно лежала в гробу, установленном на козлах в гостиной, где соседи отдавали ей последний долг, Элис ушла в спальню, откуда мать так долго управляла их жизнями. Искушение ворвалось в пустоту, оставленную смертью, и, взяв шкатулку, Элис заперлась у себя в комнате. Она и теперь помнила, как дрожала ее рука, когда она вставила крохотный ключ в замочек, спрятанный в завитушках резьбы, и трижды его повернула, как это всегда делала ее мать. Она подняла крышку, и на нее пахнуло запахом старой бумаги и сандалового дерева. Она разложила на своей кровати аккуратные пакеты, перевязанные выцветшими лентами разного цвета.

Фотографии Мартина, на которых он снят младенцем и маленьким мальчиком. В шелковом платке детский башмачок с надписью на подошве: «Первый башмачок Мартина». Прядка детских волос. Все Мартин и Мартин.

Отец и мать в день свадьбы. Трудно поверить, что ей тогда было уже тридцать – стройная и изящная, в длинном белом подвенечном платье, глаза скромно опущены на букет, но твердо сжатые губы противоречат робкой стыдливости позы. Ее отец – широкоплечий, светловолосый. Говорили, что она пошла в него – и вот ее фотография, на которой она снята восьмилетней толстушкой: светлые волосы падают ей на плечи, а глаза смотрят в камеру с тем же выражением, что и глаза ее отца. В шестнадцать лет она изменилась мало: то же круглое лицо и та же «детская пухлость» фигуры, которая стала проклятием ее зрелых лет.

Впервые сравнив эти две фотографии, она поняла, что действительно была очень похожа на отца – выражением подавленного жизнелюбия, которое рвалось из своих оков.

Возможно, она была похожа на него не только внешне, но и внутренне. Может быть, и у него восторженное настроение вдруг без всякой видимой причины сменялось унынием. Наверное, дом душил его, как и ее.

В ее памяти отец сохранился таким, каким был во время тех чудесных дней, которые она и Мартин провели с ним в Лиллипилли, когда она была совсем маленькая. Потом он перестал приезжать домой, и его образ постепенно изгладился из ее памяти. Делалось все, чтобы она не отвечала на его письма, и со временем она лишилась даже утешения любить кого-то похожего на нее. Мать и бабушка создавали его новый образ не с помощью прямого осуждения, а скрытыми намеками и молчанием. Неизменным «твоя бедная мать». И молчание матери создавало впечатление, что он был ее недостоин.

Она развязала голубую ленту на пачке писем, надписанных почерком ее отца, и вынула первое из конверта с выцветшим армейским штампом времени первой мировой войны и пометкой «Проверено цензурой». «Моя любимая женушка…» Она жадно читала их одно за другим, вздрагивая, словно призрак матери заглядывал через ее плечо, но не в силах остановиться. Ее потрясла пятидесятилетней давности страсть человека, который бежал от обожаемой жены, в самое сердце поразили нежность и отчаяние отца, которого она никогда не знала по-настоящему. Она плакала потому, что он без памяти любил холодную женщину, которая стала ее матерью почти против воли. Она вместе с ним лелеяла трепетную надежду, что после войны он вернется к изменившейся женщине, и разделяла горькое разочарование первых писем, которые он прислал с Новой Гвинеи.

Почему ее мать столько лет хранила эти письма? Чтобы наслаждаться своим торжеством? Значит, эта хрупкая старушка с выцветшими карими глазами никогда ничего не любила, кроме власти? И Элис, ломая голову над загадкой, которую ей никогда уже не будет дано разгадать, развязала зеленую ленту, перехватывавшую конверты, надписанные тонким кудрявым почерком ее бабушки. А вдруг и эта властная, суровая старуха была на бумаге так же откровенна, как ее отец? Она развернула первое письмо.

Читая, она слышала едкий голос: «Милая Аделаида! Я объяснила тебе перед замужеством, ч,то такое брак. Не спорю: все это чрезвычайно тягостно для любой порядочной женщины, а для тебя, возможно, даже тяжелее, чем было в свое время для меня, хотя меня выдали замуж буквально со школьной скамьи и я была потрясена, когда мне пришлось покорно уступать низменным страстям твоего отца. Но ты обязана терпеть. И не только потому, что это твой долг жены. Но и потому, что ты должна дать жизнь ребенку, мальчику или девочке, чтобы у нас был наследник, а у тебя опора в старости. К счастью, необходимость терпеть все это, вероятно, минует для тебя очень скоро. Как только ты убедишься, что у тебя будет ребенок – со мной это произошло всего после четырех раз – ты уже больше не будешь обязана допускать к себе мужа».

«Ах, Редж, Редж!» – со слезами вскрикнула тогда Элис и, подавляя тошноту отвращения, продолжала читать.

«А когда ты убедишься, что находишься в интересном положении и доктор это подтвердит (женщины иногда ошибаются в этом деликатном вопросе), то дальнейшие трудные и опасные месяцы тебе будет лучше провести здесь. Ведь это твой родной дом, и ты можешь быть уверена, что твоя любящая мать всегда будет рада видеть тебя под его кровом».

Элис швырнула письма назад в шкатулку, точно ядовитую змею.

По ее лицу текли слезы. Она оплакивала отца. Оплакивала себя.

После похорон Мартин сжег шкатулку со всем содержимым, как распорядилась ее мать в своем завещании. Он не знал, что шкатулка уже сделала свое дело.

Гроза разразилась над самым домом, с юга налетел сильный порыв ветра, в окно забарабанил дождь. Элис встала, чтобы закрыть его, и ей в лицо пахнуло ароматом жасмина и левкоев. Внезапно небо и землю озарила ослепительная вспышка. Элис заслонила глаза ладонью, но за эту тысячную долю секунды она успела увидеть в окне напротив его силуэт – абрис головы и руку, поднятую, может быть, в приветственном жесте.

Ударил гром, и она отшатнулась от окна. Зарыв голову в подушку, она прижимала к себе Ли-Ли, гроза терзала ее нервы, и молнии, врываясь в щели жалюзи, обжигали ее глаза сквозь зажмуренные веки. Но в промежутках между вспышками в темноте вставал светлый силуэт мужской головы, точно фотографический негатив, запечатлевшийся на сетчатке ее глаз.

Наконец гроза прошла. Элис зажгла настольную лампу и посмотрела на выцветший снимок, который в последние годы вынимала все реже и реже. Они с Реджем накануне его отъезда на Новую Гвинею. Он улыбается кривой улыбкой, обнимая ее за плечи. Их снял врасплох пляжный фотограф на набережной в Кронулле. И словно стараясь укрепиться в своей верности призраку, она стала вспоминать прошлое, а действие таблеток начало притуплять головную боль.

Иногда, спустя много лет, мысленно вновь переживая экстаз коротких часов, проведенных с Реджем, она удивлялась, как ее подруги способны небрежно жаловаться на то, от чего у нее и сейчас начинало бешено биться сердце, – ведь для нее время и привычка не стерли пьянящего безумия медового месяца, хотя официально медового месяца у нее не было никогда.

Все это произошло, когда Мартин поступил в Спасательную службу и она предложила Реджу играть по утрам для практики с ней. В теннис она играла хорошо – пожалуй, только это она и умела делать хорошо.

Как-то, кинувшись за мячом, она упала и проехалась по корту на четвереньках. Редж перескочил через сетку и бросился ее поднимать. Она встала, потрясенная не столько падением, сколько тем, что вспыхнуло в ней, когда он обнял ее за плечи и повел к беседке. Она даже захромала, хотя ушиблась не очень сильно. Жасмин и розы на решетке беседки, резкий, чистый запах его пота, когда он наклонился и начал вытирать намоченным платком сначала ее ладони, потом колени. Ей хотелось, чтобы он касался и касался ее колен без конца.

– До крови! – сказал он, когда царапины покрылись красными бисеринками.

– Пустяки, – ответила она, чтобы он не счел ее трусихой.

Никогда еще они не были так близко друг от друга. До конца жизни она будет помнить волосы, упавшие ему на лоб, золотые точечки в его глазах, чуть заметную щетину на небритом с вечера подбородке. И, словно от толчка невидимой руки, их губы встретились в трепетном поцелуе, которому очень мешали носы.

Потом они научились целоваться так, что носы больше не мешали, но это первое трепетное соприкосновение жило в ее памяти, как миг, распахнувший райские врата. Это был рай – играть в теннис по утрам зимой и летом, а потом несколько драгоценных минут в беседке ощущать друг друга совсем рядом.

Редж продолжал победоносное шествие по всем турнирам, которые организовывали различные «фонды», возникавшие во время войны как грибы, и Элис, глубоко правдивая по натуре, впервые начала обманывать мать. Представляя ее в различных комитетах, она через полчаса после начала тихонько ускользала, чтобы посмотреть, как Редж добивается очередной победы. На следующее утро они отрабатывали удары, которые накануне у него получались недостаточно хорошо.

Так могло бы продолжаться вечно, если бы миссис Бенсон не донесла о том, что видела в беседке, когда рано утром пошла сорвать помидоры до того, как их нагреет солнце. Но в тот момент Элис была неуязвима – во всяком случае, для упреков, которые обрушила на нее мать. Она не почувствовала себя виноватой, даже когда у миссис Белфорд начался сердечный припадок, едва она сказала, что помолвлена с Реджем. Старик доктор, замещавший доктора Мелдрема и шокировавший весь Уголок своей грубостью, подмигнул ей через голову ее матери, когда та объясняла ему, какую роковую роль в этом припадке сыграло чудовищное поведение ее дочери.

– Не тревожьтесь, – сказал он потом Элис. – Она не умрет. Скрипучее дерево живет долго. Вызовите меня, если у нее опять случится припадок.

Он задержал пухлую ладонь на ее плече и, внимательно посмотрев на нее налитыми кровью глазами, сказал:

– Наслаждайтесь жизнью, пока можете.

И она наслаждалась, но недолго и редко.

Они оба надеялись, что теннисные успехи Реджа помогут ему остаться в тылу, но паника, охватившая страну, когда японцы начали захватывать острова один за другим и уже бомбили Дарвин, заставила забыть различия в степени полезности того или иного военнообязанного. Реджа направили на Новую Гвинею, и только в эти недели мучительного напряжения и тревоги они перешагнули через запреты, которые до сих пор сохраняли их «чистыми» в том смысле, какой вкладывала в это слово ее мать. Элис была так же щедра, как Редж, и ее радость не уступала его радости. Она даже почти не смутилась, когда ее мать обнаружила в ящике ее тумбочки то, что выдало ее тайну.

Конечно, она все отрицала, утверждая – в полном соответствии с истиной, – что это покупала Жанетт. Но даже и тогда мать не согласилась на ее замужество, а она по глупости не ушла из дому, хотя Редж настаивал на этом.

Редж был убит, а ей пришлось жить старыми письмами и воспоминаниями, которые превращали ночи в ад одиночества и желания. Горе и стыд совсем лишили ее воли, хотя даже тогда она не понимала, почему должна стыдиться того единственно прекрасного, что было в ее жизни.

По мере того как годы войны уходили в прошлое, ее мать принялась искусно превращать трагедию своей дочери в трогательную историю Бессмертной Любви. Она больше не запрещала Элис носить обручальное кольцо. Она начала говорить о «неутешном горе моей бедной дочери», о ее «погибшем женихе», и даже те, кто хорошо ее знал, уверовали постепенно в миф, будто смерть Реджа была для нее не меньшим несчастьем, чем для Элис.

А Элис была ей за это благодарна. Кольцо на пальце давало ей определенный статус в обществе выпускниц школы Св. Этельбурги, которыми исчерпывался весь круг ее знакомств. Все помнили только, что Редж был прекрасным теннисистом, чью блестящую карьеру оборвала война, и что Элис хотя и осталась незамужней, но могла бы выйти замуж, будь судьба к ней милостивей. Кольцо, кроме того, умеряло стыд, который обжигал ее, подобно лесному пожару, всякий раз, когда ее мать и миссис Бенсон благочестиво сетовали на послевоенное падение нравственности. И постепенно рядом с легендой о Бессмертной Любви выросла легенда о Вечной Верности, и с их помощью миссис Белфорд сумела оставить дочь при себе, чтобы было кому ухаживать за ней «на склоне лет», как она выражалась.

О, она вовсе не эгоистка, объясняла она. И рада, что дети остались с ней – не из-за себя, а из-за них. Она убедилась – после постигших их несчастий, – что нигде им не будет так хорошо, так безопасно, как в ее доме, под защитой ее любви.

По мере того как она все больше и больше времени начала проводить в постели, ее спальня превращалась в тронный зал. Каждое новое свидетельство ее беспомощности еще туже затягивало ту шелковую сеть, которой она опутала своих детей.

Днем Элис черпала поддержку в своей роли образцовой дочери, но стоило ей лечь, стоило расслабить уставшее тело, как приятное сознание необходимости ее служения исчезало и сменялось непрошеной мыслью о том, что все это совершенно не нужно. Если бы они наняли сиделку, она могла бы хоть какую-то часть времени посвящать себе самой. Тут ей становилось стыдно от этой мысли, она зарывалась лицом в подушку и начинала тихонько плакать. Не только из-за усталости или из-за того, чего она была лишена, но из-за всей своей напрасно погубленной жизни. Возвращалось прошлое. Память зажигала огонь в крови, и ей казалось, что она опять с Реджем в летнем домике в Лиллипилли. Забытые ощущения пронизывали ее нервы. Ей казалось, что губы у нее распухают, становятся горячими, грудь щемило от нестерпимых воспоминаний, и она разражалась рыданиями, убеждая себя, что горюет об утраченном возлюбленном, хотя на самом деле оплакивала свою напрасно проходящую жизнь.

Двадцать лет она согревалась сладкой и стыдной памятью о проведенных с ним часах. Таких коротких. Слишком коротких. Мгновенная вспышка, показавшая ей, на какое чудо, на какую радость способно ее тело. Словно мелькнувшая в небе падучая звезда. А потом мрак. Постепенно она начала забывать, как он выглядел. Со временем ее плоть и кровь забыли его, и любовник, которого она, грезя, сжимала в объятиях, был незнакомцем, но за последние недели, он, к ее тревоге и смущению, начал обретать лицо.

Глава тринадцатая

Когда Элис уходила с ежемесячной встречи выпускниц школы Св. Этельбурги, она отклонила все предложения подвезти ее, сославшись на то, что ей надо занести объявление в редакцию местной газеты. Она хочет прогуляться. После недавней тяжелой мигрени доктор Мелдрем, прописывая ей обычные таблетки, заметил, что ей следовало бы немного похудеть. От таблеток не было никакого толку, но она познакомилась с новым фармацевтом, женщиной, которая купила аптеку у железной дороги. С ней было легче говорить откровенно, и она дала ей какой-то препарат, заверив, что это новейшее средство.

Хотя Элис не очень верила в женщин-врачей и женщин-фармацевтов, новые таблетки уже принесли ей некоторое облегчение.

Улучшилась и домашняя обстановка. Мартин и Лиз стали к ней гораздо внимательнее. Как только она оправилась, они настояли, чтобы она поехала в город и выбрала себе телевизор – подарок ко дню ее рождения.

Может быть, теперь все наладится. Наверное, урок пошел им на пользу и они поняли, что не могут обойтись без нее.

А человек, поселившийся у Холлоуэев, снова улыбнулся ей – когда она садилась в машину Гвен Рейнбоу. Как ей не везет! Сначала Обри, потом Гвен. Если бы она садилась в свою машину, то могла бы сделать вид, будто в моторе что-то не ладится, и обратиться к нему за помощью. Но она как раз отдала автомобиль механику.

До чего же глупо, что два человека, живущие напротив друг друга, не могут найти благовидного предлога для встречи, чтобы не дать Уголку пищи для сплетен.

Во всяком случае, она решила выполнить хотя бы часть неизменного предписания доктора Мелдрема и побольше ходить пешком, чтобы похудеть. Но как жмут новые туфли?

Дальний рокот грома вывел ее из задумчивости, и она обнаружила, что солнце заволоклось тучами и небо выглядит весьма зловеще. Она остановилась, не зная, как поступить: редакция находилась по ту сторону железной дороги, и она могла туда добраться не раньше чем через десять минут.

«Не успею!» – сказала она себе, когда несколько молний одновременно прочертили небо и гром ударил угрожающе близко.

Элис повернулась и торопливо пошла по направлению к дому.

На углу на нее обрушился пыльный вихрь, предвестник дождя. Он закрутил юбку вокруг ее ног, сорвал с нее шляпу и покатил ее по дорожке. Элис бросилась за шляпой, а в лицо ей ударили первые крупные и холодные капли. Полуослепнув от пыли, она столкнулась с каким-то человеком, и он подхватил ее под локоть, помогая устоять на ногах.

– Ваша шляпа, сударыня, – сказал он с поклоном.

Элис не поверила своим ушам. Это был тот же ласкающий голос, который преследовал ее во сне.

– Благодарю вас, – она взяла шляпу, еще не совсем понимая, сон это или явь, и добавила быстро: – Ужасно глупый фасон. Еле держится на голове.

– Но очень к лицу, если вы позволите мне сказать это. – Хотя – опять-таки если вы позволите – без нее вы кажетесь еще лучше.

– Простите? – Она отняла у него свою руку и попыталась вернуть себе утраченное достоинство, но новый порыв ветра толкнул ее к нему, и он снова подхватил ее под локоть.

– Приношу свои извинения, но боюсь, если я не окажу вам помощь, вас унесет буря.

Элис посмотрела на него. Не смеется ли он над ней? Нет. Правда, он улыбался, но совсем не насмешливо, и улыбка придавала его бородатому лицу романтическое обаяние. По ее плечам застучали тяжелые капли.

– Я настаиваю на том, чтобы вы позволили мне укрыть вас моим зонтиком. Пожалуйста, обопритесь на мою руку, чтобы мы могли наилучшим образом спастись от дождя.

Элис положила руку на его локоть, и это движение без следа рассеяло ее томительный страх перед тем, что может сказать Уголок.

Когда они обогнули холм, дождь ударил им в спину, и они прильнули друг к другу под защитой зонтика.

– Во всяком случае, ваши прекрасные волосы намокнут не так сильно, – сказал он.

Элис покраснела, не зная, как ответить на его комплимент, и в замешательстве пробормотала:

– К счастью, до Уголка рукой подать.

– Я предпочел бы, чтобы это была рука великана, если вы извините плохой каламбур.

Элис засмеялась.

– Разрешите мне представиться? Карл фон Рендт, к вашим услугам. Наконец-то судьба оказалась милостива ко мне.

– Простите, но боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.

– Только о том, что, если судьба, обошедшаяся со мной весьма жестоко в прошлый раз, прибегла к грозе, чтобы познакомить двух людей подобным образом, это нельзя считать простой случайностью – так по крайней мере нас учили верить.

Элис не нашлась, что ответить.

– Я вижу на вашем пальце обручальное кольцо?

– Мой жених был убит на войне.

– В этом случае я могу принести вам свои соболезнования и порадоваться, что это было так давно.

– Это случилось в самом конце войны, – объяснила она, когда они вошли в Уголок. – Мы оба были очень молоды.

Она вдруг испугалась, что беспощадная арифметика может сделать ее старше, чем она была на самом деле.

– О, этому легко поверить! Мне кажется, он похитил вас прямо из детской, и должен сказать, я его понимаю.

Элис засмеялась высоким неестественным смехом и открыла калитку.

– Ну вот мы и пришли. Я вам ужасно благодарна.

– Нет, вы должны разрешить мне дойти с вами хотя бы до дверей – мой зонтик вам еще нужен.

Элис подумала с бесшабашной смелостью: «Дома никого нет. Пусть войдет, если хочет».

Когда они проходили под аркой калитки зонтик зацепил ее волосы, и она почувствовала, что узел соскользнул с затылка и распустился. Она подхватила пряди одной рукой и подумала в отчаянии: «Со мной обязательно должно было что-то случиться! Какой дурацкий у меня, наверное, вид!»

Они пошли но дорожке, и его пальцы крепче сжали ее локоть. На веранде они остановились и посмотрели друг на друга: от взгляда его светлых глаз под густыми бровями по ее телу пробежала сладкая дрожь.

– Вы были очень любезны, – сказала она, сознавая, что мокрое платье плотно облепило ее фигуру. – Боюсь, что ваш костюм испорчен.

– Пустяки. Это ничтожная плата за удовольствие… должен ли я сказать «познакомиться» или посмею сказать «стать другом» такой очаровательной женщины?

– Боже мой! Когда я совсем промокла и волосы так растрепались?

– Мне так очень нравится. Вы похожи на Лорелею.

Она подумала, не прячет ли его борода насмешливую улыбку? Нет, не может быть! Его глаза были такими же теплыми, как улыбка.

– Разрешите, я помогу вам отпереть дверь.

Он взял у нее ключ. Пальцы, коснувшиеся ее руки, помедлили.

– У вас очень красивые руки.

Сердце Элис билось где-то в горле. Храбрость стремительно покидала ее.

– Мне очень жаль, что я не могу пригласить вас зайти выпить рюмку виски и немного обсушиться, но, видите ли, дома никого нет.

– Мне это доставило бы величайшее удовольствие, но я прекрасно понимаю положение. А вам надо поскорее переодеться и согреться, хотя ваша рука очень тепла.

Элис попыталась отнять у него эту руку.

– Если бы вы захотели повторить это приглашение, когда мы оба будем посуше, то мне доставило бы величайшее удовольствие принять его.

Элис заколебалась. Как она может пригласить в дом совсем незнакомого человека? Объяснять что-то Мартину? Встречать недоумение в глазах Лиз?

Заметив ее нерешительность, он нежно пожал ей руку.

– Вот что я сделаю. Я зайду как-нибудь вечером по делу, когда ваш брат будет дома, и он сможет представить меня вам по всем правилам. Хорошо?

– Да. Вы с ним знакомы?

– Нет, но он читал у нас в клубе лекцию по некоторым юридическим вопросам, чрезвычайно важным для нас, иммигрантов.

– Пожалуй, так будет лучше. Наверное, я кажусь вам провинциальной, но… люди здесь все так перетолковывают.

– Сударыня, они занимаются этим повсюду, но так даже лучше. Я вовсе не противник правил приличия, когда могу достигнуть цели с их помощью. Может быть, завтра вечером?

– Да, да, конечно. По четвергам мы всегда бываем вечером дома. Примерно в четверть восьмого. После передачи последних известий мы пьем кофе.

– Меня это чрезвычайно устраивает. Завтра я еду в Парраматту и вернусь рано. Тысяча благодарностей! – Он прижал ее руку к губам, и она почувствовала, что этот поцелуй прожег ее насквозь. Он приподнял шляпу, поклонился и пошел к калитке.

На следующее утро даже сообщение миссис Паллик, что ее муж получил в Маунт-Айзе место со сказочным жалованьем, не погасило радости, которая после знакомства под дождем озаряла для Элис все вокруг.

Она срезала цветы с наслаждением, которого уже давно не испытывала, и расставляла их по вазам, гордясь своим талантом. Не зная, куда девать энергию, она взбила столько белков для пирожных, что миссис Паллик, наконец, кисло осведомилась, уж не решила ли она затеять званый вечер и уморить ее работой.

Элис спокойно терпела мрачное нытье миссис Паллик за утренним чаем, произнося нужные слова в нужные моменты, а сама прислушивалась к сигналам времени и считала часы, остающиеся до вечера.

Она весьма любезно встретила двух газовщиков, явившихся проверить счетчик, плиту и отопление. Она против обыкновения даже забыла пожаловаться, что они никак не могли израсходовать столько газа, сколько показывает счетчик.

Старший из них, совсем седой человек, напоминал ей кого-то, и, когда они спустились вниз, она предложила им чаю, не обращая внимания на явное неодобрение миссис Паллик.

– Вы ведь недавно работаете тут? – спросила она, передавая им налитые чашки.

– Особое задание, мадам, – ответил младший, накладывая себе три ложки сахара.

Элис под негодующим взглядом миссис Паллик предложила им свежие кексы. Седой наклонил голову и сказал:

– Спасибо, сударыня.

Его акцент прозвучал для нее сладкой музыкой, и она снова попыталась вспомнить, где она видела эти пронизывающие голубые глаза.

– А что случилось?

– Сложно объяснять, если вы не разбираетесь в теории, – ответил молодой. – Верно, Курт?

– Да, Сноу. Сложная термодинамическая проблема.

– Боже мой! Это опасно?

– Может стать и опасным. Но вам тут, сударыня, ничего не грозит. Будьте спокойны.

– Правда?

– Если Курт так говорит, можете ничего не опасаться. Он в свое время был химиком.

– Как мило! – воскликнула Элис. – А вы откуда?

– Из Германии, сударыня.

– Неужели! В доме напротив живет немец. Очень приятный человек.

Сноу заглянул в свой список.

– Холлоуэй? Фамилия не похожа на иностранную.

– Это фамилия хозяина дома. Но Холлоуэй разделили дом и сдали ему верхний этаж.

– А снаружи и не догадаешься, а, Курт?

Курт кивнул.

– И по списку значится только один счетчик, – с сомнением сказал Сноу.

– Там прежде жила их дочь, и они не стали устанавливать нового счетчика. Какие-то затруднения из-за условий застройки.

– Понятно. Ну, надо посмотреть. Когда такие вещи устраиваются тайком за десятку местному водопроводчику, всегда можно ждать неприятностей.

– Ах, тут, конечно, ничего подобного не было, я уверена! – возразила Элис, испугавшись, что сболтнула лишнее. – Еще чаю?

– Спасибо, не откажусь, – Сноу протянул ей свою чашку. – В жару нет ничего лучше чая, хотя после вчерашней грозы стало попрохладней. Вот Курт терпеть не может жары. Предпочтешь замерзнуть, а, друг?

– Во всем есть середина, – сказал Курт, покачивая головой.

– А вы давно здесь? – спросила Элис, полная симпатии к его неторопливому голосу и немецкому акценту.

– Три месяца.

– И вам нравится?

– Да и нет.

– Предпочел бы другую работу, а, Курт?

– Нам нужен человек, чтобы приглядывать за нашим летним коттеджем, – поспешила сказать Элис. – Может быть, это вас заинтересует? В Лиллипилли, на самом берегу.

– Пожалуй, это то, что тебе нужно, Курт.

– Очень красивое место, и у вас будет квартирка над лодочным сараем, где мой брат держит свою яхту. Главной вашей обязанностью будет содержать эту яхту в порядке.

– А ты что-нибудь в яхтах понимаешь?

– Нет. – Затем лицо Курта вдруг прояснилось. – Но у меня в Аделаиде есть приятель, так он настоящий знаток яхт. На следующей неделе он должен приехать в Сидней. И я мог бы сказать ему, если хотите. Он югослав.

– Прекрасно! Югославы – такие хорошие, честные работники, – обрадовалась Элис. – Дайте ему мой телефон.

Курт записал номер.

– А может быть, вы знаете женщину, которая согласилась бы приходить к нам убирать? – спросила Элис. – Миссис Паллик сегодня сообщила мне, что они уезжают в Маунт-Айзу.

Сноу поглядел на Курта.

– А как насчет этой женщины в Парраматте? У которой ты столуешься? Ну, с больным мужем?

– Не знаю, – с сомнением ответил Курт.

– А какая она? – спросила Элис.

– Какая она? – повторил Сноу.

– Очень приятная. Хорошая кухарка.

– Итальянка, – вставил Сноу.

– О, у меня перебывало столько иностранок! Если она чистоплотна, этого достаточно. И с хорошим характером, если возможно, – Элис покосилась на миссис Паллик, которая презрительно фыркнула в свою чашку.

– Она чистоплотна, и характер у нее хороший! – заверил Курт.

– Полагаюсь на ваше слово! – весело воскликнула Элис. – Как вы думаете, когда она смогла бы зайти ко мне?

Курт ответил после некоторого молчания:

– Пожалуй, будет лучше, если она вам позвонит и вы сами с ней договоритесь.

– Превосходно! – согласилась Элис. – Пусть позвонит, когда ей будет удобно.

Сноу взглянул на часы.

– Ну, пора браться за дело.

В дверях он оглянулся.

– Спасибо за чаек, мадам. И за сведения.

Элис в тревоге поспешила за ним:

– Ради всего святого, не проговоритесь миссис Холлоуэй, что я вам рассказала про это!

– Могила! – Он поднес два пальца к кепи и подмигнул.

Элис смотрела, как они шли через Уголок, и еще долго после того, как они скрылись из виду, представляла себе, что они делают в квартире, вокруг которой уже концентрировались все ее мысли.

Глава четырнадцатая

Элис как раз ставила кофейник на поднос, когда в парадную дверь позвонили и зуммер в кухне издал свое предостерегающее жужжание. Она вздохнула, чуть не опрокинула молочник и замерла, прижав руки к трепещущему сердцу. Она уже давно ожидала этого звука, и нервы ее напрягались все больше и больше, пока она вполуха слушала последние известия, которые приглушенным потоком вырывались из радиоприемника на каминной полке. Она подошла к кухонной двери на цыпочках, хотя пластик, покрывавший пол, в любом случае заглушил бы ее шаги, и замерла, прислушиваясь, как Лиз открывает дверь. Потом раздался его голос, и она прислонилась к косяку, слабея от сознания, что он действительно пришел.

Весь день она ждала этой минуты, и сладкое волнение при мысли, что он придет, сменялось страхом, что он не придет. А теперь, когда он пришел, у нее в голове все завертелось. Она не представляла, что делать дальше, но тут в холле раздался голос Мартина. Элис схватила поднос и поспешно вышла из кухни – ведь он может пригласить неожиданного посетителя к себе в кабинет и момент будет безвозвратно упущен.

Она увидела его в глубине холла – он стоял, прижимая шляпу к груди. Она услышала его голос:

– Я должен просить у вас извинения, мистер Белфорд, но на меня произвела такое впечатление ваша лекция «Закон и иммигрант», которую вы прочли в нашем клубе, что я осмелился злоупотребить вашим столь любезным приглашением обращаться к вам за советом, если он кому-нибудь из нас понадобится.

Мартин растерянно сказал:

– А, да. Гм… это было в… в…

– В Клубе земляков в Эшдоне.

– А, да, да, да! – воскликнул Мартин с неискренним оживлением.

– Я понимаю, что выбрал не вполне удачный час для появления у вас в доме, но вы, австралийцы, так любезны и так гостеприимны, и, учитывая к тому же, что мы практически соседи…

Мартин, видимо, не знал, как поступить.

Решила дело Элис. Проплывая мимо с подносом, она сказала:

– Пригласи же своего знакомого выпить с нами кофе, Мартин.

– Это клиент…

Она остановилась в дверях и в первый раз посмотрела прямо на фон Рендта.

– Но почему он все-таки не может выпить с нами кофе? А потом вы пройдете в кабинет и обсудите свое дело. Теперь же идите оба в гостиную. Так будет гораздо приятнее.

Мартин не был уверен, что клиента прилично приглашать в гостиную, но посетитель разрешил его сомнения, последовав за Элис.

Она поставила поднос на кофейный столик и опустилась в свое обычное кресло, приняв свой «светский вид», по выражению Лиз.

Мартин остановился в дверях, раздраженный этим нарушением привычного распорядка его вечера. Он не любил, чтобы клиенты приходили к нему домой, и допускал это лишь в исключительных случаях и только если об этом было условлено заранее.

Элис поглядела на брата.

– Ты не представишь нам твоего знакомого?

– А, да… Мистер… э?..

– Фон Рендт. Карл фон Рендт, – посетитель наклонил голову, щелкнул каблуками, подошел к Элис, взял ее руку и задержал в своей чуть дольше, чем было необходимо.

– Я никогда не знаю, как принято поступать в вашей стране в определенных случаях. Некоторые австралийцы протягивают руку для рукопожатия, другие нет. Извините меня.

– Моя дочь Элизабет.

Лиз улыбнулась ему со своего табурета перед телевизором и протянула руку.

– Более известная как Лиз.

– Берите стул и присоединяйтесь к семейному кружку, – пригласила Элис.

Лиз улыбнулась про себя, заметив оживление тетки и волнение в ее голосе. Забавно, как реагирует на мужчин это поколение – словно все они больше натуральной величины. Но, во всяком случае, это приятнее, чем ее истерики и обиды.

– Садитесь же, мистер фон Рендт, – сказала Элис нежным голосом.

– Благодарю вас.

Посетитель поклонился и сел в кресло, на которое она указала.

– Вы очень добры. Надеюсь, я не помешал вам смотреть телевизор?

– Вовсе нет, – ответил Мартин и нажал на выключатель. – Это телевизор моей сестры. Мы выключаем его после передачи последних известий. Отвратительное изобретение.

Он опустился в свое любимое кресло и начал набивать трубку.

– Вы, на мой взгляд, совершенно правы, – согласился фон Рендт. – Хотя и от телевизоров, вероятно, есть польза, но я тоже готов оплакивать их изобретение, так как они губят искусство беседы.

– Совершенно справедливо, – решительно сказал Мартин.

Элис проглотила свое обычное возражение: «Может быть, кто-нибудь объяснит мне, какие беседы он погубил в этом доме?» – и сказала вместо этого:

– Вы пьете кофе черный или со сливками?

– Черный, если позволите, и, если я могу быть таким сластеной, три куска сахару.

Лиз передала ему чашку, и ей бросились в глаза его пухлые холеные руки с наманикюренными ногтями: он, несомненно, ухаживал за ними более тщательно, чем она или Элис – за своими. Она отнесла чашку отцу и устроилась в уголке дивана, поджав под себя ноги.

– Не слишком крепко? – осведомилась Элис все тем же сладким голосом.

– Превосходный кофе. Разрешите сделать вам комплимент, мисс Белфорд. Такого кофе я не пил с тех пор, как покинул родину.

– Благодарю вас! – Элис покраснела, а Лиз почувствовала угрызение совести: они с отцом постоянно забывали произносить вслух слова, от которых тетя Элис расцветала.

Гость пил кофе и оглядывал комнату.

– Пожалуйста, не сочтите за дерзость, если я скажу, какое для меня огромное удовольствие ощутить подлинный домашний уют.

Элис плеснула кофе мимо чашки, которую протянул ей Мартин.

– Красивая комната, верно? Хотя должна признаться, что у нас с братом вышел спор из-за ее отделки.

– Могу ли я спросить, кто одержал победу, чтобы принести победителю мои поздравления?

– Мы согласились на компромисс.

– Тогда я поздравляю вас обоих. Вы сохранили лучшее от старого и добавили лучшее от нового – превосходное сочетание.

Мартин стиснул зубами мундштук трубки.

– Моя сестра, на мой взгляд, слишком увлекается современным.

– Увлекается – пожалуй. Но в меру.

Взгляд фон Рендта задержался на Элис, и краска разлилась по ее лицу и шее.

– Таковы женщины. В этом их великое очарование. Мы, мужчины, возможно, слишком консервативны.

– Не торопитесь с выводами, вы еще не видели моего кабинета, – вмешалась Лиз. – Он такой современный, что чуть не убил не только папу, но и тетю Элис.

– Больше всего он похож на операционную, – брезгливо сказал Мартин.

Фон Рендт содрогнулся, закрыл глаза и покачал головой.

– Я знаю, что вы имеете в виду. Нет, мисс Элизабет, даже чтобы доставить вам удовольствие, я не могу сказать, что подобный стиль мне нравится. Вы не сочтете меня невежливым, если я скажу, что в таком прекрасном старинном доме это почти святотатство?

– Ну, я рад, что вы на моей стороне, – Мартин немного оттаял. – Моя сестра превратила бы его в последний крик американской архитектуры, если бы я ей позволил.

– Ах, Мартин, ты же знаешь, что это вовсе не так! – Элис сказала это с горячностью, которая никак не оправдывалась темой беседы.

– Я никогда не поверю, что дама с таким тонким вкусом, как ваша сестра, способна на что-либо подобное. Но даже с риском вызвать ее неудовольствие я все-таки скажу, что лучше всего оставить дом таким, какой он есть. Каждый раз, когда я гляжу на него, во мне пробуждается тоска по моему навеки утраченному дому.

– Средневикторианский стиль с примесью псевдоготики? – спросила Лиз. – Неужели и в Европе есть такие ублюдки?

– Конечно. И даже еще более красивые. Вы же, наверное, видели изображения наших церквей и замков?

– Церкви и замки – это другое дело, – возразила Лиз. – Но я считаю, что дом должен быть функционален.

Мартин испустил стон.

– Ну посмотрите, как он нелеп: все эти башенки и крутая крыша, рассчитанная на сильные снегопады! На чердаках невозможно выпрямиться во весь рост, а летом они так накаляются, что, даже когда я была маленькой, я не могла там играть. По-моему, все эти сказочные башенки и жилые чердаки для прислуги неуместны в нашем веке, а в Австралии они и всегда были неуместны.

– В этом случае мы с мистером Белфордом – союзники против вас обеих, хотя я убежден, что мисс Белфорд в своих изменениях не зашла бы так далеко.

Мартин бросил на Лиз торжествующий взгляд.

– Ну разумеется! – негодующе сказала Элис. – Я хотела только заменить эти крошечные окошки хорошими большими окнами.

– Может быть, это получилось бы неплохо, – уступил фон Рендт. – Но с моей эгоистической точки зрения давнего изгнанника, которому дорого напоминание о родном доме, я предпочитаю его именно таким, каков он сейчас.

– А где вы жили с тех пор, как его покинули? – спросила Лиз.

– В Америке, но я почувствовал, что мне было бы трудно провести всю оставшуюся мне жизнь в Штатах. Люди там далеко не так приветливы и гостеприимны, как здесь, в Австралии.

– Гм-м… – Мартин занялся своей трубкой. – А давно вы здесь?

– Ровно столько, сколько требуется для того, чтобы стать истинным новоавстралийцем.

Мартин взглянул на часы, и Элис поспешно спросила:

– Не выпьете ли еще чашечку, мистер фон Рендт?

– С большим удовольствием, если это вас не затруднит. Великолепный кофе.

Он встал и подал ей чашку, поклонившись с грацией, неожиданной для человека такого плотного сложения. Элис улыбнулась ему.

Лиз подумала удивленно: «В этом новом платье она выглядит просто хорошенькой».

– Вы привезли с собой вашу семью? – спросила Элис.

Фон Рендт покачал головой и долго смотрел в свою чашку. Его бородатое лицо выражало глубокую печаль. После подчеркнутой паузы он ответил:

– Нет.

Мартин с тревогой понял, что деловое знакомство начинает переходить в личное. Его раздражение возросло, когда фон Рендт добавил:

– Я не стал бы касаться этой горькой темы, но раз вы отнеслись ко мне не как к чужому, я скажу вам, что у меня нет семьи.

В душе Элис сочувствие боролось с облегчением.

– Простите, если я скажу только, что я потерял свою семью вместе с нашим фамильным поместьем. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как русские отобрали его у нас. Я полагаю, вы извините меня, если я больше ничего не скажу.

Лиз охватила та жалость, которую в ней всегда вызывали люди, которых ураган войны разметал по всем континентам. Даже если они, как сейчас этот человек, откровенно напрашивались на сочувствие, она извиняла их. Как ужасно оказаться в положении, когда приходится напрашиваться на сочувствие!

И, поддавшись порыву, Лиз предложила ему сигарету, хотя он еще не докурил предыдущую.

– Ах, пожалуйста, разрешите мне…

Он достал серебряный портсигар и, открыв, предложил Мартину.

– Может быть, вы захотите попробовать одну из этих западногерманских сигарет? Некоторые утверждают, что мы изготовляем лучшие в мире сигареты.

– Спасибо, но я предпочитаю трубку. Это единственное время дня, когда у меня есть возможность спокойно ее курить.

– Вы мудры, мистер Белфорд. Если я пробуду в вашей стране достаточно долго, я отучусь от скверной привычки к сигаретам и тоже перейду на трубку. Но, может быть, мисс Белфорд не откажется? И мисс Элизабет?

Когда он щелкнул зажигалкой и нагнулся к Элис, Лиз вдруг поразило различие между ее отцом и бородатым иностранцем, галантно склонившимся над ее теткой. О лице фон Рендта можно было судить только но глазам и губам. Она решила, что борода идет мужчинам. Лицо отца по сравнению с этим лицом выглядело каким-то голым. Может быть, именно потому он выработал это сдержанное выражение?

Фон Рендт повернулся к Мартину.

– А теперь я должен еще раз попросить у вас извинения за свое вторжение, но после того, как на нашем банкете я поблагодарил вас от имени нашего клуба, вы так любезно сказали мне, что в случае каких-либо юридических затруднений вы будете рады мне помочь, и я не мог устоять перед искушением. Если бы вы знали, как мы, иммигранты, ценим, что человек с вашей репутацией и положением тратит на нас свое драгоценное время!

Мартин сделал досадливый жест, отклоняя эти комплименты, но было нетрудно заметить, что они ему приятны, Лиз улыбнулась; небольшая доза грубой лести – и вот он уже готов простить нарушение привычного распорядка. Именно эти маленькие человеческие слабости особенно трогали ее, даже когда она злилась на его правоверность.

Фон Рендт продолжал:

– Конечно, вы знаете, что мистер Холлоуэй любезно предложил мне свою квартиру и я переехал туда две недели назад?

Элис поторопилась миновать опасный поворот и спросила почти визгливым голосом:

– Вы думаете поселиться тут надолго?

– Я очень этого хочу… и надеюсь…

Его глаза задержались на ней, и Лиз улыбнулась, заметив, как покраснела Элис.

– Но это такая большая квартира для одного человека! – все так же торопливо продолжала Элис. – Как вы управитесь? Ведь вы, мужчины, так беспомощны!

– У меня очень хорошая экономка. Она из моих краев. Ее муж был убит югославскими бандитами перед самым концом войны.

Элис заахала. Лиз кивнула с сочувственным интересом. Мартин заерзал – нетрудно было заметить, как ему неприятно, что разговор все больше и больше переходит на личные темы.

Фон Рендт повернулся к нему, почтительно наклонив голову: он, несомненно, понимал, что у Мартина, который принялся чистить трубку, его слова сочувствия не вызвали.

– Поскольку мистер Холлоуэй уехал в Канберру на длительный срок, я подумал, что мне следовало бы получить у вас консультацию о моих правах как квартиросъемщика. Я очень устал от жизни в пансионах, и мне хотелось бы обзавестись собственным пристанищем, почувствовать себя устроившимся.

– На этот вопрос я ничего не могу ответить, пока не узнаю условий, на которых вам сдана эта квартира, и остальных обстоятельств, а потому нам лучше отложить его обсуждение до тех лор, пока вы не зайдете ко мне в контору. Мой клерк соберет необходимые сведения.

Мартин встал, отошел к каминной полке и начал набивать трубку.

Он явно давал понять, что разговор окончен.

Фон Рендт как будто не заметил этого.

– Вы такие добрые люди, – продолжал он, – и я думаю, вам приятно будет узнать, что я собираюсь облегчить… или смягчить мое одиночество – как правильнее сказать? Послезавтра ко мне из Западной Германии приедет мой племянник, который будет жить со мной. Надеюсь иметь честь представить его мисс Элизабет, то есть вам всем, но юность, конечно, тяготеет к юности.

– Сколько ему лет? – поинтересовалась Лиз.

– Двадцать один год. Он учился в Мюнхенском университете. Талантливый мальчик, как мне писали. Сын моей сестры. И она и его отец… – его холеные руки сделали жест, отнесший судьбу сестры и ее мужа к категории запретных тем. – Все это так печально!

Он снова повернулся к Мартину.

– Вы, может быть, разрешите мне, мистер Белфорд, обратиться к вам за советом как к видному члену общества, заинтересованному в судьбе молодежи. Не скажете ли вы мне, что мне следовало бы предпринять в отношении моего племянника?

Мартин вынул трубку изо рта.

– Мне кажется, вы несколько преувеличиваете и мое положение и мои возможности. Мои интересы довольно ограниченны. Что вы, собственно, имеете в виду, спрашивая меня, что вам следовало бы предпринять в отношении вашего племянника?

– Я имел в виду его профессию. Он мог бы завершить тут свое университетское образование?

– На это вам скорее ответит Элизабет.

Лиз, оживившись, наклонилась вперед.

– Это довольно сложно. Видите ли, университеты переполнены. За последние два года очень многим не удалось поступить. Все зависит от того, чем он занимается. На разных факультетах положение разное.

– Я не знаю, каковы его интересы. Может быть, вы разрешите мне, когда он приедет, привести его к вам, чтобы он мог с вами посоветоваться?

– Ну разумеется! – согласилась Лиз тоном защитницы сирых и обиженных, как иногда дразнил ее отец. – Приводите его, и мы выясним точно, чего он хочет и что может, а потом я поговорю с моими друзьями, которые живут рядом. Они оба учатся в университете. Кроме того, я наведу справки в канцелярии, и, может быть, нам удастся устроить для него собеседование.

Фон Рендт наклонился вперед, прижимая руку к груди и устремив взгляд на Элис.

– Я никогда не сумею выразить, как я благодарен вам, таким чудесным людям. Я пришел сюда, чужой человек, а вы принимаете мои дела так близко к сердцу. Это показывает мне, как прав я был, обязуясь верностью вашей стране и предлагая ей свои услуги, ибо, поверьте мне, я сделал и то и другое с величайшей искренностью, когда принимал австралийское гражданство.

Элис показалось, что ее сердце налилось жаром, так как она придала его словам гораздо более личный смысл. Она всем своим существом чувствовала, что кто-то из них должен достойно ему ответить, но Белфорды не привыкли к эмоциональным излияниям.

Хотя цветистость фон Рендта и смущала Лиз, она все-таки подумала: «Только бы папа не устроил ему холодного душа, хотя он, конечно, и нудноват».

Но Мартин ничего не сказал. Он просто наклонил голову и украдкой покосился на свои часы.

Посетитель не смотрел в его сторону, но, словно движимый каким-то шестым чувством, взглянул на свои часы почти одновременно с ним, удивленно вздрогнул и встал.

– Я и не заметил, что засиделся так долго. Это совершенно непростительно с моей стороны. Прошу прощения.

– Ну что вы! – хором воскликнули Лиз и Элис.

Мартин поспешно поднялся и сказал с сухой вежливостью:

– Вовсе нет. Рад быть вам полезным.

Он пошел к двери, словно желая помешать своему непрошеному гостю воспользоваться сочувствием женщин и продолжить разговор, который, по его мнению, и так уже чрезмерно затянулся.

Фон Рендт взял руку Элис и прильнул к ней губами.

– Вы сочтете меня неискренним выходцем из Центральной Европы, если я скажу, как много значил для меня этот вечер, а потому я буду истым австралийцем и скажу только «большое спасибо!».

Он повернулся к Лиз.

– И, будучи австралийцем, я обойдусь без рукопожатия и ограничусь словами «до скорого свидания» – я надеюсь, что до скорого.

Он поклонился и вышел.

Элис и Лиз услышали голоса в холле, потом хлопнула входная дверь.

Мартин вернулся в гостиную и объявил:

– Слава богу, наконец-то это кончилось!

– Знаешь, папа! – вспылила Лиз. – Ты просто свинья!

– Лиз! Какие выражения! – воскликнула Элис, хотя взгляд, который она бросила на брата, выражал полное согласие с мнением племянницы.

– Милая девочка! Когда ты была маленькой, я мирился с тем, что наш дом кишел бесприютными собаками и кошками. Но вряд ли ты могла ждать, что теперь, когда ты выросла, я буду встречать с распростертыми объятиями каждого бесприютного иммигранта, которого ты вздумаешь привести сюда!

– Его сюда привел ты своими рассуждениями о наших обязанностях по отношению к иммигрантам. Разве ты не верил в то, что говорил?

– С юридической точки зрения! Но ты не можешь требовать, чтобы я приходил в восторг оттого, что меня вынуждают тратить вечер на людей, которые могли бы прийти в контору, если у них есть ко мне дело.

Лиз недоуменно покачала головой.

– Откуда такая ужасная тупость у неплохого человека? Разве ты не понял, что он искал только общества?

– Что за манера искать общества незнакомых людей!

– Но ведь он с тобой немного знаком, и ты предлагал ему помощь. И вот, когда ему стало тоскливо от одиночества, он пришел к тебе. А как тебе бы понравилось жить в чужой стране, где ты никого не знаешь, где тебе все незнакомо и у тебя нет никого из близких?

Мартин поглядел на нее с одной из своих внезапных улыбок.

– Знаешь, иногда мне кажется, что это было бы даже очень приятно.

И ловко увернулся, когда она швырнула в него диванной подушкой.

Глава пятнадцатая

Лиз, свернувшись в уголке дивана, поглядывала через край кофейной чашки на фон Рендта и его племянника с тем неутолимым любопытством, которое вызывали в ней все люди, события и вещи. До чего же они непохожи! Дядюшка – плотный, видный брюнет, и Иоганн Фишер – высокий, худой, с белокурыми волосами, резко выделяющимися на загорелом лбу, даже, пожалуй, красивый тонкой и изящной красотой. Если бы не его чересчур литературная манера выражаться и не легкий американский акцент, он ничем не отличался бы от десятков ее однокурсников: падающая на глаза прядь, узкие брюки, остроносые туфли – их обычный парадный костюм, который они носят так редко. В отличие от дяди он улыбался не легко, а говорил, только если к нему обращались. Но, возможно, это объяснялось тем, что он чувствовал себя здесь чужим.

Каково это – оказаться чужим в чужой стране у чужих людей, среди которых тебе придется строить свою жизнь, хочешь ты этого или нет? Это как-то ломает человека. Она много раз замечала, что все иммигранты либо заискивающе любезны (как Карл фон Рендт), либо молчаливы и замкнуты, как этот ее новый знакомый, который за все время не произнес почти ни слова.

Прорезав трехсторонний разговор между отцом, тетей Элис и фон Рендтом, она сказала Иоганну:

– Как вы себя чувствуете теперь, когда ваш спутник доставил вас на Луну?

Уголки его рта чуть-чуть дрогнули.

– Именно так, благодарю вас.

– Элизабет! – воскликнула Элис. – Разве можно говорить подобные вещи гостю? Послушать тебя, так Австралия – это… это какая-то заграница.

– Но для него она и есть заграница.

– И еще какая, – согласился Иоганн.

– Он скоро избавится от этого ощущения, – поспешил вмешаться фон Рендт. – Вы, австралийцы, так гостеприимны, что мы быстро осваиваемся и начинаем чувствовать себя как дома.

Лиз поглядела на него с легкой иронией.

– Хотела бы я знать, действительно ли вы так думаете или это еще один способ дать нам понять, какие мы прекрасные люди.

– У меня вовсе нет необходимости давать вам понять, какие вы прекрасные люди, мисс Элизабет. Ведь вы в самом деле прекрасные люди. У меня вовсе нет необходимости хвалить австралийцев за то, что они гостеприимны. Они в самом деле гостеприимны. Иоганн вскоре сам убедится в этом, да он уже и теперь видит, насколько это верно – ведь вы позволили мне привести его к вам, едва он приехал в Сидней.

– Вы хорошо доехали? – любезно спросила Элис тоном чрезвычайной заинтересованности, чтобы искупить анатомический подход Лиз.

– Да, благодарю вас.

– А какой была погода?

– В некоторых местах холодной, а в других жаркой.

– А море?

– Тихим и бурным.

В смехе фон Рендта проскользнуло раздражение.

– Мой юный племянник, по-видимому, не очень разговорчив. Я его еще мало знаю и не могу сказать, объясняется ли это застенчивостью или природной молчаливостью. Отец его был очень молчалив.

– Вы молчаливы? – осведомилась Лиз.

– Это зависит от одного обстоятельства.

– А именно?

– Есть ли мне что сказать.

– Как это хорошо! Мне нравятся люди, которые говорят только тогда, когда им есть что сказать.

– Я что-то не замечал, чтобы ты культивировала эту добродетель в себе, – вставил Мартин, и Лиз сделала ему гримасу.

– Но что именно сказать, мисс Элизабет? – спросил фон Рендт своим поддразнивающим тоном.

– Что-нибудь осмысленное.

– А что вы называете осмысленным?

– Ах, Лиз презирает то, что она называет светской болтовней, – поспешно вмешалась Элис. – Моя мать часто повторяла, что Элизабет – антиобщественная личность.

– Не антиобщественная, а внеобщественная, – поправила Лиз.

– В это трудно поверить, когда речь идет о столь очаровательной барышне, имеющей к тому же перед собой пример столь очаровательной тетушки. А я так надеялся, что у нее и у Иоганна найдутся общие интересы.

Лиз и Иоганн настороженно посмотрели друг на друга.

– Вы антиобщественны или внеобщественны? – спросила Лиз.

– И то и другое.

– Отлично.

Они обменялись улыбкой.

Зазвонил телефон, Лиз вскочила, но Мартин остановил ее жестом и сказал:

– К твоему сведению, я ведь тоже живу здесь. Наверное, это звонок, который я жду из Мельбурна.

Он закрыл за собой дверь кабинета. Фон Рендт пересел поближе к Элис, и его голос понизился до нежного шепота.

Лиз взглянула на Иоганна и неожиданно спросила:

– Почему вы приехали в Австралию?

Он посмотрел куда-то за ее плечо, словно желая уклониться от ответа.

– Большинство студентов моего возраста хотят путешествовать, а мне представилась такая возможность.

– Значит, вы поехали, только чтобы поехать?

– Опять я должен ответить: и да и нет. Если я найду то, чего ищу, я останусь здесь. А если не найду, уеду куда-нибудь еще.

– А чего вы ищете?

– Не знаю.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и неожиданно оба рассмеялись.

Мартин, вернувшись, пробормотал какое-то вежливое извинение, но остался стоять с озабоченным лицом.

– Какой вы занятый человек! Ваши клиенты преследуют вас даже дома. Я бы рассердился на них, если бы не понимал, что это должно быть очень важное дело.

Лиз сказала с откровенным удивлением:

– Но ведь вы же сами поступили именно так!

– Ах, Элизабет, как ты можешь говорить такие ужасные вещи! – с негодованием вскричала Элис. – К мистеру фон Рендту это никак относиться не может!

– Благодарю вас, мисс Белфорд, за ваше заступничество, но она права: я вторгся в ваш дом самым непростительным образом.

– Не обращайте внимания на мою дочь. Она совершенно одурманена формальной логикой и все превращает в силлогизмы. Порой, когда предметом своих силлогизмов она избирает меня, я начинаю сомневаться в собственном существовании.

– Позвольте заверить вас, сэр. что вы действительно существуете. А для новичков в вашей стране существование человека, подобного вам, готового заниматься проблемами, с которыми нам приходится здесь сталкиваться, настолько важно, что, на мой взгляд, в новогоднем наградном списке вас должна ожидать особая награда. Видите, до какой степени я уже стал австралийцем.

– Не говорите папе о наградах, или он ощетинится. Он считает, что добродетель – сама себе награда.

– Благороднейшее убеждение, с которым я могу только от души согласиться, но это не помешает мне сказать, что мы – я и очень многие мои сотоварищи-иммигранты – почитаем его за то, что он сделал и продолжает делать.

Мартин пожал плечами, стараясь скрыть смущение.

– Налей мне еще кофе, Элис, пока эта лесть не окончательно вскружила мне голову.

«И все-таки ему приятно, – подумала Лиз. – Может быть, это ему требуется так же, как тете Элис. Может быть, все „старички“ нуждаются в таких духовных подпорках, хотя это вызвало бы только раздражение у меня, у Лайши, у Младшего Мака, Дональда и, вероятно, у Иоганна».

Фон Рендт продолжал с глубокой серьезностью:

– Это не лесть, уверяю вас. Это правда, и только правда. Я еще не настолько ассимилировался, чтобы подобно вам, австралийцам, говорить «терпимо» вместо «очень хорошо» или «бросьте», когда мы выражаем вам свою благодарность.

– А «чего там»? – вставила Лиз. – С «чего там» вам еще не пришлось познакомиться?

– Я думаю, что знаком с большей частью ваших восхитительных идиоматических выражений, но они еще не вошли в мой активный словарь и, боюсь, никогда не войдут. Английский язык я начал изучать слишком поздно и, так сказать, слишком педантично. Возможно, у моего племянника дело пойдет лучше, – он поглядел на Иоганна, но тот промолчал.

Фон Рендт сложил кончики пальцев.

– А теперь, может быть, вы простите мне мою смелость, если я приглашу вас всех как-нибудь пообедать с нами? Может быть, мы пообедаем и потанцуем? Или пообедаем и потом поедем в театр?

– Ах, это было бы чудесно! – Элис умоляюще посмотрела на брата и Лиз. – Правда, Мартин?

– На меня не рассчитывайте, – твердо сказал Мартин. – Не говоря уж о том, что я не танцую и не люблю театров, мне только что позвонили и предупредили, что я должен лететь завтра в Мельбурн с первым же самолетом. Я вернусь не раньше чем через десять дней, а возможно, и позже.

– Мартин! А балет? – воскликнула Элис.

– Отдай мой билет Карен, ей это будет интересно, – он посмотрел на фон Рендта, потом опять на Элис. – Я прошу извинения, но боюсь, моей сестре нужно будет сегодня собрать мой чемодан.

Фон Рендт встал.

– В таком случае мы не будем мешать вашим сборам.

Он взял руку Элис и задержал ее в своей.

– Но, может быть, мы сходим куда-нибудь вчетвером? Хорошо? Пожалуйста, скажите мне, что вы предпочитаете. Могу я зайти завтра вечером? Мне еще не поставили телефон, но один член парламента обещал, что его поставят на той неделе.

«Да» Элис прозвучало, как вздох, и он наклонился к ее руке.

– Вы играете в теннис? – спросила Лиз у Иоганна, когда он встал.

В первый раз Иоганн как будто оживился.

– Да, играю.

– Так, может быть, вы согласитесь быть у нас четвертым по утрам, пока папы не будет?

– С большим удовольствием.

– Так, значит, завтра в половине седьмого, ладно? Как промажете по мячу, так мы и начнем портить ваш английский язык.

Она улыбнулась ему своей широкой улыбкой. Эта улыбка, как и ее слова, показывала, что она допустила Иоганна в таинственный юный мир, который не признавал расовых различий и власти кастовых традиций.

Когда они переехали улицу, Иоганн молчал, а фон Рендт громко говорил по-английски:

– Чудесный вечер. Очаровательная семья. Типичное австралийское гостеприимство.

Его голос далеко разносился по тихому Уголку. Иоганну было очень неловко: а что, если дядю услышит кто-нибудь посторонний?

Фон Рендта, по-видимому, такая возможность вовсе не смущала, однако он умолк, едва они вошли в свою калитку. Он молча прошел за угол дома к наружной лестнице, которая вела в их квартиру, молча повернул ключ в английском замке, затем посторонился, придерживая дверь, и сделал Иоганну знак войти.

– Нет, нет! – настойчиво сказал он, когда Иоганн хотел было пропустить вперед его.

Фон Рендт закрыл за собой дверь, опустил защелку замка, задвинул засов, которым снабдил дверь сам, и заложил цепочку в скобу. Потом, потирая руки, он прошел в гостиную.

– Wunderbar! Wunderbar![6]

Он перешел на немецкий с тем облегчением, с каким человек надевает старый привычный пиджак.

Иоганн присел на ручку кресла и без всякого выражения смотрел на дядю, пока тот наполнял две рюмки. Подняв свою, фон Рендт сказал:

– Prosit[7], или, как тут выражаются, «махнем по маленькой». Тебе надо поднабраться их отвратительного жаргона. Не воображай, будто ты умеешь говорить по-австралийски, только потому, что пять лет изучал английский язык.

– Я так не думаю и постараюсь восполнить этот пробел. Младшая мисс Белфорд обещала помочь мне.

– Gut! Gut![8] Только не называй ее мисс Белфорд. Называй ее Лиз. Дурацкое имя! Эти молодые австралийцы любят, чтобы их называли уменьшительными именами при первом же знакомстве.

– По-моему, это очень хорошо.

– Возможно. Мне эта манера не нравится, но ведь мы выросли в совсем разных мирах – ты и я, и после двадцатилетнего пребывания в Германии американцев тебе, возможно, будет гораздо легче, чем мне, приспособиться к этому чрезмерному демократизму. Меня же воспитывали в мире, где корректность и уменье себя держать ценились очень высоко.

Иоганн пожал плечами.

– Бабушка и ее знакомые пытались придерживаться прежних обычаев, но большинство молодых немцев не ставит эти обычаи ни во что. Они им не нравятся.

– Ты считаешь себя типичным молодым немцем?

– Я не понимаю смысла, который люди вкладывают в слово «типичный». По-моему, вернее было бы сказать «средний».

– Об этом не стоит спорить. Главное, что ты произвел хорошее впечатление. Я должен поздравить тебя, мой мальчик: ты держался превосходно. Я очень доволен, что ты сумел представить себя юным наивным иммигрантом, который свято верит всей их иммиграционной пропаганде.

Он снова налил виски. Иоганн взял свою рюмку и сказал:

– Я рад, что вы довольны, но я вовсе не пытался произвести какое-то впечатление.

– Тем лучше, но не следует забывать, что здесь, в чужой стране, необходимо все время думать о том, какое впечатление ты произведешь. Эти люди простодушны, даже, можно сказать, несколько отсталы, а так как Европа отсюда далеко, они постоянно ждут, что мы, европейцы, вот-вот проявим те скверные качества, которые они нам приписывают.

– Мне они показались простыми, приветливыми людьми.

– Простыми? Это верно. Приветливыми? Да, пока.

– Я думал, что они вам нравятся, что они ваши друзья.

– Да, они мне действительно нравятся. А друзья мы или нет, покажет будущее. Главное то, что им понравился ты. Это я видел.

Фон Рендт снова наполнил рюмки, и Иоганн нахмурился.

– А теперь скажи мне, почему ты решил поехать в Австралию. Потому что я приглашал тебя, когда еще была жива твоя бабушка?

– Отчасти. Но я еще раньше думал куда-нибудь уехать.

– Почему?

– Кто теперь не хочет путешествовать?

– В этом случае я могу только радоваться, что ты решил приехать именно на эту окраину цивилизации. Я всегда мечтал, что мое изгнание разделит кто-то, кто будет напоминать мне о семье, с которой я так долго был разлучен. Ты не можешь себе представить, как ужасно одиночество человека, оторванного от родины и семьи.

– Но почему вы не возвращаетесь? Участникам антигитлеровского заговора теперь совершенно нечего опасаться, хотя многие из старых нацистов снова в седле.

Фон Рендт задержал руку на бутылке.

– Это тебе рассказала моя мать?

– Да. Она объяснила мне, почему вы бежали перед концом войны. Я никогда не мог понять, почему она это как будто скрывала.

– О, ты еще слишком молод, чтобы разобраться в этой старой истории. Может быть, твоя бабушка рассказывала тебе и о том, какие страдания мы перенесли в те черные дни?

– Она вообще почти никогда не говорила о войне. Она так и жила в том далеком прошлом, когда была молодой женщиной в большом старом поместье среди гор недалеко от Загреба.

– Ах, какие замечательные это были дни! Не удивительно, что моя мать предпочитала жить в грезах о них. Я помню отца – он был крупным человеком, большим человеком. Охота в лесах! И у нас отняли все это!

– Вашим родственникам, по-видимому, живется в Западной Германии совсем неплохо, хотя их и выслали из Югославии вместе с остальными фольксдойчами.

Фон Рендт со стуком поставил рюмку на стол.

– Пожалуйста, не произноси больше в моем присутствии этого слова! Югославия – это выдумка! Как и фольксдойч. Мы настоящие немцы. Мы поселились в Хорватии в тысяча семьсот девяносто седьмом году, когда она была частью Австро-Венгерской империи. Мы жили там, пока нас не предали в сорок пятом. Это наш дом и наша земля. Но немец остается немцем, где бы он ни родился. Разве немецкий рейх не принял меня как своего, когда я в тридцать четвертом году приехал в Мюнхен в офицерскую школу? Разве я не дослужился в вермахте до чина майора? Ты должен всегда помнить, Иоганн, в какой бы роли ты ни выступал тут, что в твоих жилах течет кровь древнего и благородного немецкого рода и что наш долг – вернуть себе нашу утраченную родину.

Он встал и подошел к племяннику, но Иоганн не поднял глаз. Глядя в рюмку, он сказал:

– Мне кажется, я должен напомнить вам, дядя Карл, что я родился не в той стране, которую теперь называют Югославией, и что по рождению я просто Иоганн Фишер без приставки «фон», – он покосился на дядю. – Да, кстати, а почему вы – фон Рендт в семье фон Меннхеймов?

Фон Рендт засмеялся своим излишне добродушным смехом.

– Это просто, мой мальчик. Очень просто. Моя мать была замужем дважды. Мой отец – весьма достойный человек, как мне рассказывали, – был убит до моего рождения во время первой мировой войны. Она снова вышла замуж. Так что, как видишь, тут нет никакой тайны.

Лицо Иоганна прояснилось, и фон Рендт, подняв рюмку, улыбнулся ему.

– Твой же отец принадлежал к хорошей баварской семье и был чистокровным немцем.

– Ну, меня интересует только, что он был хорошим художником и что его картины висят теперь во всех галереях – в Мюнхене, Берлине, Дрездене.

– Да, да… Но не будем говорить об этом. Бесспорно, его картины не пользовались успехом в ту эпоху, когда он жил, и в этом была его беда. Но он тут не виноват. Художники – особый народ. Лично мне его произведения не нравились, но это дело вкуса. Если бы он был таким же хорошим солдатом, как художником, то, возможно, остался бы в живых.

– Не понимаю, почему его следует считать таким уж плохим солдатом. Под Сталинградом погиб не он один.

Фон Рендт обнял племянника за плечи.

– Милый мальчик, я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто я способен сказать что-нибудь дурное о твоем отце или даже подумать это. Мы просто были разными людьми, вот и все. Моя сестра горячо его любила. Ты знаешь, что она вышла за него тайком, против воли семьи?

Иоганн в первый раз улыбнулся.

– Нет, впервые слышу. И очень рад.

– Я вижу, ты романтичен, – фон Рендт со смешком ткнул его под ребро. – Женщины здесь тоже романтичны. И у тебя будет много возможностей поразвлечься. Э? Она тебе понравилась?

– Младшая мисс Белфорд?

– Нет, ее тетушка. Ммм! – он закрыл глаза. – Лакомый кусочек!

– Чересчур толста.

– Чепуха! Она похожа на немецких девушек, за которыми я когда-то ухаживал, пухленьких и наивных. Теперь таких больше нет. Все тощи, как на подбор. О мечты юности! – Фон Рендт вдруг заметил, что на лице Иоганна нет улыбки, и сказал поспешно: – Что касается моей сестры, то трудно сказать, чем бы это кончилось. Романтические мечты хороши, но не могут служить надежным фундаментом для брака. Началась война, он был убит, ваш дом был разрушен во время массовых налетов, и ее жизнь оборвалась, так что мы никогда не узнаем, как все сложилось бы в дальнейшем. А что тебе рассказывал мой брат Руди?

– Мы с ним никогда не разговаривали о войне, да и ни о чем другом практически тоже.

Дядя смерил его взглядом.

– Мне кажется, тебе не по душе наша семья?

Иоганн смотрел на свою сигарету, и его юношеское лицо было непроницаемо.

– Я любил бабушку. Она всегда была очень ласкова со мной, когда не молилась и не плакала. А что касается остальных, то никого из них, кроме кузины Хельги, я ни люблю, ни не люблю. Мы просто принадлежим к разным мирам.

Фон Рендт поднял рюмку.

– Ну тогда я выпью за твою первую встречу с австралийцами. Ты достиг большего, чем я смел рассчитывать. Если ты сумеешь так же хорошо играть эту роль еще полгода, то приобретешь много полезных связей.

– Но, право же, я никакой роли сознательно не играл.

– Конечно. Конечно. С этими милыми типичными австралийцами, чья история начинается в лучшем случае с деда, нетрудно ладить. Но между ними и нами, способными проследить свой род на триста лет назад, всегда будет пропасть. Во всех молодых странах одна и та же картина – они не верят в кровь. Но я рад тому, что при первой же встрече с австралийцами ты обеспечил себе полезное знакомство. Белфорд – человек влиятельный, и он может помочь тебе подыскать занятие, которое тебя устроит. Ты уже думал, что будешь тут делать? Это богатая страна, и деловой человек – к сожалению, сам я старый солдат и деловыми талантами не обладаю – может нажить тут хорошие деньги. А деньги в этой стране решают все.

– Я еще не знаю, чем я займусь. Мне сначала хотелось бы поездить по стране. Может быть, забраться куда-нибудь в самую глушь. Или год поработать на строительстве на Сноуи-ривер. Ну что-нибудь такое, что показало бы мне настоящую Австралию. А по-настоящему меня интересует только живопись.

– Живопись?

– Да. Я пошел в отцовскую, а не в материнскую семью.

– Но дома ты живописью занимался?

– Немного. Только в свободное время. Бабушка этого не одобряла, и остальные тоже. Не понимаю почему. В конце концов в том, чтобы быть художником, нет ничего зазорного, верно? То есть настоящим художником, а не маляром.

Фон Рендт посмотрел на племянника так, словно старался разгадать, что кроется за его легкомысленным тоном, но задать прямой вопрос не решился. В конце концов он сказал:

– Это правда, да и художники тут зарабатывают хорошо. Пожалуй, это единственный вид искусства, в который богатые австралийцы легко вкладывают деньги, как бы скверно ты ни писал. К тому же ты мог бы писать картины и одновременно заниматься настоящим делом. Если ты будешь осмотрительно выбирать дорогу, то можешь добиться здесь всего, при условии, что внушишь им, будто ты согласен с их безнадежно устаревшими идеями и пошлым образом жизни.

– Почему вы решили остаться в этой стране, если она вам так не нравится?

Фон Рендт неторопливо прошелся по комнате.

– Здесь все-таки лучше, чем стало в Штатах с тех пор, как черномазые там уж очень распустились. Да и женщины тут еще знают свое место. Вообще это достаточно приятная страна, если у тебя есть деньги и ты соблюдаешь определенные формальности.

– Я приехал сюда не для того, чтобы что-то соблюдать, а чтобы найти тут более свободную жизнь.

– Более свободную жизнь? Неужели ты еще так молод и наивен, мой милый, что думаешь, будто где-нибудь в мире можно найти свободную жизнь?

– Но ведь вы постоянно твердите о «свободном мире».

– Это просто красивый оборот речи. Но здесь люди не более свободны, чем в Соединенных Штатах. И даже менее свободны. Там хотя бы есть влиятельные люди, владельцы влиятельных газет, которые осмеливаются выступать против правительственной политики. Ну, а тут есть только люди, которые протестуют, – и все. Газет у них нет, так что мы многое можем сделать. В твоих жилах течет кровь наших предков, а потому ты не последуешь примеру большинства приехавших сюда немцев. Прожив год-два в этой ленивой стране солнечного света, океанского прибоя и псевдоравенства высших с низшими, они сползают до уровня местных уроженцев. Их уже не трогает судьба фатерланда, лишь бы новая родина обеспечивала им большое жалованье, автомобили, телевизоры и холодильники. Они вступают в профсоюзы, они участвуют в забастовках, их дети уже неговорят на нашем языке. Они уподобляются библейскому персонажу, который продал право первородства за чечевичную похлебку, – только они продают его за набор электроприборов. Ты таким не будешь. Я чувствую, что мы с тобой прекрасно сработаемся.

Он обнял Иоганна за плечи.

– А теперь пора спать. О нашей с тобой совместной работе мы поговорим в другой раз. Я устал, да и ты, наверное, тоже. Я счастлив, я так счастлив, что под одним кровом со мной теперь живет человек моей крови!

Глава шестнадцатая

Когда Лиз вывела «холден» из Уголка, Мартин попытался отодвинуться в самый угол переднего сиденья, но все равно втроем им было тесно.

Он не мог понять, зачем ей понадобилось сажать Иоганна с ними. Ему нашлось бы место и сзади, хоть там и лежит новый кливер. Но ей, конечно, нужно было усадить его спереди, так что им всем троим теперь невозможно даже пошевелиться.

Его досада перешла в злость, когда Лиз весело спросила:

– Ну как, удобно?

Иоганн заверил ее, что очень, но Мартин ничего не сказал. В нем закипал настоящий гнев. Удобно! Вернувшись из Мельбурна, он обнаружил, что за две недели «Лавры» превратились в сумасшедший дом. Элис порхает, как кокетливая школьница, фон Рендт звонит в любой час дня и ночи, Иоганн – такой же член семьи, как и его дядя, и включен в компанию тех, кому дано право приходить и уходить по черной лестнице, когда им заблагорассудится, и полноправный четвертый теннисист (единственное светлое пятно во всем этом, так как теперь можно бросить утренний теннис без ущерба для самолюбия).

Впрочем, он никак не мог пожаловаться на оказанный ему прием. Наоборот. Впервые за много лет Элис не встретила его потоком жалоб. Она была всем чрезвычайно довольна. Все идет отлично. Вместо кислой миссис Паллик у нее теперь итальянка – настоящее сокровище. Для Булоло она подыскала сторожа, который – подумать только! – не просто хороший садовник, но и понимает в яхтах.

Она совсем преобразилась: подкрашенные, уложенные в высокую прическу волосы молодили ее на десять лет, ее юбки стали заметно короче. На пятом десятке она вдруг потеряла голову, и он опасался, что может случиться все что угодно.

Хотя на балет фон Рендт пошел потому, что освободился его билет, инициатива явно принадлежала немцу. Он был опытным, знающим свет мужчиной; пожалуй, слишком опытным для Элис. Мартину он не был симпатичен – слишком слащав, слишком вкрадчив. И ему не нравился способ, каким фон Рендт сумел втереться к ним в дом.

Лиз он, очевидно, тоже не был симпатичен, но, когда Мартин попробовал возразить против их приглашения в Лиллипилли, она приняла свой миссионерский тон и заявила:

– Да, я знаю, он слишком уж старается быть приятным. Но неизвестно, как стали бы вести себя мы сами, если бы нам пришлось бежать из нашей страны и налаживать жизнь заново среди чужих людей.

– Во всяком случае, не так, как он! – возразил Мартин, и ему в первый раз пришло в голову, не было ли это предлогом, чтобы пригласить племянника. Это ему не понравилось, но сделать он ничего не мог – разве только отказаться поехать в Лиллипилли, а он не собирался наказывать себя, чтобы досадить другим. Он стосковался по «Кереме», и к тому же не так уж часто выпадают три свободных дня подряд. Ну, в море он забудет про все это.

Иоганн смотрел на унылые предместья, а Лиз перечисляла незнакомые названия, которые были столь же разочаровывающе обыденными, как улицы и дома.

– Река Кука, – сказал она, когда они въехали на мост.

– В честь капитана Кука? – спросил он, внезапно оживившись.

Мартин с некоторым удивлением ответил:

– Да, того самого. Одного из величайших мореплавателей мира.

Искренний интерес Иоганна заставил его разговориться – было бы несправедливо срывать свое раздражение на мальчике, – и оказалось, что оба они питают настоящую страсть к истории географических открытий. По пути в Австралию Иоганн прочел книгу, называвшуюся «Золотая земля», и поиски Terra Australis Incognita увлекли его.

– К сожалению, в наши дни не осталось неведомых земель, – сказал Мартин со вздохом.

«Но что может быть неведомее этого?» – спросил себя Иоганн некоторое время спустя, когда они проезжали по мосту через Джордж-ривер. Вокруг них сомкнулись сумерки, и пустынная дорога убегала вперед через леса, древние, как само время. Он смотрел на освещенную фарами стену деревьев по обеим сторонам шоссе – белые стволы выпрыгивали из тьмы и исчезали. Австралийский лес! Названия как песня: Миранда, Карингба, Кронулла, Лиллипилли, но песня на языке, которого он не знает.

Автомобиль свернул с шоссе, медленно спустился с холма и въехал в гараж, построенный на самом краю обрыва.

– Ну вот мы и приехали, – сказал Мартин и, открыв дверцу, вылез, разминая длинные ноги. – Тесновато, а?

– Мне очень жаль, что я вас стеснил, – сухо ответил Иоганн. – Я мог бы поехать в машине моего дяди.

Лиз засмеялась.

– Не принимайте этого на свой счет. «Тесновато» значит только, что в машине тесно, а вовсе не то, что вы стеснили его. Понимаете?

– Да.

«Мерседес-бенц» фон Рендта бесшумно подкатил к ним.

– Привет, друзья! – крикнул Карл.

– Дорогу нашли легко? – отозвалась Лиз.

– Очень легко! Мисс Элис превосходный штурман.

– Подгоните ее сюда, – распорядился Мартин.

– Я полагаю, вы имеете в виду машину, а не мисс Элис?

– И ту и другую, если вам угодно.

– So![10]

Фон Рендт медленно развернул автомобиль на узкой дороге.

– Теперь я понимаю смысл выражения «щекотливая ситуация» – это когда гараж висит в пространстве над бездонной пропастью. А что будет, если я проскочу насквозь?

– Если вы поедете с вашей обычной скоростью, то угодите прямо в море.

– Вот как! В таком случае, дорогая Элис, советую вам лучше выйти и захватить корзинку с вашей киской – пусть хоть она останется в живых.

Элис кокетливо смеялась, а фон Рендт продолжал шутливо ужасаться, но та уверенная манера, с какой он управлял машиной, никак не вязалась с его словами.

Иоганн стоял в темноте, напоенной ароматами. Огромное дерево, простиравшее над гаражом свои ветви, устлало землю ковром лиловых колокольчиков, и в его листве щебетала птица на чужом языке. Иоганн поднял голову, стараясь разглядеть ее в темноте.

– Трясогузка, – сказала Лиз, вынимая вещи из машины. – Слышите? – И Лиз прервала свое занятие. – Она говорит: «Спите, спите, дети». Разве вы не слышите?

Иоганн прислушался, но он не мог уловить этих слов в щебете трясогузки. Чужое и незнакомое, как и все вокруг. Возглас Лиз прервал его размышления:

– Вы не поможете папе вынуть вещи из багажника?

Иоганн подошел к Мартину, досадуя на себя за то, что не догадался предложить свою помощь, злясь на Лиз, что она слишком уж им командует. И, принимая из рук Мартина пакеты и коробки, Иоганн подумал, что Лайша куда симпатичнее. Написать бы ее портрет: волосы – два черных вороновых крыла, зеленоватые глаза и лицо, слишком волевое, чтобы быть красивым. В ней было что-то очень древнее и что-то очень юное, – как в этой стране. А такая девушка, как Лиз, ему не может нравиться – только и делает, что распоряжается и ждет, что все ее будут слушаться. Елизавета! Лучшего имени для нее не придумаешь. Он читал о королеве Англии, Елизавете Первой; она тоже была худущей, и рыжей, и, наверное, такой же властной. Интересно, как австралийские юноши мирятся с этим недостатком. А на свою тетку она совсем не похожа.

Нетрудно понять, почему дядя Карл ухаживает за мисс Белфорд. В ней он находит то желание угодить и ту едва уловимую почтительность, которую он привык видеть у женщин поколения его матери и тетки. Они никогда не приказывали, а, наоборот, чуть ли не извинялись, когда обращались к вам с просьбой. Многим немцам и по сей день дорог лозунг Гитлера: назначение женщины ублажать усталого воина.

И вдруг его словно ужалила мысль: я рассуждаю точно так же, как дядя Карл. Он считает, что женщины созданы для утехи своего господина и повелителя. Но, разумеется, есть же какая-то середина, существуют ведь на свете женщины, которые не припадают к вашим стопам, как бабушка или мисс Белфорд, но и не помыкают вами, как Лиз.

Предупреждая ее новый приказ, он поспешно сказал:

– Отнести вещи в дом, сэр?

– Не нужно. Отнесите их к подъемнику. Первой спустится Элис, она не очень-то жалует лестницу. Потом мы сложим вещи, спустимся сами и там их разгрузим.

Иоганну не терпелось посмотреть, что представляет собой дом, который эти люди называют своим летним коттеджем, но с дороги он видел только крышу.

Внизу, в саду, загорелся свет.

– Это вы, Брэнк? – крикнула Элис, и ей ответил мужской голос.

– Все-таки очень приятно, что нас тут ждут и встречают! – воскликнула Элис, становясь на площадку подъемника, подвешенного к стальным опорам, и исчезла внизу среди древесных вершин.

– Вы божественны! – прокричал ей вслед Карл. – Брунгильда, идущая в бой, в шлеме из золотых волос!

В ответ донесся смех Элис.

«Говорить так о женщине ее возраста глупо и даже немного фальшиво», – подумал Иоганн, и ему вдруг стало противно, что дядя, казавшийся ему чуть ли не стариком, волочится за женщиной, которая годится ему, Иоганну, в матери. Очевидно, и здесь, как везде, старичкам тоже хочется вкусить радостей жизни.

Подъемник пришел обратно, они сложили на площадку саквояжи, картонки, хозяйственные сумки, нажали кнопку и проводили их взглядом.

– Идемте! – крикнула Лиз. – Спустимся вниз по лестнице! Не возражаете?

– Ничуть, – ответил Иоганн, следуя за ней и снова злясь, потому что она могла бежать в темноте по узким ступенькам, а он должен был спускаться медленно, чтобы не споткнуться и не упасть в густые заросли по обеим сторонам лестницы. Что-то зашуршало в кустах. Неужели змея? Говорили, что наступил сезон змей.

– Ой! – вскрикнула Лиз, и Иоганн, словно эхо, вскрикнул следом за ней: его лица коснулась паутина, и в этот момент свет из дома упал на громадного паука, качающегося перед самым его носом.

– Не бойтесь, – крикнула Лиз, – он совершенно безвреден!

Ну и местечко!

Когда он добрался до последней ступеньки лестницы, Лиз уже след простыл, и он пошел вдоль боковой стены дома, который был гораздо больше, чем он предполагал, и выглядел удивительно современным. Он услышал, что где-то Элис успокаивает рассерженную Ли-Ли, и направился на ее голос.

– Иоганн, отнесите этот ящик в кухню! – приказала Лиз. – Справитесь?

– Разумеется.

Схватив охапку свертков, Лиз пробежала мимо по дорожке и скрылась в темноте. Он пошел за ней и неожиданно очутился в ярко освещенной кухне, какую можно увидеть только на рекламных картинках.

Посреди кухни, прижав руки к груди, стояла Элис, глаза ее сияли от восхищения.

– Посмотри, Мартин! – воскликнула она, едва фон Рендт и Мартин вошли в кухню. – Брэнк к нашему приезду покрасил кухню! Ах, совсем забыла, ты же с ним еще на знаком!

И она окликнула мужчину, который шел по саду с последними пакетами.

– Вот ваш новый хозяин, Брэнк, – весело проговорила она. – Мартин, это Брэнк.

– Значит, вы – Брэнк? – Мартин критически оглядел его. – Вижу, вы тут неплохо поработали.

– Рад, что вам нравится, – ответил Брэнк, слегка поклонившись.

– А это моя племянница и двое наших друзей, – оживленно продолжала Элис. – Они недавно прибыли из той же части света, что и вы: мистер фон Рендт и мистер Фишер.

«Какое лицо! – подумал Иоганн. – Попробовать бы написать его! Словно старинная резьба. Высокие скулы, глаза, сидящие так глубоко, что трудно угадать их цвет; густые прямые брови; глубокие складки, идущие от носа к подбородку, подчеркивающие тонкие губы, непропорционально тяжелый подбородок, впалые щеки. Такое лицо надо лепить, а не писать, – решил он, – иначе как же передать неуловимую печать таинственности, лежащую на нем?» Он даже начал мять в пальцах невидимую глину.

– Брэнк не совсем обычная фамилия, – сказал фон Рендт. – А как вас зовут по-настоящему?

– Бранкович! – весело воскликнула Элис. – Но он предпочитает, чтобы его называли Брэнком. А имя у него такое трудное, что невозможно выговорить… Ну, выпейте чего-нибудь, и Мартин покажет вам окрестности, пока мы с Лиз будем готовить ужин. Наверное, вы все умираете от голода. Мы быстро управимся. У Брэнка все приготовлено, даже пиво поставлено в холодильник.

Иоганн смотрел на фон Рендта, а тот не сводил глаз с Брэнка, словно тоже собирался написать его портрет. Странный человек этот дядюшка!

– Ну так как же? – требовательно спросил фон Рендт.

– Что именно? – хладнокровно спросил Брэнк.

– Как вас зовут?

Помедлив, Брэнк сказал:

– Слободан.

Фон Рендт расхохотался.

– Действительно трудное имя.

– Да. – И Бранкович посмотрел на него из-под тяжелых, прямых бровей. – На нашем языке оно означает «свободный человек».

Фон Рендт снова громко расхохотался.

– Давно вы в этой стране?

– Я приехал еще до войны.

– Ах так? А ваша национальность?

– Австралиец.

Фон Рендт сделал нетерпеливый жест.

– Попросту говоря, серб?

– Пока я не принял австралийского гражданства, я был югославом.

– Такой нации не существует.

«У старика здесь определенно заскок», – подумал про себя Иоганн.

– Это пусть решает ООН, – ответил Бранкович и улыбнулся.

Его улыбка стерла печать таинственности. Перед ним был просто приятный человек с необычным лицом.

Они ужинали на большой веранде. Элис устроила, как она говорила, «холодный дачный ужин»: устрицы в раковинах, огромный омар, белоснежное мясо которого отливало перламутром на красном фоне панциря, молодой салат, помидоры, огурцы и фрукты: груши, персики, абрикосы – таких больших абрикосов Иоганн никогда не видел. И в завершение – солидная коробка мороженого.

Иоганн ел молча, прислушиваясь к шепоту волн. Над заливом сгустилась тьма, и лишь силуэт высокого горного кряжа прорезал небо цвета бледной лаванды. Сумерки в этом краю не задерживались. После захода солнца темнота наступала сразу, хотя небо на западе еще пылало последним отсветом лучей закатившегося солнца.

Ужин прошел оживленно; фон Рендт не переставая восхищался домом, а Мартин настолько оттаял, что рассказал, как их отец купил этот участок, чтобы было где держать «Керему». В детстве они приезжали сюда на воскресенье и жили в комнатках над лодочным сараем, а потом отец построил уютный четырехкомнатный домик, который и простоял до тех пор, пока Элис не разрушила все, соорудив тут вот этот особняк.

– Неправда! – полушутя-полусерьезно запротестовала Элис. – Я только соединила две маленькие комнатки в одну, расширила веранду, ну и построила спальни внизу.

Все засмеялись, даже Мартин.

– Моя дорогая Элис, все, что вы тут сделали, выше всяких похвал, – заверил ее фон Рендт. – Лучшего не придумаешь.

Элис просияла.

Лиз посмотрела на отца. Мартин что-то говорил через перила веранды Бранковичу и улыбался. По-видимому, Бранкович ему понравился.

И Лиз с облегчением вздохнула. Судя по всему, это воскресенье будет удачным, не в пример предыдущим.

После ужина Элис оставила мужчин покурить, сказав:

– А мы с Лиз пока приготовим постели.

– Не могу ли я помочь? – осведомился фон Рендт.

– Нет, – решительно ответила Лиз. – Вы, Иоганн и папа в бригаде мойщиков посуды. У нас здесь правило: кто готовит еду, посуды не моет.

– Увы, я с этим правилом уже успел познакомиться, как только приехал в Австралию, – печально сказал фон Рендт.

– Но если вы против… – растерянно пролепетала Элис.

– Тетя! – укоризненно заметила Лиз. – Нельзя подавать Иоганну дурной пример! Давайте начнем наш отдых так, как было задумано. К тому же Карл ведь теперь австралиец.

– Однако в присяге, которую я дал, про мытье посуды ничего не говорилось!

– Тогда мы попросим правительство внести в нее этот пункт.

– У нас всего три спальни, – извиняющимся тоном сказала Элис. – Ничего, если мы поместим Иоганна с вами? Или, если он не возражает, его можно устроить на веранде. Лиз обычно спит на открытом воздухе.

– Иоганн мне не помешает. Я так долго прожил в одиночестве, что буду только рад обществу.

Иоганну вовсе не улыбалось слушать храп дяди и его дурацкие, хотя и благожелательные советы, как сделать карьеру в Австралии.

– Спасибо, дядя Карл, но я знаю, что одному вам будет удобней. И если это не доставит лишних хлопот, я предпочел бы веранду. Мне еще никогда не приходилось спать под открытым небом.

– Отлично! – сказала Лиз. – В таком случае помогите мне раздвинуть диван на южной веранде. Эту сторону солнце освещает с раннего утра, оно выжжет вам глаза, прежде чем вы успеете понять, что происходит.

Иоганн скрепя сердце пошел за ней. Слава богу, ему хоть что-то понравилось в Лиз: очевидно, она не принадлежит к числу тех девиц, которые воображают, будто вы будете спать с ними, как только очутитесь рядом с кроватью. Они ему надоели и на пароходе.

– Возьмите с собой фрукты! – крикнула ему вдогонку Элис. – На случай, если рано проснетесь. А захочется пить, заварите себе чай или кофе. У нас здесь царство свободы.

«Ничего себе, царство свободы», – подумал Иоганн, вновь разозлившись, когда Лиз сунула ему в руки постельные принадлежности, проговорив:

– Возьмите москитную сетку, иначе эти твари заживо вас сожрут или утащат и бросят в залив.

Иоганн прислушался к голосу птицы, которая кричала в темноте тоскливым гекзаметром.

– Мо-поук, – объяснила Лиз.

Ему захотелось, чтобы она поскорее ушла.

Глава семнадцатая

Подоткнув под матрац москитную сетку, Иоганн долгое время лежал без сна, глядя на звезды. Где-то над его головой все та же птица монотонно повторяла свой зов. В лицо повеяла теплым ветерком, который принес с собой аромат какого-то цветка, настолько пряный, что у Иоганна закружилась голова.

Было одиноко, как на необитаемом острове. Он ничего не видел, кроме силуэта какого-то дерева и не слышал ничего, кроме шепота волн у берега. Южный Крест, который он научился узнавать на пароходе, зашел за южный горизонт, и видны были только две его звезды. Все здесь чужое, все необычное: даже от солнца прячешься на южной стороне, тогда как на родине юг всегда означал свет и тепло. Не только чужая страна, но и чужое полушарие, где все перевернуто.

Ориентиром здесь служит Южный Крест. Над головой сияют незнакомые звезды, а знакомые перевернуты вверх тормашками. И ночью слышишь не привычный крик совы, спутника твоей бессонницы, а лишь тоскливый «мо-поук, мо-поук», который, вероятно, раздавался еще в первобытном мире.

Вот в этом-то и суть! Хотя эти люди дерзко лепят к древним скалам свои перевернутые домики из стекла и алюминия, их страна остается первобытной. «В безмолвном мире нахожусь, где лишь небо, вода и леса». И он поправил себя: «Не леса, а буш». Странное слово! Несущее отголоски чего-то первобытного, на что человек еще не наложил своего клейма. Такое ощущение вызвала в нем вся эта страна; она была древней самой древней части Европы. Там всегда чувствуешь руку человека, видишь следы его ног. Даже бродя по лесам и горам, ты касаешься чего-то уходящего в глубь истории. А история этой страны могла бы уместиться на ладони, но тем не менее она сделала австралийцев особыми людьми, отличными от всех, кого он знал. Непохожими даже на англичан, их предков. Никогда ему не было так одиноко с тех пор, как он уехал из Германии.

Он спросил себя: откуда это одиночество? Ведь тут его приняли с таким радушием – чуть ли не в первый день после приезда. Странные люди – они открывают тебе двери своих домов, но не впускают в свою душу. Быть может, у них просто нет души и им некуда тебя впускать? Нет, к Лиз это не относится, хотя ее отец и тетка – другое дело. Но люди старого поколения всюду и везде одинаковы: у них вообще нет души, разве что какие-то жалкие ее остатки, да и то устремленные в прошлое.

О прошлом здесь никогда не говорят и, как это ни странно, также и о будущем. Казалось, они живут только в настоящем, в преисполненном самодовольства настоящем, в котором у них есть все, что им хочется. Но он уже достаточно пожил, чтобы знать, что человек никогда не имеет всего, чего хочет, – так какая же истина скрывается за размеренным ритмом их будничной жизни? Быть может, он никогда этого не узнает. Быть может, причиной тому неискоренимо британские черты их характера, на которые сетует дядя Карл? Или прав тот доктор на пароходе, который говорил, что внутренний мир австралийцев ограничен и малоинтересен?

Но, во всяком случае, они не выставляют его напоказ. За несколько недель, проведенных в этой стране, он не услышал ни слова, ни даже намека на какой-либо внутренний, душевный разлад.

Двадцать лет он прожил в атмосфере душевных бурь, и для него большим облегчением было думать, что где-то существует мир, в котором можно жить, соприкасаясь только с тем, с чем хочется соприкасаться, и думать только о самых безобидных вещах. Жить в собственном мире, куда никто не посмеет вторгнуться и задать вопрос: «О чем ты сейчас думаешь, mein Liebling?[11] Как ты к этому относишься?» Такими вопросами его вечно мучила бабушка.

Лиз не похожа на своего отца и тетку. С ней он бы поладил, и, возможно, она даже понравилась бы ему. Впрочем, это неважно. Совсем не обязательно, чтобы люди тебе нравились. Важно, можешь ли ты говорить с ними на своем языке. У большинства людей нет настоящего языка. У них есть только слова, которые произносятся с разными интонациями. Лиз предпочитает говорить об идеях, а не о людях, и модуляции ее спокойного, несколько высокого голоса начинали ему нравиться. Иногда он забывал, что она девушка, хотя она и была привлекательна именно своей угловатостью и резкостью. Его же они все приняли безоговорочно, особенно Лайша.

Как-то он заговорил с ней о том, что хочет заниматься живописью, и скоро почувствовал, как рассеиваются все его сомнения и тревоги, потому что Лайша сочла вполне естественным, что молодой человек хочет заниматься живописью, а не тем, чего ждали от него бабка и дяди, а теперь и дядя Карл. Быть может, это и было самым главным, что могла дать эта страна, – рассеять твои сомнения и тревоги.

Он давно подыскивал слово для определения австралийского характера. Уверенность? Устойчивость? Действительно ли они уверены в себе? Пожалуй, что да. Их память не жгли воспоминания о проигранных войнах. Если у них было горе – мисс Белфорд и Мартин, по-видимому, когда-то его испытали, – это было простое человеческое горе утраты любимого существа. Оно не было отягощено терзаниями, какие испытывала его бабушка при мысли, что она потеряла своих сыновей в войнах, проигранных ее страной. В отличие от многих знакомых ему немцев австралийцы не страдали манией величия, их не мучило сознание поражения или комплекс вины. В ясных глазах Лиз не было томительного вопроса: чем занимались ее родственники и родители ее друзей в те ужасные годы, о которых старшие им никогда ничего не рассказывали, пока суд над Эйхманом не открыл всему миру глаза на страшную правду.

А что думали об этом австралийцы, и думали ли они вообще об этом когда-нибудь? Сможет ли он когда-нибудь почувствовать себя своим в этой стране? Вряд ли. Он не принадлежит никакой стране, никакому народу. Чувство отчужденности стало острее и глубже после самоубийства его школьного товарища Вилли. Все старички плакали и причитали, когда был найден труп Вилли. «Но почему? – вопрошали они. – Почему?» Отец Вилли был достаточно богат и к тому же достаточно щедр, и он мог дать сыну все, чего бы тот ни захотел. Но, несмотря на их вопли и всяческие расследования, никто так и не узнал – а в действительности никто и не хотел узнать, – почему Вилли загнал в реку свой новый спортивный автомобиль в тот самый вечер, когда его близкие праздновали радостное событие: его отец, обвинявшийся в убийстве английских военнопленных, был оправдан. Но он, Иоганн, знал, в чем дело. Вилли перед этим отвез его домой. Они выпили вдвоем бутылку виски, и Вилли рассказал ему о своем позоре, своем ужасе. «Я этого не перенесу, Иоганн! Я не могу жить среди таких людей, как мой отец. Я уйду от всего этого…»

И он ушел.

Вилли был не единственным, кто не мог жить под бременем вины своих отцов. Иоганн понимал их. Если бы это был его отец, он поступил бы точно так же. Конечно, если хватило бы мужества. Однако хватило ведь мужества у его отца быть антифашистом?

Странно, как может дядя Карл без устали восхвалять Германию, словно всех этих ужасных лет не было и в помине? Он посмеивается над простодушными австралийцами и держится так же высокомерно, как дядя Руди. Как могут немцы старшего поколения вести себя так, будто они совсем не чувствуют ответственности за совершенные ими чудовищные преступления, – а вот ему даже читать в газетных сообщениях о процессе военных преступников и то было мучительно.

Он вспомнил, как Вилли, его кузина Хельга и другие студенты ходили на демонстрацию протеста против амнистии военным преступникам, которую намеревалось объявить правительство. (Сам он не пошел. Побоялся лишиться визы в Австралию.) Вилли с Хельгой собирали подписи под воззванием. В основном его подписывала молодежь и лишь немногие из старшего поколения. Либо они делали вид, что не замечают вас, либо осыпали бранью. Какой-то человек даже залепил Вилли пощечину.

Большинство его знакомых студентов предпочитали вовсе не думать о прошлом, но, если их вызывали на разговор, они рассуждали об этом прошлом с наигранной объективностью, как об «истории», канувшей в вечность, к которой они причастны не более чем к деятельности Фридриха Великого, а его кое-кто из старичков пытался вновь превратить в великого прусского героя.

Конечно, много было молодых людей, стыдившихся своей принадлежности к нации, совершившей преступления, перед которыми бледнели даже зверства Чингисхана. Именно это чувство заставляло тысячи молодых немцев покидать Германию, хотя уровень жизни в стране никогда не был так высок. Но как можно жить в вечном страхе, что не сегодня-завтра откроются новые преступления твоих соотечественников, а быть может, и твоих родных? Ведь подозревала Хельга что-то недоброе в молчании дядюшки Руди; да и сам он часто задавал себе вопрос: почему дядя Руди зло смеется, если кто-нибудь заводит речь об участии дяди Карла в антигитлеровском заговоре?

Дядя Карл тосковал по старому миру, как по утраченному раю. Двадцать лет он скитался по чужим странам и, хотя они с дядей Руди по понятным причинам ненавидели друг друга, он нес такую же реваншистскую чепуху, как и дядя Руди.

Давно надо было бежать из этой зловещей благоденствующей страны туда, где традиции трехсотлетней давности, по-прежнему чтимые его семьей, уже никем не ценились. Это неудержимое желание побудило его искать новую жизнь. Он ненавидел там все. Ненавидел своих близких. Ненавидел все, что было свято для них. Они и их страна были ему более чужими, чем эти чужие люди в чужой стране. Его родные и были как раз носителями идей реваншизма, и двадцать лет, которые дядя Карл провел в разных странах – то в Америке, то в Австралии – не излечили его от этой фамильной болезни. А это, конечно, болезнь, если люди упорно и слепо верят, будто родословная, насчитывающая триста лет, делает их выше других и будто потери, понесенные их семьей, достаточный повод начать священную войну, чтобы вернуть то, что было отнято у них законными владельцами.

А он был слабоволен. Порой он чувствовал себя виноватым, когда вспоминал бабушку, ее красные от слез глаза, рыдания, доносившиеся из спальни в тот вечер, когда он впервые сообщил ей о своем желании уехать из Германии. Он так и не понял, чем было вызвано ее горе: страхом потерять его или же сознанием, что ей не удалось воспитать из него достойного наследника семейных традиций.

И вопреки своему желанию он остался, чтобы как-то утешить ее, а когда она умирала, обещал ей поехать в далекую страну, где теперь жил дядя Карл, чтобы принять там его опекунство. Цветные фотографии в туристских путеводителях несколько примирили его с этой страной, которая на них выглядела лишь немного менее романтичной, чем Африка или Аргентина. Он мечтал попасть в Центральную Австралию, увидеть ее голые красные равнины, ее невообразимо древние горы и сине-лиловые, почти осязаемые тени в низинах.

И быть может, в этом огромном пустынном краю, который называют «Красным сердцем Австралии», найдется место, где можно отрешиться от всех старых и новых комплексов, от постоянного самоанализа, которым европейцы любят приправлять свою жизнь, от конфликтов между народами, отражающих все то же раздвоение личности и нежелание жить во второй половине двадцатого века. И ему захотелось поехать туда. А затем созрело решение: он поедет, что бы там ни говорил дядя Карл. И там он, наконец, выпутается из последнего свивальника, которым семья пеленала его сознание и пыталась спеленать его воображение. Там, предоставленный самому себе, он, быть может, начнет писать так, как он способен писать, хотя еще ничем этого не доказал. «Я словно космонавт, выброшенный из корабля в космос, и обратно мне возврата нет», – пробормотал он, засыпая.

Ему снилось, что он идет по сосновому бору и его ноги вязнут в глубоком снегу. Зеленые ветви сгибались под тяжестью снега, образовывая темный туннель, а дальше путь ему преграждала чаща карликовых дубов. Дробный тонкий звук заполнил воздух. И он увидел, как однажды видел у себя на родине, водопад крохотных ледяных звездочек, которые, шурша, сыпались по сухим листьям.

Он проснулся, словно от толчка, – что-то шлепнулось на стол рядом с постелью, и из темноты на него уставились два горящих зеленых глаза. Он затаил дыхание. Кто знает, какие странные существа населяют этот загадочный мир? Иоганн отодвинулся к стене. Прыжок со стола на пол, быстрый топоток, и существо снова исчезло. Он слышал, как оно карабкалось на перила, а потом увидел, как на фоне ночного мрака возник еще более темный силуэт.

Иоганн ощупью нашел под подушкой фонарик и включил его. Зверек спокойно сидел на перилах и, не сводя с Иоганна глаз, чистил банан ловкими крошечными лапками. Иоганн тихо выругался, и зверек, зацокав, перескочил на ветку дерева, нависавшую над верандой.

Иоганн снова заснул и снова проснулся: какой-то пронзительный звук ударил его по нервам. Он лежал, весь напрягшись, и бешеные удары сердца отдавались в горле. Постепенно он пришел в себя. До него доносились раскаты безумного смеха – целый хор голосов. Хохотун! Об этой птице он узнал еще на пароходе, под ее хохочущий крик шли первые кадры австралийского киножурнала. Послышался шелест крыльев, и с дерева взлетели три птицы. Опять прокатилась волна смеха, на этот раз откуда-то со стороны залива, берега которого уже выступали из мглы. Сердце Иоганна стало биться медленней, входя в обычный ритм, но сон уже не вернулся; он лежал, наблюдая, как из толстой пелены тумана, обволакивающей мир, рождается новый день, прислушиваясь к пению незнакомых птиц, отдающемуся многократным эхом.

Глава восемнадцатая

«Керема» рассекала гладкую поверхность воды, и волны откатывались со стеклянным отблеском и исчезали в дымке, висевшей над заливом. А прочерченный яхтой след раздваивался и гас в мелкой ряби.

Все это было по душе Мартину. Берег позади был невидим, как и горы впереди, – они плыли в своей вселенной, укрытые туманом от всего мира, единственным напоминанием о котором было жалобное мяуканье Ли-Ли, оставленной на берегу.

Мотор работал ровно и спокойно.

– Он уже не стучит, как раньше, – сказал Мартин Брэнку, стоявшему на ступеньках, ведущих в каюту.

Брэнк кивнул.

– Я его перебрал.

Мартин одобрительно оглядел яхту.

– Вы удачно ее покрасили.

– Хороший нитролак.

– Интересно посмотреть, как она пойдет под новым гротом.

– Отлично идет! – заверил его Брэнк. – Я уже его испробовал.

– День сегодня, по-видимому, опять будет безветренный.

– Принести спинакер или большой кливер?

– Пожалуй, большой кливер.

Брэнк исчез в каюте.

Лиз стояла в своей обычной позе, прислонившись к мачте. Ветер трепал ее коротко подстриженные волосы, сдувал их со лба, рубашка и шорты облепляли тело. Иоганн стоял рядом с ней, тоже прислонившись к мачте, и Мартина словно кольнуло – знакомое чувство, которое он испытывал всякий раз, когда что-нибудь напоминало ему о том, что Лиз уже женщина. Хотя обычно он изображал из себя современного отца и делал вид, будто ему нравится, что его дочь стала взрослой, но всякий раз, думая об этом, он ощущал боль, словно что-то разбередило его старую язву. Он убеждал себя логичными доводами, как убеждал трудных клиентов, но, хотя он мог уговорить клиентов, свою боль он унять не мог.

Он смерил взглядом юношу, стоявшего возле нее. И спросил себя, не поступил ли он опрометчиво, разрешив Карлу взять с собой племянника. Но, впрочем, и Карла пригласил не он. Эти молодые европейцы очень развязны, а Лиз, несмотря на все ее разговоры, еще очень наивна. До сих пор она никого не приглашала сюда, кроме Манделей, пока они тоже не обзавелись моторной лодкой. Молодые люди ее совсем не интересовали, хотя дружба с Манделями открывала перед ней возможность таких знакомств, которые, как принято считать, нужны молоденьким девушкам. Нет, мальчики ее просто не интересовали, хотя если уж на то пошло, и она их мало интересовала, ну разве что по-товарищески, как, например, Младшего Мака. И все же она была привлекательной; в ней было что-то от ошеломляющего очарования Жанетт, прошедшего горнила трезвого белфордского рационализма. Ну что ж! Девочки вырастают так же, как и мальчики, и с этим ничего не поделаешь! Остается только уповать на лучшее. Хорошо, что хоть племянник не так назойлив, как дядя, и не в пример ему готов учиться управлять яхтой.

С конца кормы доносился смех Элис и Карла. «Наслаждаются обществом друг друга», – подумал Мартин. И все же ему повезло, этот пришелец оказался менее навязчивым, чем можно было ожидать поначалу. А Элис преобразилась до неузнаваемости. Со дня смерти матери он не видел ее такой веселой и жизнерадостной. Ничто теперь ее не раздражало. Жить с ней под одной крышей стало просто удовольствием.

Появился Брэнк с парусным чехлом в руках, на котором было аккуратно помечено: «балун-кливер».

– Мы поставим его при бакштаге, а генуэзский – когда пойдем галфиндом, – сказал Мартин.

Он подумал, что Брэнк хорошо знает свое дело. Такого порядка на яхте еще никогда не было: сам он грешил небрежностью, унаследованной от отца.

Настроение Мартина поднялось. Уже давно день отдыха не сулил быть столь удачным.

Когда они выходили из залива, легкий ветерок уже встревожил водную гладь. Туман рассеивался, оставляя шлейфы полупрозрачной дымки, а солнечные зайчики рябили воду. Открылся южный берег в своей первозданной красоте, каким он и представлялся Иоганну, окаймленный оливково-серыми деревьями над сверкающим заливом. Даже разбросанные кое-где домики с красными крышами не могли развеять ощущение отчужденности, заложенное в самих названиях: Ганнамата, Бюрранир, Джиббон. Он повторял их про себя следом за Лиз.

– Красиво, как на Дунае, – сказал Карл. Растянувшись на корме, он глядел на лесистые полуострова, чуть дрожащие в мареве далекого лесного пожара.

– И не больше? – поддразнила его Элис.

– Нет! Здесь не может быть ничего превосходящего красотой то, что было прекрасным на моей родине. За исключением вас, конечно. – И он положил руку ей на колени.

– Не надо! – Элис сняла его руку и ласково положила на нее свою ладонь. – Могут увидеть.

– Пусть видят. Все уже и так догадываются.

– Догадываются – это одно, а…

– Вы не хотите, чтобы они были уверены? Так?

– Пожалуй.

Он приподнял край ее махровой накидки с капюшоном.

– Какая у вас белая кожа! Вы совсем не похожи на тех загорелых, костлявых чучел, которых видишь на пляже.

– А мне хотелось бы походить на них. К сожалению, я должна прятаться от солнца, чтобы не обгореть.

– А я этому очень рад. Люблю женщин с белоснежной кожей. Вам никто никогда не говорил, что в этом бурнусе вы выглядите очень романтично? Точно белокурая арабская красавица.

– А я себя в нем чувствую несколько неловко, но без него в море мне гибель. Я моментально сгораю.

– Сгораете вы или ваша кожа?

– О, Карл! Как можно!

Он рассмеялся.

– Милая Лорелея, какая же вы скромница; для женщины, которая… – он замялся.

– Не так уж молода? – в голосе Элис прозвучал вызов.

– Бог мой! Вы, австралийки, так неразумны! Вас заморочил Голливуд, и вы тоскуете потому, что вы не девчонка, вместо того чтобы гордиться, что вы подобны розе в полном цвету.

– Стало быть, вам не нравятся австралийки?

– Очень нравятся. Я мог бы даже полюбить одну из них, если бы мне позволили надеяться. Вы здесь женственны, как те женщины, которых я знал на родине в дни молодости. И слава богу, у вас не все помешались на этой нелепой идее равноправия, которая в других странах погубила ваш пол. Вы домоседки, печете отменные пирожные, занимаетесь милой благотворительностью и не рветесь в парламент управлять страной и заниматься мужскими делами.

– Боюсь, что Лиз совсем на меня не похожа.

– А Иоганн не похож на меня. Но факт остается фактом: женщины вашей страны отлично занимаются своим чисто женским делом, отлично ухаживают за своими мужьями… – Его рука так крепко сжала запястье Элис, что она вздрогнула от боли. – И я имею в виду не только пирожные, но кое-что послаще. Обожаю таких женщин.

– Льстец! – Элис отдернула руку и потерла красный след на запястье. – И к тому же зверь! Посмотрите, что вы сделали.

– Но вам же это нравится? – Карл ущипнул ее за икру и засмеялся, когда она вскрикнула.

– Совсем не нравится! – И Элис, надувшись, потерла ногу.

– Я-то знаю, что нравится! Но только в машине, когда темно, ведь правда? Когда вас никто не видит, даже я. Должно быть, ваш жених был не очень пылок. Или в вас говорит пуританка? Быть может, поэтому вы не вышли замуж?

Элис молча глядела на улыбающееся ей бородатое лицо и думала о том, что же прячется за темной бородой, скрывающей его подбородок и щеки почти до самых глаз. Прежде ей трудно было бы даже представить, что она может поцеловать бородатого человека. А сейчас этот рот под густыми усами манил ее, и ей хотелось прижаться к нему губами.

Но Карл приподнялся, стал глядеть на пенистый след «Керемы», и Элис овладело смешанное чувство облегчения и вместе с тем разочарования.

Только две рыбачьи лодки виднелись на искрящейся глади залива.

– Как тихо, – сказал Карл. – Мы совсем одни тут.

– Здесь далеко не всегда так тихо, – поспешила разуверить его Элис. – На воскресенье сюда приезжает много народу. Рейнбоу, ну вы знаете, наши соседи; потом еще семья – они живут позади нас, и Иоганн по утрам играет с ними в теннис. Вон их дом, на мысу. Отсюда он выглядит, как оранжерея на сваях. Они дешево купили этот участок, так как его никто не хотел брать: все в один голос уверяли, что на этой скале ничего не построишь. Но Фрэнк – талантливый архитектор. Наверное, после завтрака на своей моторной лодке к нам приедут Лайша и Дон. Они все помешаны на водных лыжах. Иоганн катается на водных лыжах? Карл махнул рукой.

– О, наверное! Нынешнее поколение моментально выучивается всему бесполезному и дорогому.

– Но у нас вся молодежь увлекается этим спортом, – оправдывалась Элис. – И в этом ведь нет ничего дурного?

– Разумеется, нет! Возможно, я к ним слишком строг потому, что моя юность протекала в совсем иных условиях. Она была более суровой. А ваша?

– Да. И моя тоже. – Элис окинула взглядом хорошо знакомую бухту, и ее лицо потускнело при мысли о бесцельно растраченных годах.

Карл наклонился к ней.

– Бедная Элис! Мы наверстаем упущенное, правда?

Она ощутила на своем колене теплую тяжесть его руки, и она не отбросила эту руку, а наслаждалась приятным волнением, разбуженным его прикосновением.

Мартин повернул «Керему» к выходу из залива, и она заскользила навстречу легкой зыби.

– Ну как вам нравится наша погода, Брэнк?

– Я еще не вполне в ней разобрался. Не все приметы знаю. Она здесь не такая капризная, как в других местах, где я побывал. Она… Постойте, как это… Я нашел в словаре это выражение: легко прогнозируется. И карта погоды очень помогает. Я думаю, до полудня ветра не будет, потом немного посвежеет, но не особенно.

Мартин не скрывал своего удовольствия.

– Очень хорошо, Брэнк! Отлично! Я и сам так же думал. Ага! Вот и бриз.

Брэнк улыбнулся.

– Сначала пойдем вдоль берега? – спросил он, бросив взгляд на Элис и Карла. – Короткими галсами бейдевинд на юг, а потом, когда бриз усилится, повернуть и полным ветром идти назад.

Мартин кивнул.

– Пока ветер с берега, пойдем длинным галсом мористее. Давайте генуэзский.

Брэнк снова исчез в каюте.

– Лиз! – крикнул Мартин. – Ставь грот!

– Есть, сэр! – Лиз встала навытяжку и отсалютовала (по крайней мере она считала, что салютует). – А теперь, сухопутная крыса, – обратилась она к Иоганну, – помогай мне! Сначала поставим на место гик. Для этого надо выбрать топенант.

– А что такое топенант?

Но Лиз уже было не до него.

– Объясню потом, сейчас нет времени. Вот тяни за это! Да не так сильно, Геркулес! Крепи грот, папа! А ты, сухопутная крыса, пошевеливайся! Развязывай сезни. Брось их в кокпит. А ну, быстро! – прикрикнула она. – Вопросы потом. Теперь сюда. Держи этот фал. Я надену кольца, а ты тяни веревку. Осторожно, не слишком сильно. Чем выше парус, тем труднее будет тянуть.

Иоганн старательно выполнял ее приказания. Мартин одобрительно следил за ним.

– Стоит! Еще подтяни. Только осторожно! А то сломаешь топ!

Брэнк заложил на гик хват-тали и оттянул его.

– Мисс Лиз, подтяните немного!

Лиз взялась за фал, заложила его за планку и откинулась назад, выбирая слабину.

– Вот так. Мы свернем конец потом, – пояснила она Иоганну. – Это экономит время.

Брэнк тем временем закрепил генуэзский кливер на леере и быстро выбирал кливер-фал.

– Э! Да это что-то новенькое! – воскликнула Лиз, увидев, как он наложил на мачту полтора шлага и зажал под ними петлю кливер-фала.

Брэнк был как будто доволен, что мог чему-то их научить.

– Ну, нового тут ничего нет, – сказал он. – Но стоит только дернуть, и парус упадет. Так же можно крепить и шкоты. И ничего не надо развязывать. Достаточно дернуть – и готово.

– Папа! – крикнула Лиз. – Ты видел, как Брэнк крепит фалы?

– Посмотрю потом!

Брэнк тем временем закрепил шкот кливера.

– Отпусти топенант! – крикнул Мартин, и Лиз его отпустила.

– А зачем? – спросил Иоганн, глядя, как свернутый парус, похожий на толстую колбасу, ползет вверх по лееру.

– Объясню потом, – ответила Лиз. – Брэнк, помочь вам?

Брэнк работал гиком, чтобы поймать ветер, а Мартин переложил руль. Яхта повернула. Брэнк дернул веревку, и, к изумлению Иоганна, большой кливер развернулся, наполнился ветром, и «Керема» стала набирать ход.

– А теперь, когда ты кончила мной командовать, объясни что к чему, – сказал Иоганн.

– Ты прекрасно со всем справился! – И Лиз начала объяснять ему термины. То, что для нее давно уже стало привычным, Иоганну было незнакомо, и ей пришлось подробно растолковывать смысл каждого маневра и назначение каждой снасти.

Брэнк сел на палубе рядом с Мартином, и оба не сводили глаз с парусов. Мартин был очень доволен тем, как стоял новый нейлоновый грот и как работал большой кливер.

– Сделаем длинный галс мористее, а потом к берегу, и, если ветер посвежеет, уберем кливер и пойдем короткими галсами бейдевинд, пока не развернемся.

– А тогда спустим кливер и поставим балун?

– Именно так я и думал.

– Хорошо.

Они повернули на юг, «Керема» стремительно неслась по спокойной глади моря.

Яхта слегка накренилась, теперь стоять было удобней, прислонясь к мачте; Иоганн смотрел, как за бортом уносится назад вода, даря ощущение скорости. Наверное, такое чувство испытывали мореплавателя, бороздившие неведомые моря! Ему доставила большое удовольствие эта мысль, которая словно приносила свободу.

Он никогда не был так близко к океану. Стоило ему только наклониться через борт, и можно было провести рукой по воде, которая разлеталась хрустальными зелеными брызгами. Как написать эту неуемную синеву, переходящую у горизонта в темную зелень, для которой нет названия, а у берегов – в бледно-зеленый цвет бутылочного стекла, если на палитре нет такой синей краски?

– Национальный парк, – сообщила Лиз, указывая на лесистый берег.

Ему не хотелось отвлекаться от своих мыслей. Закрыв глаза, он прислонился головой к мачте; ветер теребил его волосы; он слышал только, как шипела вода и время от времени хлопал парус.

Голос Мартина заставил его очнуться.

– Приготовились, Лиз! Поворачиваем!

И в ту же секунду Брэнк и Лиз в бешеном темпе принялись что-то делать. Замелькали снасти. Брэнк пробежал мимо него.

– Стойте у мачты! – бросил он ему на ходу. – А когда яхта накренится, перейдите на другую сторону.

Иоганн послушно встал с другой стороны мачты, когда яхта повернула.

Через несколько секунд снова воцарились тишина и спокойствие – «Керема» шла к берегу.

О этот пылающий, ослепительный, все преображающий свет! Этот фантастический мир сияющего воздуха и моря, и нет таких красок, чтобы изобразить его. В нем зелень изумруда, синева сапфира и, может быть, еще какой-то живой цвет, который нельзя воспроизвести ни кистью, ни камерой.

– Стэнуэлский парк, – объявила Лиз час спустя. И он увидел, что берег отступает, переходит в долину между гор, над которыми повисла сизо-голубая дымка.

Лиз понюхала воздух.

– Понюхайте, как пахнет лесной пожар.

И этот дым показался ему терпким, как ладан.

Снова команда Мартина. Снова приступ лихорадочной деятельности – и о чудо! Шлепанье воды прекратилось, ветер исчез, палуба выровнялась. Брэнк и Лиз с той же стремительностью убирали генуэзский кливер и уже более спокойно ставили другой парус, – когда он поднялся и раскрылся, то оказалось, что он даже больше, чем прежний.

– Пойдем бабочкой, папа! – крикнула Лиз. – Брэнк будет следить за балуном.

Когда они шли обратно, бриз слегка посвежел.

Они свернули в залив и встали на якорь в тихой воде за мысом Джиббон.

Глава девятнадцатая

«Керема» мирно покачивалась на якоре, а все общество завтракало на палубе.

– Какой чудесный день! – И Карл снова налил себе пива. – Давно я так приятно не проводил время! Наверное, с тех пор, как в детстве ездил к родным на каникулы в Вену.

– Все благодаря Брэнку, – сказал Мартин. – Если бы он не исправил мотор и не приготовил паруса, нам бы никогда не выехать так рано.

– Брэнк – настоящее сокровище! – восторженно подхватила Элис.

– Ты права, – ответил Мартин. – Такие люди, как он, редко встречаются в наши дни.

– С Брэнком нам ужасно повезло, – продолжала Элис серьезным тоном и посмотрела на Карла так, словно ей хотелось добиться от него подтверждения.

Но он глядел сквозь стакан на солнечный свет.

– Прошу извинить меня, но я не разделяю вашего энтузиазма, дорогая Элис и Мартин, – я не могу выразить, как я польщен, что вы разрешаете мне называть вас по имени. Дело в том, что я не выношу сербов. Их надо гнать в шею.

– Ш-ш-ш! – Лиз резко обернулась к Карлу. – Он вас услышит.

– Ничего, – Мартин посмотрел через плечо. – Он в камбузе, а когда там шумит примус, то ничего не слышно.

– Это не имеет никакого значения, сербы народ толстокожий. Я бы сказал, что они стоят на очень низкой ступени развития.

– Перестаньте! – оборвала его Лиз. – Расовые предрассудки – вещь недопустимая.

– Элизабет! – негодующе сказала Элис. – Как можно быть такой грубой с гостем?

Карл улыбнулся.

– Надеюсь, Элизабет извинит меня, если узнает, как пострадала от сербов моя семья во время войны.

– Простите! – спохватилась Лиз, смягчаясь при одном упоминании о страдании. – Конечно, это было ужасно. На фестивале в университете мы видели югославский фильм про войну, и я потом ночи не спала. Вот почему мы добиваемся прекращения этой ужасной войны во Вьетнаме.

– Элизабет, пожалуйста, не надо политики! – взмолилась Элис.

– Вы правы, мисс Элис. Политика может погубить дружбу. – Лицо фон Рендта помрачнело. – Да, моя дорогая Элизабет, эта война была ужасной. Эти… как они там себя называют, югославские партизаны – точнее говоря, бандиты – не останавливались ни перед какими зверствами. Но хуже всего, что они даже здесь, в вашей стране, продолжают свою террористическую деятельность. Наверное, вы читали в прошлом месяце о том, что один из членов нашего клуба стал жертвой их террористического акта: не успел он открыть калитку, как передняя стена его дома взлетела на воздух.

У Элис от ужаса округлились глаза, и она прижала ладонь к губам:

– Боже мой, какой ужас!

– Кто же мог это сделать? – негодующе спросила Лиз. Фон Рендт пожал плечами.

– Полиция утверждает, что она не может найти следов. Но мы прекрасно знаем, кто это сделал.

– Тогда почему вы не сообщите полиции? – спросил Мартин.

– Мы сообщили. Мы заявили, что это дело рук коммунистов.

– Опять эти ужасные коммунисты! – воскликнула Элис. – Их надо всех посадить в тюрьму или выслать в Россию.

– Вы имеете в виду коммунистов-иммигрантов? – спросил Мартин.

– Да, конечно.

– У вас есть доказательства их виновности?

– О, доказательства… Их как раз и требует полиция. Они говорят, что без доказательств не могут принять никаких мер, чтобы защитить нас от террористов! А какие же еще нужны доказательства? – грустно спросил Карл.

– Разве мало того, что они бросают бомбы в дома, где живут люди? – запальчиво спросила Элис.

– Послушай! – возразил Мартин. – В газетах указывалось, что, по мнению хозяев дома, бомба была брошена коммунистами, но для того, чтобы вынести суждение, нужны доказательства, не так ли?

– Младший Мак говорит, что все это происходит потому, что здесь появились нацистские организации, – заметила Лиз.

– Но что об этих организациях знает Младший Мак? – осведомился Мартин.

– Спроси его сам. Я не интересовалась подробностями.

– Тем лучше. Я, как и многие, не являюсь сторонником коммунизма, но точно так же я против всяких слухов, затрудняющих ассимиляцию ни в чем не повинных иммигрантов. Было бы лучше, чтобы эти люди не продолжали сводить тут старые счеты.

Фон Рендт поднял свой стакан.

– Ваши слова меня так глубоко взволновали, что я должен выпить за ваше здоровье. Пусть такие люди, как вы, живут по сто лет! – и он осушил стакан. – А теперь мне бы тоже хотелось внести свою лепту в этот очаровательный день, и я приглашаю вас всех сегодня вечером поужинать. Что, если в ресторан «Сесиль»? Там можно и потанцевать, если вы пригласите для ровного числа какую-нибудь вашу знакомую.

– Только без меня! – сказал Мартин, стараясь улыбкой смягчить свой отказ. – Я никогда не был любителем танцев. Но, вероятно, Фрэнк и Карен охотно составят вам компанию.

– Боюсь, я тоже не смогу пойти, – проговорила Лиз.

– Почему же, Лиз? – в голосе Элис звучало отчаяние, как у ребенка, которого лишают обещанного удовольствия.

– Но, тетя, ты же отлично знаешь, что сегодня вечером у Миллеров будет… впрочем, я обещала не говорить об этом.

– Ах, опять это… – Элис яростно вонзила зубы в холодного цыпленка.

– Но почему бы вам с Карлом не поужинать вдвоем? Если Иоганну нечего делать, я возьму его с собой.

– Ни в коем случае!

Карл переводил взгляд с тетки на племянницу.

– Если Элизабет считает это удобным, то лучшего варианта для моего племянника не придумаешь. Как ты на это смотришь, Иоганн?

– Простите, я не слышал, что сказала Лиз.

– И я, признаюсь, не понял, о чем шла речь, но мне так хочется потанцевать с Элис, что я с радостью брошу моего бедного племянника на растерзанье любым львам.

– До львов дело не дойдет. Просто мы устраиваем вечер у Миллеров, чтобы собрать деньги для людей, которых арестовали за участие в демонстрации протеста. За нас внес залог папа, но многих будут судить, и нам нужны деньги на судебные расходы.

Элис вспыхнула:

– Элизабет! Никакой политики!

Лиз пожала плечами.

– Почему то, что я говорю, – это политика, а то, что говорит Карл, – это светский разговор? – Она повернулась к Иоганну. – Мы устраиваем вечер народных песен, танцев, ну и, конечно, сбор пожертвований.

– Я думаю, что Иоганну это неинтересно, – категорически объявил фон Рендт.

– Нет, интересно, – Иоганн не смотрел на фон Рендта, но было видно, что замечание дяди его задело. – Сперва я подумал, что это нечто вроде политического митинга, а политикой я не интересуюсь. Но раз там будут народные песни, танцы…

– И сбор пожертвований, – перебил фон Рендт. – А это придает вечеру политический характер. Нет, думаю, что моему племяннику идти туда незачем.

– Мы не будем просить у него пожертвования, если остановка только за этим! – И Лиз метнула лукавый взгляд в сторону Иоганна.

Фон Рендт выпрямился.

– Мисс Элизабет, это, вероятно, шутка, но я очень серьезно отношусь к тому, что мой племянник может оказаться замешанным в такого рода политическую деятельность, которую я не одобряю. Свободный мир выполняет свой долг, сдерживая коммунизм во Вьетнаме, и каждый из нас должен принять в этом посильное участие. Я убежден, что ваш отец со мною согласен.

– Да, я противник этих затей моей дочери.

– Тогда почему же?..

Мартин беспомощно развел руками.

Иоганн потянулся к термосу, вынул еще сосиску, окунул ее в горчицу и положил между двумя ломтиками хлеба. Когда он поднял голову, в его глазах было выражение того же холодного упрямства, которое Элис так ненавидела у Лиз.

– Вы только убедили меня в том, что это будет очень интересно! Спасибо, Лиз, я с удовольствием пойду на этот вечер, буду петь народные песни, танцевать и даже сделаю взнос – в уплату за бифштекс, а не на судебные издержки!

Гневное восклицание фон Рендта не произвело никакого впечатления на его племянника.

Губы фон Рендта сжались в тонкую линию.

– Боюсь, что ваша слишком демократическая страна начинает портить моего племянника. У нас на родине молодежь всегда подчиняется старшим.

– Подчинялась, – поправил Иоганн. – Вы поставили глагол не в том времени. Теперь в Германии молодежь поступает так, как ей заблагорассудится, что бы ни говорили старшие.

Фон Рендт расхохотался, но смех не замаскировал его гнева.

– Вы слышите, Мартин? Нас относят в категорию стариков. Не пора ли нам с вами начать кампанию, чтобы научить этих дерзких детей уважать нас и наши мнения?

– А вы знаете, как это сделать?

Фон Рендт усмехнулся.

– Да, знаю…

Лиз взглянула на него, склонив голову набок, как любопытная птичка.

– Расскажите как, это интересно.

– Не сейчас. Здесь не подходящее место.

– Значит, вы нас не одобряете?

Фон Рендт помолчал, положил себе еще одну порцию цыпленка и, наконец, сказал:

– Я считаю вас милыми простодушными людьми, которых не коснулись дурные влияния, развратившие Европу. И я бы хотел, чтобы вы такими и остались. Это имеет свое объяснение: на вашей земле не было двух войн.

– Но тем не менее в этих войнах погибло немало австралийцев, – холодно заметил Мартин.

– Это верно. И все же война была для вас чем-то далеким, вы сохранили свою невинность.

– Невинность? Что вы хотите этим сказать? – спросила с недоумением Лиз.

– Именно это. Вы не несете на себе бремени прошлого.

– Вы имеете в виду, что мы недостаточно цивилизованны? – обеспокоенно спросила Элис.

– Не совсем так. У вас есть все материальные блага, из которых слагается цивилизация, и тем не менее вы остаетесь невинными детьми природы. По-моему, вы последний невинный народ, оставшийся на нашей планете. Потому вы мне и нравитесь.

– На самом деле это не так! – Лиз насмешливо посмотрела на Карла. – У меня такое ощущение, что вы исподтишка над нами посмеиваетесь.

– Над чем же я могу посмеиваться?

– Не знаю. Наверное, это известно только вам самим.

С залива донесся рокот моторной лодки. Лиз вскочила и замахала рукой.

– Это «Атом»!

Моторка неслась, выписывая петли, под ее носом стояли два крыла воды, а сзади летела фигура на водных лыжах, то и дело пересекая пенистый след лодки.

– Лайша! – воскликнул Иоганн, и его сердце забилось.

– Ах, это Лайша! Хм… – Карл тихо присвистнул, а моторка стала сбавлять скорость. – Мила! – и он многозначительно ткнул Иоганна под ребро.

Иоганн отошел. Ему была невыносима мысль, что дядя сделает Лайшу предметом своих сальных шуточек.

Мимо него на вздыбленных лыжах, держась за натянутые веревки, стремительно пронеслась Лайша: облегающий тело желтый купальник, голова откинута назад, волосы развеваются по ветру, на лице широкая улыбка. Она промелькнула в сверкающих лучах солнца, и в этот момент какого-то озарения шесть миллионов евреев, уничтоженных поколением его дяди, обрели и для него плоть и кровь. Девушки такие, как Лайша. Помнит ли она об этом?

– Неужели это Младший Мак? – спросила Элис, прищурившись за темными стеклами очков.

Ей никто не ответил.

Моторка обошла «Керему». Лайша плавно скользила по волнам.

– Венера, выходящая из пены! – крикнул Карл, когда она поравнялась с ними, но тут ее лыжи запутались, Лайша потеряла равновесие и с всплеском исчезла под водой. А когда она появилась на поверхности моря, тело ее золотилось на фоне зеленой воды и крапленого солнцем песка.

У Иоганна перехватило дыханье. «Написать бы ее такой: зелено-золотой, волосы как водоросли, и вся бесплотная, вся порождение моря».

«Атом» остановился у яхты, мягко толкнувшись о кранцы, которые заблаговременно опустил за борт предусмотрительный Брэнк. Раздались громкие приветствия, поднялась суета, и, только когда моторка снова устремилась в море, унося на лыжах Лиз, Иоганн осознал, что перед ним сидит Лайша – девушка из плоти и крови, а не таинственное видение моря.

Неужели этот спокойный юноша с вьющимися, выгоревшими волосами, спадающими ему на глаза, ей по-настоящему дорог? За две недели он достаточно много слышал о Младшем Маке и понял, что в этой компании он пользуется авторитетом. Но как относится к нему Лайша? У этих людей ничего не разберешь. Быть может, они и сами не вполне во всем разобрались. А если Младший Мак ей безразличен, то почему она прыгнула к нему, когда он сел за руль, и предоставила ему, Иоганну, сесть рядом с Дональдом?

Он бы не сказал, что Дональд ему не нравился. В нем было что-то надежное и внушающее доверие. Они по-дружески улыбнулись друг другу, и каждый погрузился в привычное для него молчание.

Младший Мак подвел моторку к маленькому пляжу на южном берегу залива, и вся компания высыпала на песок. Дональд развел костер между двух камней и поставил котелок на огонь. Они перекусили, а Лиз заварила чай и разлила его по кружкам. «Если это и есть тот самый легендарный „чай по-австралийски“, то его репутация весьма преувеличена», – подумал Иоганн, но вслух ничего не сказал. «Странные люди, – думал он, глядя, как Младший Мак выплеснул остатки чая в огонь и стал сгребать ногами песок на черные угли костра, – они делают, что хотят, и везде чувствуют себя как дома».

– Сегодня утром я звонила Джой и Стивену, – сообщила Лайша. – Им как будто удалось пригласить на вечер индийского журналиста Вайдью. Ну, того, чьи статьи о положении на Тихом океане вызвали такой шум в Лондоне и Вашингтоне.

– О! Вайдья – это гвоздь вечера! – воскликнула Лиз. – Миллеры молодцы!

– Возможно, придут те молодые американцы, которые бежали от «холодной войны», – они будут танцевать. Говорят, что правительство намерено выслать их из Австралии, так что это наша последняя возможность увидеть их.

– Какой позор! – возмутилась Лиз.

– Ну, а сейчас, – сказал Младший Мак, – музыкальная часть программы. Что у вас намечено, Дон?

Дональд лежал, растянувшись на песке, положив руки под голову.

– Вечер откроет «Лесной джаз». Затем ребята из Ганы и Нигерии подогреют всей компании кровь африканскими барабанами. Потом идет зажигательный филиппинский танец, который покажет им, до чего же хороша жизнь, и в заключение выпустим Лайшу, чтобы она поразила их в самое сердце!

– Я выучила потрясающую новую песню Джоан Баэз, – с надеждой в голосе проговорила Лайша.

– Никаких новинок! – решительно сказал Дональд. – Надо взять что-то очень знакомое, чтобы все могли подпевать. Давайте возьмем «О, скажи мне, где цветы?». В ней есть настроение. Где цветы, где девушки, где мужчины, где солдаты, где могилы? Потрясающе! Пусть они спросят себя: «Когда же мы научимся делать выводы?»

– Не слишком ли мрачновато для начала? – с сомнением осведомился Младший» Мак.

– Как раз то, что нужно. Пусть они наслаждаются вечером и пусть задумаются над истинной ценой всего этого веселья. Пусть подумают.

– Ах ты, каннибал! – сказала Лиз и пнула его ногой.

– Оставь его в покое! – приказал Младший Мак, обнимая Лиз за шею. – Он не только наш лучший казначей – такого у нас не было и не будет, но и наш мозговой трест.

Он притянул Лиз к себе, обхватив ее хрупкую фигурку своими длинными руками.

Иоганн посмотрел на них с удивлением. Лиз прильнула к Маку, как доверчивое дитя. И сердце Иоганна подпрыгнуло от радости: «Так значит это не Лайша!»

– Гитару я с собой не захватил, – продолжал Младший Мак, – я тебе так напою, только ты, Лиз, ради бога, молчи, а не то мы все начнем фальшивить.

Лиз прижалась щекой к его плечу, ее лицо было счастливым и безмятежным.

Лайша пела, высоко подняв голову, ветер развевал ее густые темные волосы. В ее низком, грудном голосе было что-то очень трепетное, хватающее за душу; каждому, кто слушал, казалось, что она задает Эти вопросы именно ему. Молодой Мак перебирал воображаемые струны на горле Лиз и вполголоса напевал аккомпанемент.

Иоганн смотрел в безоблачное небо затуманившимися глазами. Быть может, в эти минуты в десяти тысячах миль отсюда то же самое поет его кузина Хельга, только на другом языке.

И когда голос Лайши замер, он сказал:

– Вы поете эту песню так же хорошо, как моя кузина.

– Вы знаете эту песню? – воскликнула Лайша.

– Еще бы! Благодаря Марлен Дитрих она стала очень популярной в Западной Германии, во всяком случае, среди молодежи.

– А вы сами ее поете?

– Пою. Я пел ее вместе с Хельгой, только по-немецки:

Лайша вскочила на ноги.

– Послушайте! Хватит мне петь одной. Давайте лучше дуэтом: один куплет по-английски, другой – по-немецки, а припев два раза по очереди на каждом языке.

– Отличная мысль! – одобрил Дональд. – Миллеры пригласили своих друзей-немцев, и для них это будет просто подарок, пусть узнают, что их фатерланд тоже проснулся.

– Ну-ка, давайте попробуем. Кто будет запевать?

– Лайша, – категорически сказал Дональд. – Нужно начать со знакомого текста, а если попросят на «бис», вы споете наоборот.

– Приготовились! – и Младший Мак ударил по воображаемым струнам.

– «О, скажи мне, где цветы?» – запела Лайша.

Ее низкий, глуховатый голос вызывал образ мира, испепеленного атомной бомбой. Лиз вздрогнула, и Младший Мак крепче прижал ее к себе. Затем зазвучал голос Иоганна, высокий и чистый:

и голоса их слились в припеве:

Когда замерли последние звуки песни, никто не проронил ни слова.

Молчание нарушил Младший Мак.

– Великолепно! – проговорил он.

Лиз все еще не могла прийти в себя.

– Словно кто-то прошел по моей могиле.

– Только не я, детка, – шепнул ей на ухо Младший Мак.

– Хорошо, чертовски здорово! – похвалил Дональд. – Еще если немного поработать, получится отличный номер.

– Мы назовем его «Лайша и Иоганн»! – воскликнула Лиз. – Нет, пожалуй, «Лайша и Джон» – вот это звучит!

Иоганн и Лайша смотрели друг на друга, пораженные тем, какие чувства разбудили в них эти и прежде знакомые слова песни.

– К делу! – призвал Младший Мак. – Что дальше?

– Танцы на лужайке под «Лесной джаз». Мы выдадим им твист, стомп, фраг, свинг – все, что они захотят, чтобы поиграла кровь!

– А потом, когда они будут приходить в себя, Джой Миллер исполнит «Полонез» Шопена. Затем китайцы из Гонконга станцуют львиный танец, и в заключение снова Иоганн, Лайша, сбор пожертвований и ужин.

– Надо чем-то потрясти не только их сердце, но и карманы, – сказал Младший Мак. – Что ты предлагаешь?

– Быть может, все-таки новую песню Джоан Баэз? – повторила Лайша.

– Нет! – неумолимо ответил Дональд. – Эта песня на любителей фольклора. Спой «Ветер несет ответ». Ее все хорошо знают, а когда человек подпевает вместе с другими, это делает его податливее.

Лайша вопросительно посмотрела на Иоганна. Он кивнул. Мак начал аккомпанемент. С особой выразительностью Лайша пропела:

Второй куплет у Иоганна звучал как призыв, как протест, он четко выделял каждое слово:

Дональд привстал.

– А ну-ка, еще раз последние строки.

Иоганн, несколько удивленный, повторил их.

– У вас в Германии так поют? – спросил Дональд.

– Да.

– Переведено неправильно. У нас это не годится: «Только ветер один знает этот ответ», – звучит пораженчески.

– А у нас так поют, – упрямо сказал Иоганн.

– Речь идет о нескольких строчках, – примиряющим тоном проговорил Младший Мак. – Ты бы не мог как-нибудь иначе перевести их на немецкий?

– Могу, – холодно ответил Иоганн.

– Тогда переведи, и спойте еще раз, – резко сказал Дональд. – Нам надо еще помочь Миллерам все приготовить.

– Ну давай, – поторопила Лайша. – Как сказать по-немецки: «И ветер несет всему миру ответ»?

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– Не знаю, вот и все.

Лайша с раздражением отвернулась.

– Дональд, переведи! У меня не получится.

– Я буду петь так, как поют у нас, – упорствовал Иоганн.

– Но это же глупо! – вспылила Лайша. – Отказаться от хорошей песни из-за того, что ты выучил неверный перевод!

– Кто сказал, что это неверный перевод?

– Конечно, неверный. Оригинал английский, а немецкий перевод искажает смысл.

– А мне он больше нравится.

– Никогда не встречала такого упрямца! Отказываться петь из-за каких-то глупых слов, искажающих смысл!

– А мне этот смысл нравится больше.

Лайша вскочила с места и смерила его взглядом, а он сидел с невозмутимым видом, прислонясь к скале.

– Так, значит, по-твоему, ветер не несет всему миру ответ?

– Нет. По-моему, только ветер знает ответ.

Дональд встал, вошел в воду и поднял маленький якорь «Атома».

– Садитесь! – крикнул он. – Нам пора!

Младший Мак обнял за плечи Иоганна и Лайшу.

– Послушайте, – сказал он, – раз уж неотразимая сила столкнулась с несокрушимой массой, давайте откажемся от идеи дуэта. А Иоганн потом споет какую-нибудь другую песню. Не пропадать же такому голосу. – И он повел их к моторке, сердитых и обиженных друг на друга.

– Если вы не возражаете, я вернусь обратно на лыжах, – сказал Иоганн, высвобождаясь.

– Валяйте! – ответил Младший Мак.

Лиз прыгнула на место рулевого. Лайша села рядом, а Дональд и Младший Мак поместились на заднем сиденье, и каждый задумался о своем.

Иоганн встал в исходное положение и прекрасно взял старт от берега; «Атом» понесся по искрящимся водам залива.

«Керема» медленно шла домой, и, когда «Атом», круживший вокруг яхты, слишком близко подходил к ней, она покачивалась на поднятой им волне.

– Напрасно они позволили Лиз вести моторку, – сказал Мартин Брэнку. – Ведь она сорвиголова.

Брэнк был вполне с ним согласен.

– Они все сумасшедшие! – сказал Карл и, покончив с этой темой, быстро перевернулся на другой бок и положил голову на колени Элис.

– Не надо. Карл. Не здесь.

– А почему?

– Мартин и Брэнк могут нас увидеть.

– Мартин стоит у руля и воображает себя викингом. А Брэнк, надеюсь, уже свалился за борт.

– О Карл! Вы просто ужасны.

– Вы просто ужасны! – шутливо повторил Карл, имитируя, хотя и с сильным акцентом, ее интонацию.

Его рука скользнула под ее накидку и обожгла ей спину. Он привлек Элис к себе.

– Не дождусь вечера, чтобы потанцевать с вами! – И он запел высоким звонким голосом:

– Вы понимаете смысл этих слов?

Элис покачала головой.

– Это значит: я видел, как ты танцевала, и красота твоя меня свела с ума.

Элис что-то смущенно пролепетала, пытаясь отодвинуться, но он только крепче прижал ее к себе.

– Вы благоухаете, как распустившаяся роза. Мне нравится, что у вас белая кожа и что вы скрыты завесой тайны. Тем упоительнее будет, когда… – И он снова запел негромко и страстно:

– Это значит: мне обнаженной ты явилась во сне. Пусть эта песня останется нашей тайной, хорошо?

Его рука легла на ее грудь, и она вся затрепетала.

– Разве австралийские мужчины так не делают? И неужели ваш жених никогда так не ласкал вас на палубе яхты?

– Никогда.

Лицо Элис померкло – она смотрела на сильное грузное тело, простертое рядом с ней, и пыталась вспомнить, как выглядел Редж, и не могла. Редж никогда не действовал на нее так сильно, как этот мужчина, повадки которого еще совсем недавно показались бы ей отвратительными.

Он продолжал ласкать ее грудь, и она оттолкнула его руку, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие достоинства.

– Прошу вас, Карл! Я к этому не привыкла.

– Да? – он опустил руку на ее колено. – Liebe Donna Clara! Иногда мне кажется, что вы так и остались совсем неопытной девушкой, несмотря на то, что вам пришлось пережить. Не станете же вы утверждать, что вас никто не любил после того, как ваш жених погиб на войне? Никто? – И он расхохотался. – Тем лучше для меня!

Элис молчала. Глядя на сверкающую воду, она спрашивала себя: «О господи! Чем это кончится? Я хочу, чтобы он был со мной, но для него – что значит это для него? Мимолетное влечение или что-то большее?»

«Атом» снова пронесся мимо. Иоганн демонстрировал сногсшибательный слалом.

– Мой племянник очень мил, не правда?

– О да, – согласилась Элис.

– А молодой человек позади Элизабет, кто он?

– Товарищ Дональда, которого они называют Младший Мак – его фамилия Макгрегор. У него блестящие способности, но я его терпеть не могу. Это он виноват во всех сумасбродствах Лиз.

– Хо! Хо!

– Не в том смысле, в каком вы думаете. Я имею в виду все эти их демонстрации и протесты.

– Надеюсь, моего племянника они не испортят?

– Ну, Дональд вполне порядочный юноша, да и Лайша, в сущности, вовсе неплохая девушка. А их родители – очаровательные люди.

– Иоганн говорит, что они очень добры, и я им за это признателен. Иногда я спрашиваю себя: способны ли вы, милые и благополучные люди, глубоко понять трагедию изгнанника?

– Но теперь какой же вы изгнанник? Ведь вы натурализовались, – утешила его Элис.

Карл сел на палубе с видом оскорбленного достоинства.

– Вы, австралийцы, слишком простодушны, чтобы представить, что человек может принять австралийское гражданство и все же остаться изгнанником.

– Я это отлично понимаю, – поспешно заверила его Элис. – Мой прадед тоже был иммигрантом. А моя бабушка и даже мать всегда называли Англию «родиной», хотя сами они там никогда не были.

– Это совсем другое. – Карл нахмурился и закурил сигарету. – Если бы вы больше путешествовали, вы бы убедились, что наш двадцатый век – это век изгнанников. Куда бы вы ни поехали, вы всюду встретите людей, которые были вынуждены покинуть родину и терзаются вечной тоской об утраченном. Нам, немцам, особенно тяжело. Многие так и не смогли оправиться от этого удара. Другие живут, как призраки, там, куда забросила их судьба, третьи пытаются начать новую жизнь. Все зависит от того, в какую страну попадешь, с какими людьми столкнешься.

– Да, вы правы, – поспешила сказать Элис. – Блестящий тому пример Мандели, родители Дона и Лайши. Они стали настоящими австралийцами. Я всегда ссылаюсь на них, когда разговариваю с новыми иммигрантами. А ведь когда они приехали, мы называли их беженцами.

Лицо Карла помрачнело.

– Так они беженцы?

– Да, они приехали сюда перед войной.

– Вот как! А откуда они приехали?

– Из Вены Сегодня вечером вы с ними познакомитесь, когда мы поедем танцевать.

– А-а! Простите, дорогая Элис, но я немец и недолюбливаю людей, которые покинули рейх перед войной. Нас – тех, кто пережил эту войну, – связало друг с другом страдание. Как вы сказали, Мандель?

– Мандель. Их настоящая фамилия Мандельбаум, но они ее изменили.

– Боюсь, что эту фамилию нельзя назвать немецкой.

– Они не немцы, а австрийцы. Я знаю от Карен – от миссис Мандель, что их семья жила в Вене более трехсот лет. Дональд и Лайша родились здесь, а потому они стопроцентные австралийцы. – Элис засмеялась. – Собственно говоря, Лайшу назвали в мою честь.

Элис продолжала щебетать, но чувствовала, что Карл как-то внутренне отстранился от нее.

– Судя по их фамилии, они евреи?

– Всего только наполовину, – растерянно сказала Элис. – Они не ходят в синагогу и живут, как все мы.

– Тем не менее они евреи. Простите меня, дорогая Элис, но евреи всегда останутся евреями. В Германии, Австрии и в любой другой немецкой земле, сколько бы веков они там ни прожили. Мы никогда не считали, что они – как это у вас называется? – ассимилировались с германским народом.

Элис смотрела на него с недоумением.

– Но ведь это нелепо! Как если бы мы не считали австралийцами всех иммигрантов: англичан, ирландцев, шотландцев и всех прочих.

– Здесь нет ничего нелепого. Строго говоря, у евреев вообще нет родины.

– Но Мандели считали Австрию своей родиной.

– Считали или не считали, а факт остается фактом. И потому, моя дорогая Элис, Манделей мы в ресторан приглашать не будем. Не будем.

Заметив ее изумление, он стиснул ее колено.

– Liebe Alice![15] Вы так еще наивны! Мне доставит огромное наслаждение обучать вас всему.

Он улыбнулся своей медленной улыбкой, которая ее покорила, и запел:

А Мартин тем временем подводил «Керему» к причалу.

Глава двадцатая

Вечер в Клубе земляков доставил Карлу огромное удовольствие; во всяком случае, он уселся за стол завтракать, распевая во весь голос. Лучи утреннего солнца падали на его лиловый халат, на стакан с соком грейпфрута в его руке, на пурпурные георгины в вазе позади него. На этом фоне его смуглое лицо, обрамленное черной бородой, казалось порождением чего-то варварского.

Иоганн сам не знал, почему ему в голову пришло именно это слово. Возможно, эти яркие тона высвободили нечто действительно варварское в натуре Карла, скрываемое обычным костюмом. И конечно, дело не только в его бородатом лице или чувственных губах, на которых блестят капельки сока. Когда-нибудь он использует это сочетание цветов: лиловый, красный, желтый на фоне темно-синей драпировки, но без человеческой фигуры. «Писать портреты мне еще рано, – сказал он самому себе. – Но если бы мне пришлось изобразить его, я бы выявил те черты корсара, пирата, разбойника, которые прячутся под его внешним лоском».

– У меня для тебя хорошие новости! – сказал Карл, поставив на стол пустой стакан. – Я говорил с влиятельными людьми о том, что ты хочешь заниматься искусством.

Иоганн вздрогнул, будто кто-то подслушал его самую сокровенную мысль. Потом ощутил привычное раздражение из-за той интонации, с какой дядя произносил слово «искусство». Иоганна всегда раздражали люди, рассуждающие об искусстве, ничего в нем не смысля. Он потупил глаза в стакан, извлекая ложкой последнюю дольку грейпфрута, и промолчал.

Карл откинулся назад вместе со стулом и позвал миссис Шмидт. Опираясь руками о край стола, он улыбнулся племяннику.

– Твой дядя не такой уж обыватель, каким ты его считаешь. Нет, нет, не возражай! Это я читаю на твоем лице всякий раз, как только речь заходит об искусстве. Но я не так безнадежен. Возможно, я не специалист, но я тоже кое в чем разбираюсь и у меня есть друзья-художники, которые полагают, что тебя может заинтересовать отделение современного искусства при новом университете.

– Какое это имеет ко мне отношение? – Иоганн даже не пытался скрыть раздражение в голосе.

– Самое непосредственное. Я рассчитываю с помощью этих друзей устроить тебя туда консультантом.

– Я недостаточно компетентен, чтобы кого-нибудь консультировать.

– Они не разберутся!

И стул водворился на прежнее место, так как миссис Шмидт поставила перед Карлом тарелку с солидной порцией ветчины и сосисок для утренней заправки.

– Как это ни странно, но имя твоего отца оказало тебе большую услугу. Бедный старина Иоганн! Вот уж не ожидал, что его слава дойдет до этих провинциалов.

– Ну и что я должен делать? – запальчиво ответил Иоганн, уязвленный словами дяди. – Рассказывать им, что мой отец подвергался преследованиям, что его полотна были вышвырнуты из картинных галерей Германии и лучшие уничтожены, а его самого насильно послали на войну, которую он осуждал?

– Все это давно позади, и не стоит ворошить прошлое. Да, твоему отцу действительно не повезло, и сейчас я об этом очень сожалею, по тогда ни я, ни другие члены нашей семьи не могли ему помочь. Твой отец был большим упрямцем. – Карл громко расхохотался. – Как бы гордилась твоя бедная мать, если бы узнала, что сегодня имя Иоганна Фишера открыло тебе путь к успеху в чужой стране. Имя твоего отца произвело большое впечатление на моих друзей, а когда я сказал, что ты тоже художник, это их очень заинтересовало.

– До отца мне далеко. И пишу я еще по-ученически.

Карл отмахнулся от этого возражения.

– Не имеет никакого значения.

– Прежде всего я должен сказать вам, что я решил изменить свое имя на Джон. Я не хочу спекулировать на славе моего отца.

– Идеализм и блажь! Впрочем, неплохая идея. Тебе будет легче войти в их среду, хотя теперь, когда каждый пятый в этой стране – иммигрант, австралийцы утрачивают свою британскую подозрительность к иностранным именам. Та работа, которую имеют в виду мои друзья…

– Вы же говорили, что я буду работать с вами!

– Да, но моя работа охватывает различные области, и я могу использовать твой талант, если ты будешь делать то, что нам нужно.

– Я приехал сюда делать то, что хочу я…

– Будем надеяться, что это одно и то же. Главное, что я могу определить тебя на должность.

– А я не хочу этой должности.

– Ты захочешь, когда я тебе все объясню.

Иоганн медленно потягивал кофе, недоумевая, какую цель преследует дядя. Уж он-то никогда не признает живопись достойным делом всей жизни. И Иоганн инстинктивно чувствовал, что за этим что-то кроется.

– Во-первых, жалованья ты получать не будешь, – продолжал фон Рендт. – Это нечто вроде почетной должности.

– А на что я буду жить?

– Пусть это тебя не беспокоит. Деньги найдутся. Меня считают достойным пенсии за, так сказать, заслуги перед родиной, и нам хватит ее на двоих. – Он сложил кончики пальцев. – «Неисповедимы пути господни», как бывало говорила бабушка, и, хотя я не верю в бога, мысль эта тем не менее верна. Видишь ли, мои друзья считают, что такой талантливый молодой человек, как ты, с прославленным именем, к тому же только что приехавший из Германии, может стать влиятельной фигурой.

– Как младший консультант?

– Ну, это лишь первый шаг к цели. Ты, наверное, мог бы неофициально вести какой-нибудь класс. Мне кажется, преподавать современную живопись совсем несложно. У тебя завяжутся контакты со студентами. Появятся друзья. За какие-то несколько недель ты успел подружиться с Лиз. А теперь расширяй круг своих знакомых, вступай в студенческие общества – словом, блесни, покажи, на что способен юноша из новой Германии. А поскольку ты приехал сюда совсем недавно, было бы очень неплохо, если бы ты рассказал им про ужасы, которые творятся в Восточной Германии. Ее тут что-то слишком хвалят. Расскажи им, что сделали коммунисты с нашей страной.

– Но я никогда не был в Восточной Германии.

– Это не имеет никакого значения! Если ты хочешь здесь чего-то добиться, то должен рассказывать о своих впечатлениях, даже если тебе придется кое-что придумать. Истина – первая жертва не только в горячей, но и в «холодной» войне. Все средства хороши для достижения нашей цели.

– Какой цели?

– Вернуть воссоединенную Германию в семью народов Европы, вернуть ее в Организацию Объединенных Наций, поставить во главе НАТО, восстановить ее могущество и престиж.

Фон Рендт улыбнулся, обнажив свои квадратные зубы.

– К счастью, ты унаследовал талант отца и можешь нам помочь в нашем благородном деле – борьбе с коммунистической пропагандой. Ведь мы вынуждены постоянно напоминать людям об истинном величии Германии, об ее вкладе в мировую культуру. Люди забыли, что мы всегда были величайшими…

– Сильнейшими, мудрейшими, быстрейшими и так далее… – поддразнил Иоганн. – Можете не продолжать. Мне с детства забивали голову этими старыми мифами. Беда лишь в том, что все это ложь.

Карл сердито бросил вилку и нож, потом взял свежую булочку, разломил ее своими сильными пальцами и густо намазал маслом. Брови его нахмурились, лицо побагровело. Он крикнул миссис Шмидт, чтобы она подавала кофе. А когда миссис Шмидт вошла вперевалку в столовую, он злобно назвал ее медлительной дурой, хотя обычно бывал страшно недоволен, если она приносила кофе до того, как он съедал мясное блюдо.

Выпив две чашки, фон Рендт немного успокоился, хотя глаза его все еще гневно сверкали.

– Ты ставишь меня в очень тяжелое положение, Иоганн, – укоризненно начал он. – Я делаю для тебя все, что могу. Меня очень огорчает твое нежелание понять, что долг каждого из нас трудиться в своей области на благо фатерланда, чтобы восстановить его престиж как мирового лидера в науке и в искусстве.

– Боюсь, уже поздно.

– То есть как?

– Где бы я ни бывал, я чаще слышал о том, что пруссачество и нацизм опоганили имя Германии в глазах всего мира, а не о том, какими великими мы были.

– Неужели ты не понимаешь, что мы должны опровергнуть это ложное мнение? И тут ты нам можешь принести неоценимую пользу. А о деньгах не беспокойся – ты будешь хорошо обеспечен.

– Но я не хочу сидеть на вашем иждивении, я взрослый человек.

– Ну разумеется, взрослый. Ты и не будешь сидеть на моем иждивении. Тебе будет платить международный фонд, субсидируемый богатыми промышленниками Германии и находящийся в ведении крупного американского банка.

– Как рекламному агенту с высокой квалификацией? Нет, меня это не интересует. Я хочу жить по-своему.

Карл нахмурился.

– Ты скоро убедишься, что это не так-то легко. Без влиятельной поддержки ты тут ничего не добьешься. Ты должен будешь к ним приноравливаться.

– Не хочу ни к кому приноравливаться.

– Не будь дураком. Посмотри, какого положения добился я. Я приехал сюда из Штатов, не имея ни рекомендаций, ни технической специальности, которая могла бы обеспечить мне место в их высокоорганизованном обществе. А теперь? Меня принимают члены правительства, в их клубах я желанный гость. Почему? Потому что мои слова совпадают с тем, что они хотят от меня услышать, и, если ты будешь потакать их предвзятым мнениям, они дадут тебе не только деньги, но и власть. А для этого тебе необходима помощь, которую мы можем оказать. Не верь тому, что говорит иммиграционное управление и печатают газеты о новоавстралийцах, – все это чепуха. Если ты не англичанин, то даже твои внуки еще будут считаться новоавстралийцами. Даже тот факт, что Британской империи давно уже нет, а Британское Содружество Наций дышит на ладан, не сбил с них эту спесь.

– Почему же вы приняли австралийское гражданство, если вы так к ним относитесь?

– Это было необходимо. Своего рода защитная окраска. Моя работа требует, чтобы я оставался в этой стране, и мне приходится прибегать к некоторому камуфляжу. Мой тебе серьезный совет: при первой же возможности прими австралийское гражданство, дай присягу, говори одно, а думай другое. Они не догадаются. Ты будешь принят в их среду, а верность своему долгу сохранишь в глубине сердца.

Иоганн решительно замотал головой.

– Там, на родине, я наслушался столько всякой гнусной ерунды, именуемой верностью долгу, что мне стали противны сами эти слова. Если уж говорить начистоту, я признаю только свой долг в отношении живописи.

– Довольно глупо, и они этого не поймут.

– Я не хочу жить в стране и все время терзаться сомнениями, что где-то мне было бы лучше.

– Если под этим «где-то» ты подразумеваешь Германию, то там, конечно, лучше.

– Быть может, для вас, но не для меня. Не забывайте, что я вырос в другой Германии. И большинство молодых немцев, которых я здесь встретил, думают так же, как я.

Карл посмотрел на племянника. Он явно хотел его о чем-то спросить, но передумал. Заговорил он уже иным тоном:

– Я забочусь только о твоей пользе. Ты введен в заблуждение тем, что ты здесь слышишь. Ты не знаешь этой страны. Пока ты будешь подлаживаться к ним и заверять их, что австралийцы самые чудесные люди в мире, они все будут готовы для тебя сделать. Повторяй им двадцать раз на дню, что ты ждешь не дождешься момента, когда станешь австралийским гражданином, и они будут хлопать тебя по плечу и говорить, что ты «славный парень». Но стоит им заметить, что ты сохраняешь независимость и верность традициям своего прошлого, ты сразу станешь для них чужаком. Нет, они хуже американцев с их «американским образом жизни». В Штатах по крайней мере есть меньшинства, которые держатся вместе, почитают свои традиции, говорят на родном языке, не вызывая ни подозрений, ни постоянных нападок. А здесь они навязывают нам свой австралийский образ жизни, словно Моисей получил его вместе с десятью заповедями. Вероятно, они потому так и снисходительны к евреям. И вообще они тут заражены еврейством.

Карл откинулся на спинку стула, ковыряя в зубах.

– Нелепый народ. Открыто хвалятся, что они на восемьдесят процентов англичане – и действительно они англичане в худшем смысле слова! Они унаследовали британское высокомерие и как жители колонии дополнили его своим провинциализмом. Вот почему жить с ними труднее, чем с самими англичанами: те настолько преисполнены сознания собственного превосходства, что проявляют терпимость к чудачествам других людей. А здесь все будет идти отлично, пока они думают, что ты стараешься ассимилироваться. Но стоит им почувствовать, что ты инакомыслящий, они покажут тебе свое истинное лицо.

Иоганн смотрел на него с недоумением.

– Почему вы так сильно их ненавидите?

– Ненавижу? Вовсе нет. Я их презираю. Возомнили себя великой нацией только потому, что у них большой материк. Если бы они были великой нацией! У них самый высокий в мире уровень жизни. Но каков этот уровень? Когда я приехал в Германию в тридцатых годах, вся страна была охвачена безработицей, но культура там была такая, какой здесь и не снилось. Австралийцы заглатывают все, что ни придет из-за границы. Их комплекс неполноценности больше их континента. Их профессора, побывавшие за границей, толкуют об Оксфорде, Гейдельберге, Гарварде так, будто это их города. Мы, немцы, стремились вернуться даже в разбитую и поверженную Германию, а эти сверхоплачиваемые дикари поедут куда угодно, лишь бы им больше платили. Болтают о демократии. Фикция! Болтают о христианской цивилизации – еще большая фикция. «Мне, Джек, хорошо, – говорят они. – А на тебя мне начхать!» У них нет религии, кроме религии денег, у них нет политики, кроме политики накопления денег. Свободомыслящий австралиец – миф. Они марионетки, которых за одну руку дергает Вашингтон, а за другую – Лондон.

Иоганн нахмурился.

– О да! Ты можешь хорохориться. Ты прожил здесь совсем немного, а воображаешь, что знаешь уже все. Но предупреждаю тебя: не забывай, что австралийцы лишь внешне к нам хорошо относятся, в действительности все они настроены антинемецки. Они не могут простить нам величия нашей нации.

– Я полагал, что они не могут простить нам милитаризма и нацизма.

Карл яростно вонзил зубы в корочку хлеба.

– Не отклоняйся от темы! Как ты думаешь, почему они впустили сюда сотни тысяч немцев? Из-за любви к нам? Как же! Разгляди любого австралийца повнимательнее, и ты увидишь врага Германии. Они ненавидят нас за нашу силу, за наше величие, за наш промышленный гений столь же сильно, как ненавидят нас американцы и англичане. Они ненавидят нас за наше умение работать. И не за наши добродетели они впустили нас в свою страну, хотя им нужна наша трудолюбивая молодежь для работы на новых больших объектах, куда австралийцы сами не очень-то охотно идут. Правда, они могли бы получить рабочую силу из других стран, но положиться в своей борьбе против местных коммунистов и профсоюзов они могут только на нас, немцев, и еще хорватов, венгров и жителей Балтийских стран. Вот почему они впустили нас сюда. Они полагают, что смогут использовать нас в своих целях. А в действительности это мы используем их для своей высокой цели – воссоздать Германию как самую мощную, самую великую державу в мире. Мы этого добьемся! И здесь ты нам можешь помочь.

– По-видимому, вы не понимаете, что единственная цель моей жизни – живопись.

– Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, ты попадешь в самую гущу людей искусства – художников и всех прочих длинноволосых гениев.

– Боюсь, вас не столько интересуют мои занятия живописью, сколько возможность использовать меня как политического пропагандиста. Но меня не интересует политика.

– Иоганн, ты просто болван! Неужели ты не понимаешь, что любая пропаганда – художественная, религиозная или военная – в основе своей пропаганда политическая? Мой мальчик, мы предлагаем тебе хорошую работу, связанную с твоими устремлениями, в обмен за небольшую услугу.

– Честно говоря, я никому не жажду помогать. Я приехал сюда, чтобы начать самостоятельную жизнь.

– Но, помогая нам, ты ведь и будешь нести самостоятельную и приятную жизнь. Просто заодно делай то, о чем мы тебя просим. Что это за человек, у которого нет веры в свою страну, который не заботится о ее величии?

– Возможно, это очень счастливый человек. Ведь такого рода заботы не принесли счастья ни Германии, ни нашему семейству.

Карл сидел неподвижно, с окаменелым лицом, сжимая и разжимая кулаки, словно ему хотелось ударить племянника. Отшвырнув стул, он выскочил из комнаты, крикнув миссис Шмидт, чтобы она принесла кофе и поджаренного хлеба в спальню.

– Um Gottes Willen![16] – воскликнула миссис Шмидт, убирая со стола поднос. – Вы чем-то снова расстроили своего бедного дядю!

Иоганн доел свой завтрак в одиночестве.

Глава двадцать первая

Карл заболел, – сообщила Лиз, вернувшись утром с тенниса неделю спустя.

– Заболел? – Элис уронила сковородку на плиту. – Опасно?

– Н-нет. Всего лишь рецидив какой-то старой болезни. Джон точно не знает, но, по-видимому, эти приступы время от времени повторяются.

– Миссис Шмидт там?

– Да. Джон говорит, что она доконает его своими заботами.

– Как можно так говорить! По-моему, он совсем бесчувственный!

Лиз пожала плечами.

– Вероятно, он считает, что чувствительности дяди Карла хватает на двоих. Во всяком случае, смерть дяде Карлу явно не грозит.

Лиз убежала из кухни, и Элис услышала ее легкие шаги на лестнице. Да, нынешняя молодежь чудовищно бессердечна!

Она решила, что попозже позвонит, а потом навестит Карла и принесет ему какой-нибудь деликатес, так как миссис Шмидт, наверное, не сообразит, что больному не годятся те тяжелые жирные блюда немецкой кухни, которые, по слухам, она только и умеет готовить.

Элис с нетерпением ждала, когда уйдут Мартин и Лиз. И тотчас же после их ухода она позвонила Карлу, и между ней и миссис Шмидт состоялся крайне бестолковый разговор. Миссис Шмидт вообще еле-еле говорила по-английски, при этом с сильным акцентом, а стоило ей поднять телефонную трубку, как все ее знания, полученные с таким трудом, мгновенно улетучивались. Элис обещала зайти, как только придет Мария.

Карл ужаснулся, когда она сказала, что у них новая прислуга, итальянка: «Итальянка! – воскликнул он, скорчив брезгливую гримасу. – Элис, как вы могли? Грязные, ленивые твари, почти животные!» И в ответ на ее протесты он сказал: «Моя дорогая, вы не знаете итальянцев так, как я. Они были нашими союзниками. Они продадут даже родную мать». Пусть он говорит, что хочет, а Мария все-таки сокровище. Умелая, исполнительная, к тому же – Элис могла головой поручиться – абсолютно честная. И так готовит, что даже Лиз не привередничает.

Странный народ эти иммигранты! И хотя Элис не могла отличить одну национальность от другой, тем не менее она была убеждена, что все они ненавидят друг друга. Карл не переносит Марию и ненавидит Брэнка, а ведь Брэнк всегда был с ним вежлив. «Не могу понять, зачем вы пускаете эти низшие расы в свою страну и позволяете им смешиваться с вами, плодить детей?» – говорил он так, будто не знал, что в Австралии еще есть люди, похожие на ее мать, которые то же самое говорят о каждом иностранце, приехавшем в Австралию.

Он не понимает, какое это облегчение, когда коттедж можно поручить такому человеку, как Брэнк. Мартин стал совсем другим, потому что теперь все отлично наладилось. Карл не понимает, как это приятно, когда можно дать Марии любое поручение и быть уверенной, что к твоему возвращению все будет выполнено.

Мария пришла точно в назначенное время, с трудом волоча искалеченную ногу по черной лестнице – пожалуй, это было единственное, что она делала с трудом. И опять, как каждый день, Элис поздравила себя с тем, что ей удалось заполучить такое сокровище. У Марии, казалось, не было никаких желаний, кроме одного: проработав весь день, вечером вернуться домой к инвалиду мужу – к австралийцу, раненному на войне, – а это только доказывает, насколько не правы люди, утверждающие, будто браки с иностранцами не приносят счастья. Глядя на ее бледное лицо, изуродованное шрамом, Элис подумала: «А Карл прав, она действительно ужасно некрасива. В ней подкупают только глаза да улыбка».

Но Элис заметила все это лишь тогда, когда Карл назвал Марию уродливой. Она была не так восприимчива к красоте, как Карл. А он без конца твердил ей, что она, Элис, хороша, и Элис без конца этому удивлялась. Она давно привыкла считать себя непривлекательной (только с Реджем все было иначе!). «Слишком пухла и слишком румяна», – говорила ее бабушка. Но Карлу именно это в ней и нравилось. И она знала, что нравится ему, – дело было не только в словах, но и в его поступках. И нравилось ему не только ее лицо. Она наслаждалась своей властью над ним и его властью над ней. Но двадцать лет подавленных желаний мешали ей уступить ему свободно и просто, как она этого ни хотела. Страсть в ней вела непрерывную борьбу с респектабельностью и страхом. К тому же ей хотелось заручиться какой-нибудь гарантией верности, прежде чем сделать решительный шаг. Словом, нравятся они ему или нет, Брэнк и Мария останутся – во всяком случае, до тех пор… А это уже зависит от Карла.

Миссис Шмидт отворила дверь, обрушив на нее мешанину английских и немецких слов, из которых Элис поняла, что у Карла «большой жар, что он очень болен, но герра доктора звать не хочет». А сейчас он спит.

Элис на цыпочках прошла в спальню, и в свете, пробивающемся сквозь закрытые жалюзи, она увидела на подушке лицо Карла – по контрасту с черной бородой оно казалось желтым, как воск, лоб покрывала испарина. Элис взяла его руку – она была горячей и липкой. Пальцы нащупали его частый, неровный пульс. Карл вяло приоткрыл глаза, и Элис испугалась, увидев налитые кровью белки, встретив его остекленевший взгляд. Потом их выражение стало более осмысленным – он узнал ее и слабо пожал ей руку.

– Liebe Alice, – прошептали его потрескавшиеся губы.

Она склонилась над ним в приливе противоречивых чувств – любящей женщины и сиделки.

– Карл, дорогой, разрешите мне вызвать врача!

Он покачал головой.

– Не нужно. Старая парагвайская лихорадка. Пройдет через три дня. У меня есть таблетки.

Его глаза закрылись. Бледность его лица, его учащенный пульс перепугали Элис, и она позвонила доктору Мелдрему.

Доктор как раз начинал свой обход и пришел почти сразу же. Элис ожидала перед полуоткрытой дверью спальни, чувствуя, что ее нервы напряжены до предела.

Доктор вышел из комнаты и улыбнулся Элис.

– Вы снова в роли ангела-хранителя, Элис? Не тревожьтесь, он скоро поправится. Эта прославленная, печально прославленная парагвайская лихорадка длится три дня. В моей практике это первый случай, но она упомянута в курсе тропических болезней. Дома я загляну в справочник – возможно, появилось какое-нибудь более действенное средство, чем те таблетки, которые он принимает. Но в любом случае она пройдет сама собой. Он лучше меня знает, что ему следует делать. Следите за температурой. Дня два совсем не давайте есть. – Он посмотрел на нее, подняв бровь: – Эта ваш друг?

– Друг нашей семьи, – вспыхнув, поправила она его.

– Но ведь это одно и то же? Значит, вы можете за ним присмотреть. Ему нужна сиделка, но вряд ли мне удастся ее найти. Пусть эта старая фрау несколько раз в день обтирает его ледяной водой. Постарайтесь устроить его поудобнее, комнату держите полутемной, пичкайте его побольше фруктовыми соками, и на четвертый день вы его не узнаете. Но прежде всего – никаких посетителей. Эти новоавстралийцы, по-видимому, считают болезнь поводом для светских визитов. Я скоро зайду еще раз.

Миссис Шмидт не пожелала обтирать Карла.

– Nein, nein, nein, gnadig Frau[17], – запротестовала она. – Апельсиновый сок – поить, лимонный сок – поить, разные сок весь день. Хорошо. Но обтирать… – Она была просто шокирована. – Это не мой работа!

Глупая женщина! Элис осторожно вошла в спальню, постояла у кровати, глядя на бледное лицо Карла. Она положила руку на его пылающий лоб, его губы беззвучно зашевелились.

Он подумала, что ему надо найти сиделку, но для этого не было времени. Его следовало обтереть немедленно.

И тут ей в голову пришла дерзкая мысль. Она отбросила ее и тут же снова подумала: почему бы ей самой не обтереть его? Много лет она ухаживала за матерью, помогала в Уголке всем, кто нуждался в ее помощи, и стала опытной сиделкой. И годы войны она какое-то время работала в Красном Кресте, и ей приходилось купать незнакомых мужчин, как и Мартина, когда он болел вирусным гриппом. Беспомощность Карла, тяжелый запах, исходивший из его рта, заставляли забыть о правилах приличия. Элис вышла в холл и спокойно сказала миссис Шмидт:

– Принесите таз с теплой водой. Достаньте из холодильника лед и положите его в другой таз с холодной водой. Принесите губку и два полотенца.

Она отдала это распоряжение так, словно речь шла о чем-то вполне естественном и само собой разумеющемся.

Пролепетав свое «ja, ja!»[18], миссис Шмидт торопливо засеменила, насколько это было возможно для такой грузной женщины.

На третий день Элис уже сожалела, что лихорадка оказалась столь непродолжительной. Конечно, эгоистично с ее стороны желать, чтобы страдания Карла продлились еще немного, но уход за ним привнес новый оттенок в ее чувство к нему – нежность, которой она не ощущала, пока Карл был здоров. Тогда он подчинял ее себе. Не то чтобы ей не нравилось его превосходство со всеми вытекающими из этого последствиями, но это было так рискованно! А вот сейчас она могла быть возле него, не нарушая приличий.

Вот когда ей пригодилась ее репутация в Уголке! Не было такого дома, в котором бы она не помогла ухаживать за больным.

«Элис опять в своей роли, – скажут обитатели Уголка, когда увидят, что она входит в чей-то дом в белом халате, который вновь извлекла из шкафа. – Какое у нее все-таки доброе сердце!»

Доктор Мелдрем раздобыл новые швейцарские таблетки, и болезнь Карла приобрела для него профессиональный интерес. Он делился с Элис всеми своими соображениями, как когда-то во время последней болезни ее матери. «В вас пропадает прекрасная медицинская сестра», – говорил он, отечески похлопывая Элис по плечу.

К тому же Иоганн оказался далеко не таким бесчувственным, каким представила его Лиз. По-видимому, он был привязан к дяде и только не показывал этого по замкнутости характера. Он всегда с готовностью выполнял любое поручение Элис, а на второй день болезни он даже позвонил ей в полночь, когда у Карла начался бред.

Эту ночь она никогда не забудет. Она считала пульс Карла, а доктор Мелдрем слушал его сердце, и вдруг доктор посмотрел на нее и сказал: «Совсем как в старину, Элис». Прошлое и настоящее слились воедино. Она вспомнила ночи, когда они вдвоем с доктором Мелдремом стояли у изголовья ее матери, и Карл перестал быть экзотическим иностранцем – теперь он тоже был своим в Уголке.

– Все в порядке, – заверил ее доктор Мелдрем, пряча стетоскоп в карман. – Сердце у него лошадиное! – Он улыбнулся Элис той ободряющей улыбкой, которая столько раз прекращала ночные бдения у постели больных. – Надеюсь, моя милая, что ваше не хуже.

Так как Карлу не грозила никакая серьезная опасность, Элис была счастлива, как никогда в жизни. Она ухаживала за ним с бесстрастностью сиделки, но по ночам его образ являлся к ней волнующий и реальный. Она ждала выздоровления Карла со смешанным чувством радости и сожаления.

Сны – это одно. Но она не могла решить, как ей поступить наяву.

Пока Карл лежал беспомощный, она стала участницей той стороны его жизни, о которой прежде не знала ничего. Он получал множество всякой корреспонденции из разных стран – в основном это были официальные письма, пакеты от такой-то организации или ассоциации тех-то и тех-то из Дюссельдорфа, Буэнос-Айреса, Монтевидео, Кейптауна, Мадрида. Чем бы он ни занимался, его деловые связи охватывали все части света.

Она просматривала почту, ища конверты, надписанные женской рукой, и не находила. Видимо, он сказал ей правду и в его жизни женщины действительно не играли большой роли, хотя в это и трудно было поверить.

В спальне прозвенел колокольчик, некогда служивший ее матери. Элис поспешно прошла через холл, ее сердце было преисполнено гордости – она ему нужна! Да и какое значение имеет все остальное, если она последняя женщина в его жизни.

То и дело звонил телефон. Его друзья были очень обеспокоены. «Как здоровье моего друга фон Рендта?» – спрашивали они. «Нельзя ли его навестить, раз ему стало лучше?», «Сможет ли фон Рендт присутствовать на приеме в Клубе земляков?» – этот встревоженный вопрос задавали почти все. Предписание доктора позволяло Элис разделываться с ними без излишних церемоний, и она наслаждалась ощущением своей власти.

В третий раз тот же самый женский голос спросил, нельзя ли навестить Карла, и Элис резко ответила «нет». Неужели звонит эта рыжая? Какое у нее право звонить ему?

Вечером, на третий день болезни Карла, трубку взял Иоганн.

– Просто не знаю, что делать, – сказал он, отходя от телефона. – Из клуба без конца звонят, что у дяди Карла должно быть какое-то важное письмо из Соединенных Штатов, которое им требуется сегодня вечером. Вероятно, речь идет о письме, полученном вчера. Они хотят за ним приехать и ждут ответа у телефона.

Элис была непреклонна:

– Доктор сказал: никаких посетителей. А почему бы вам самому не отвезти пакет?

– Я как-то об этом не подумал. Однако без разрешения дяди Карла мне бы не хотелось туда ехать. Как он сейчас себя чувствует?

– Температура резко упала, но все же не стоит его будить, пока не кончится действие последней таблетки. Пойдемте посмотрим тихонько, в каком он состоянии.

Фон Рендт не пошевельнулся, когда Элис склонилась над ним и пощупала его пульс.

«Да, старика изрядно потрепало», – подумал Иоганн, глядя на пожелтевшее лицо, темные впадины под глазами, потускневшие волосы и бороду.

Элис отрицательно покачала головой, и они на цыпочках вышли из спальни.

– Его ни в коем случае нельзя тревожить. Лучше всего вам взять такси и отвезти пакет в клуб. Вы знаете адрес?

– Да.

– Отдайте пакет секретарю. Это лучший выход из положения. Объясните, что ваш дядя серьезно болен.

Элис взяла телефонную трубку.

– Я им скажу, что вы сейчас же приедете.

И он без особой охоты поехал.

Глава двадцать вторая

Иоганн стоял в нерешительности, положив руку на щеколду калитки. Ему не верилось, что этот большой мрачный дом с запущенным садом и есть знаменитый клуб его дядюшки. Вероятно, он спутал адрес. В окнах было темно, и лишь горящая лампочка над входом свидетельствовала о том, что в доме есть люди. Иоганн еще раз посмотрел на номер.

Вдруг чья-то рука опустилась на его плечо, и Иоганн подскочил от неожиданности.

– Какого дьявола! Что ты здесь делаешь? – рявкнул гортанный голос.

Иоганн резко повернулся в тщетной попытке вырваться и в тусклом свете увидел злое лицо и колючие глаза. Свободной рукой неизвестный начал ощупывать его карманы.

– Отвечай! – гаркнул он, грубо встряхнув Иоганна.

Проглотив комок в горле, Иоганн сказал запинаясь:

– У меня поручение от дяди.

– Какого еще дяди, черт бы его побрал?

– От Карла фон Рендта. Он болен. Я принес это письмо.

Человек надел очки и прочел адрес на конверте. Затем он тихо рассмеялся, и его рука снова опустилась на плечо Иоганна, но на этот раз дружески.

– Так, значит, вы и есть мюнхенский племянник! Мы много о вас слышали. Пойдемте.

Он открыл калитку, втолкнул в нее Иоганна и, продолжая обнимать его за плечи, поднялся с ним по ступенькам крыльца. Незнакомец позвонил – он дал тот же условный звонок, каким фон Рендт обычно возвещал о своем приходе. Они услышали лязг цепочки. Дверь распахнулась. Незнакомец толкнул Иоганна вперед, проговорив:

– Племянник фон Рендта.

Человек у двери опустил крышечку глазка, задвинул засов и заложил цепочку.

– Мы его ждали, – сказал он, взяв Иоганна за другую руку.

Иоганн попытался объяснить им, что он пришел только затем, чтобы отдать письмо, но они его не слушали. У него мурашки забегали по спине, когда он пошел между ними по мрачному, тускло освещенному коридору. Дверь распахнулась, и они очутились в большом зале; люстры бросали рассеянный свет на громоздкую мебель с резьбой; окна были наглухо задрапированы тяжелыми парчовыми портьерами, спускавшимися с потолка до пола, стены были увешаны старинными картинами с изображением замков и гор. Этот зал и люди в нем напомнили Иоганну гостиную его бабушки во время званого вечера.

Провожатые Иоганна подтолкнули его вперед, и взгляды мужчин, группами стоявших в зале, скрестились на нем. Он ощутил их подозрительность как нечто реальное, но она вмиг рассеялась, когда прозвучали слова:

– Племянник фон Рендта! Он принес пакет.

Незнакомые люди устремились к нему. Они пожимали ему руки. Похлопывали по спине. Протягивали бокалы. В их приветственных возгласах звучали какие-то незнакомые ему акценты. Он смутно понял, что был для них не просто племянником фон Рендта, а символом чего-то очень важного, но чего именно, он не знал.

– Так приятно, что ты сегодня с нами, – прошамкал какой-то старик. – Мы должны поднять тост за братство. – И голосом неожиданно сильным и звучным, он выкрикнул: – Братство!

– Bruderschaft! Testveriseg![19] – скандировали все присутствующие, чокаясь с Иоганном. Но их свирепый тон никак не вязался со значением этих слов.

– Ты должен стать членом нашего клуба. – Старик снял с лацкана своего пиджака значок с буквой, «U» и приколол его Иоганну. – Усташи с радостью принимают тебя в свои ряды.

Иоганна взял за локоть красивый мужчина средних дет с зачесанными назад седеющими волосами.

– Ты всецело завладел новым членом нашего клуба, брат! Он немец и, следовательно, принадлежит также и к нашему венгерскому союзу «Скрещенные стрелы». Твой дядя – наш добрый друг, ты должен носить и нашу эмблему.

И он приколол к другому лацкану Иоганна значок, изображающий крест из стрел.

– Не беспокойся, – сказал он Иоганну, неверно истолковав его растерянность. – В Австралии эти значки можно носить где угодно, говори только, что ты борец за свободу и ни у кого не будет никаких возражений. Они здесь абсолютные невежды и ни в международных организациях, ни в их эмблемах не разбираются. Им лишь бы не свастика. Кретины! Не понимают, что у нас всех одна цель. Дядя тебе дал свастику? Сейчас ты можешь надеть даже ее.

Иоганн покачал головой.

– Ах да, ему, бедняге, видимо, очень плохо. Ну так я сделаю это за него.

Он приколол свастику на галстук Иоганна и отступил на шаг, чтобы полюбоваться ею.

– Не по правилам, конечно, но зато как смотрится! Теперь ты совсем наш.

Все снова подняли бокалы.

– За возвращение на родину!

Иоганн выпил с ними. Старик и венгр взяли его под руки.

– А теперь пойдем, ты должен воздать честь нашим доблестным вождям.

По их знаку раздвинулись широкие двери. Они торжественно провели Иоганна под аркой к задрапированному флагами возвышению перед мраморным камином и остановились, глядя на портрет Гитлера в натуральную величину.

Щелкнули каблуки. В нацистском приветствии рванулись вперед руки, гаркнули голоса:

– Хайль Гитлер!

Иоганн сделал то же самое.

– Они думают, что он умер, – сказал старик, – но он живет и вдохновляет нас на подвиги во имя будущего.

Красные, воспаленные глаза старика наполнились слезами, и, притянув Иоганна к себе, он поцеловал его в обе щеки.

– Как хорошо, что ты с нами! Ты молод, ты наша смена. А здесь… сколько молодых хорватов предают нас. Сколько молодых немцев не оправдывают наших надежд. Молодые венгры не хотят продолжать дело своих героических отцов. Но ты продолжаешь дело своего дяди. Ты пришел к нам. Ты будешь нашим преемником в борьбе, которую мы ведем уже полвека, а если понадобится, будем вести еще пятьдесят лет. Взгляни! Вот наш великий вождь.

Они оба поглядели на портрет рядом с портретом Гитлера. Выбросив руку вперед, старик прокричал:

– La dom Spremi![20] Конечно, твой дядя говорил тебе, что мы, усташи, всегда готовы бороться за родину. Ты знаешь, кто это?

Иоганн отрицательно покачал головой.

– Как? Ты не узнаешь великого вождя нашего народа, Анте Павелича, который был во главе усташей, сражавшихся в Хорватии бок о бок с нацистскими армиями? Увы, его уже нет в живых, но мы продолжаем его дело. – Старик сокрушенно покачал головой. – Недавно мы потеряли девять наших отважных молодцов. Мы их забросили в так называемую Югославию, возложив на них священную миссию – уничтожить Тито и других красных. Но всех наших людей предали, и, боюсь, это сделал кто-то здесь, в Австралии. Вот почему мы должны с большой осторожностью принимать новых членов в наш клуб. А предстоит столько работы. Австралийцы считают, что здесь нам нужно забыть «старые распри», – он усмехнулся. – Они не знают, что мы, усташи, дали клятву быть верными нашему делу до последнего вздоха.

Венгр настойчиво потащил Иоганна от старика.

– Ты должен также приветствовать вождя союза «Скрещенные стрелы», вдохновляющего нас в борьбе.

Он остановился по другую сторону камина, где висел портрет человека с угрюмым лицом.

– Салаши, вождь нашего народа. – И рука венгра взлетела в салюте. – Kitartas![21]

Стоящий рядом мужчина повторил этот жест, проревев:

– Eljen Szalasi![22]

Красивое лицо венгра стало суровым. Он круто повернулся на каблуках.

– Наша страна вправе гордиться своими заслугами. Ты, вероятно, знаешь, что именно Венгрия указала путь Муссолини и Гитлеру, когда даже еще не существовало слова «фашизм».

Старик снова завладел Иоганном.

– Ты не знаком с нашим польским другом? Он был в отряде Лотического, когда твой дядя приехал в Сербию, и они большие друзья.

Поляк вскинул руку.

– Мы счастливы видеть тебя здесь, – повторил старик, – не только ради тебя самого, но и ради твоего дяди. Замечательный человек! Без него у нас не было бы этого клуба. Когда он приехал в Сидней, мы все были разобщены. Мы даже чуть было не забыли о нашей общей цели – возвращении на родину, но твой дядя сумел нас объединить, потому что война связала его узами дружбы со всеми нами.

– Я познакомился с ним еще во время войны, – подхватил венгр. – Его отряд и мои «Скрещенные стрелы» в 1942 году действовали совместно в Ужвидеке – сербы называют его Новым Садом. У твоего дяди было чему поучиться. Этих предателей сербов он знал, как никто, и он показал нам, как надо вести себя с этими бандитами и их отродьем. – Венгр затрясся от беззвучного смеха. – О да, мы умели поставить их на место!

Старик взял Иоганна под руку и ласково сжал его локоть.

– Очень хорошо, что, занимая столь важную должность, ты будешь работать для нас.

Иоганн промолчал, сообразив, что фон Рендт ничего но сказал им о его отказе; сам же он сейчас не посмел и заикнуться об этом.

– Молодые люди вроде тебя столько могут сделать! Тебе не попадался снимок в «Spremnost»?[23] Наши молодцы сфотографировались на армейских танках вместе с австралийскими новобранцами. Это очень-очень ценно для нас, потому что в здешней полиции друзей у нас маловато, и лейбористы требуют, чтобы правительство приняло против нас меры после того несчастного случая с бомбой, когда взрывом ранило одного нашего соотечественника. Он не был членом нашей организации, но для нас этот случай послужил предостережением. – И старик многозначительно ткнул Иоганна под ребро. – Бомбы должны взрываться там, где следует, э? Как, например, та, которая взорвалась в югославском посольстве в Бонне.

Смысл его слов почти не доходил до Иоганна. Его душили отвращение и страх. Ему были омерзительны эти старики, живущие воспоминаниями о своих зверствах, снедаемые горечью поражения и ненавистью к тем, кто нанес им поражение. Вместе с тем он испытывал страх: вдруг они догадаются, что среди них чужой?

Старик посмотрел на часы.

– Генерал вот-вот приедет, и надо приготовиться к встрече. Как удачно, что ты пришел именно сегодня. Ты увидишь наше и свое будущее.

Он хлопнул в ладоши, и гостиная превратилась в конференц-зал с рядами стульев. На возвышении появилась трибуна, задрапированная фашистским флагом, в центре которого выделялась черная свастика, освещенная лучом скрытого прожектора.

– Я должен встретить нашего гостя, поэтому оставляю тебя на попечении Адольфа. Тебе полезно познакомиться с нашими австралийскими друзьями. Они могут оказать тебе большую помощь.

Он представил Иоганну молодого широкоплечего красавца в рубахе цвета хаки, бриджах и высоких сапогах. Пряжку его пояса украшал череп со скрещенными костями, на руке – повязка со свастикой. Он щелкнул каблуками и лихо вскинул руку.

– Мы называем его Адольфом, – объяснил старик. – А ты тут, по понятным причинам, будешь Генрихом – в честь другого великого человека, погибшего в Нюрнберге. Наши имена ты узнаешь, когда принесешь присягу. Ты познакомился с самым выдающимся лидером национал-социалистической партии Австралии, – добавил старик, оставляя их вдвоем. Его ссохшаяся, сгорбленная фигура скрылась за дверью.

– Я не лидер, – процедил сквозь зубы Адольф. – Наш лидер в тюрьме. Я его замещаю. Я командир штурмовых отрядов и руководитель партии на юге. Там у нас две тысячи членов, все они прекрасные стрелки.

Громкоговорители над трибуной загремели «Хорст Вессель»[24].

Распахнулись двойные двери, и в зал, печатая шаг, вошли четыре молодых человека, держа вымпелы со свастикой. Они встали навытяжку перед трибуной, и луч прожектора осветил их коричневую форму, начищенные до блеска сапоги и красные нарукавные повязки со свастикой.

Иоганн не верил своим глазам. Но, может быть, это шутка, отвратительная глупая шутка?

– Они встречали его в аэропорте, – шепнул Адольф. – Молодцы, а! Вот и русский белый генерал.

В зал вошел грузный мужчина в богато расшитом мундире, который, словно вторая кожа, плотно облегал его тучное тело. За ним, печатая шаг, шли еще молодцы с вымпелами. Они замерли, задрав подбородки, а грузный человек поднялся на трибуну. Музыка смолкла. Став лицом к портрету, он вскинул руку и рявкнул, как на параде:

– Хайль Гитлер!

В ответ раздался оглушительный рев, от которого закачались люстры:

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

«Они все тут сумасшедшие, – сказал себе Иоганн, – в этом нет никакого сомнения».

Он попытался разобраться в хаосе мыслей, и на мгновенье его охватил ужас: а вдруг он чем-то невольно выдал себя? Нет, дядя Карл не знает о том, что здесь творится. Он сохранил какие-то наивные иллюзии о прошлом – ведь человек, который участвовал в заговоре против Гитлера, не может быть членом такой банды. А эти люди опасны, они втянут его в какую-нибудь неприятную историю.

Под гром аплодисментов генерал военным шагом подошел к краю возвышения и с дрожью в голосе произнес:

– Братья по оружию!

Раздался взрыв аплодисментов, и генерал подождал, пока шум не затих.

– Братья, – повторил он по-немецки, но с сильным акцентом, – я привез вам привет от всех участников мирового крестового похода против большевизма, которым я имею честь руководить.

Он снова подождал, пока не смолкли восторженные возгласы.

– Приветствую вас, как боевых соратников, поднявших четверть века назад в различных странах мира священное знамя свастики во имя общего святого дела, во имя победы нацизма, и славы нашего фюрера, величайшего человека истории.

Все, как один, встали, и стены дрогнули от возгласа «Хайль Гитлер!». Когда все успокоилось, оратор продолжал:

– Я знаю вас как доблестных борцов, которые бросили вызов своим правительствам, как и я когда-то бросил вызов темным силам большевизма в моей стране и вступил в армию великой Германии. Я говорю вам об этом, ибо хочу, чтобы вы знали, что я также изведал горечь изгнания, и я приветствую вас не только как моих боевых соратников, давших клятву искоренить большевизм во всех уголках земного шара, но и как товарищей по несчастью, обреченных влачить свои дни в изгнании на чужбине. Кто мог подумать в том году, когда мы, славянские сторонники Гитлера, начали крестовый поход против большевизма, что двадцать лет спустя я должен буду сообщить вам, верным сторонникам идеи пангерманизма, что мы в настоящее время не в силах справиться с коммунистическими силами в Европе?

Его речь была прервана криками.

Он подождал, пока они смолкли.

– Братья, мне так же больно, как и вам. Я знаю, там, в демократических странах, способны пойти на любое предательство. Они предали моего отца в 1920 году. Они предали Гитлера в 1939 году. Они предали нас в Европе в пятьдесят третьем, в пятьдесят шестом и шестьдесят первом годах. Разве кто-нибудь встал на защиту Венгрии? Берлина? Все слова, слова, слова. Громкие слова. Пустые обещания, и только. Сейчас даже сам папа римский предает нас своей болтовней о «мирном сосуществовании». Разве кого-нибудь из них заботит судьба наших злополучных стран? Они продадут нас завтра так же, как продали нас вчера. Но мы зависим от них, и, стало быть, мы вынуждены изменить тактику. Вот почему я прибыл в Австралию с планами нового крестового похода.

Люстры закачались от грохота аплодисментов.

Иоганна охватил ужас. «Они маньяки, – подумал он, – опасные маньяки».

– Наши хозяева воюют во Вьетнаме, – продолжал генерал. – Они будут вести войну в Юго-Восточной Азии все ближайшие десять лет. Они нуждаются в нашей помощи. И я приехал к вам, чтобы создать боевой отряд нашей организации– антикоммунистический клуб Юго-Восточной Азии, воспользуемся тем названием, которое дали нам сами коммунисты.

Его слушатели молчали. Генерал многозначительно понизил голос.

– Война во Вьетнаме приведет к краху коммунистического Китая. Крах коммунистического Китая даст нам возможность с двух сторон начать наступление на большевистскую Россию – самое страшное в мире зло. А когда мы уничтожим Россию, мы вернемся с триумфом, каждый на свою родину, чтобы очистить ее от этой скверны. Смелее, братья! Медлить нельзя. Весь мир открывается перед нами. Священное знамя свастики держат надежные руки в Англии, Америке, в шестидесяти четырех белых странах мира.

Он опять говорил во весь голос.

– Когда мы выступим снова, миллионы рук поднимутся в приветствии вместе с нами. Выборы в Западной Германии показали, как возросло наше влияние. С каждым днем увеличивается число наших соратников в Австралии и во всем мире. Дайте нам несколько лет, и нацистская воля к победе возродит новый порядок Адольфа Гитлера. Мы уничтожим не только евреев, коммунистов и негров, но и всю демократическую шваль, сюсюкающую о «мирном сосуществовании». На сей раз мы либо победим, либо весь мир погибнет с нами в пламени.

Генерал повернулся к портрету фюрера, и зал содрогнулся от криков «Зиг хайль!».

Глава двадцать третья

Иоганн взбежал по лестнице, прыгая через ступеньку, словно спасаясь от преследования. Он нажал кнопку звонка – два коротких, один длинный, как его научил дядя Карл.

За дверью было тихо. Миссис Шмидт, как всегда, крепко спала. Он позвонил еще раз и, наконец, услышал шлепанье ее туфель в холле.

– Кто там? – проворчала она.

– Свои, – ответил он, как ему велел отвечать дядя.

Она отперла английский замок, отодвинула задвижку, посмотрела в щелку, слегка приоткрыв дверь, и лишь тогда сняла цепочку.

Иоганн вошел.

– Идите спать, миссис Шмидт. Я сам закрою дверь.

– Нет, нет! – упрямо сказала она. – Ваш дядя говорил, чтобы я всегда делала это сама.

Она защелкнула замок, задвинула задвижку, накинула цепочку.

– Ну как дядя?

– Уснул. Жар спал, но заходила та женщина, дала ему таблетки, вымыла его. По-моему, ей нравится его мыть.

– И очень хорошо, раз вы не хотите выполнять обязанности сиделки. А сейчас идите-ка спать, а то не выспитесь.

Миссис Шмидт, что-то ворча и шаркая шлепанцами, отправилась в свою комнату.

Иоганн долгое время не мог уснуть, обдумывая, как убедить дядю в том, что его связь с так называемым Клубом земляков чревата опасными последствиями. А когда он, наконец, заснул, армии солдат в тяжелых сапогах прошли сквозь его сновидения.

На другой день вечером, когда он вернулся домой, фон Рендт, еще в халате, сидел в гостиной и поджидал его.

– Не рано ли вы встали? – спросил Иоганн, удивленный столь внезапным выздоровлением.

– Не беспокойся, сегодня я чувствую себя хорошо. Только немного ослаб после приступа. Так всегда – три дня, и все проходит. Почему ты так поздно? Не терпится услышать новости. Мне звонили из клуба и сказали, что ты славный мальчик – быть может, чересчур скромный. Ну, да это лучше, чем быть таким, как здешние безмозглые горлопаны.

– Я не хотел оставаться, но они не отпустили меня, – нерешительно сказал Иоганн.

– Они рады друзьям. Дай мне графин. Надо отметить это событие.

– Какое событие? – спросил Иоганн, поставив графин и рюмки на маленький столик рядом с дядей.

– Твое знакомство с моими друзьями.

Иоганн испытующе посмотрел на него, стараясь понять, что кроется за этими словами.

– Друзья? Какие они друзья? – спросил он наконец.

– А какие тебе нужны? Просто мои друзья, и все, Или тебе, как этой Лиз, нужно непременно всех анализировать?

Иоганн одним глотком выпил виски, подошел к столику и налил еще.

Фон Рендт устроился поглубже в кресле и поднял свою рюмку.

– Prosit![25]

– Gesundheit![26] – рассеянно ответил Иоганн, вертя в руках полную рюмку и подыскивая нужные слова. – Дядя Карл, я хочу с вами серьезно поговорить.

– Уже неплохо! Ты ведь всегда молчишь. Тебе там понравилось?

Иоганн не знал, сможет ли он сказать дяде всю правду.

– С тех пор как я приехал сюда, я часто думал о том, что вы любите жить прошлым. Теперь я в этом окончательно убедился.

– Ах, так! – Улыбка исчезла с лица фон Рендта, в глазах появилась настороженность.

– Вы спрашиваете, понравилось ли мне там? Ну разве может понравиться подобное место?

– А чем оно плохое? Очень милый клуб, там бывают приятные люди, хотя в большинстве это венгры, хорваты и другие славяне. Конечно, нельзя от них требовать, чтобы они походили на нас, немцев.

– Как вы попали в общество этих субъектов?

– Судя по твоим словам, ты их не одобряешь?

– Мягко выражаясь, да.

– А на чем же основана твоя неприязнь?

– То, что я видел там вчера, – отвратительно.

– Могу я спросить, что же тебе там так не понравилось? Тебя плохо приняли?

– Нет, меня приняли хорошо, потому что я ваш племянник.

– Так чем же ты недоволен?

Иоганн подошел к креслу фон Рендта и остановился перед ним, все еще недоумевая.

– Дядя Карл! – неуверенно начал он. – Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Вы помогли мне сюда приехать, предоставили мне кров, познакомили со своими друзьями, дали освоиться на первых порах – без вас мне, конечно, пришлось бы гораздо труднее. Я благодарен вам и за то, что вы хотели бы для меня сделать. Вы, кроме того, давали мне всякие советы, и я внимательно их выслушивал, потому что я тут совсем недавно, и я не сумел бы возразить вам, даже если ваши советы противоречили моим убеждениям. Да, я часто молчал, когда бывал с вами не согласен.

– Я этого не замечал.

– Я спорил только о несущественном. Что же касается главного, я просто воздерживался от замечаний так же, как я никогда не возражал ни бабушке, ни дяде Руди. Но сейчас я хочу задать вам очень серьезный вопрос. Знаете ли вы, что на самом деле происходит в Клубе земляков?

Фон Рендт громко расхохотался.

– То же, что и во всех клубах мира, где собираются изгнанники. Мы пьем слишком много, а потому слишком много смеемся, рассказываем мужские анекдоты, хвастаемся своими победами над женщинами, поем свои песни. Или даже допиваемся до того, что плачем в тоске по родине, вспоминая об утраченном, und so weiter[27].

– Но почему вы ходите туда, а не в какой-нибудь безобидный немецкий или хорватский клуб? Там тоже много людей, которые тоскуют по родине, да и песен там поют не меньше.

– Вздор! Ты скоро предложишь мне вступить в этот паршивый клуб югославских переселенцев! – Фон Рендт сделал примирительный жест. – Мой милый мальчик, ты просто сентиментален. Пойми, у меня нет ничего общего с этими чувствительными иммигрантами, которым ничего не надо, кроме одного: ассимилироваться в Австралии. У нашего клуба иные цели. Все мы люди военные. Я буду с тобой откровенен, Иоганн. Я был и остаюсь военным. Вот почему меня тянет в общество этих людей. Я даже питаю симпатию к австралийским военным. Наши мысли работают в одном направлении. Нас не одурачить банальными разглагольствованиями о демократии. Мы знаем, что сила – это все. Вот эта убежденность и связывает меня с членами клуба.

– Вы не знали, что они нацисты?

– Ну, разумеется, некоторые состояли в дружественных рейху организациях. Уж не думаешь ли ты, что мы воевали без союзников? У меня были друзья в Венгрии – я бывал там еще до войны: знакомые румыны-железногвардейцы, поляки, которые нас поддерживали, ну и, конечно, усташи. Естественно, что усташи мне ближе всех, так как я родился в Хорватии. И цели у нас с ними одни и те же.

– А я думал, что славян вы презираете.

– Усташи – не славяне. Хорваты, как установили наши этнологи, происходят от готов. А ты когда-нибудь слыхал об Анте Павеличе и Артюковиче?

– Мне казалось, что это военные преступники! Бабушка очень рассердилась, когда дядя Руди послал им деньги в Калифорнию.

– Военные преступники? Этого понятия теперь не существует. Те, кого в сорок пятом называли военными преступниками, сегодня возглавляют НАТО. Вот так-то!

– Но насколько я знаю, усташи всегда были преступниками.

– И это все, что ты узнал от Руди о наших доблестных братьях по оружию?

– Дядя Карл, да это вы сентиментальны. Стоит самому отпетому убийце назвать вас своим Waffenbruder[28], и вы уже глядите на него сквозь розовые очки. Неужели вы в самом деле не понимаете, что члены этого клуба – оголтелые нацисты? Они просто опасны. Мне кажется, вы поступаете неосторожно, бывая там.

Фон Рендт сжал губы, но его голос по-прежнему оставался вкрадчивым.

– Дорогой племянник, не хочешь ли ты меня уверить, что за один вечер ты обнаружил нечто такое, чего я не смог увидеть за все время своего пребывания в клубе?

– Либо вы не очень наблюдательны, либо вчера они устроили что-то новое.

– Так что же они устроили вчера?

– Прием в честь русского, который во время войны служил нацистам.

Фон Рендт с улыбкой кивнул.

– Я его знаю. Мы прозвали его Старый Козак. Очень жаль, что я не мог быть там вчера. Колоритная фигура, правда?

– Дядя Карл, подумайте, что вы говорите! Ведь он же совершил предательство по отношению к союзникам, а Австралия тогда сражалась на стороне союзных держав.

– О, здесь все об этом давным-давно забыли.

– Но он же наемный поджигатель войны. Он опасен.

Фон Рендт с таинственным видом наклонился вперед.

– А как же, мой мальчик, он получил бы визу в Австралию, если бы правительство возражало против подобных лиц? И когда парни в нацистской форме устроили ему торжественную встречу в аэропорту, это ведь не вызывало никакого официального протеста, не так ли?

Но Иоганн отмахнулся от этого возражения.

– Это дело правительства, – сказал Иоганн. – Если оно не видит, что происходит у него под носом, почему я должен об этом беспокоиться? Я беспокоюсь о вас, о вашей безопасности. Все эти субъекты в клубе – ярые гитлеровцы. Вчера вечером они выставили его портрет. Уверяю вас, они террористы. Они хвастались, что пускают в ход бомбы. Они обучают своих членов диверсионной тактике. Меня пригласили побывать на военных занятиях, которые они устраивают по воскресеньям. Они прикололи мне значок со свастикой, и я не сорвал его, чтобы не вызвать у них подозрения; если они узнают, что вы участвовали в заговоре против Гитлера, они начнут вам мстить. Знали бы ваши австралийские друзья, что это за клуб, они бы просто раззнакомились с вами!

Фон Рендт наполнил свою рюмку, снисходительно улыбаясь Иоганну.

– Мой дорогой племянник, ты заблуждаешься. Я очень тронут, что ты так обо мне заботишься, но ты пробыл здесь слишком мало и не понимаешь, что мне ни капельки не повредит, если даже все мои австралийские друзья узнают, что я член клуба, который всецело поддерживает их в борьбе против коммунистов. Австралийцы, как и американцы, все тебе простят, если ты противник коммунизма, к тому же они сочувственно относятся к нашим требованиям вернуть нам отобранные у нас родовые земли, ибо тогда «железный занавес» отодвинется дальше на Восток.

Иоганн поставил рюмку и отошел в другой конец комнаты.

Он постоял там с минуту, разглядывая на картине замок со множеством остроконечных башен на фоне соснового леса, словно стараясь найти в причудливых очертаниях этих башен ключ к пониманию настоящего. А когда он повернулся, то могло показаться, что он стал старше. Он подошел к дяде, заложив руки за спину и внимательно посмотрел на фон Рендта, словно что-то пытаясь прочесть на его лице, скрытом за бородой и усами.

– Дядя Карл, сейчас я скажу вам то, что собираюсь сказать чуть ли не со дня моего приезда.

– Говори.

– Вы тешите себя несбыточными фантазиями. Вы не вернете себе свой родной край, вы не возвратитесь в родовое имение в Хорватии. Даже дядя Руди понял это. И его дети не хотят возвращаться в Хорватию. Их родина теперь Германия. Только немногие хорваты, разбросанные по свету, все еще с тоской вспоминают о былых днях террора усташей, устраивают жалкие заговоры, бросают бомбы в своих врагов и взрываются сами. А остальные хорваты и здесь и на родине считают себя югославами и живут нормально.

Фон Рендт ухватился за ручку кресла.

– Где ты набрался этой скверны?

– В прошлом году кузина Хельга ездила в Югославию с большой группой туристов.

– Дочь моего брата Руди была в коммунистической стране?

– Да. В Западной Германии этот маршрут весьма популярен. Недорого стоит, и страна солнечная.

– И мой брат не запретил ей?

– Это не в его власти. А когда она сказала ему примерно то, что вы слышали сейчас от меня, его чуть не хватил удар.

Фон Рендт приподнялся в кресле, он рычал от ярости.

– И это я слышу от своего племянника, воспитанного в фатерланде?

– Но, дядя, фатерланд теперь уже далеко не тот, который знали вы. Поезжайте и посмотрите сами. Вам это будет только полезно.

Фон Рендт опустился в кресло, отвернув лицо.

Иоганн дотронулся до его плеча.

– Послушайте, дядя Карл, я не хотел огорчить вас, я только пытаюсь открыть вам глаза на реальные факты, убедить вас, что все эти фанатики в клубе безнадежно отстали от жизни. С детства я слышал подобные истошные крики: «Мы вернем Восточную Германию! Вернем Польшу! Вернем Восточную Померанию! Вернем Восточную Пруссию! Вернем Судеты! Вернем Тироль, Эльзас-Лотарингию! Вернем Хорватию!..» Прошло двадцать лет, и никто уже больше не верит этой чепухе. На Хорватию сейчас не претендуют даже самые бешеные нацисты. А молодое поколение? Да никто из тех, чьи родители всю жизнь прожили в Хорватии, не поедет туда, даже если вы предложите им бесплатный проезд. Не забывайте, что западная Германия – богатая страна и жизненный уровень там никогда не был так высок, как сейчас. Великий рейх умер, и как бы ни вздыхали о нем старички, возродить его можно только ценой войны. А молодежь не хочет войны. Ну если хотите, мечтайте о былом. Пойте ваши старые хорватские песни, можете даже всплакнуть, когда выпьете лишнего, но, прошу вас, порвите с этой бандой нацистов из клуба. Рано или поздно они все равно попадутся, и вы пострадаете вместе с ними. Не понимаю, как можете вы, здравомыслящий человек, участник заговора против Гитлера…

Фон Рендт вскочил с кресла и тяжело зашагал к камину.

– Молчать! Хватит с меня этой антифашистской галиматьи! Я был нацистом и горжусь этим. Я никогда, ни в каком заговоре против Гитлера не участвовал. Все это выдумала твоя бабка. Я был нацистом. И останусь им до конца дней своих!

Иоганн стиснул ладонями лоб и сказал медленно:

– Какой же я болван, как я этого сразу не понял!.. – Он выпил еще виски и в недоумении покачал головой. – Все еще не можете успокоиться! Вы и этот ваш жалкий клуб. Вы все сошли с ума.

– Щенок, невежда! «Жалкий клуб»! Да знаешь ли ты, что такие клубы, как наш, существуют во всех частях света? В сорок пятом году нас не разбили – нас предали. И все мы, изгнанные из своей страны, продолжаем борьбу в изгнании. Мы превратили победу союзников в фикцию, над которой потешаются во всех странах Европы, Америки, Африки, Азии и здесь, в Австралии. Когда-то австралийцы воевали против нас. Теперь они рады, что мы вместе с ними боремся против коммунизма. Такова была священная миссия Германии двадцать пять лет назад, такой она и останется, пока коммунизм не будет стерт с лица земли, а Германия не станет владычицей мира.

Он щелкнул каблуками и поднял рюмку:

– За великую Германию!

– Дерьмо все это! – грубо сказал Иоганн.

Фон Рендт тяжело опустился в кресло и вытер лоб.

– И такого ублюдка я выписал сюда, как своего помощника! Чему вас только после войны учили, если из вас вышли такие уроды?

– Учили нас, с вашей точки зрения, прекрасно. До суда над Эйхманом большинство нашей молодежи понятия не имело о том, чем занималось ваше поколение, а теперь нас тошнит от ваших германских мифов.

– Неужели ты не хочешь, чтобы наша страна вновь стала определять судьбы мира?

– Из истории мне известно, что мы никогда не определяли судьбы мира, а теперь об этом нечего и мечтать. Мания величия мне претит. Из-за нее погиб мой отец, погиб мой брат и еще три с половиной миллиона молодых немцев. Так что в своих планах завоевания мирового господства на меня не рассчитывайте. У меня одно стремление – быть свободным и независимым.

– Немец без гордости, без мужества!

– Зато с изрядной долей здравого смысла. Уверяю вас, большинство моих друзей воевать не будут. Одной из причин, побудивших меня уехать из дому, было желание избежать службы в армии – «Армии уцелевших», как мы ее называли, – с ее современным ядерным вооружением и допотопными прусскими традициями.

– Как же мой брат так воспитал тебя, что в тебе нет ни крупицы тех патриотических идеалов, которые на протяжении трех столетий вдохновляли нашу семью на жертвы во имя родины!

– Ну, о том, чего стоят эти патриотические идеалы, можно поспорить! Вы говорите, что они жертвовали собой во имя родины, а в результате они принесли в жертву Германию. Разве не так? После первой мировой войны Германия лишилась всех своих колоний. После второй мировой войны она была разделена на две части. Чем же кончится для нее третья война? Alles kaput![29] Погибнет сама и весь мир за собой потащит. И этого не понимают только дряхлые гитлеровские фанатики генералы, которые вопят о реванше.

– Не забывай, что у них власть не только в Германии, но и в НАТО. Более того, у них в руках бомба! – И фон Рендт вытянулся как на параде. – Deutschland uber alles![30]

– И Deutschland kaput[31], если они попробуют пустить ее в ход.

– Это измена! – закричал фон Рендт.

– Нет, реалистическая оценка положения. Вот почему среди молодых немцев так много сторонников нейтралитета. Я считаю, что любой мир лучше войны.

Фон Рендт медленно подошел к Иоганну и потряс рюмкой перед его лицом.

– Ты коммунист! Ты понимаешь, что, если я сообщу о тебе службе безопасности, тебя вышлют отсюда?

– Еще одна нелепая идея времен вашего нацистского прошлого, дядя Карл. Для вас всякий инакомыслящий – коммунист. А я не коммунист. И в отличие от многих моих европейских сверстников никогда им особенно не симпатизировал. Я не занимался политикой там и не стану заниматься ей и здесь.

– Тогда почему ты стараешься убедить меня, что мы и коммунизм можем сосуществовать?

– Я не стараюсь. Я только говорю, что мы должны либо существовать вместе с коммунизмом, либо погибнуть вместе с ним. Третьего пути нет. Обе стороны могут взаимно уничтожить друг друга. Вас, дорогой дядя, вероятно, удовлетворит подобный исход? Вы человек пожилой, но я еще молод. Вы уже немало пожили, а я еще только начинаю жить. Я хочу жить, вы слышите? Жить!

Карл с трудом встал, опираясь на ручки кресла, его глаза злобно сверкали, лицо побагровело от ярости.

– Я мог бы убить тебя за такие слова! Ты… ты…

И рюмка с виски полетела в лицо Иоганна.

Иоганн увернулся, рюмка угодила в старый замок на стене, и на пол посыпались осколки.

Фон Рендт покачнулся. Он задыхался. Иоганн подхватил его и усадил в кресло; фон Рендт судорожно дышал, его глаза налились кровью, челюсть отвисла. Казалось, его вот-вот хватит удар.

– Дядя Карл, будьте благоразумны. Разве можно так, да еще после болезни? У вас пульс стучит, как молот.

Дыхание фон Рендта стало спокойнее. Злобно поглядев на Иоганна, он хрипло проговорил:

– Убирайся из моего дома! Я не желаю тебя больше видеть.

– Как вам угодно, дядя Карл. Но сначала я помогу вам лечь в кровать.

Иоганн хотел было взять его под руку, но фон Рендт с такой силой оттолкнул его, что Иоганн отлетел к стене.

– Не прикасайся ко мне своими грязными руками! Я как-нибудь сам доберусь до постели. Лучше жить одному, чем с таким ублюдком, как ты.

Сделав усилие, он встал на ноги и, шатаясь как пьяный, направился к двери. Иоганн шел за ним следом, опасаясь, как бы он не упал. А фон Рендт медленно брел по холлу, придерживаясь за стенку, и потом захлопнул перед Иоганном дверь своей спальни.

На следующее утро миссис Шмидт подала на завтрак Иоганну яичницу с грудинкой и осталась стоять рядом с ним, сложив руки на большом животе.

– Сегодня ваш дядя плохо себя чувствует, – сказала она укоризненно.

– Жаль. Надеюсь, это не лихорадка?

– Нет. Лихорадка сразу не возвращается. По-моему, он расстроился после вашей вчерашней ссоры.

– Я с ним не ссорился.

– О, я же слышала, как вы с ним спорили! Вы должны знать, что он всегда расстраивается, когда с ним спорят.

– А я, думаете, не расстраиваюсь? Почему важно только то, что касается его?

– Как можно сравнивать! Он уже не молодой человек. Он был военным. Он привык, что его слушаются. Он очень расстроен.

– Не беспокойтесь. Сегодня я уезжаю.

– Он говорит, что хочет вас видеть. Смотрите не рассердите его еще раз.

Кончив завтракать, Иоганн постучал в дверь дядиной спальни.

Фон Рендт сидел, опираясь на подушки, его лицо было бледным и осунувшимся. Иоганн подошел к постели, и фон Рендт посмотрел на него из-под опухших век.

– Садись, племянник, – слабо проговорил он.

Иоганн придвинул пуфик от туалетного столика и неловко сел на него.

– Пододвинься поближе, – прошептал фон Рендт, положив руку на его колено. – Хочу тебе сказать, что я очень сожалею о вчерашнем… Нет, нет, – остановил он Иоганна, когда тот попытался заговорить. – Не надо извинений. Ты добрый, мужественный юноша, и мне нравится, что ты так смело говорил со своим глупым старым дядей.

Иоганн заерзал, и фон Рендт убрал руку. Он поднес платок к слезящимся глазам, вытер их и сказал прерывающимся голосом:

– Видишь, я совсем раскис.

Иоганн испытывал отвращение, смешанное с жалостью.

– Прости меня, мой дорогой мальчик, – продолжал фон Рендт, сжав руку Иоганна холодной, потной рукой. – Пожалуйста, не уезжай. На меня что-то вчера нашло. – Он сокрушенно покачал головой. – Боюсь, мне давно уже не по себе.

Иоганн попытался что-то сказать.

– Нет, нет, не говори. Мне стыдно за себя. Но пойми, твой дядя старый, больной человек, и ему нелегко выслушивать о своей родине вещи, которые ранят его в самое сердце. Мне очень жаль, что я так резко говорил с тобой. Пожалуйста, прости меня. Не уезжай. Кроме тебя, у меня нет никого на свете, ты частица родины и моей семьи. Обещай мне!

Иоганн неохотно пообещал.

Глава двадцать четвертая

У Карла был небольшой рецидив, который доктор Мелдрем не мог объяснить, так как из своего любимого справочника он узнал, что «когда приступ кончается, больной выздоравливает сразу же».

Температура упала, но поднялось давление. Карл никогда, даже в самые тяжелые дни, не чувствовал себя таким обессиленным. Волосы и борода свалялись, на висках показалась седина.

– Одна из необъяснимых реакций организма, – сказал доктор Мелдрем. – Вероятно, дело в таблетках. От этих новейших лекарств можно ждать всяких сюрпризов, как от необъезженной лошади. Хорошо хоть, что к нему вернулся аппетит. Давайте ему все, что он захочет. Подкормите его как следует.

И Элис принялась его подкармливать. Она приносила блюда собственного приготовления, блюда, приготовленные Марией, подношения чуть ли не от всех дам Уголка. Карл был растроган. Ей льстило, что он по-прежнему оставался на ее попечении: он отказывался принимать посетителей, отказывался отвечать на телефонные звонки.

Элис отправилась на ежемесячную встречу выпускниц школы Св. Этельбурги с новым ощущением своей значимости. Она сообщала о самых разнообразных симптомах парагвайской лихорадки слушательницам, которые всегда проявляли неутолимый интерес к своим и чужим болезням. Ее хвалили за общественный пыл и за доброту. Все нашли, что эти заботы и хлопоты пошли ей на пользу – она помолодела на десять лет.

Элис не осталась слушать рассказы об очередном путешествии и рано вернулась домой в машине Гвен Рейнбоу – ей ведь больше не надо было думать о том, чтобы похудеть. Не тратя времени на переодевание, она побежала через сад Холлоуэев, потом обогнала миссис Шмидт, которая возвращалась домой с бельем из прачечной.

– Nein! Nein![32] – умоляюще воскликнула миссис Шмидт и что-то быстро забормотала ей вслед, но Элис уже поднималась по лестнице, не обращая на старуху никакого внимания. Миссис Шмидт ее раздражала, потому что теперь, когда Карлу стало лучше, она пыталась вновь забрать все в свои руки.

Элис на цыпочках прошла через холл, думая о том, как обрадуется Карл оттого, что она вернулась раньше, чем он ее ждал, и тихо приоткрыла дверь, чтобы не разбудить его. Кровать была пуста, и в зеркале туалетного столика она увидела их – Карла и какую-то женщину. Карл сидел в кресле, откинув голову, и смеялся, а женщина расчесывала ему бороду, улыбалась и что-то говорила низким, грудным голосом. Та самая женщина, которая столько раз звонила Карлу! Элис сразу узнала ее голос. Она бы везде узнала его. Та самая огненно-рыжая женщина, которая была у него вскоре после его приезда. Глубокий вырез ее платья бесстыдно открывал ложбинку между грудями.

Каждая деталь врезалась в сознание Элис. Карл снова обрел свою моложавость. Его глаза блестят. Рука женщины лежит на его плече, а сама она склонилась над ним, подставляя свою полуобнаженную грудь его губам, которые снова были красными и яркими. Подлая тварь!

Женщина повернулась, чтобы положить гребенку на столик, и взгляд Карла последовал за ее рукой.

И тут улыбка исчезла с его лица, сменившись не то испуганным, не то виноватым выражением.

– Элис! – воскликнул он с преувеличенной радостью. – Как хорошо, дорогая Элис, что вы пришли пораньше.

Он поднялся с кресла, протягивая ей одну руку, а другой запахивая халат.

– Чудесно! Я рассказал Луизе, моей хорошей знакомой, как вы были ко мне добры, и она задержалась, надеясь дождаться вас. Знакомьтесь: миссис Энгельгарт, о которой я вам говорил.

«Нет, не говорил!» – подумала Элис. Ее душили гнев и обида, и она была не в силах произнести ни слова. Она позволила женщине пожать ей руку белой холеной рукой. Эти длинные наманикюренные розовые ногти недолго оставались бы такими, если бы их обладательнице пришлось десять раз на дню умывать больного, готовить ему еду, выносить судно.

А Карл продолжал с преувеличенным оживлением:

– Миссис Энгельгарт уже уходит. Ей надо купить билет на мельбурнский поезд. Она задержалась только для того, чтобы познакомиться с вами.

Рыжая женщина собрала с туалетного столика какие-то принадлежности, взяла сумку, подошла к Элис и нагло протянула ей руку.

Элис отвернулась к окну и не подала ей руки. Карл пошел проводить свою гостью. До Элис доносились из холла их голоса, нарочито громкие, нарочито равнодушные, хотя она и не могла разобрать ни слова.

Дрожа всем телом, она прислонилась головой к оконной занавеске и глядела сквозь пелену слез на крышу «Лавров» напротив, на камелию и живые изгороди Уголка. Только бы не заплакать! Это было бы пределом унижения.

Из оцепенения Элис вывели руки Карла, обнявшие ее. Он прижался щекой к ее щеке. Содрогнувшись, она вырвалась из его объятий.

– Не прикасайтесь ко мне после того, как вы обнимали эту тварь!

– Элис, моя дорогая! – обиженно запротестовал он. – Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас даже больше, чем раньше.

– Если вы из-за любви ко мне жадно глазеете на грудь другой женщины, пока она расчесывает вам бороду, такой любви мне не надо!

В голосе Элис появились истерические ноты, она утратила всякий контроль над собой. Она повернулась к двери, но Карл опередил ее и запер дверь на ключ. Когда он бережно повел ее к кровати, у нее из глаз брызнули слезы.

– Дорогая моя, милая моя Элис! – шептал он, прижимая ее к себе, всю содрогавшуюся от рыданий. – Зачем мне глядеть на чью-то грудь, когда ваша так прекрасна? Глупая маленькая девочка, неужели вы не чувствуете, что мои волосы и борода пахнут духами? Неужели нет? Луиза Энгельгарт – парикмахерша. Она живет в Парраматте, но была столь любезна и приехала сюда, чтобы сделать меня привлекательным в ваших глазах. Вам нравятся эти духи, нравятся?

Он шептал ей нежные слова, лаская губами ее шею. Он целовал ее закрытые веки и мокрые губы, и ее рыдания стали стихать. Она вдохнула терпкий аромат духов и, открыв глаза, увидела рядом с собой темную голову. Да, его волосы действительно стали темнее. Нет, он не лжет: эта женщина не только подстригла его бороду и волосы, но и подкрасила их.

Она почувствовала облегчение и вместе с тем торжество – он сделал это ради нее!

– Моя ненаглядная! – шептал он, а его руки скользили по ее телу, снимали с нее кофточку, юбку, белье. Элис не сопротивлялась. – Моя последняя любовь!

И она уступила ему, не думая о том, что уступает. Томительные муки вылились в страстное желание, и она припала к нему в самозабвении, поглотившем весь ее страх и боль.

Элис переключила душ с теплого на холодный, и у нее перехватило дыхание; от ледяных струек по всему телу забегали иголочки. Она выскользнула из-под душа и запела; тело ее приятно горело. Она взглянула на свое отражение в зеркале – она смотрела на него теперь другими глазами, ведь Карлу нравилась ее пышная грудь, бедра и округлый живот. «Ты вся как бело-розовый лепесток, – говорил он. – Рубенсовская Венера!» Она расцветала от его искушенных ласк, но даже после этих упоительных недель она все еще смущалась, когда он говорил ей такие слова. Что бы она ни делала, над ней продолжала тяготеть чопорность ее воспитания, привычка считать наготу непристойной. Редж был воспитан в тех же принципах, и поэтому даже в самый разгар страсти они молчали и избегали смотреть друг на друга.

Она всегда испытывала неловкость, когда Карл расхаживал по спальне нагой. Она не могла восхищаться им так, как он этого требовал, не могла привыкнуть к его манере не гасить света, а потому закрывала глаза и старалась не думать об этом и о всем прочем, что выходило за пределы ее недолгого опыта. Как и экстаз, которого она прежде не знала. От одной мысли об этом ее охватило томление, и она поспешно завернулась в большую махровую простыню, словно, закрыв свое обнаженное тело, ей удастся погасить нетерпеливое желание поскорее увидеть Карла.

Вначале только одно омрачало ее счастье. Он не заговаривал о браке, а она была настолько старомодна в своих взглядах, что ей хотелось хотя бы заручиться его обещанием жениться на ней, чтобы оправдать их связь. Но теперь и это было позади. Сегодня вечером он наденет ей обручальное кольцо. И они объявят всем о своей помолвке. Она улыбнулась при мысли, что ждет свадьбы с девичьим трепетом, почти с нетерпением. Оно не походило на то нетерпение, которое она испытала в молодости с Реджем, когда ее сжигало желание, которое должен был освятить брак. С Карлом все было иначе. Она уже более месяца была его любовницей, и если теперь она чего-то страстно желала, так это только легализации их отношений, которая избавила бы ее от вечного страха, что их связь станет известна другим. Теперь помолвка делала дозволенным многое из того, что в дни ее юности оставалось запретным до брака.

Догадывается ли Мартин? Вряд ли. В этих вопросах Мартин всегда был так наивен. Он заподозрил бы что-нибудь, только если бы застал их с Карлом в постели. И она вновь удивилась тому, чему часто удивлялась, – как он мог жить все эти годы без женщины, а в том, что это было именно так, она готова была поклясться. Возможно, у мужчин это по-другому. Вероятно, работа и дочь заполняли всю его жизнь. А женщине мужчина нужен не только для того, чтобы он спал с ней, а для того, чтобы он придал смысл ее жизни. Карл даст ей все, в чем она нуждается, или почти все. Правда, иногда, даже в постели, ей казалось, что она обнимает чужого человека. Вероятно, это объясняется тем, что он иностранец, а может быть, долгие годы скитаний на чужбине наложили на него особый отпечаток, который, без сомнения, исчезнет, как только у него появится жена и собственный дом.

Она энергично растирала себя полотенцем и пела во весь голос, что позволяла себе только в тех случаях, когда бывала в доме одна. Голос у нее был сильный и звучный, вполне соответствующий ее внешности, но в присутствии других она никогда не пела, потому что постоянно фальшивила.

«Я жду любимого сегодня ночью», – пропела она первую строчку, а потом повторила ее еще раз, так как никогда не запоминала слова песен. И тут она прервала пение. Странно, почему именно сейчас она запела эту песню? Она когда-то пела ее вдвоем с Реджем, и он подтрунивал над ней, если она фальшивила. Она никогда на него за это не обижалась – возможно, потому, что была моложе и безгранично верила ему, как можно верить только в девятнадцать лет; быть может, потому, что знала, что он по-настоящему любил ее. Вероятно, теперь, после того как Карл сделал ей предложение, она будет по-другому воспринимать его подшучивание. Она запела «Соловей на Беркли-сквер» и снова умолкла. Это все были песни Реджа, и она почувствовала себя виноватой, что поет его песни, готовясь провести ночь с Карлом. Их ночные свиданья в летнем домике в Лиллипилли – когда у Брэнка был выходной день – стали уже чем-то привычным. К Брэнку Карл по-прежнему относился с неприязнью: «Ненавижу эту скуластую славянскую физиономию», – шипел он всякий раз при виде Брэнка. Он с издевкой изображал, как Брэнк проводит ночь в любовном угаре с какой-нибудь фермершей-чернушкой, такой же бессловесной, как он сам. Элис смеялась над его шуточками, воспринимая их как еще одну странность, свойственную иммигрантам, которые редко отзывались хорошо друг о друге.

Но Бранкович все же остался у них. Это было последнее проявление независимости, которое Элис позволила себе с тех пор, как страсть всецело овладела ею. Брэнк нравился Мартину. Он был хорошим садовником, хорошим сторожем, хорошим моряком и удовлетворялся скромным жалованьем, хотя за ту же работу австралиец потребовал бы вдвое больше, если не втрое. И Брэнка она рассчитает не раньше, чем станет женой Карла. Она задумалась о их будущей жизни. Карл критиковал всех ее знакомых. Ему нравились только его друзья из Хорватии, которых он иногда приглашал, когда обедал с ней в ресторане. Наверное, это потому, что они его земляки. Да, но Брэнк тоже его земляк! А когда она сказала ему, что владельцы новой кулинарной лавки возле станции тоже хорваты, он рассердился так же, как сердилась ее бабушка, когда речь заходила о новых иммигрантах.

Элис никак не могла разобраться во всем этом. Почему Карл, который так гордился тем, что он немец, считает своей «утраченной родиной» ту же страну, что и эти хорваты, которые, как и Брэнк, были выходцами из Югославии? Югославия! Это слово заставляло их брызгать слюной от ярости. Она старалась избегать этой темы, но друзья Карла ни о чем другом говорить не хотели. Им надо было бы съездить туда хотя бы на короткое время, тогда бы они успокоились. Все они производят впечатление людей с деньгами, а такие поездки «на старую родину» почти всегда исцеляли иммигрантов и переселенцев от тоски по ней.

Да, иммигранты все отличаются этой странностью: как и ее бабушка, они постоянно вздыхают по «родине», но, как и бабушка, не очень-то стремятся вернуться туда.

Она сняла купальную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам. Слишком уж золотой отлив – утром парикмахер вымыл их оттеночным шампунем. Карл, конечно, начнет над ней подтрунивать, но зато краситель скрыл ее седину. И Элис запела его любимую песню, слова которой ей кое-как удалось запомнить.

Напевая, она спустилась по лестнице и окликнула Марию, которая гладила белье на задней веранде.

– Мария, сделайте одолжение, принесите мне какой-нибудь сок. А я включу фонтанчики.

– Хорошо, мисс Белфорд.

Мария улыбнулась своей кривой улыбкой, откинула со лба вьющиеся волосы, поставила утюг и надела на плечики рубашку Мартина. Около нее на веревке висело уже много рубашек, каждая с туго накрахмаленным воротничком и безупречно отутюженными манжетами. Мартин не любил нейлоновые рубашки. По субботам и воскресеньям он ходил дома в каком-то старье, и вид у него был как у бродяги. Для Карла умение одеваться дома было искусством. Правда, он превращал в искусство все, даже любовь. Но, быть может, любовь скорее наука?

В дверях она задержалась.

– Вам, наверное, тоже следует выпить чего-нибудь прохладительного. Возьмите из холодильника, что хотите, для нас обеих.

Мария заковыляла, волоча свою изуродованную ногу по натертому до блеска линолеуму. Мария обожала натирать полы. Элис хотелось после свадьбы оставить Марию у себя, но, к сожалению, Карл не переносил даже одного ее вида.

Мария принесла два запотевших стакана с ананасным соком, они выпили его, и Мария вернулась на веранду доглаживать десятую рубашку Мартина.

Элис открыла дверь с металлической сеткой от мух, вышла и остановилась, печально глядя на сад, где гортензии стали от жары совсем бурыми и даже трава на газоне пожухла. Напевая, она включила фонтанчики, и они стали вращаться, рассыпая вокруг сверкающие, радужные брызги. Увлажненная земля благодарно вздохнула, и у Элис перехватило в горле. Когда она направила струю из шланга на ствол брунсфельсии, дерево осыпало ее дождем цветов, и их аромат напомнил ей, как в одну жаркую ночь они с Карлом лежали под таким же деревом в Лиллипилли, и она опять запела:

но, входя на веранду, сфальшивила на последнем такте.

Мария, побледнев, замерла с утюгом в руке и уставилась на Элис широко раскрытыми глазами. Затем она медленно опустилась на стул. Элис показалось, что ей стало дурно.

– Мария, у вас ужасный вид! Это от жары. Поставьте утюг, отдохните.

Элис принесла ей стакан холодной воды. Мария залпом ее выпила, стакан дрожал в ее натруженных руках.

– Ничего. Просто я немного… возможно, из-за жары. Если позволите, я доглажу завтра.

Тыльной стороной ладони она откинула со лба волосы.

– Ну разумеется, – ответила Элис. – Вы не должны себя так изматывать.

– Люблю работать.

– Любите или не любите, но вы не должны работать до потери сознания, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. А сейчас пойдите и прилягте. А может быть, просто уйдете пораньше домой? Вам вовсе не нужно ждать мою племянницу. Она пообедает у соседей. Я позвоню миссис Мандель.

Мария посмотрела на нее своими непроницаемыми глазами.

– Пожалуй, я пойду.

– Но сначала немного отдохните, и я подвезу вас до станции. Возьмите для дочки эту коробку с платьями Лиз. Она не тяжелая.

Мария хмуро поблагодарила ее.

Элис постояла у телефона. Она уже несколько недель не виделась с Карен. Ее мучила совесть, но она боялась обидеть Карла: к Манделям он испытывал настоящее отвращение.

В голосе Карен прозвучало удивление, но она, как всегда, была мила и дружелюбна.

– Ну разумеется, дорогая Элис. Вы же знаете, что мы всегда рады Лиз. Да, конечно, я знаю, что вы были очень заняты. Я и сама не имела ни минуты свободной. Заглядывайте в любое время.

Элис колебалась. Рассказать ей о своей помолвке до официального оглашения? Карл придет в бешенство, если узнает. Она решила не говорить и положила трубку, чувствуя себя виноватой, словно она кого-то предала.

Глава двадцать пятая

Иоганн зашел домой принять душ и переодеться – весь день он провел у Манделей, помогая в подготовке вечеринки по случаю окончания учебного года. Ему было приятно, что его попросили помочь – это сделало его своим. После стычки в Лиллипилли они с Лайшей не раз пели дуэтом, а так как Младший Мак всегда им аккомпанировал, то споров о том, что петь, больше не возникало. Иоганну нравилось петь.

Дядя Карл весьма благосклонно относился ко всем их затеям и даже вручил Иоганну бутылку крепкого хереса – чтобы и ему было что принести на вечеринку.

– Вероятно, твои друзья-студенты притащат только пиво и дешевое вино, так давай поддержим честь дома!

Как мило со стороны старика! Вообще после той ссоры из-за Клуба земляков он стал очень милым. Очевидно, в клуб он ходить перестал – то ли согласился с его доводами, то ли теперь его занимала только помолвка с Элис. Впрочем, неважно, лишь бы он порвал с этой бандой, которая рано или поздно нарвется на неприятности.

Бедный дядя Карл! Он в общем-то вовсе не так уж плох. А теперь, когда Элис окружает его такой заботой и вниманием, он стал куда менее раздражительным. Наверное, он был очень одинок, а одиночество вредно влияет на людей.

За ужином дядя все время расспрашивал Иоганна о вечеринке. Со смехом, но довольно добродушным, он сказал, загибая пальцы:

– Итак, мой племянник будет танцевать в компании с китайцами, индонезийцами, малайцами, сиамцами, филиппинцами, индийцами, да еще в еврейском доме! Ты прав, мир изменился. Надо бы мне постараться идти в ногу. Я вижу, что очень отстал.

Не многие старички так откровенны.

В «Розредоне» горели все огни, играла радиола. Иоганн перешел улицу и, обойдя увитую плющом решетку, вошел в патио. Танцы уже начались, и перед ним замелькали белые лица, черные лица и лица всех промежуточных оттенков. Девушки в сари, саронгах, чонгсамах и в обычных европейских платьях. Дядя Карл прав. Мир действительно стал другим, и Иоганну нравилась его необычность, подчеркнутая светом китайских фонариков. Гигантская гавайская лилия обвивала решетчатую арку, а в ее листве гогеновским розовым цветом отсвечивала бугенвиллия; у стены в горшках стояли багряные рождественские деревья, и ярко-зеленый газон тянулся в глубину двора, туда, где раскидистые кроны застыли, словно декорация на фоне густого, иссиня-лилового неба. Небо здесь было другого цвета, и южные звезды тоже были другими – они были щедрее рассыпаны по небу, крупнее и ярче, и в эту душную декабрьскую ночь казалось, что они ближе к земле. Надо бы узнать, как они называются. Пока человек не знает звезд у себя над головой, он не чувствует себя дома.

Лайша сказала ему, что у них во дворе растет камфарный лавр, и, если раздавить глянцевый лист, на ладони останется запах камфары. Она была весьма сведущей в ботанике, и с ней было очень интересно гулять по Национальному парку. С Лайшей он тоже чувствовал себя своим. Она ему нравилась.

Он никогда еще не встречал такой девушки, как она. С ней он мог говорить обо всем, не так как с другими; но с каждой встречей он начинал все сильнее чувствовать в ней женщину. Догадывалась ли она об этом?

Лайша подошла к двери, ослепительная в своем белом платье, и протянула руки юноше-африканцу, стоящему у стены.

– Потанцуем, Аджали? Научи меня какому-нибудь африканскому танцу.

Аджали закружил ее в быстром танце.

Молодой китаец из Сингапура подошел к Лиз:

– Разрешите?

Лиз ответила ему широкой улыбкой, так красившей ее лицо.

– С удовольствием.

Но прежде чем присоединиться к танцующим, Ли Тон подтянул ремешки на сандалиях.

– Боюсь, я плохой танцор.

– Я тоже, – и Лиз хихикнула совсем как девчонка.

Иоганн подумал, не сентиментальностью ли объясняется то, что он чувствует себя здесь так свободно, как никогда не чувствовал себя ни в доме бабушки, ни в квартире дяди, – точно он освободился от всех старых верований и предрассудков, которыми наградило его прошлое.

Свободен, но им не близок. Хотя они отнеслись к нему дружелюбно и сразу приняли его, они все же сохраняли какую-то дистанцию. И это ему нравилось. Он не хотел с ними сходиться слишком близко. А нужна ли кому-нибудь из них подлинная близость, подумал он, или ее заменяет непринужденность отношений? Как, например, у Лиз и Младшего Мака, отношения которых рано или поздно должны завершиться браком. И тем не менее у них все так обычно и просто: скорее товарищи, а не влюбленные.

Танцуя с Лайшей, он не чувствовал, что между ними есть настоящая близость. Она смеялась, дружески болтала с ним, но и в его объятиях она оставалась только его партнершей по танцу, не больше.

Даже когда они вместе исполняли новую песню, он не мог воскресить то ощущение близости, какое он на миг испытал тогда, в первый день, у мыса Джиббон. Неужели между ними легла непреодолимая пропасть, или же это все та же отчужденность, которую он считал особенностью австралийского характера?

Из-за закрытой двери комнаты Дональда донеслись первые аккорды Императорского концерта. Иоганн тихо вошел в комнату и примостился в уголке дивана, на котором уже сидели Вайдья, Абдул и двое незнакомых ему австралийцев. И после того как смолкла музыка, он еще долго продолжал мечтать. Если бы он мог запечатлеть все эти лица с такими разными чертами, такими разными оттенками кожи! На табурете, у книжного шкафа, – беспокойный африканец Аджали. На подоконнике Младший Мак неслышно перебирает струны своей гитары. Дональд сидит на письменном столе, упершись подбородком в ладони. На полу, на подушке, – Лайша; она внимательно смотрит на Вайдью, смуглое лицо которого кажется еще темнее от белизны рубашки, а белые зубы еще белее от смуглой кожи – его голова словно бронзовое изваяние, созданное индийским скульптором три тысячи лет назад. Если бы дядя Карл был здесь и послушал Вайдью, он излечился бы от своих предрассудков.

– Вы, австралийцы, никогда не анализируете своих представлений об окружающей действительности, – говорил Вайдья. – Вы слишком уверены, что слова означают только то, что дает словарь, и приглашаете представителя молодого африканского государства поехать на Новую Гвинею, а когда он назвал существующее там положение позорнейшим примером колониализма, вы сочли себя оскорбленными. Да, именно оскорбленными! Я сопровождал его в качестве корреспондента от своей газеты и видел, какую антипатию он вам внушал.

На лицах присутствующих Иоганн читал сомнение, растерянность, тревогу.

– Пожалуйста, Вайдья, не говорите «вам» таким тоном, – взмолилась Лиз. – Мы же далеко не все одинаковы.

– Я знаю, – ответил Вайдья, блеснув ослепительной улыбкой. – Но в Африке такие люди, как вы, достаточно сильны и оказывают влияние на политику, а здесь, в Тихом океане, я ничего похожего не заметил. Я побывал на многих ваших райских островах от севера до юга, и всюду одно и то же. Война! Война! Война!

– Но мы же боремся за прекращение войны во Вьетнаме, – горячо сказала Лайша.

– О да! Вы боретесь, но уже против результата. А многие ли из вас борются против причины?

– Против какой причины? – спросил Абдул. – Мы получили независимость. Разве не так?

Вайдья расхохотался и хлопнул малайца по худенькому плечу.

– И ты, житель Малайи, еще меня спрашиваешь! Разве это независимость? Миф! Пусть Рамирес объяснит, что такое независимость на Филиппинах.

– Три миллиона безработных, отсталое сельское хозяйство и политическое давление извне: им нужно, чтобы наши войска сражались во Вьетнаме, – сказал Рамирес.

– Нам в Индонезии независимость дала многое, – убежденно сказал Али. – Мы все-таки стали нацией. Наши богатства уже больше не перекачиваются в Голландию, и недалек тот час, когда вся наша нефть будет принадлежать нам.

– Когда же это будет? – настойчиво спросил Вайдья. – Когда? Нет, вы в своем Тихом океане не торопитесь, – он повернулся к Иоганну. – Скажи мне, Джон, что ты ожидал здесь увидеть?

Иоганн на минуту задумался.

– Мир, который обещает его название, мир и идиллическую жизнь в духе Гогена.

Лица вокруг смягчились. Мечтательно закивали головы. Вайдья тоже кивнул головой, но как-то иначе. Потом он с нарочитой театральностью взмахнул рукой и сказал:

– Так взгляните на этот тихоокеанский рай, мой друг! Мир! Где вы его тут нашли? Американцы продолжают эскалацию необъявленной войны во Вьетнаме, хотя половина населения Америки протестует против нее. Австралия, Новая Зеландия, Южная Корея, Тайвань выступают как союзники США, а остальных принуждают помогать крестоносцам христианской демократии сбрасывать напалмовые бомбы на детей (я это видел своими глазами) и уничтожать рисовые поля, которые ни в чем не повинные труженики обрабатывали в поте лица своего. А спорадические конвульсии искусственно созданной Малайзии, которая все время задирает рахитичную Индонезию, отделенную от нее узким проливом? Почему бы этим двум странам не объединить свои усилия, чтобы сообща побороть свои общие недуги и накормить миллионы голодных людей, а не закупать оружие? Сингапур измотал себя постоянными объявлениями чрезвычайного положения и комендантского часа. Бикини все еще страдает от последствий одних атомных испытаний, а французы уже подвергают Таити другим, и мирно катящиеся волны вашего океана скоро станут радиоактивными. О Тихий океан, ты уже далеко не тихий! Когда я вернусь домой, я напишу книгу, которая будет называться «Беспокойный Тихий океан».

– Вы преувеличиваете, Вайдья, – возразила хрупкая китаянка в чонгсаме. – Мы, жители Сингапура, не собираемся воевать во Вьетнаме, а после получения независимости нам живется лучше.

– Скажите мне, маленькая Лье, разве может быть независимым ваш Сингапур, если у англичан там военно-морская база? – Вайдья мягко улыбнулся и, не ожидая ответа, поглядел на остальных. – А насколько независимы вы и остальные студенты стран Азии, которые зависят от своих стипендий? Долго ли вы будете здесь учиться, если ваши правительства узнают, что вы критикуете политику тех держав, которые держат ваши страны на грани войны в этом счастливом мирном океане?

– Что касается меня, то недолго, – согласился Рамирес.

– А ты, молодой Хо из Гонконга? Что произойдет с тобой, если узнают, что ты посещаешь лекции о коммунистическом Китае?

Хо нервно осклабился, показав все свои зубы.

– Со мной разговор будет коротким.

– Ну, а теперь вернемся ко второй иллюзии нашего нового знакомого, – сказал Вайдья, положив руку на плечо Иоганна. – Гогеновская идиллия, не так ли? – Он хлопнул себя рукой по колену и сказал с гневом: – Какая насмешка! Что представляет собой жизнь островитянина на больших или маленьких островах Тихого океана? Вечное недоедание и только иллюзия независимости. Почему вы все это терпите? Жизнь в наш ядерный век может быть прекрасной, а вам она сулит гибель ваших островов, заражение ваших вод, порабощение ваших народов. Почему вы воюете друг с другом, а не ведете борьбу против них?

Раздались дружные протесты: «Мы не воюем!», «Еще не время!», «Мы и так сделали много!»

– Почему вы позволяете обращаться с вами, как со слабоумными детьми, которые не способны управлять собственной страной? Почему вы в стороне от политики? – резко спросил Вайдья.

Новые протесты: «Нет, мы управляем своей страной сами…», «Мы независимы…», «Мы разбираемся в политике…»

Завязались горячие споры. И уже не только на английском языке.

Живые черные глаза Вайдьи перебегали с одного возбужденного лица на другое. Когда шум утих, снова раздался его голос:

– Мои юные друзья, я искренне считаю вас своими друзьями. Вы гуманисты, вы боретесь против несправедливости, а потому вы и есть соль земли, по крайней мере этой земли. И все же в политике вы плохо разбираетесь. Вы протестуете, устраиваете демонстрации, сжигаете свои военные билеты, как Младший Мак. Вас приговаривают к уплате штрафа, сажают в тюрьмы. Вами движут самые высокие гуманные побуждения. Вы по-своему отважны и благородны. Вас возмущают преступления, жестокость и тупость фанатиков, которые подвергают опасности мир и в конце концов могут привести его к гибели. И все же в политике вы недальновидны. Вы пилите ветки перочинным ножом, вместо того чтобы взять топор и рубить корни.

Снова поднялся шум – многие захотели высказаться.

Младший Мак ударил по струнам гитары, а потом поднял руку, чтобы восстановить тишину.

– Регламент, Вайдья. Вы уже исчерпали свое время. Пусть теперь выступит кто-нибудь другой. Они не успокоятся, пока не получат слова. Кто следующий?

Индиец Актил заерзал на табурете.

– Вайдья прав, хотя вам и не нравится то, что он сказал…

Его заглушил негодующий хор голосов.

– Пусть новый иммигрант выскажет свое мнение. – Абдул подтолкнул Иоганна вперед, и тот смущенно начал:

– Поскольку никто не привел никаких веских аргументов против той оценки, которую дал Вайдья ситуации на Тихом океане, я с ним должен полностью согласиться: мириться с таким положением – безумие с вашей стороны. Если бы я был жителем какого-нибудь острова Тихою океана, такого большого, как Австралия, или маленького, как Таити, я хотел бы для своего острова независимости в полном смысле этого слова. И мне бы хотелось, чтобы жизнь там была идиллической и чтобы океан был поистине тихим!

Вайдья кивнул и как-то особо торжественно сказал:

– А за это, мои дорогие островитяне, надо бороться. – И обвел всех присутствующих взглядом, словно бросал им вызов. – Я возвращаюсь обратно во Вьетнам. Если кто-нибудь из вас захочет со мной поехать – дайте мне знать.

Лайша, сдвинув брови, посмотрела на Иоганна. Он отвел глаза в сторону.

Глава двадцать шестая

Неожиданно в сопровождении элегантного молодого человека явилась Розмари, в коротеньком черном платье, оттенявшем ее серебристо-пепельные волосы. Она принесла с собой дуновение ветра из другого мира.

– Привет, ребятки! – крикнула она певцам на террасе.

Младший Мак перестал играть, все обернулись и уставились на нее и ее спутника.

– Познакомьтесь, Тоби Эпплгейт, – прощебетала она, обратив на него полный обожания взор, и ее длинные наклеенные ресницы почти коснулись тоненьких, как усики бабочки, бровей. – Вы, наверное, о нем слышали: чудо-атлет, с которым произошла забавная история: после Национальной олимпиады он с треском провалился на всех экзаменах. Последние два года он шатался по свету, а теперь вернулся домой, чтобы вас учить. Только не знаю чему.

– Салам! – сказал Младший Мак и поднес руку сначала ко лбу, а потом к сердцу.

Тоби повторил этот жест, но с большим изяществом.

– Он только что из Штатов. – И Розмари похлопала Тоби по руке. – Если вас, домоседов, интересует, как не выиграть Кубок Америки и всякая там борьба за всякие права, – спрашивайте! Он даст вам исчерпывающую информацию. Милый, я пока оставляю тебя тут для линчевания, а сама попробую отыскать нашу хозяйку.

– Продолжайте, прошу вас, – Тоби прислонился к дверному косяку. – Не прерывайте из-за меня свой концерт. Я и сам не против народных песенок, если только они не слишком навязли у всех в зубах.

– Благодарим за разрешение, – сухо сказал Младший Мак. – А мы как раз это и собирались сделать. Устраивайтесь, где вам удобно. – И он взял несколько бурных вступительных аккордов.

– Мне и здесь хорошо.

Тоби закрыл глаза, а вся компания запела: «Бравый парень из колонии».

«Этот тип чертовски самоуверен, – подумал Младший Мак, аккомпанируя поющим. – Ходячая рекламная картинка! Брюки – последний крик нью-йоркской моды, рубашка – не менее двадцати долларов. А эти замшевые туфли тоже стоят недешево».

Его раздражала поза пришельца, рассчитанная на то, чтобы наиболее эффектно продемонстрировать атлетическое телосложение, его подчеркнутая элегантность, превратившая их всех в неотесанных мальчишек.

Хор дружно грянул припев:

И Младший Мак закончил тремя звучными аккордами.

Тоби приоткрыл глаза, и его губы искривила покровительственная усмешка.

– Неплохо, неплохо! Забористо, но все же примитивно. А кто из вас, бравых парней из колонии, хочет выкурить настоящую сигарету?

И он протянул пачку сигарет, но к ней никто не прикоснулся.

На террасу поднялся Дональд.

– Добрый вечер, – сказал он с холодной вежливостью. – Я Мандель, номинальный хозяин дома.

– Рад познакомиться с вами. Надеюсь, вы не возражаете, что Розмари привела меня к вам?

– О, друзья Розмари – желанные гости в Уголке.

Младший Мак прикидывал, уловил ли Тоби иронию в голосе Дональда.

– Жаль, что никто не догадался предложить вам выпить! Что вы хотите: пиво, пунш, херес или какой-нибудь фруктовый сок, если вы предпочитаете сок.

– Напротив! Я не отказался бы от хорошего виски.

– A… – Дональд не сразу нашелся, и Тоби поспешно добавил:

– О, не беспокойтесь! Я с удовольствием выпью чего-нибудь другого, – он говорил тоном жителя столицы, снисходящего до неловкого провинциала.

– Пойдемте в кабинет отца, может, там найдется, – и Дональд указал Тоби дорогу в холл.

– Кабинет в запретной зоне! – воскликнули остальные дружным хором.

Дональд обернулся и за спиной незваного гостя показал ему нос.

Младший Мак передал гитару Гэри, тот стал наигрывать «Если б у меня был молот», и все запели.

Лайша заставила духовку кастрюлями.

– Ну, девушки, не ударили лицом в грязь. Экзотическое меню – ничего не скажешь! Курица по-китайски, индийское кэрри, риджмтафал, рис с шафраном и еще какие-то малайские кушанья, я даже не знаю, как они называются.

– И еще горячие сосиски, отварной картофель, салаты, – перечисляла Лиз, убавляя газ под бурлящими кастрюлями. – Значит, голодная смерть никому не грозит.

– Да, если добавить сюда и те потрясающие пирожные, которые прислала тетя Элис. Что это вдруг на нее нашло?

– Любовь… любовь… – Лиз возвела глаза к потолку. – Она витает даже на кухне.

Лиз поднесла банку ананасного сока к электрическому консервному ножу на стене и нажала кнопку.

– А как ты все-таки относишься к этой помолвке, Лиз?

Лиз наморщила нос и задумалась.

– Сама не знаю. С одной стороны, казалось бы, можно только приветствовать то, что так благотворно подействовало на тетю. С другой стороны, мне дико противно. И папа, конечно, чувствует то же самое. Как и я, он рад, что в доме воцарился мир, но в глубине души мы все это не одобряем.

– А что ты будешь делать, когда тетя Элис выйдет замуж?

– Понятия не имею. Даже подумать страшно. Если я о себе не позабочусь, то кончу тем, что буду утешением отцовской старости, пришпиленная к его подтяжкам дочерним долгом.

– Почему бы вам не разделить дом, как это сделали Холлоуэи? Тогда тетя Элис сможет по-прежнему опекать вас всех, но в отдельных клетках.

– Папу хватит удар, если я заикнусь о таком кощунстве.

– Ты уверена?

– Кроме того, мой будущий дядюшка вряд ли на это согласится, а тетя ходит перед ним на задних лапках.

– А ты попытайся. Из того, что мне сказал сегодня Джон, как будто следует, что дядя Карл может остаться без гроша. Джон очень хочет найти себе работу. Мне кажется, что самым лучшим выходом для вас всех было бы жить в «Лаврах», но только – запомни! – в отдельных клетках.

– Привет, пташечки!

Розмари просунула голову в дверь, Лайша и Лиз испустили стон.

– Боялись, что я не приду?

– Несчастье всегда приходит неожиданно, – ответила Лайша, не глядя на нее.

Розмари закружилась по кухне.

– Как вам мое платье? – Она замерла в грациозной позе, эффектно показывая свое коротенькое платье из блестящего черного шелка, закрытое спереди до самого подбородка, а потом медленно повернулась, демонстрируя обнаженную спину.

Лиз и Лайша промолчали.

Розмари уселась на высокий табурет и заболтала длинными ногами.

– Ну вот я и пришла. Очень мило со стороны твоей мамы, что она пригласила меня. Я привела с собой кое-кого, чтобы поднять тонус вашей бесполой жизни. Вот погодите, сейчас вы увидите настоящего мужчину. – И глаза Розмари интригующе блеснули из-под зеленых накрашенных век.

– Она насмотрелась телевизионных передач! – объявила Лиз.

– Что же ей еще делать, если она не умеет читать? – и, стукнув хлебной доской по столу, Лайша стала с ожесточением нарезать хлеб толстыми ломтями.

– Не волнуйтесь. Я пробуду здесь недолго. Мы с Тоби едем во «Флориду». Кстати, вы видели мою фотографию в утренней газете?

– В разделе собачьих бегов? – спросила Лайша.

– О Лайша! Какая ты злая!

Розмари, надув губы, вытащила из расшитой бриллиантиками сумочки газетную вырезку. Лиз взяла ее двумя пальцами и брезгливо посмотрела на снимок.

– Ну как?

– Ничего. Больше похоже на Мэнди, чем на Кристину[33].

Розмари звонко рассмеялась.

– Я еще не так знаменита.

– Ну, если такая слава тебя устраивает, она от тебя не уйдет.

Лайша посмотрела на фотографию через плечо Лиз.

– Реклама в местной газетке, и только!

– «И только»? – возмутилась Розмари. – Дорогие цыпочки, неужели вы не понимаете, что это апогей моих светских успехов.

– Да что ты говоришь? И ты ждешь от нас поздравлений или соболезнований?

– А вы прочтите.

Лиз прочла нарочито напыщенно:

– «Розмари Рейнбоу могла нам уделить лишь несколько минут, так как она была занята дорожными сборами, – она вылетает в Гонконг, где намерена сделать рождественские покупки».

– Разве здесь ты не можешь купить пилюлю? – спросила Лайша.

– До чего же ты ревнива! Читай дальше, Лиз.

Лиз продолжила чтение:

– «Душечка, – сказала она, – в этой предпраздничной суете моя жизнь превратилась в сущий кошмар: куча дел – и все в последнюю минуту. Сегодня утром я едва выкроила время между двумя свиданиями, чтобы поспеть на три примерки, и гнала „ягуар“ как безумная».

– Что же ты примеряла?

– Как что? Разумеется, платья. В частности, вот это. Нравится? – и Розмари потянулась, как кошка.

– Слишком уж велика разница между кормой и носом, – и Лиз равнодушно стала намазывать хлеб маслом.

Розмари засмеялась.

– Это дело поправимо, – она отстегнула тяжелую золотую цепочку, державшую платье у шеи. Черный шелк соскользнул, обнажив маленькие белые груди. – Ну как?

Лиз и Лайша ахнули.

– Нравится? – Розмари томно повела плечами.

– Неужели ты не можешь увлечь мужчину, не оголяясь? – грубо спросила Лайша.

Розмари перестала улыбаться.

– Попробуй сама. Может, подцепишь, наконец, кого-нибудь. Впрочем, не с твоей грудью кормящей матери носить такие фасоны.

– Какая бы ни была, я, во всяком случае, не собираюсь одеваться, как проститутка, – отрезала Лайша.

Розмари слегка откинулась на табурете.

– А если мне это нравится?

– Чушь! Это у тебя просто психический сдвиг, боишься, что придется взглянуть на жизнь серьезно.

– А зачем мне это нужно? Такая жизнь меня вполне устраивает. По крайней мере если уж трахнет атомная – вы же сами все время говорите, что трахнет, – мне не о чем будет жалеть. Я свое взяла! Не то что вы, засохшие девственницы. Вы уверены, что у вас все в порядке?

– Меня от тебя мутит, – сказала Лайша, отвернувшись от нее.

– А не потому ли ты так говоришь, что я бросила твоего драгоценного братца, когда он мне до чертиков надоел!

Лайша обернулась с хлебным ножом в руке.

– Вот за это мы всегда будем тебе благодарны.

Розмари соскочила с табурета.

– Вы обе очень любезны! Я лучше пойду посмотрю, как остальным понравится мое платье.

– На твоем месте я бы не ходила, – дружески посоветовала Лиз.

Розмари презрительно фыркнула.

– Если вы думаете, что я боюсь…

– Ну что ты! Тебя просто высмеют, и твой вечер будет испорчен. Неужели ты не замечала, что они смахивают на два шампиньона?

– Стервы вы…

Она дернула дверь и почти столкнулась с Дональдом, за которым вошел Младший Мак. Розмари улыбнулась обольстительной улыбкой и, притянув к себе Дональда, впилась в его губы долгим поцелуем. Дональд хотел было попятиться, но ему помешал Младший Мак, который встал у него за спиной и не отходил, пока Дональд с отвращением не оттолкнул ее от себя.

Розмари ухватилась за табурет и жалобно протянула:

– Донни, детка, какая муха тебя укусила? Раньше тебе это нравилось.

Младший Мак принял профессиональный тон:

– Что это, медицинский осмотр?

Он подошел к Розмари поглядел на ее обнаженные груди с научным интересом.

– М-да! Мисс Рейнбоу, почему вы мне не сказали, что нуждаетесь в профилактическом осмотре? Я бы взял с вас только половину обычного гонорара, так как я еще только наполовину врач. Или вы хотите расплатиться иначе? Небольшая услуга за услугу или что-нибудь посущественней?

Взяв салатную ложку, он подцепил в нее грудь Розмари, а к другому концу прижал ухо, закрыл глаза и принял сосредоточенный вид.

Розмари оттолкнула ложку. Ее лицо исказилось от ярости.

– Не трогай меня, идиот!

– Трогать вас? Да ни в коем случае. Ну, а теперь, доктор Килдер, как специалист, что вы порекомендуете: провести курс гормональных инъекций, чтобы они стали чуть пышнее, или же курс ледяных компрессов, чтобы охладить их?

Розмари возилась с застежками платья, не поднимая глаз, подбородок у нее дрожал.

– Как вы считаете, доктор? На мой взгляд, дело в недостаточности, но вот чего именно?

Дональд посмотрел на маленькие белые груди, казавшиеся еще белее по контрасту с черным шелком, и, сделав над собой усилие, проговорил:

– Я мог бы вам сказать, но это было бы нарушением врачебной этики.

Младший Мак повернулся к Лиз и Лайше.

– Вам, коллеги, наверное, будет интересно узнать, что благодаря моему стетоскопу я получил весьма ценные данные. Я обнаружил маленькое сердце с неверным ритмом и явными признаками раннего склероза. Разрешите осмотреть другую млечную железу, мисс Рейнбоу?

Розмари выскочила из кухни, так и не застегнув платья. Дверь за ней закрылась, и они услышали, как хлопнула дверь ванной.

Лайша вышла в столовую и прислонилась головой к окну. Дональд подошел к ней.

– Прости, Лайша. Я никогда не думал, что она такая.

Младший Мак схватил Лиз и весело закружил ее по кухне, а потом замер в позе балетного танцора, уставившись на нее с фатовской улыбкой. К его удивлению, она обхватила его за шею и поцеловала неумелым, но долгим поцелуем. Не веря тому, что произошло, он прижал ее к себе, ожидая, что она отшатнется, но она прильнула к нему в страстном, трепетном порыве. Весь дрожа, он посмотрел ей в глаза с нарастающей радостью и поцеловал ее так, как никогда не решался поцеловать раньше.

– Лиз, маленькая моя, – прошептал он, – давай немедленно поженимся.

Голоса, доносившиеся из кухни, сливались с пением. И под этот аккомпанемент Иоганн в роли подручного Актила положил еще несколько бутылок в тазы со льдом и помог вынести из гаража последние столы. Подручный – такого слова раньше не было в его лексиконе. Чужак – да. Он и не мог не знать этого слова, ведь дядя Карл постоянно внушал ему, что, даже приняв австралийское гражданство, он всю свою жизнь будет здесь чужаком. А сейчас в этой новой для себя роли он чувствовал себя не более чужим, чем все остальные гости. Они иностранцы, да, но с ними можно спорить о чем угодно, потому что их всех здесь связывает нечто общее. Что бы сказал дядя Карл, если бы увидел, как его племянник послушно выполняет распоряжения то индийца, то индонезийца, то китайца и всяких прочих Untermenschen[34]? Но как можно вообще приклеивать людям такой ярлык? Они все ему нравились, но он еще не задумывался как следует над своим отношением к ним. Впрочем, он вообще симпатизировал людям, но у него пока не было ни к кому серьезной привязанности. И он спросил себя: а не испытывает ли он в глубине души вражду или неприязнь к ним? Нет, не испытывает! Его обрадовало, что он не нашел в себе никаких признаков снобизма своей семьи, способного омрачить очарование этой звездной ночи.

Из-за угла показался кавалер Розмари.

– Не возражаете, если я постою тут с вами? – спросил он и так же, как Иоганн, прислонился к стене прачечной.

– Пожалуйста. Только с условием, что я уйду, если понадобится моя помощь. – Иоганну очень хотелось, чтобы его позвали. Он немного подвинулся на приступке – от Тоби разило виски, и Иоганн подумал: наверное, в бутылке мистера Манделя осталось не так уж много.

– Сигарету?

Они закурили, и кавалер Розмари представился:

– Тоби Эпплгейт.

– Джон Фишер.

– Я вас искал.

– Вот как?

– Один мой друг – он недавно познакомился с вами в Клубе земляков – просил меня разыскать вас, и я возобновил мою старую… хм… дружбу с Розмари. Вот это девчонка! Вы еще с ней не спали? Она многому может научить. Ну, как бы там ни было, я вас разыскал. Правда, я никак не думал, что мы встретимся здесь. Такие сборища не в моем вкусе, и, думаю, что не в вашем: всякие умные студенты, народные песни, дешевое вино и цветной сброд, точно в ООН, от которого всякого порядочного человека может стошнить. Ну вас, наверное, сюда привели какие-то свои соображения.

– Да.

Тоби испытующе посмотрел на него.

– Давайте не будем играть в прятки, вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю.

– Нам бы хотелось, чтобы вы с нами сотрудничали. Не прогадаете.

– Я не ищу работы.

Тоби расхохотался.

– Это, собственно говоря, не работа, а небольшая дружеская поддержка в нынешние трудные времена. Видите ли, у нас в университете среди студентов организована нацистская партия. В ней уже состоит тридцать семь членов. – Он помолчал, очевидно ожидая, что Иоганн что-нибудь скажет. – Все – студенты, но и среди сотрудников у нас есть сочувствующие. Сенат университета и профессорский совет против нас. Так и не взяли в штат одного преподавателя, которого нам очень хотелось устроить. Наш человек, а в совете у них полно красных и евреев. Мы хотели пригласить руководителя австралийской национал-социалистической партии поговорить с нами о форме, штурмовых отрядах и прочем, но евреи, коммунисты и лейбористы подняли такой шум, что наш план провалился.

Иоганн не мог понять, то ли Тоби выпил слишком много виски, то ли хвастливое многословие вообще было ему свойственно. Что, если бы Актил или Абдул услышали, какую он несет чепуху?

– Впрочем, дела у нас не так уж плохи. Вы читали большую статью в газете Сиднейского университета об идеалах национал-социализма? У редактора самые высокие представления о свободе слова, и он, дурак, пропустил все это.

– О каких идеалах? – спросил Иоганн, подняв брови.

Тоби рассмеялся.

– Конечно, было бы точнее сказать: об идеологии, но приходится смягчать. Мы бы напечатали эту статью и в профсоюзных газетах Нового Южного Уэльса, но евреи поднажали на профсоюзы, и у нас ничего не вышло. Вы, должно быть, заметили, какую они здесь забрали себе власть?

– Нет, не заметил.

– Еще увидите.

Оба помолчали.

Тоби продолжал извиняющимся тоном:

– Конечно, я понимаю, тридцать семь – цифра не очень внушительная, но это же только начало. Сколько человек было у Гитлера, когда он начинал? А если взять и другие штаты, то у нас уже есть более двух тысяч человек. И не судите о нас по той группе нацистов, которую на прошлой неделе арестовала полиция в Ашдоне. Это только исполнители, которых мы посылаем на митинги и демонстрации. Среди них нет ни одного значительного человека. Но возглавляют движение влиятельные люди, и мы тесно связаны с нацистскими группами в Англии и Америке. Мне пришлось побывать на их конференциях. Мы приглашали Линкольна Рокуэлла и Колина Джордана побывать здесь, чтобы расшевелить нас. Это нам не помешало бы. – Тоби воодушевился. – А такой человек, как вы, только что из Германии, для нас просто находка. Мы постараемся, чтобы и вы остались довольны. Конечно, мы студенты, и насчет денег у нас туговато, но мы всегда можем подработать: например, разогнать демонстрацию протеста против вьетнамской войны и так далее. Не забывайте, что мы – белый остров в море цветных.

Иоганн пожал плечами.

– Есть старая немецкая поговорка: «Тот, кто живет на острове, не должен враждовать с морем».

– А в чем ее смысл? – спросил Тоби.

– В том, что в ней сказано.

– Это для меня слишком глубокомысленно. Я хочу сказать, что здесь вас ожидает неплохое будущее. Я немало поездил по свету и убедился, что нужно только разделаться с красными и лучшего места, чем Австралия, не найти. Много денег, много земли, много солнца.

– Иногда мне кажется, что солнце – это еще не все.

– Я что-то не понял.

Иоганн отвел рукой пачку сигарет, предложенную Тоби.

– Меня все это не интересует.

Тоби с недоумением посмотрел на него.

– Вы что, морочите мне голову?

– Как это?

– Очки втираете – вот что.

– Это мне тоже непонятно. Быть может, вы объясните? Я еще не постиг всех тонкостей вашего языка.

– Ну, я сказал, что… что вы пошутили.

– О нет! Такими серьезными вещами не шутят.

– Значит, вы водили меня за нос? – злобно спросил Тоби.

– Это вы, мистер Эпплгейт, сами водили себя за нос.

Тоби отошел от стены.

– Так, так! Теперь я начинаю понимать. Всего три с половиной месяца, как из Западной Германии, а уже ведет себя как ярый коммунист! Вы не на нашей стороне.

– Мне не совсем ясно, на чьей стороне вы. Но если вы нацисты, то я, разумеется, не с вами.

– А, еще один из тех ублюдков, которые пробрались сюда, надев личину!

– Не понимаю, что вы имеете в виду. Когда я ехал сюда, я никакой личины на себя не надевал.

– Не пытайтесь меня уверить, будто вы не знали, что вас привезли сюда для борьбы с левыми элементами.

– В бланках, которые я заполнял для визы в Австралию, такого пункта не было.

– Вы знали, что это само собой разумелось. А то зачем бы мы пускали вас, немцев, в Австралию?

– Я считал, что мы нужны вам для развития вашей страны.

– Все вы, иммигранты, – никчемный народ. Приезжаете сюда только для того, чтобы самим устроиться, и вовсе не думаете помогать нам бороться с коммунизмом. То-то вам нравится якшаться с неграми, евреями и прочей швалью.

Иоганн выпрямился.

– А теперь послушайте вы, мистер Эпплгейт. Вам кажется, что вы красивы, элегантны и умны, а для меня вы просто ничтожество. Я здесь в гостях и мало кого тут знаю, но эти люди – друзья моих друзей, и, если я еще услышу о них хоть одно грязное слово, я врежу вам – кажется, так говорят в Австралии?

– Не смеши меня. Я выше тебя на четыре дюйма и гораздо тяжелее. Так я и стану ждать, пока ты соберешься мне врезать.

Тоби бросился на Иоганна, сжав кулаки. Иоганн увернулся, схватил Тоби за кисть приемом дзю-до, и тот потерял равновесие.

Иоганн услышал, как вскрикнула Лайша, обернулся, и Тоби, воспользовавшись этим, нанес ему такой удар, что он навзничь повалился на траву.

Иоганн лежал неподвижно, раскинув руки.

Звезды кружились над его головой. Сквозь пелену тумана он увидел Лайшу: она склонилась над ним, окликала его, прижимала к себе его голову. Он ощутил ее теплые слезы на своем лице и вдруг вспомнил строку из какого-то английского стихотворения: «И падает слеза, как теплый дождь с небес». Это и были небеса: его голова покоилась на груди Лайши, ее слезы капали ему на лицо. Он открыл глаза и пробормотал распухшими губами:

– Я люблю тебя, Лайша.

Она еще крепче прижала его голову, и сквозь шум в ушах он услышал ее голос:

– Мой милый, милый, сейчас не время для любви. Я уезжаю во Вьетнам.

Звезды покатились вниз. Иоганн закрыл глаза.

Глава двадцать седьмая

Элис одевалась с особой тщательностью, разглядывая в зеркале каждую деталь туалета; она надела черный бюстгальтер, застегнула молнию черного пояса, критически осмотрела черную кружевную комбинацию и трусики. Охваченная чувственными грезами, она сладостно предвкушала тот момент, когда Карл будет ее раздевать – этого ритуала он никогда не опускал. До встречи с ним она считала, что интерес мужчин к женскому белью выдуман в целях рекламы. Но Карл открыл ей столько нового, что те интимные сведения, которыми ее приятельницы мимоходом обменивались за бриджем, казались ей наивным лепетом школьниц. Что они знают об этом!

Элис подняла руку, чтобы солнечный луч упал на ее кольцо, и она залюбовалась игрой белых и зеленых огней в бриллианте. В Уголке все восхищались этим кольцом. Все они были так внимательны к ней: устраивали в ее честь приемы и чаепития. Как ужасно, что пришлось придумать предлог и отказаться от приглашения Манделей. Она до сих пор видит перед собой обиженные глаза Карен. Элис тоже было больно, но она выдержала. Так ей пришлось порвать еще с чем-то, чего не любил Карл.

Элис это было неприятно, но ведь не бывает же так, чтобы у человека было все, чего он хочет, и разве может жаловаться женщина, имеющая так много, как она? Теперь, когда Мартин и Лиз предложили разделить «Лавры» на две квартиры, можно было назначить день свадьбы на самое ближайшее время, сохранив полную гармонию между ее привязанностью к Мартину и страстью к Карлу.

Новая планировка дома позволит им жить, не мешая друг другу, и в то же время она сможет по-прежнему заботиться о Мартине и Лиз. Разница только в том, что Мартин и Лиз будут жить наверху, – придется установить кухонный лифт, – а они с Карлом внизу. Пристроят внешнюю лестницу, и у Мартина будет отдельный вход, как он ихотел. Слава богу, Мартин стал менее раздражителен с тех пор, как они обо всем договорились. Плавными движениями она расчесывала щеткой волосы – Карл так любит обвивать их вокруг своей шел, – но тут у входной двери раздались два настойчивых звонка. Конечно, это не гость в такой час!

Элис стояла со щеткой в поднятой руке, прислушиваясь к шаркающим шагам Марии в холле. Она твердо решила: кто бы это ни был, дома она не останется.

Мартин обедал в клубе, Лиз с Иоганном отправились в кино на пятичасовой сеанс и вернутся домой не раньше восьми, когда по телевизору будут передавать «Панораму».

Она сказала им, что она с Карлом и его друзьями поедет в театр, а потом будет ужинать у его друзей и останется там ночевать. Как нелепо, что женщине, которой уже за сорок, приходится сочинять всякие истории, чтобы не ночевать дома! Когда они с Карлом поженятся, они всегда будут вместе, им больше не нужно будет дожидаться выходного дня миссис Шмидт или Бранковича или других столь же редко выпадающих случаев.

Она услышала тяжелые шаги Марии на лестнице. Постучав, Мария просунула руку в дверь спальни.

– Вам срочная телеграмма, мисс Белфорд.

– Спасибо, Мария.

Элис взяла телеграмму, и ее сердце на мгновение остановилось. В ее кругу не было принято обмениваться телеграммами, и телеграммы для нее всегда означали дурную весть. Пилочкой для ногтей она вскрыла телеграмму. Предчувствие не обмануло ее, хотя посторонний посмеялся бы над тем, что эти столь незначительные фразы вызвали такое горькое разочарование: «Сожалею, вечером встреча невозможна. Срочно вызван в Мельбурн. Позвоню о дне и часе приезда. Карл». Так холодно, так равнодушно! Перечитав телеграмму Элис ощутила дрожь в теле. Телеграмма была послана из Парраматты. Что делал Карл в Парраматте? Она попыталась взять себя в руки. Ведь мог же он быть в Парраматте по делу. Но какой-то коварный голос шепнул ей: та рыжеволосая женщина, которую она застала в в его спальне, живет в Парраматте.

О нет! Только не это!

Она скомкала телеграмму.

Карл обещал встретить ее в Булоло в половине восьмого, и они должны были провести вместе не только ночь, но и весь следующий день. Элис помнила, как он сжал ей локоть и как посмотрел на нее, когда говорил эти слова. А теперь он решил провести ночь в Парраматте с этой рыжеволосой тварью. Элис опустилась на краешек кровати, охваченная ревностью. Как он мог совершить такую низость?

Здравый смысл подсказывал, что Карл позвонит и все ей объяснит. Она расправила телеграмму и еще раз перечитала ее. И ревность заглушила голос разума. Эта женщина!.. Судя по ее виду, она была еще более искушенной, чем он! Как он мог так поступить! Пробудить все ее надежды, так распалить ее чувства, что она все дни сгорала от желания, а по ночам ее мучили сны, которые утром ей было стыдно вспомнить.

Как он мог позволить ей сообщить об их помолвке и сохранить любовницу? Это было хуже всего. Теперь все соседи будут смеяться над ней. Она не сможет голову поднять от стыда.

Элис разорвала телеграмму в клочки и, рыдая, бросилась на кровать.

Она услышала, как хлопнула калитка, – это Мария ушла домой к мужу-инвалиду и детям. Какое-то мгновение она испытала к ней жгучую зависть. Пусть она уродлива и замучена тяжелой работой, но уж от такого она, во всяком случае, избавлена.

Лучи заходящего солнца упали на кровать, и Элис стало жарко. Она встала, опустила жалюзи, но в комнате уже было душно. Новый бюстгальтер и пояс врезались в тело. От ноющей боли и от жары ее горе перешло в злость, и дрожащими руками она расстегнула бюстгальтер и пояс.

Внизу начали бить старинные часы – мелодичный звон наполнил весь дом, усиливая ощущение пустоты. Она положила примочки на распухшие от слез веки. Все ее мысли сосредоточились на одном: как уберечь себя от дальнейшего унижения, хотя бы в глазах близких.

Прозвенел последний удар: шесть часов.

Она спустилась на кухню и заварила чай. Она предпочла бы выпить виски, но тогда нельзя было бы сесть за руль, а ей надо уехать, надо! Остаться дома? Слушать удивленные возгласы Мартина и Лиз, когда они узнают, что она не была в театре, угадывать в их возгласах вопрос, которого вслух они не зададут: уж не бросил ли ее Карл? Нет, она не станет подвергать себя еще и такому испытанию. Она поедет в Булоло, чтобы выплакаться в одиночестве. У Бранковича выходной день, и, стало быть, никто ей не помешает. При желании она даже может броситься с пристани в море, и никто не узнает об этом, пока волны не прибьют к берегу ее тело с распущенными волосами, с лицом, искусанным крабами.

«Дуреха, – сказала она себе, – на это у тебя не хватит мужества. Ты останешься жить, будешь стареть, толстеть, превратишься в истеричку, потому что Карл тебя бросил и никого другого тебе не найти».

В тупом оцепенении, сменившем приступ рыданий, Элис дожидалась сумерек, чтобы ни Рейнбоу, ни Мандели не увидели, как она уезжает. Когда она услышала по телевизору сигнал – в семь часов начиналась передача последних известий, она накинула темное вечернее пальто и, никем не замеченная, села в машину, сняла туфли на гвоздиках, мучительно жавшие ноги, надела простые туфли на низком каблуке, в которых всегда водила машину, и поехала по направлению к городу.

Однако когда Уголок остался позади, она свернула на шоссе, которое вело к Лиллипилли по берегу. Она выбрала этот окольный путь, чтобы попасть в Булоло после того, как зайдет месяц. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что она приехала одна. Это было бы равносильно тому, что она во всеуслышанье объявила бы о своем поражении.

Элис вела машину словно одурманенная. Мотор плохо тянул, и в машине пахло бензином. Перед Кронуллой она поставила машину у обочины, раздумывая, не заехать ли на станцию обслуживания. На темном берегу мерцали огни, протянувшиеся до самого мыса. Шум прибоя эхом отдавался в песчаных дюнах, усиливая охватившее ее одиночество. Мотор вдруг заработал лучше, и она решила ехать медленно по верхнему шоссе над бухтами Бирранир и Ганнаматта, там, где каким-то фантастическим аметистовым цветом светилась вода в сиянии заходящего месяца. Элис свернула вниз к мысу Лиллипилли, где слышались уныло-протяжные крики морских птиц, и остановилась у небольшой лавочки, где они обычно покупали провизию. Хозяин лавочки Джо был неплохим механиком.

– Неполадки с машиной, мисс Белфорд? – спросил он.

– Да, плохо идет с самого моста.

– Хотите, я посмотрю?

– Да, хорошо бы, Джо. Я оставлю машину, а сама отправлюсь пешком.

– Ладно! Я загоню машину в гараж, а завтра утром пораньше посмотрю, что с ней. На сегодня жена взяла билеты в кино.

Элис купила шоколадных конфет и сигарет. Если уж ей суждено провести эту ночь одной, она может себе доставить хотя бы это маленькое удовольствие. Она примет две таблетки аспирина, выпьет виски из запасов Мартина, ляжет в кровать и уснет мертвецким сном. Единственным утешением в этой безрадостной для нее ситуации будет сознание того, что ей не надо сегодня объясняться со своими. А когда этот момент все же наступит, она просто скажет, что ходила в театр с друзьями Карла, как и собиралась, а об остальном можно будет пока умолчать. Какой негодяй! За всю свою жизнь она столько не лгала, сколько ей пришлось лгать за эти несколько месяцев их знакомства.

Гравий рассыпался под резиновыми подошвами ее туфель, когда она спускалась по темной дороге, ее икры и бедра заныли от напряжения. Мало она ходит – вот в чем беда. Потому и толстеет. Но теперь это уже не имеет никакого значения – кого будет интересовать, как она выглядит?

Элис уже приближалась к коттеджу, как вдруг из-за угла выехал автомобиль. Желая скрыться от света фар, она отступила в тень жимолости, буйно увивавшей ворота дома Морганов, где оглушительно ревел радиоприемник, извергая громовые звуки победного марша из «Аиды».

Автомобиль остановился у Булоло. С этого расстояния Элис видела только его длинный корпус, скользнувший в гараж. Надев очки, она стала ждать, к горлу подступил комок. Не может быть! Но в отсвете фонаря она увидела, что из гаража кто-то выходит, и прилив неудержимой радости охватил ее: это был Карл! Подавив крик, она не двинулась с места; отголоски пережитого унижения говорили ей: «Пусть он войдет, увидит, что в доме темно, и решит, что я не приехала».

Сердце ее учащенно билось не только от усталости, вызванной ходьбой, но и от радости, что он вернулся к ней. Вероятно, отправив телеграмму, он передумал, и это обрадовало ее и вселило в нее уверенность.

Она пожалела, что оставила в машине туфли на гвоздиках и сняла новый бюстгальтер и пояс. Но она заставит его забыть об этих мелочах. Сегодня ночью ее ничто не сможет смутить, ведь он приехал к ней, бросил все свои дела! Аромат жимолости зажигал ее кровь огнем.

Элис шла тихо, прячась в тени деревьев. Услышав, что он спускается к дому, она на цыпочках подошла к гаражу, предвкушая удивление Карла, когда он вдруг увидит ее. Но тут она услышала голос Бранковича и остолбенела. Зачем Брэнк остался здесь в свой выходной день?

Бранкович сказал:

– Мистер фон Рендт, дайте ваш чемодан. Мисс Белфорд послала меня помочь вам.

Элис затаила дыхание, не веря своим ушам. Нет, ей это показалось. Он, наверное, сказал «Мисс Белфорд еще не приехала», – все, что угодно, но только не то, что ей послышалось.

Она осторожно пошла по траве вдоль забора, следя за кружком света, скользящим за ветками, – это Бранкович освещал лестницу фонариком. И Элис снова услышала его голос:

– К сожалению, фонарь в саду перегорел – идите осторожно.

Он открыл дверь черного хода, пропустил Карла вперед, и вошел за ним в дом. Дверь закрылась.

Элис тихонько спустилась по лестнице, сердце колотилось в ее груди, но голос здравого смысла твердил, что в этом нет ничего необычного: Бранкович всегда выходил встретить гостя и нес его чемодан. Но все же… Почему он здесь, а не в Сиднее? Откуда он знал, что они приедут? Она уже хотела открыть дверь, но передумала и осторожно подошла к окну. То, что она увидела сквозь неплотно закрытые жалюзи, показалось ей невозможным – точно какой-то ночной кошмар вдруг стал явью. Карл рванулся к двери, а Бранкович крикнул так, что она остолбенела:

– Ни с места, иначе буду стрелять!

Мелькнули какие-то фигуры… Мария с лицом, искаженным злобной радостью… Что-то тяжелое с глухим стуком обрушилось на голову Карла, и он упал.

Элис отпрянула от окна, бросилась бегом по лестнице, спотыкаясь, падая, снова вставая. На мгновенье она прислонилась к джакаранде, чтобы перевести дыхание, и снова, спотыкаясь, побежала по дороге.

Глава двадцать восьмая

Элис что-то отчаянно кричала в телефонную трубку. Не разобрав первых слов, Мартин резко сказал:

– Говори медленней.

На секунду ему показалось, что она вот-вот расплачется, и он прикрикнул:

– Перестань!

Она задыхалась, словно от быстрого бега.

– В чем дело? – спросил он.

– Случилось нечто ужасное.

Ее тревога передалась Мартину.

– Ты разбилась?

– Я – нет. Но Карл…

– Несчастный случай? Где?

– Нет… Но Карла…

– Что?

– Его похитили.

– Как ты сказала?

– Похитили.

– Вздор! Людей у нас не похищают.

– Они его чем-то оглушили.

– Невероятно.

– Говорю тебе, это так.

– Тебе показалось.

– Да нет же! Немедленно приезжай!

– Куда?

– В Булоло.

– Ты сейчас там?

– Нет, я говорю из автомата. На шоссе. Я… я убежала.

– Я вызову полицию.

– Делай, что хочешь, только приезжай скорей! Я буду тебя ждать. Скорее приезжай!

– Не волнуйся, – Мартин старался ее успокоить. – Мы сейчас выезжаем.

Положив трубку, он подумал: «Она сошла с ума».

Лиз перестала разливать чай.

– Папа, что стряслось? На тебе лица нет.

– Элис…

– Несчастный случай?

– Нет. Какая-то фантастическая история. – Он повернулся к Иоганну: – Вы знали, что ваш дядя сегодня вечером собирался в Лиллипилли?

– Он говорил, что поедет в театр и останется ночевать у какого-то приятеля. А что случилось?

– Если Элис не помешалась, с Карлом случилось несчастье.

– Какое несчастье?

– Элис сказала, что его похитили, но у нас подобных вещей не бывает. На всякий случай я все-таки вызову полицию.

– Не надо! – Иоганн удержал его. – Мы должны все сделать сами.

– Вы допускаете, что его похитили?

– Да. А когда они увидят полицию, они его могут попросту бросить в море.

– Но ведь это же…

– Я знаю, мистер Белфорд, что вам это кажется смешным. Но все-таки поехать туда мы должны одни, и возьмите ваш пистолет.

– Какая нелепость! Со времен войны я не брал в руки оружия.

– А сейчас возьмите.

– Но у меня нет пистолета. Я позвоню сержанту Браунхиллу, чтобы он связался с полицией в Кронулле.

– Говорю вам, это может стоить жизни моему дяде.

– Папа, не спорь. Мы и так уже потеряли много времени, – торопила Лиз. – Я выведу машину.

– И оставьте на столе записку, чтобы ваша прислуга отнесла ее утром в полицию, – мрачно проговорил Иоганн.

Мартин не знал, как поступить.

– Все это смахивает на голливудский детектив.

– Возможно. Хотя даже Голливуд иногда берет факты из жизни.

– Но кому мог помешать ваш дядя?

– Сэр, здесь существуют организации, о которых вы ничего не знаете. Старые нацисты из Германии и сочувствующие им из других стран. Эти люди его ненавидят, так как он против них.

Мартин неохотно написал требуемую записку.

С улицы донесся гудок автомобиля.

Через предместье Лиз ехала на предельной разрешенной скорости, но за городом выжала из машины все, что могла, забыв о правилах.

Черная лента шоссе стремительно неслась под колеса, и желтые лучи от фар дрожали в воздухе.

Посреди шоссе замер опоссум, ослепленный фарами, и Лиз круто свернула, чтобы не раздавить его. Глядя на причудливые деревья, бегущие им навстречу, Иоганн вновь ощутил страх перед этим первобытным миром, который по-прежнему пугал его. хотя и стал ему ближе. Только теперь он понял, почему Карл ненавидел этот мир. Страна была древняя, а люди юными.

Он посмотрел на Мартина. Свет от приборной доски резко очерчивал его профиль, его волевой рот. Уверен в себе, ничего не боится. На губах Лиз играла улыбка ребенка, наслаждающегося быстрой ездой. «Дурачье! Дурачье! Дурачье! – сердито повторял он про себя. – Они ничего не понимают. Даже ее отец ничего не понимает. Они живут обособленной жизнью на этом огромном, изолированном острове, бредят красной опасностью, которая от них так же далека, как луна, и не видят того, что творится у них под носом».

Лиз, конечно, еще ребенок, но Мартин просто глупец. Как можно ехать без всякого оружия, не зная, что тебя ожидает, надеясь лишь на защиту закона? Как будто эти негодяи считаются с законом!

Да и дядя Карл хорош. Связаться с этой шайкой одержимых, мечтающих повернуть колесо истории вспять? И теперь, когда он, наконец, порвал с ними, эта банда мстит ему. Судя по тому, что он видел в Клубе земляков, шансы дяди остаться в живых невелики. Впрочем, это же относится и к нему самому! Мороз побежал по коже, когда он вдруг понял, что это в равной мере касается и его.

Мартину и Лиз опасность не угрожает. Эти негодяи не рискнут пойти на столкновение с законом. Но когда дело идет об их соотечественниках, они пренебрегут любым законом.

Лиз убеждала себя, что у тети Элис просто истерический припадок. И как всегда – в самый неподходящий момент. Сегодня вечером должен прийти Младший Мак, и они хотели сообщить отцу, что собираются пожениться. Сначала они решили отложить этот разговор до конца каникул, но потом Лиз передумала – ведь так отцу будет еще больнее. Теперь же, когда договорились о разделе «Лавров», все стало проще. Теперь она могла с легким сердцем уйти из дому. Да и отец будет доволен этим компромиссным решением. А тетя Элис совершенно преобразилась, и жить с ней теперь – одно удовольствие.

Только сейчас Лиз поняла чувства своей тетки. Она не подозревала, что Элис способна так любить.

Они выехали на гребень холма над Лиллипилли. Внизу мерцали огни, а дальше простиралось море, еще более темное, чем прибрежные горы.

Там, внизу, в комфортабельных современных домах, подумал Иоганн, живут с комфортом беспечные люди. В этой стране можно делать все, что угодно, и они ничего не узнают. Наивность это, как считал Карл, или здесь было что-то худшее – апатия?

Появление Элис из-за телефонной будки напомнило Лиз сцену из телевизионного детектива: позади Элис чернели заросли, в стеклянной двери отражались огни фар, а лицо тетки было мертвенно-бледным. Когда же она всунула голову в открытое окно машины, от нее волнами пошли всякие детективные ужасы. Это была не Элис, которую они знали: ее глаза были ненормально расширены, она говорила хриплым шепотом, и вся дрожала от страха.

– Что означает эта нелепая мелодрама? – нарочито резко спросил ее Мартин.

– Ш-ш-ш, – Элис огляделась, словно ее могли подслушать.

– Ты в своем уме? Ведь отсюда до дома триста ярдов.

Она схватила его за руку:

– Тише! Возможно, там есть еще другие.

– Да кто?

– Бандиты, похитившие Карла.

– Какая-то фантастика!

Элис пропустила его слова мимо ушей.

– Дальше ехать нельзя. Если мы пойдем по песку, у края дороги, они нас не услышат. Скорее! Одному богу известно, что они с ним сделали.

Мартин покачал головой.

– Мы не тронемся с места, пока ты не объяснишь, что все это значит, и, если ты не прекратишь истерию, я позвоню в полицейский участок в Кронулле.

Торопливым шепотом Элис сообщила все, что произошло. Когда она кончила, Мартин сказал:

– Идемте!

Он шел впереди, а они за ним гуськом по краю дороги, крупный песок шуршал у них под ногами.

Ветка хлестнула Лиз по лицу, и она вздрогнула: знакомый терпкий запах листвы только усилил ощущение нереальности происходящего. Лесные звуки: треск падающей коры, шорох сумчатой крысы, крики мо-поука – все это было частью знакомого ей мира. Ребенком, а потом и взрослой, она бегала по этой песчаной дороге и ничего не боялась. А сейчас все они, даже ее отец, шли крадучись, словно заразились страхом от Элис. Лиз пожалела, что рядом с ней нет Младшего Мака.

Они остановились у лестницы и посмотрели вниз на темные очертания дома.

– Нет, ты определенно сошла с ума, Элис, – насмешливо сказал Мартин. – Там вообще никого нет.

– Они все были там, – всхлипывая, произнесла Элис. – Я их видела.

– В гараже стоит машина Карла, – прошептал Иоганн.

Лиз приглушенно крикнула:

– Смотрите, в лодочном сарае свет!

Свет вспыхнул на какую-то секунду и тут же исчез, будто кто-то опустил занавеску.

– Идемте, – сказал Мартин.

Они осторожно спустились по ступенькам, прошли газон, сбегающий к воде там, где плавно покачивалась «Керема», мягко ударяясь о веревочные кранцы причала.

Мартин постучал в дверь сарая. Никто не ответил. Он постучал еще раз. Дверь распахнулась, и в дверном проеме появился черный силуэт Бранковича, державшего в руке пистолет.

– Уберите пистолет! – приказал Мартин. – Вы не у себя на родине.

– О, это вы, мистер Белфорд, – сказал Бранкович, не опуская пистолета. – И молодой Фишер.

Он направил пистолет на Иоганна. А когда Лиз и Элис вошли в полосу света, он угрожающе произнес:

– Стойте на месте! Хватит и двоих незваных гостей.

– Оказаться непрошеным гостем в собственном доме? Это что-то новое.

– Мне очень жаль, мистер Бедфорд. Но у нас не было другого выхода.

– Где фон Рендт?

– Здесь.

– Что вы с ним сделали?

– Мы его арестовали.

– Похоже на мелодраму!

– Я думаю, вам и мисс Бедфорд будет лучше войти. Посторонним незачем слышать все это, хотя из-за радио мистера Морана они вряд ли услышат слишком много.

Иоганн шагнул вперед.

– Назад, молодой человек! – приказал Бранкович. – Если не хотите разделить участь вашего дяди. А насколько нам известно, вы ее не заслуживаете. Возвращайтесь домой с мисс Элизабет, но только не вздумайте звонить в полицию, не то ваш дядя простится с жизнью раньше, чем мы предполагали.

– Я хочу, чтобы они остались со мной, – твердо сказал Мартин.

– Пожалуйста, но предупреждаю, что вашей дочери придется услышать не слишком приятные вещи.

Он поглядел на Иоганна.

– У вас есть оружие?

– Конечно, нет, – ответил Мартин.

– На всякий случай обыщи его, Курт.

На пороге появился седой человек.

Элис ахнула.

– Но… Я вас уже видела, – прошептала она.

– Да, – ответил тот, проводя руками по карманам Иоганна. – Курт Кеппель к вашим услугам.

Ее сердце упало.

– Вы приходили проверить газ…

– Совершенно верно. Вы были очень любезны. И помогли нам. – Он положил руку на плечо Иоганна. – Все в порядке, но без глупостей, молодой человек.

Лиз нежно взяла Элис под руку, и они вошли вслед за Бранковичем в сарай.

Глава двадцать девятая

В ярком свете лампочки Бранкович обвел их взглядом.

– Предупреждаю, мы застрелим этого человека, если вы попытаетесь освободить его.

Эти слова дошли до слуха Элис, но они не дошли до ее сознания. Ей казалось, что она видит кадр из какого-то фильма: в центре Карл, привязанный к стулу, руки его скручены за спиной, рот завязан шарфом, на лбу шишка. Карл, растерянный, измученный, его глаза умоляюще смотрят на Элис. Ее сердце разрывалось от любви и жалости к нему.

Она повернулась к Бранковичу, но слова замерли у нее на языке. Брэнк с пистолетом в руке, с застывшим суровым выражением лица, это был не Брэнк, а какой-то незнакомец, гангстер из кинофильма. Изменилась и Мария, ее землисто-серое лицо пылало, черные глаза сверкали. А снаружи о причал мерно плескались волны, и это только еще больше подчеркивало невероятность происходящего. Элис пошатнулась.

– Дай ей стул, Сноу, – сказала Мария мужчине, стоявшему позади нее. Элис посмотрела на человека, который раскрыл для нее шезлонг. Что-то в тоне итальянки подсказало Элис, что это и есть муж Марии. Он улыбнулся ей, и она узнала его широкую усмешку.

– Значит, телеграмму послали вы! – воскликнула она с упреком.

– Правильно. Нам хотелось избавить вас от всего этого.

Элис подавила подступающий к горлу клубок истерики. «Не может быть, – сказала она себе. – Это какой-то кошмарный сон. Я проснусь, протяну руку и рядом со мной будет Карл. Нет, этого не могло произойти… только не здесь».

До сих пор Булоло не было омрачено для нее ни одним тягостным воспоминанием. Она обвела взглядом бухты веревок, связку снастей, старый фонарь «летучая мышь», аккуратно перевязанный рулон парусины; широкую полку с мешками для парусов; ряды жестянок с красками ж банок с олифой, в которых стояли кисти, – все как всегда.

Ее сознание отказалось воспринять то, что происходило в этой привычной обстановке под успокаивающий аккомпанемент волн. Детективные истории могут развертываться только на соответствующем фоне, в тусклом полусвете, среди зловещих теней. И во внешности актеров должна угадываться печать черных дум и злых сердец. У них не может быть облика людей, которых ты знаешь, которым ты доверяла.

Человек с ненавистью в прищуренных глазах не может быть Бранковичем. А седой немец, который сидит на стремянке, наведя пистолет на Карла, точно опасается его даже связанного, с кляпом во рту! Лицо у него на первый взгляд самое заурядное, но глаза горят зловещим огнем, а губы сжаты в тонкую линию. Да, их выдает только выговор – но у Сноу даже выговор обычный, – и все же он помахивает деревянной булавой, которая висела здесь на стене еще со времени их детства, когда отец занимался с ними гимнастикой. Элис не сомневалась, что именно этой булаве Карл обязан шишкой на лбу. Кто бы мог подумать, что этот улыбающийся, добродушный человек окажется таким мерзавцем?

Все они принимали участие в коварном, тонко рассчитанном заговоре. Этих бандитов и боялся Карл. А она помогла им выследить своего возлюбленного!

Элис застонала. Мария сочувственно посмотрела на нее и, проковыляв к шкафику, достала бутылку вина.

– Выпейте это, мисс Белфорд, – сказала она, поднося стакан к губам Элис.

Элис отпила немного вина.

Карл глазами умолял ее. Она дернула Мартина за рукав.

– Скажи, чтобы они развязали ему рот. Это ужасно!

Мартин развязал шарф и повернулся к Бранковичу.

– А теперь, может быть, кто-нибудь объяснит нам, что это: грабеж или шантаж?

– Ни то, ни другое.

– Это убийство, Мартин, убийство! – прохрипел Карл.

– Ruhe![35] – прикрикнул Кеппель.

Карл силился встать, но Сноу толчком усадил его обратно на стул.

– Сидеть!

– Развяжите ему руки! – приказал Мартин.

– Нет, мистер Белфорд, этого мы не сделаем, – спокойно ответил Бранкович.

Их взгляды встретились.

Элис встала и с вызывающим видом поднесла стакан к губам Карла и держала его, пока он пил.

– Спасибо, милая Элис, – прошептал он, когда она вытерла ему рот, и ее сердце мучительно сжалось.

Внезапно Элис охватила ярость: эти четыре маньяка вздумали угрожать ее счастью – теперь, когда оно было так близко! Ей захотелось кричать на них, называть их словами, которые она даже и не подозревала, что знает. Но Элис промолчала, ее сознание постепенно высвободилось от оцепенения, и она поняла, что здесь происходит. Это шантаж! Им нужны его деньги. Но если они думают, что она стыдится своих отношений с Карлом, то они ошибаются, и она им это докажет. И ощущение реальности происходящего окончательно вернулось к ней.

– Что все это значит? – резко спросил Мартин.

Элис с надеждой посмотрела на него. Он тоже преобразился. Это уже не был тот сдержанный, ничем внешне не примечательный человек, которого она знала. Казалось, он стал выше ростом. Его глаза за стеклами очков смотрели настороженно. Говорил он так, словно выступал на суде. Его лицо стало таким же неумолимо суровым, как у Бранковича и остальных. Таким он будет, когда его назначат судьей, если его когда-нибудь назначат…

Мартин обвел взглядом сарай, словно прикидывая их силы: Лиз и Иоганн сидят на лестнице, ведущей в комнату Бранковича. В шезлонге, вся сжавшаяся, Элис. Ни у кого нет оружия.

Его взгляд снова остановился на Бранковиче.

– Вы должны мне все объяснить, поскольку каждый из нас может испортить другому его игру.

– Мы не знали, мистер Белфорд, что и вы ведете игру.

– Я не вел никакой игры, пока вы меня не вынудили ее начать. Теперь моя цель: благополучно вернуться домой с фон Рендтом, моей сестрой, дочерью и нашим молодым другом. А ваша цель?

– Экстрадиция преступника.

– Послушайте, Брэнк, не пора ли кончать этот спектакль? Каковы бы ни были ваши намерения, вам не удастся их осуществить. К тому же, «Керема» не приспособлена для дальнего океанского плавания.

– Мы отвезем его на пароход, который ждет нас за пределами трехмильной зоны.

– Скоро явится полиция. Не думаете ли вы, что мы поехали сюда, не оставив никакой записки? Конечно, вы понимаете, что как только полиция об этом узнает, она начнет поиски. Вряд ли сегодня ночью из Сиднея уйдет много пароходов, капитаны которых согласились бы принять участие в подобном деле?

– Кроме Сиднея, есть и другие порты.

– Наша полиция не настолько глупа, чтобы этого не учесть. Пять человек не могут так просто исчезнуть, и полиция вас разыщет, даже если вы нас всех здесь прикончите.

– Теперь это вы, мистер Белфорд, хотите разыграть спектакль, – мягко сказал Брэнк. – Мы не собираемся никого убивать, даже его. – Он указал пистолетом в сторону Карла. – Мы просто эстрадируем его из страны.

– Вы поедете вместе с ним?

– Нет. Мы останемся здесь.

– Значит, ваше положение довольно затруднительно, – так же мягко ответил ему Мартин. – Как вы заставите молчать нас всех, пятерых? У Марии здесь дом и семья. Вы намерены остаться. Похищение людей и шантаж строго караются в нашей стране.

– Мы не собираемся его шантажировать.

– Тогда чего же вам надо?

– Правосудия.

Это слово будто кольнуло Иоганна.

Мартин задумался, подбирая аргументы.

– Вероятно, вам известно, что в нашей стране самоуправство запрещено законом.

– А мы и не думаем заниматься самоуправством. Мы только представим его суду.

Мартин пододвинул ящик и уселся на него, словно готовясь к долгой мирной беседе.

– Все это займет больше времени, чем я предполагал, а потому прежде всего развяжите ему руки.

Бранкович, мрачно улыбнувшись, кивнул Сноу.

– Поверьте, мистер Белфорд, он никогда, ни с кем не был так добр, как вы с ним.

Сноу распутал веревки и, сложив руки фон Рендта на животе, снова стянул их и привязал его ногу к ножке стула.

– Думаю, он будет сидеть смирно, хотя такому негодяю верить нельзя. Учтите, если он сделает хоть одно движение, я снова оглушу его, а остальные будут стрелять. Слышите, мистер?

– Да.

– Так что смотрите, все зависит только от него и от вас.

Элис пододвинула свой стул ближе к Карлу и принялась растирать его покрасневшие кисти. Вздернув подбородок, она высокомерно сказала:

– Если вы также собираетесь шантажировать меня, это бесполезно. Мы с мистером фон Рендтом все равно скоро поженимся.

Мария с раздражением повернулась от шкафчика.

– Бросьте болтать глупости! Мы знаем все про вас и про него. Мне жаль вас, потому что вы женщина добрая, хотя и неумная. Нам жалко, что это коснулось и вас. Но когда вы все узнаете, вы нас поймете. Надо сказать ей правду. Скажите ей все. Когда его не будет, она поплачет о нем, но пусть она знает, каков он, чтобы не слишком убиваться из-за такого чудовища.

Элис посмотрела на нее с изумлением, не узнавая в этой женщине, легко и свободно находящей все нужные слова, ту молчаливую прислугу, которую она видела каждый день.

– Мария, вы стали другой. Вы и говорите как-то по-другому. Вы не та женщина, которая работала у меня.

– Я не та женщина, которая работала у вас. Я снова стала сама собой. Я пошла к вам работать, потому что нужно было установить за ним слежку. Он был очень-очень осторожен, кроме тех случаев, когда бывал с вами.

– Послушайте! – сказал Мартин с явным раздражением. – Мы пустили вас в нашу страну, чтобы дать вам возможность начать новую жизнь, а не для того, чтобы вы тут продолжали старые распри. Я убежден, что вы пытаетесь похитить фон Рендта по каким-то личным мотивам, не имеющим никакого юридического основания; а я не намерен способствовать осуществлению личной мести. Ведь, несомненно, именно такая месть объединила вас, четверых, и заставила вас охотиться за ним, как за диким зверем.

– Что касается дикого зверя, то вы не ошиблись, хотя никакой самый хищный зверь не идет в сравнение с ним. И вы правы, это он объединил нас. Но отнюдь не для мести. Если бы мы думали отомстить, он не дожил бы до этого дня. – И Бранкович повернулся к фон Рендту. – Вы смеялись, шутили, наливали себе холодное пиво и даже не подозревали, как близки вы были к смерти. Я не прикончил вас только потому, что поклялся отдать вас в руки правосудия.

Карл обратил к Мартину измученное лицо.

– Я никогда никого не убивал, разве что как солдат. Вы верите мне, Элис? Верите? Я не смог бы раздавить даже паука.

Бранкович, Сноу и Курт засмеялись, и это было сильнее всякого обвинения. Но когда заговорил Мартин, они сразу замолчали, словно кто-то выключил звук.

– В нашей стране нельзя без суда осудить человека, – сказал он, – а так как мы находимся в этой стране, то мой долг воспрепятствовать подобным действиям, если только вы не представите более веских доказательств и не будете рассказывать какие-то нелепицы. Что вы имеете против мистера фон Рендта?

– Он не фон Рендт. Его зовут Вильгельм-Эрнст-Рудольф фон Липах, оберштурмбаннфюрер эсэсовской зондеркоманды «Орел», военный преступник номер сто двенадцать, дробь четыре, разыскиваемый для предания суду за преступления, совершенные против гражданского населения Австрии, Чехословакии, Югославии и Италии.

Элис обняла фон Рендта за плечи, словно защищая его. У Иоганна перехватило дыхание. Лиз сжала его руку.

– Это ложь, Мартин! – воскликнул Карл. – Клянусь вам. Все это ложь! Я Карл-Людвиг фон Рендт.

– Я им не верю, – успокоил его Мартин. – Скажите, как вы могли принять фон Рендта за военного преступника? Подобными обвинениями не бросаются.

– Мы ими не бросаемся, – сказал Бранкович. – Уже двадцать лет, как мы его разыскиваем. Мы храним его досье со времени Нюрнбергского процесса. Он фон Липах, из немецкой семьи, долгое время жившей в Хорватии. Там таких, как он, называли фольксдойчами. И все они были за «великую гитлеровскую Германию».

– Это ложь! – И фон Рендт задергался на стуле. – Я чистокровный немец.

Бранкович продолжал с невозмутимым спокойствием:

– Он уехал из Хорватии в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, так как был связан с усташами, убившими короля Александра. Он переехал в Германию и в Мюнхене прошел специальную подготовку в эсэсовской военной школе.

Завязанными руками фон Рендт ударил себя по коленям.

– Да, я учился в Мюнхене! Но я никогда не служил в эсэсовских частях. Я немец и служил в армии и сражался за свою страну, выполняя приказы командования так же, как и вы, Мартин. Я никогда не воевал ни в Югославии, ни в Италии. Всю войну я провел в России на Ленинградском фронте.

Бранкович взглянул на Мартина с иронической усмешкой.

– Как странно, что все немцы, которых я здесь встречал, сражались только на русском фронте и нигде больше. Его соучастники в преступлениях, – продолжал Бранкович, как будто Карл его не перебивал, – были либо убиты, либо осуждены в Нюрнберге, в Италии или Югославии. А ему удалось бежать. Мы увозим его в Европу, чтобы он получил справедливое возмездие, которого он избежал двадцать лет назад.

– Мы? Вы говорите «мы» так, словно вы закон! – раздраженно сказал Мартин.

– Мы орудие правосудия, члены международной организации «Те, кто никогда не забудет», поклявшиеся не успокаиваться до тех пор, пока ни один военный преступник не останется безнаказанным. Быть может, вы слыхали о нас?

– Я читал об убийстве человека в Монтевидео, совершенном членами этой организации.

– Казнь не убийство, – сурово поправил его Курт.

– Правильно, но только в том случае, если суд был законным. А его, по-видимому, ждет не суд, а какое-то издевательство над правосудием.

– Он будет предан суду, имеющему все законные полномочия, такому, как в свое время Эйхман. Если бы вам пришлось судить Эйхмана, разве вы бы вынесли иной приговор?

– Нет.

– Тогда почему же вы так заботитесь об этом человеке?

– Тут совсем другое дело: Эйхмана судил израильский суд, и весь мир следил за его процессом.

– Весь мир будет следить и за процессом этого человека. Мы хотим, чтобы весь мир узнал о его преступлениях. Мы хотим, чтобы все узнали, что такие преступники, как он, рассеяны по всем уголкам вашего свободного мира; люди, запятнавшие себя чудовищными преступлениями. Люди, которым вы покровительствуете.

– Если вы действительно верите в то, что говорите, передайте его полиции. Вы находитесь в демократической стране. Предъявите свои обвинения. Потребуйте его экстрадиции.

– Вопрос о его экстрадиции ставился не один раз.

– Кем?

– Правительствами наших стран.

– Тогда почему же его не выдали?

– Потому что ваше правительство отказалось это сделать, как вам, разумеется, известно.

Мартин сердито сжал губы.

– Что бы вы ни говорили, я не могу отделаться от мысли, что это случай личной мести.

– Не отрицаю, что наши действия носят отчасти личный характер. Чтобы посвятить свою жизнь поискам одного человека, надо иметь глубоко личные причины. У Марии пытали и убили всех ее близких, как и у меня. У Курта есть свои причины. Кроме того, зверства были совершены на территории наших стран, и комиссия по делам военных преступников квалифицировала их как «преступления против человечности». Вот почему мы требуем правосудия.

– Постарайтесь понять, – спокойно проговорил Кеппель, – если бы не наша клятва, то кто-нибудь из нас убил бы его сразу, как только нам удалось его выследить.

Фон Рендт задергал головой.

– Он немецкий коммунист, Мартин. Предатель!

– Это верно? – спросил Мартин.

– То, что я немец, – да. Но я не коммунист.

– Тогда почему вы связались с этими людьми?

– Я хочу доказать, что не все немецкие солдаты были убийцами. А кроме того, у меня есть свои причины.

– Эти люди, Мартин, коммунисты! – закричал фон Рендт. – Все до одного!

– Я тоже так думаю.

Бранкович посмотрел на Белфорда и сокрушенно покачал головой.

– Вы умный человек, мистер Белфорд, и вместе с тем вы слишком легковерны. Я уже достаточно пожил в этой стране и знаю, что коммунистами тут называют всех, кто борется с нацизмом. Вы пожилой человек и помните, как в тридцатых годах называли всех противников Гитлера. Мы не коммунисты. Если бы мы были коммунистами, мы бы жили каждый в своей стране и помогали бы создавать там коммунистическое общество.

И неожиданно для самого себя Мартин поверил ему. Он сказал, взвешивая каждое слово:

– Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Я всем вам искренне сочувствую. Я решительно осуждаю то зло, какое было причинено вашим близким, но вместе с тем я убежден, что ваши страдания и ваши двадцатилетние поиски сделали вас одержимыми; вот почему вы принимаете невинного человека за того преступника, искать которого у вас есть все основания. История правосудия полна случайных совпадений, основанных на ложном сходстве.

– Вас трудно убедить.

– Я юрист. Если бы я был судьей и вы бы обратились ко мне с этим делом, я бы в первую очередь спросил вас, почему вы не используете законные пути для передачи его суду в Западной Германии?

Выражение лица Кеппеля изменилось.

– Либо вы плохо информированы, либо вы просто не хотите этого знать. Западногерманские суды всех инстанций заполнены бывшими нацистами. Вы юрист, мистер Белфорд, и следили за Нюрнбергским процессом, и вам следовало бы иметь «Коричневую книгу»[36]. Но, очевидно, ее у вас нет. Фамилия, номер нацистского билета, занимаемая теперь должность, адрес – все это можно найти в библиотеке любой крупной газеты мира. А какой приговор могут вынести западногерманские суды? Недавно в Брауншвейге судили четырех эсэсовцев, виновных в убийстве более десяти тысяч человек. Их приговорили к четырем-пяти годам тюрьмы! Несколько месяцев назад эсэсовец, виновный в массовых убийствах в Италии, – кстати, он был приятелем этого человека, – был освобожден под залог в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов с лишним. Откуда у него такие деньги? Мы знаем откуда – от тайной нацистской организации, которая внесет залог и за этого человека, ведь у него много друзей среди бывших нацистов, занимающих сейчас высокие должности, – гитлеровских судей, гитлеровских адвокатов, гитлеровских чиновников. К тому же фон Липах из богатой семьи… Нет, мы не такие дураки! Двадцать лет мы искали этого человека, так же как израильтяне Эйхмана.

– Одно я знаю твердо, – возразил Мартин. – В нашей стране такие вещи случиться не могут.

– Вы в этом уверены? – Бранкович изумленно поднял брови. – Для юриста вы слишком наивны.

Элис почувствовала приступ тошноты. Она инстинктивно кинулась к двери. Морской бриз охладил ее пылающее лицо; она оперлась о перила причала и стала глядеть на отражение бортового огня «Керемы», которое извивалось, точно зеленая змея по воде, и на кружевные полосы пены на крохотном песчаном пляже.

Она не могла поверить, что они отнимут у нее Карла, оставив ее в одиночестве доживать бесплодные годы. И она вцепилась в перила с мольбою: «Господи, прости меня, если моя любовь к Карлу – грех. Сделай что-нибудь, спаси его! Ты знаешь, я не могу без него жить».

По воде пронесся стук мотора, она увидела ритмичное покачивание топового огня и подумала: «Если я закричу, лодка подойдет». И Элис готова была уже крикнуть, но спохватилась. Эти люди убьют Карла, им дела нет до того, что будет с ними самими, а Карл умрет из-за какой-то ужасной ошибки Но как заставить их понять?

Тяжелые удары далеких волн казались ей ударами ее пульса. Время тянулось бесконечно. «Керема» мерно покачивалась, и казалось, что звезды покачиваются вместе с ней. Тихо качались темные силуэты деревьев на берегу. Покачнулся весь мир. В нем не было ничего прочного – даже перила, за которые она держалась, раскачивались в такт покачиванию яхты.

Чья-то рука проскользнула под ее локоть.

– Пожалуйста, вернитесь, мисс Белфорд, – мягко сказала Мария, но рука, сжимавшая ее локоть, была как тиски.

– Нет! – беззвучно крикнула Элис в ночную тьму и послушно пошла за Марией в сарай.

Там все было по-прежнему, словно время остановилось.

– Вам придется убедить меня в том, – говорил Мартин, – что фамилия этого человека фон Липах, поскольку он это отрицает. В нашей стране около двух миллионов иммигрантов, почему вы выбрали именно его?

– Мы выбрали его не наугад, как, судя по вашему вопросу, думаете вы. Мы разыскивали его с помощью Интерпола с тех самых пор, как ему и его коллегам-убийцам удалось ускользнуть от правосудия в Нюрнберге. И это не случайно, что особый отряд эсэсовцев под командой оберштурмбаннфюрера фон Липаха и отряды усташей вместе вошли в Югославию. А в конце войны они вместе удрали оттуда. Вот тогда мы и начали розыски. Мы выслеживали его по всем континентам, он обычно держался общества усташей, бежавших вместе с нацистами из Хорватии. Здесь, в Австралии, вы обходитесь с ними очень деликатно. Или вы просто не хотите знать, что во время войны все югославы – православные сербы, хорваты-католики, мусульмане и коммунисты, – забыв свои национальные и религиозные распри, сражались на стороне союзников, на вашей стороне? Ведь Гитлер и Муссолини передали всю власть в руки усташей и пронацистски настроенных четников Михайловича, фольксдойчей, – тех людей, которых вы сейчас защищаете, все они получали деньги от нацистов, чтобы воевать с вами. Пусть молодой Фишер расскажет вам, как они готовят новую войну, используя Австралию как плацдарм.

– Ложь! – категорически заявил Карл. – Я не знаю никаких усташей.

Иоганн вздрогнул.

Бранкович вынул из записной книжки фотографию и передал ее Мартину. Тот стал внимательно ее рассматривать.

– Это, по-вашему, фон Рендт?

– Это штурмбаннфюрер фон Липах. Оберштурмбаннфюрером его сделали в сорок первом году.

– Я мог бы узнать только Карла фон Рендта. Поймите, двадцать пять лет – слишком большой срок, и ни один суд в мире не поверит вашему заявлению, будто человек на фотографии и тот, кого вы обвиняете, – одно и то же лицо. Взгляни, Элис.

Элис взяла фотографию, посмотрела на улыбающегося человека в военной фуражке с высокой тульей, и у нее отлегло от сердца. Между Карлом и этим стройным элегантным молодым блондином, стоящим перед грудой трупов, не было никакого сходства. Даже двадцать пять лет назад Карл не мог бы вот так стоять, взирая с довольной улыбкой на весь этот ужас и явно гордиться делом своих рук. С гримасой отвращения она отдала фотографию.

– Это ужасно! Но это не Карл. Я готова в этом поклясться. У этого человека светлые волосы.

– И все же это фон Липах, – твердо сказал Курт. – Клянусь вам.

– Но не фон Рендт? – спросил Мартин.

– Для нас это одно и то же лицо.

– После целого ряда неудач, – продолжал Бранкович, – мы с Куртом в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году напали на его след в Парагвае – благодаря одному израильтянину, который выслеживал Эйхмана. В то время фон Липах скрывался под фамилией фон Крюгера и был шатеном.

– Я всегда был шатеном, – запротестовал фон Рендт, – а в Парагвае никогда не был.

– В таком случае где же вы подцепили трехдневную парагвайскую лихорадку?

Иоганн снова вздрогнул.

– Ну, это еще не доказательство, – возразил Мартин.

Бранкович пожал плечами.

– Внешность его соответствовала основным приметам фон Липаха. Я согласен, что сейчас не так-то легко опознавать этих субъектов. Они уже больше не носят форму. Время и невоздержанный образ жизни изменили их внешность. Утрата власти тоже изменила их: они уже не держатся с той надменностью сверхчеловеков, как в былые времена. Они отпускают бороды, как этот. Они красят волосы. Многие полысели или поседели. Некоторые даже сделали пластическую операцию лица. А фон Липах удалил эсэсовский номер, который был вытатуирован у него на внутренней стороне предплечия. Но не очень удачно. Видите?

Подняв руку Карла, он засучил рукав и показал еле заметный шрам.

Карл стал отбиваться, пытаясь вырвать руку.

– Я был ранен сюда осколком! – крикнул он.

Бранкович отпустил его руку.

– Но одно в нем не изменилось – это его смех. У меня на родине его называли «Хохочущая смерть».

– Когда наши люди казнили в Асунсьоне его приятеля, фон Липах струсил и удрал в Калифорнию. И лишь в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году нам снова удалось напасть на его след, когда я поехал в Брюссель на Международный конгресс жертв нацизма – бывших узников концентрационных лагерей, перемещенных лиц и многих других пострадавших. Замечательная организация, только средств маловато. Мы требуем компенсации за совершенные против нас преступления, о которых вы, британские подданные, так легко забываете.

– Ничего подобного! – возразил Мартин. – Мой сосед недавно получил компенсацию от правительства Западной Германии.

– А разве получил бы он компенсацию, если бы жил в Югославии? Уверяю вас, нет! На конгрессе мы обменялись сведениями о военных преступниках, все еще находившихся на свободе. И там один хорват из Загреба, – его семью уничтожил этот зверь, – сообщил нам, что фон Липах был в Калифорнии вместе с лидером усташей Артюковичем.

У Иоганна по спине забегали мурашки, когда он услышал это имя.

– В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году мы обнаружили его местопребывание, и я устроился на работу по соседству. Вот там я и научился управлять яхтами. Он жил на роскошной вилле вместе с группой хорошо охраняемых военных преступников, но югославы начали энергичную кампанию против виновников массовых убийств, и эти господа убрались в Испанию. Так мы снова потеряли его, хотя были почти уверены, что это именно тот человек, которого мы ищем. Правда, к тому времени он растолстел, отрастил усы, слегка полысел и фамилия его была фон Эмден. Потребовался целый год, чтобы снова напасть на его след. Как это ни странно, но последние сведения о нем мы получили от бывшего офицера британских военно-воздушных сил: он находился в плену вместе с пятьюдесятью другими английскими парашютистами, и все они были расстреляны особым отрядом, которым командовал фон Липах. Мы не знаем, как удалось спастись этому офицеру, но он спасся, и так же, как мы, посвятил свою жизнь розыскам этого подлеца, не требуя от германского правительства никакой компенсации! Он ездил в Канаду, когда узнал, что фон Липах находится там, и даже вернулся в Англию в одном самолете с ним! Фон Липаха выдал его смех. А когда после нескольких рюмок он заявил англичанину, что Англия сражалась в этой войне не с тем, с кем следовало, офицер сообщил о нем в нашу организацию. Из Лондона фон Липах уехал в Австралию с помощью «Одессы» – могущественной организации, помогающей бывшим эсэсовцам. Финансируется она значительно лучше, чем мы. Ведь мы не преступники, а жертвы.

Год спустя мы с Куртом снова напали на его след. Это было нелегко – много таких преступников скрываются в разных странах. Из Брюсселя мы эмигрировали в Австралию. Здесь мы установили контакт с Марией и Сноу – Мария выступала свидетельницей против него на процессе военных преступников в Италии. Мы стали действовать сообща. Задача была нелегкая. Большой континент. Человек скрывается под чужим именем, быть может, изменил свою внешность. Фон Липах, как потом оказалось, отпустил бороду. Я не буду рассказывать, как мы его выследили. Наш способ может еще не раз пригодиться нам. Мельбурн, Аделаида, Брисбейн, Сидней! Один хорват, работавший со Сноу в газовой компании, сообщил нам, что какой-то немец заходил на квартиру супругов-хорватов (за которой приятель Сноу наблюдал по тем же причинам, что и мы), чтобы подстричь и покрасить волосы и бороду. Но с какой стати немец пошел к хорватке, жене известного усташа, когда вокруг так много немецких парикмахеров? И вообще, зачем понадобилось пожилому человеку, если он не играет на сцене, красить волосы? Мы начали следить за фон Рендтом. Наш друг сказал, что он работает агентом по импорту, но живет на широкую ногу, явно не по средствам. Мы поняли, что он откуда-то получает деньги. Этих военных преступников отлично обеспечивают. Но самой верной приметой был его смех. Не много людей смеются, как он. После взрыва бомбы, когда чуть не убило одного его приятеля, мы потеряли фон Липаха из виду. Затем Курт увидел его в поезде. Тогда он и Сноу отправились в Уголок под видом газовщиков.

– Не может быть! – с возмущением воскликнула Элис.

Сноу усмехнулся.

– Я и в самом деле прежде был газовщиком. Два года назад я работал в газовой компании, пока не ушел оттуда по инвалидности.

– Остальное вы знаете, – продолжал Бранкович. – Фон Липах стал вашим другом. Я поступил к вам на работу по рекомендации Курта, а Мария – домашней прислугой по рекомендации Сноу. Охота закончилась.

– И вы утверждаете, – возмутился Мартин, – будто через двадцать лет вы можете опознать человека, даже если он полысел, отпустил бороду, изменил цвет волос?

– Есть и другие доказательства. Вот что мы нашли в его квартире, когда пришли проверить газ.

Он вытащил из кармана две наклейки: одну со свастикой и другую с желтой звездой.

– В день памяти Варшавского гетто они их налепляли на ветровые стекла машин, на стены синагог, даже на машину члена парламента мистера Леви. Все эти наклейки были присланы фон Липаху из Америки, а он передал их в Клуб земляков. Типичная нацистская выходка.

– Эти наклейки я вижу впервые, – запротестовал Карл. – Я ничего о них не знаю.

Бранкович даже не взглянул на него.

– Хотите посмотреть его досье? Получите полное представление о деятельности вашего друга на протяжение всей войны.

Мартин сказал решительно:

– Каким бы точным ни было досье, я полагаю, что оно содержит достоверные сведения, раз вы потратили всю жизнь на то, чтобы их собрать, – в данном случае оно бесполезно, так как вы еще не доказали, что обвиняемый вами человек именно тот, на кого было заведено досье.

– Мы знаем, что это он.

– Это не доказательство. Но раз вы так уверены, доставьте его в полицию. Расскажите там вашу версию, повторите ее в посольстве Западной Германии. Если вам удастся их убедить, они выдадут его западногерманским властям, и он займет свое место на скамье подсудимых вместе с другими преступниками. И правосудие совершится законным порядком.

– Мистер Белфорд, – неторопливо начал Курт, – вы очень гордитесь собой и своей страной, и вы упорно придерживаетесь своего представления о справедливости. Но какая же это справедливость, если такие преступники, как он, могут оставаться здесь и развращать ваш народ бредовыми идеями? Ведь они действительно его развращают. Вы человек справедливый, но вы ищете справедливость только в своде законов, в то время как преступник ухаживает за вашей сестрой.

Мартин покраснел.

– Это не относится к делу.

Элис вскинула голову и вытерла Карлу лицо своим носовым платком.

Бранкович передал пистолет Марии, подошел к двери, закурил и остался стоять на пороге, глядя в темноту.

«Профиль, как у древнего божества, – подумал Иоганн. Неумолим. Но он ошибается. Дядя Карл глупый, тщеславный старик, но не преступник».

Лиз сжала его локоть.

– Не беспокойся. С ним ничего не случится. Хотя отец не любит Карла, но он сделает все, чтобы вызволить его из этой истории.

«Она ничего не понимает, – сказал себе Иоганн. – Как и ее отец. Они не понимают, что скрывается за всем этим. Дурачье! Дурачье!»

Бранкович бросил сигарету и подошел к Мартину.

– Мы пытались сэкономить время, но сейчас я вижу, что надо рассказать вам все, чтобы убедить вас.

– Я не собираюсь давать вам уроки истории, но будет уместно вспомнить, что мы забытые вами союзники. Есть факты, без которых вы не сможете правильно представить себе преступления этого человека, потому что вы, некогда наши союзники, позволили таким, как он, извратить правду о нашей войне, которая также была и вашей войной.

В тысяча девятьсот сорок первом году, после побед в Западной Европе, нацистские армии, чтобы обеспечить себе доступ к румынской нефти, вошли вместе с усташами в Югославию. Правительство Югославии капитулировало.

Лозунг Тито «Правительство капитулировало, народ – нет!» поднял страну на общенациональное восстание. Большинство югославов были истинными патриотами, но и у нас нашлись свои квислинги, которые предали соотечественников и родину.

В этих группировках, правда, были разные люди, но все они были едины в своих целях и методах: это были предатели и террористы, убивавшие с хладнокровной жестокостью. Их было немного, остальные же показали себя настоящими патриотами. Теперь усташи пытаются уверить вас, австралийцев, что хорваты и усташи – это одно и то же. Далеко не так. Из трех с лишним миллионов жителей Хорватии им удалось завербовать не более тридцати тысяч убийц, которые согласились помогать им в грязной работе, – но они совершали такие чудовищные зверства, что даже немцам это пришлось не по вкусу. В одной только Хорватии они уничтожили восемьдесят тысяч человек, в том числе много своих же братьев – хорватов, которые были против Гитлера. Усташи, как и эсэсовцы, числятся в списке военных преступников.

«Отличный свидетель, – подумал Мартин, слушая Бранковича. – Спокойный и бесстрастный. Каждый факт на своем месте, каждая цифра выделена».

В памяти Мартина начали возникать забытые воспоминания о годах войны, точно изображения на фотопленке в проявителе. Он вынул записную книжку и стал по привычке делать пометки.

Лиз и Иоганн затаив дыхание приобщались к истории, казавшейся им столь же далекой и нереальной, как Пунические войны или вторжение Цезаря в Британию.

Элис закрыла глаза. Ей хотелось отключиться, не слушать монотонный голос Бранковича, но тот продолжал:

– В октябре нацистские армии вступили в наш район в центральной Сербии, который граничил с территорией, освобожденной партизанами. Мой родной город Карловац был невелик и насчитывал не больше пятнадцати тысяч жителей, но он стал центром Сопротивления. Мы ненавидели захватчиков. Уже через три месяца в наших горах действовал один из самых больших партизанских отрядов. Партизаны стали нарушать коммуникации немцев. Они взорвали четыре железнодорожные линии. К октябрю они освободили два города, и три тысячи нацистских солдат и местных предателей оказались в окружении. Генерал Лист посылал фельдмаршалу Кейтелю одну просьбу о помощи за другой, и в результате была разработана система чрезвычайных мер. Генерал Бомер издал приказ о коллективной ответственности населения – приказ, который обрекал на смерть миллионы невинных людей во всей оккупированной Европе во имя установления «нового порядка», провозглашенного Гитлером. Я простой человек, и у меня не хватит слов, чтобы рассказать, что нам пришлось пережить за эти шесть месяцев оккупации. Попробуйте представить себе, что бы вы чувствовали, если бы японцы вторглись в Австралию, тогда вы поймете. Пусть дальше рассказывает Курт.

Кеппель медленно прошел в другой угол сарая, словно направляясь к месту для свидетелей, молча посмотрел на Мартина, на фон Рендта, снова на Мартина и только потом заговорил тем хладнокровным тоном, каким в суде дают показания полицейские.

– Мое имя Курт-Вильгельм Кеппель; я родился в Дрездене, мой отец был часовщиком. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, когда меня призвали в вермахт, я, как и отец, работал часовщиком. Тогда мне было восемнадцать лет. Вы, кажется, удивлены? Тем не менее это правда, я, как это пишут в книгах, поседел за одну ночь. Я был обыкновенным немецким парнем. Мы не были чудовищами, но нас учили быть грубыми, надменными, жестокими; нам внушали, что мы раса господ. Я испытывал только гордость, когда мы входили в Австрию. С искренним патриотическим пылом я помогал вернуть родине Судеты. Я был послушным солдатом «третьего рейха», и мой долг заключался в том, чтобы распространить его цивилизацию по всему миру. Это был триумфальный марш по многим странам, и всегда находились граждане, которые кричали «ура» и бросали нам цветы; это заслоняло от нас подлинную суть вещей. Нам было положено завоевывать симпатии населения, а не озлоблять его. Но особые части – зондеркоманды, вроде той, которую возглавлял он, – и Кеппель указал пистолетом на фон Рендта, – расправлялись с патриотами, коммунистами, либералами, евреями, всеми теми, кто противился благодетельным планам фюрера относительно неполноценных рас.

По странной случайности мне не пришлось увидеть ни одного кровопролития, пока мы не вступили в Югославию. Там война предстала перед нами без прикрас. Мы были поражены тем, что эти Untermenschen не любят нас, и искренне возмущались, когда они нападали на нас. Как американцы во Вьетнаме, мы никак не могли понять, почему нас не любят. Наш долг отчасти состоял в том, чтобы нас полюбили, особенно здесь, где все казалось вдвойне чужим, так как даже их алфавита мы не знали.

И когда мы ходили по их улицам, мы не чувствовали себя спокойно и уверенно. Славяне оказались не только низшими существами, но и опасными.

В июле наш батальон отправили в Скопле охранять железную дорогу, по которой наши составы направлялись в Грецию. Тогда-то мы и увидели другую сторону войны. Однажды партизаны – мы называли их бандитами – взорвали пути. Наш поезд атаковали плохо вооруженные, плохо одетые люди, которые, однако, сражались так, как могли сражаться только солдаты фюрера. Это были совсем не бандиты, а партизанская армия, которая разгромила наш батальон, и многие наши солдаты были убиты.

Мы просто не могли этому поверить. До сих пор мы только побеждали. Мы восторженно кричали: «Зиг хайль!» Нам казалось, что мы не только непобедимы, но и бессмертны.

В солнечный октябрьский день мы похоронили Гюнтера, Петера и Вольфганга; но мы не осознали, что это значило. Мы были слишком потрясены тем, что три наших товарища теперь окоченевшие трупы.

Наш капитан призвал нас во имя фюрера отомстить за них; наш командир построил нас и прочитал приказ фельдмаршала об ответных мерах:

«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».

«За каждого раненого немецкого солдата умрут пятьдесят сербов».

Мы не задумывались над бесчеловечностью этого приказа. Ведь Гитлер сказал: «Мы должны быть жестокими с чистой совестью. Мы должны уничтожить всех наших врагов, используя все достижения науки и техники». Триста сербов – это даже мало за жизни Гюнтера, Петера и Вольфганга.

Каждому из нас дали выпить по большой кружке водки, и мы выступили, держа автоматы наготове, возбужденные алкоголем, полные жгучей ненависти. Мы шагали еще более гордо, готовые преследовать в горах «бандитов-партизан», осмелившихся нам сопротивляться, и истреблять их до последнего. Мы уже получили «крещение кровью».

И только когда мы вошли в огромный двор, полный людей – старых и молодых, – окруженных солдатами из нашей части с винтовками наготове, я понял, что никакого сражения не будет. Мы были разочарованы. Какое отношение имеет кучка этих мирных жителей к нашей мести? Мне приказали отделить мальчиков от отцов. По-видимому, командир усомнился в силе моего солдатского духа.

Я пересчитывал их и чувствовал себя очень неловко от того, что держал под прицелом таких малышей. Они перешептывались. Кто-то даже захихикал. Они не догадывались, что их ждет. Некоторые, самые маленькие, плакали. Это подействовало даже на мое одурманенное алкоголем сознание, но и тогда я еще не понимал, что же должно произойти.

Кеппель указал на фон Рендта.

– Он был там, в своей черной эсэсовской форме, и отдавал приказы за своего штурмбаннфюрера, так как он говорил не только по-немецки, но и по-сербски.

– Ложь! – воскликнул фон Рендт. – Я уже сказал вам, что никогда не служил в эсэсовских частях и по-сербски не говорю.

Кеппель не обратил на его слова никакого внимания.

– Теперь ему не уйти от правосудия; но если уж говорить о торжестве справедливости, то перед судом должна была предстать почти вся немецкая армия за то, что произошло в тот день в Карловаце, когда простых солдат вермахта можно было отличить от эсэсовцев только по их форме.

Иоганн растерянно посмотрел на дядю. Если все, что они рассказывают, правда, значит в его жилах течет кровь военного преступника. «Немыслимо, – твердил он себе. – Дядя Карл старый глупец, помешавшийся на прошлом, но он не злодей».

Фон Рендт задергался, стараясь разорвать веревки.

– Говорю вам, что я никогда не был в Карловаце.

– Но зато я был там, на этом дворе, – негромко сказал Бранкович, – я и триста других школьников. Тогда мне было семнадцать лет, и я учился в последнем классе.

Его слова въелись в сознание Иоганна, как кислота.

Постепенно далекий мир юности двух незнакомых людей становился его миром. Он разделял страдания Бранковича и мучительные сомнения Кеппеля, которые вставали за этим сухим изложением событий. Настоящего не существовало. В тот давний день это он был школьником из далекого сербского городка, и прошлое этих людей каким-то неведомым образом стало его прошлым.

Лето кончилось. Улетели птицы. Уехал отец. В реке отражается ярко-желтая листва ив, горы вокруг пылают золотом и багрянцем, теплые дни становятся все короче, ночи холоднее. Война. Поражение.

Хайль Гитлер! Сербия будет работать на благо рейха!

Зиг хайль!

Немецкие эшелоны с грохотом проносятся по сербской земле, раззолоченной осенью, пахнущей яблоками и собранным виноградом. Дым от сжигаемых листьев, будто едкое дыхание поражения, окутывает все.

Ярость и безысходность. Война за каждым учебником, который он читает. Война за каждой математической задачей, которую он решает. Война за каждым опытом на уроках химии. Война. Шпионы и коллаборационисты в городе. Школьные товарищи тайком уходят к партизанам в горы.

Ночью, ворочаясь без сна в постели, он слышит грохот военных эшелонов, и сердце разрывается между желанием уйти к партизанам и долгом перед матерью, чьи рыдания он слышит за стенкой спальни. Старшая сестра тоже плачет. Ее жених ушел к партизанам.

Ему никогда не хотелось стать военным, как его отец. Последний раз, когда отец приезжал в отпуск, они с ним из-за этого даже поссорились. Сейчас он очень жалеет об этом, а по ночам плачет, потому что отец попал в плен, и неизвестно, увидятся ли они когда-нибудь.

«Война скоро кончится», – говорит мать и сама старается в это поверить.

Так же говорят и другие люди Но старый учитель истории сказал: «Не верьте. Вспомните турок. Пятьсот лет рабства!»

«Ни за что! – шепчут они друг другу. – Ни за что!» И на другой день еще два места в классе оказываются пустыми.

«Будь осторожен, сынок, – умоляет мать, провожая ею в школу. – Помни, кроме тебя, у нас нет никого. Присмотри за братишкой».

О да! Он осторожен! Он не так безрассудно храбр, как Милан.

Трудно убедить мальчишку Милана, что надо быть осторожным. Он все время грозится убежать к партизанам, хотя ему только пятнадцать лет. Он смелый и отчаянный. Ему это кажется приключением.

Город вдруг перестал быть их городом. С шести часов вечера комендантский час. На каждом углу патруль из нацистских пособников. Фольксдойчи в черных бриджах, черных рубашках, черных галстуках, в красных нарукавных повязках с черной свастикой. Наглые четники с длинными волосами и бородами, развевающимися на холодном ветру; их кривые кинжалы поблескивают за поясом черных шаровар, как когда-то у турок.

Черное. Черное. Все кругом черное.

У жителей города замкнутые, непроницаемые лица. Они ходят опустив глаза, чтобы нацисты и предатели не смогли прочитать в них ненависть. Куда-то исчез тот старый полицейский, который всегда приветливо улыбался ему. Незнакомые полицейские следят за порядком в городе и с особым подозрением поглядывают на учащихся. Отряды Лотического рыскают по фабрикам, железнодорожным депо и домам партизан.

На пороге их дома убит солдат из отступающего боснийского полка. Они с матерью говорят, что не знают этого человека, хотя он был другом отца.

Горечь во рту, ненависть в душе, огонь в сердце. Весь город в трауре, но лица бесстрастны.

«Промой глаза, когда пойдешь на улицу, – приказывает мать сестре, – чтобы никто не догадался, что ты плакала».

Слезы опасны. По ним можно догадаться, что делается на сердце. Люди плачут тайком и радуются тоже тайком. Жители города втайне смеялись в тот день, когда по улицам разъезжал духовой оркестр пожарных, одетых в парадную форму, и оглашал воздух торжественными маршами, а немцы и всякие предатели отдавали им честь. Пожарные ехали за город – будто бы на учения. А партизаны получили новое пополнение. Милану тоже не терпится убежать к ним.

Школа гудит от слухов. Каждая вылазка партизан – повод для тайного ликования. Но доверять никому нельзя. Полицейский доносит на чиновника городского муниципалитета – тот помогает партизанам. С помощью другого служащего муниципалитета партизаны проникли ночью в город и захватили три вагона оружия.

Ура! Ура! Ура!

Безмолвная война разгорается. По ночам партизаны совершают налеты. Нацисты получают подкрепление. Партизаны окружены. Солдаты вермахта, печатая шаг, проходят по городу. Предатели еще больше лебезят перед ними, еще больше зверствуют. Они разгуливают по улицам с важным видом, но они только пешки в руках немцев.

Коллаборационисты на стенах, на столбах расклеивают объявления на сербском и немецком языках. «Achtung! Achtung! Achtung!»[37] Рассудок отказывается осознать это предупреждение:

«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».

И тем не менее это приказ – приказ верховного командования немецкой армии.

Друзья избегают смотреть друг другу в глаза. Отцы не глядят на своих сыновей, но из дому они выходят вместе. Матери, крепко держа за руки своих дочерей, спешат домой; их мысли с мужьями и сыновьями.

И все-таки не верится.

Этого не может быть. Немецкая армия – армия солдат, а не убийц.

И слухи, передаваемые шепотом:

«А пять тысяч человек, расстрелянных в Шабатсе?»

«Откуда ты знаешь?»

«Сказала жена одного четника, хорошая женщина».

«Не верю».

«Это только слухи. Немцы и коллаборационисты нарочно их распускают, чтобы запугать нас».

«Говорят, вчера вечером начались аресты среди рабочих железной дороги и авиазавода».

«Если арестовывают рабочих, значит их отправят на работу в Германию. Би-би-си передавала, что немцы так поступают во всех оккупированных странах».

«Что знает Би-би-си? Она утверждает, что Михайлович партизан».

«Что! Этот бородатый предатель?»

«Ш-ш-ш!»

«Будьте осторожны! Осторожны! Осторожны!»

«Будь осторожен, – шепотом говорит мать, хотя дверь заперта на засов и занавески задернуты. – Будь осторожен, и с тобой ничего не случится. Ты должен думать не только о сестре и обо мне, но и об отце».

Милана ты предупреждаешь почти машинально. Тебе стыдно произносить эти малодушные заклинания. Ты не солдат. И не сорвиголова. Но ты серб, и горечь, ненависть и огонь в груди, о котором ты и не подозревал, сливаются в решимость, крепнущую от всех этих унижений и жестокостей.

По всем школам объявляется приказ: все ученики должны посещать специальные занятия, где их будут знакомить с новым порядком.

«Смотри за Миланом, – говорит мать, когда они надевают ранцы. – Не отходи от Слободана, родной».

Милан хмурится.

В тот день в классе выпускников становится еще больше пустых мест. Милан клянется, что завтра его тоже не будет в школе. И разве удержишь этого отчаянного мальчишку, если ты сам все больше убеждаешься в том, что Милан прав, особенно когда слушаешь, как предатели разглагольствуют о новом порядке, стараясь подражать лающей речи Гитлера, которой радио изо дня в день оглушает их?

Ты сам дрожишь от страха и ярости или от того и другого вместе. И как отделить эти чувства, если у тебя сдавлено горло, желудок сжимается в судорожный комок, а сердце кровоточит?

Achtung! Внимание!

«Куда нас ведут? Что они собираются делать с нами?»

Шепот проносится по длинным шеренгам мальчиков, построенных перед школой. Опять лекция о новом порядке? Или нас отправят в трудовые батальоны?

Класс Милана стоит в задней шеренге. Пятнадцатилетних в трудовые батальоны? Не может быть!

Марш!

Милан громко говорит: «Бежим!» А он глазами убеждает его: «Будь осторожен!»

Топот марширующих ног.

Долгий путь под безоблачным небом, мимо зеленых гор. С двух сторон – вооруженные фольксдойчи. На окраине города из других улиц к ним вливаются новые колонны. Люди – старые и молодые. Полицейский с твоей улицы. Старый дядюшка Крыстич. Ему, наверное, больше семидесяти. А Милутину нет и двенадцати. Рядом бегут женщины, умоляют охранников. И поодаль твоя мать и сестра: они бегут, бегут…

В огромный двор перед казармами – мимо одетых в форму железнодорожников, мимо рабочих с фабрики в промасленных комбинезонах.

Гневный ропот: «Почему здесь наши дети?»

Achtung!

Фольксдойч рявкает: «Удостоверения бросать в корзину!»

Вздох облегчения: значит, будут выдавать новые удостоверения личности.

Achtung!

Achtung!

Полутемный барак, набитый мужчинами.Они перекликаются, успокаивают друг друга, их небритые лица кажутся в полумраке серыми. Они пробыли тут всю ночь.

Люди стоят, прижатые друг к другу, и страх как электрическая искра перебегает от одного к другому. К нему пробирается Милан: «Нас отправят в Германию», – шепчет он. Полицейский что-то кричит с платформы и, угрожая, наводит на толпу автомат.

В бараке становится душно от дыхания, от потных тел.

В горах слышны залпы. На сердце легче. Это наступают партизаны. Люди взволнованно шепчутся, они обсуждают, что будут делать, когда придут партизаны.

Пулеметные очереди. Долгий пронзительный вопль. Одиночный выстрел. Глухие удары собственного сердца. Он шепчет: «Нет! Нет!»

Полицейский орет: «Будете вести себя хорошо, с вами ничего не случится. Вас посылают на работу в Германию».

Крики возмущения, отчаяние, гнев.

Рука Милана в твоей руке, как и тогда, когда он был маленьким, но боишься ты, а не он. Милан еще совсем ребенок! О господи, сердце матери не выдержит.

Новые залпы. И ближе – треск пулеметов. Полицейский исчезает.

Какого-то мальчика мужчины поднимают на плечи, чтобы он посмотрел в окно. Душераздирающий крик, и мальчик падает без сознания на чьи-то руки.

Входит полицейский, протискивается сквозь толпу и вытаскивает из сарая мальчика, который так и не пришел в себя. Его крик все еще отдается эхом в их ушах, в их сознании. Что он увидел? Снова появляется полицейский, а с ним молодой краснощекий немецкий солдат.

– Ruhe! Ruhe![38] – кричит он и что-то еще, чего нельзя разобрать.

Полицейский переводит: «Скоро начнется отбор в рабочие команды».

Чувство облегчения, смешанное со страхом.

Проходит утро… Мучительно хочется спать. Воняет мочой и потом. В глубине барака распахивается дверь. В солнечном луче танцуют пылинки. Едкий запах пороха; к нему примешивается еще какой-то теплый, сладковатый запах.

Кто-то кричит: «Десять!» Это голос серба. Радуются глупые сердца. Начался отбор. Давка. Последние прощания.

Дверь закрывается. Толпа замирает. Ни единого звука. Ни единого шороха. Снова затрещали пулеметы. И все становится ясно. Не в Германию отправляют всех, а на смерть. Вопли. Рыдания.

Милан смотрит на тебя повзрослевшими глазами. Они обвиняют. Как ужасно вдруг осознать, что он был прав. Нужно было бороться, а не ждать. А теперь уже поздно. Теперь остается только слушать ружейные залпы, пулеметные очереди и крики, обрывающиеся единичными выстрелами.

Милан сжимает кулаки. «Почему мы позволили им загнать нас сюда, как скот на убой? Надо было бороться».

Почему? Почему? Почему?

Дверь распахивается. За ней прерывисто трещат пулеметы.

Они выполняют какую-то дьявольскую норму. Двадцать! Пятьдесят! Сто! Люди в бараке начинают петь. Старые песни времен борьбы с турками. Новые партизанские песни.

Толпа поет народную песню.

– Ruhe! – кричит молодой солдат, но их пение заглушает его голос.

Уже не так тесно, но те, что остались, крепче прижимаются друг к другу. Ты обнимаешь Милана за плечи. Он смотрит на тебя, и губы его дрожат. «Мать велела, чтобы я от тебя не отходил. О господи! Бедная мать! Сколько выпало на ее долю! Это убьет ее».

Ты не знаешь, что ее уже нет в живых. Ее убили, когда она умоляла эсэсовца отпустить ее сыновей. Убили, как и двадцать шесть других женщин, ради упрочения нового порядка. Убили походя и безжалостно.

Ведь Гитлер сказал: «Будьте жестоки. Будьте безжалостны».

Люди лихорадочно шепчутся, лихорадочно пишут записки.

Милан тоже пишет записку на обратной стороне листочка с математической задачей, которую ты решал, когда всем приказали выйти из класса.

Свет тускнеет. Вновь открывается дверь, и снова та же мучительная процедура. Голос выкрикивает: «Пятьдесят!»

Замешательство. Кто-то пытается сопротивляться. Выстрелы. Удушливый от дыма воздух. Становится все темнее. Треск пулеметов где-то в отдалении. Теперь поют все. Ты тоже поешь, хотя у тебя в горле ком. Если бы не Милан, ты бы заплакал, так как песни напоминают тебе, что мир, который ты покидаешь, полон чудес, тобой еще не изведанных.

Каждый раз, когда короткие пулеметные очереди разрывают тишину, Милан повторяет: «Я не позволю пристрелить себя как собаку. Я убегу».

«Мы все попробуем бежать», – соглашаются те, кто стоит рядом.

С лихорадочной поспешностью они пишут записки. Но что можно сказать, когда идешь на смерть? Истории известно много значительных предсмертных слов, но в твоем сознании всплывают только избитые фразы.

«Мы умерли сопротивляясь», – пишет Милан. Ты уговариваешь его порвать записку. Твоя обычная осторожность подсказывает, что вас могут обыскать, если они решат вас не расстреливать. А очередь вот-вот дойдет до вас. В темном бараке остаются только твои одноклассники. И в следующий раз пойдете вы.

«Выше головы, мальчики! Расправьте плечи! Пусть они видят, что вы не боитесь!» – подбадривает капитан школьной команды. Это и есть страх? Эта пустота во всем теле, это оцепенение сознания? Ты берешь Милана под руку – чтобы поддержать его или себя? Ты не знаешь.

Милана не нужно поддерживать. Он идет как солдат в сражение. А ты еле переставляешь ноги и на пороге спотыкаешься. Спотыкается и молодой немецкий солдат.

Эсэсовский офицер кричит на солдата, и, когда мимо него проходит Милан, офицер бьет его хлыстом по лицу. Голос офицера слышен во всем дворе. Милан поднимает руку, чтобы вытереть кровь, текущую из носа, и офицер снова ударяет его хлыстом. Милан идет рядом с тобой. Вы уже не поете.

Электрический свет ослепляет тебя. Потом ты видишь груды трупов, сваленные у стены, трупы по всему двору. Мозг не в силах это воспринять. А вас уже выводят со двора в поле, окутанное сумраком. У тебя заплетаются ноги.

Мимо людей, ожесточенно копающих землю. Роют могилы для всех этих трупов. Мертвые тела повсюду. Торчит бородка дядюшки Крыстича. Маленький Милутин – точно брошенная тряпичная кукла. Стонет женщина. Эсэсовец переворачивает ее ногой. Она шевелится. Он вынимает пистолет, стреляет ей в лицо и хохочет.

И вдруг ты ощущаешь какой-то толчок. Ты словно оживаешь. Ум и тело освобождаются от ледяного оцепенения. Жизнь обжигает тебя. Они ведут вас по склону туда, где на краю поля протекает ручей. Лес на другом берегу ручья совсем уже темный.

Ты сжимаешь руку Милана: «У той сосны – врассыпную!» Шепот пробегает по колонне.

Эсэсовец кричит по-сербски: «Молчать, славянские свиньи!»

Все бросаются врассыпную. Милан бежит впереди тебя. Все ближе ручей, все ближе лес. Двое уже на том берегу. И вдруг навстречу пулеметный огонь. Оранжевые вспышки. Крики. Нога у тебя подгибается. Ты спотыкаешься и падаешь. Ты ранен.

Милан бросается назад, к тебе. «Беги! Беги! Милан, не делай глупости!» Но он уже схватил тебя. Тащит к берегу. «Не отходи от брата», – сказала мать.

Подбегает молодой немецкий солдат, за ним эсэсовец. «Стреляй в них!» – кричит эсэсовец. Солдат поднимает ружье. Ты слышишь щелканье затвора. Он смотрит на тебя в упор, смотрит в упор на Милана, и лицо его искажается.

– Nein! – кричит он, и еще громче: – Nein! – и бросает винтовку в реку.

– Schwein![39] – орет эсэсовец и, подняв пистолет, стреляет в солдата.

Он падает на тебя. Его кровь течет по твоей шее. Не сходя с места, эсэсовец стреляет Милану в лицо, стреляет до тех пор, пока оно не превращается в кровавое месиво. Брызги мозга летят тебе в лицо. Темнота.

Ты не знаешь, сколько времени прошло. «Ruhe! Ruhe! Ruhe!» – гудит у тебя в ушах. Снова забытье. Удары пульса. Но когда туман в голове рассеивается, ты понимаешь, что это шепчет немецкий солдат.

Звенят лопаты. Огоньки движутся по склону. Вопли. Выстрелы. Ты жив, а Милан мертв. Какая боль сильнее – боль в ноге или в сердце? Ты стонешь.

– Ruhe, – шепчет солдат. – Добивают раненых. Давай через речку. В лес. – Он бесшумно ползет на животе к воде.

Ты шевелишься. Мучительная боль в ноге. Прикусив губу, ты оттаскиваешь в сторону окоченевшее тело брата. Роешься в его кармане, вытаскиваешь его последнюю записку, его карандаш. Целуешь холодную руку. Волоча ногу, ты ползешь по траве, уже подернутой инеем. Тело погружается в холодную воду. Немец помогает тебе выбраться на берег. Ты ползешь рядом с ним по замерзшему полю к деревьям. Темный и безмолвный лес. Позади, на склоне, вспыхивают огоньки. Вопли, выстрелы. Некоторое время спустя, завершив операцию, немецкие солдаты с песнями проходят по городу. Их голоса смолкают в отдалении, и наступает безмолвие.

Безмолвие смерти.

Из груди Иоганна вырвался долгий, прерывистый вздох, и он очнулся.

Бранкович подошел к двери и остался стоять там, глядя в прошлое.

В сарае никто не пошевельнулся. Никто не сказал ни слова.

И вдруг Элис закричала:

– Я не могу этого вынести! Это слишком ужасно! Почему мы должны все это выслушивать?

Фон Рендт задергался на стуле.

– Все это ложь, Элис. Ничего подобного никогда не происходило. Этот человек не только предатель, но и лжец!

– В тот день, – угрюмо проговорил Кеппель, – было убито семь тысяч триста мирных жителей. – Он повернулся к Мартину. – Если вы сомневаетесь в наших словах, мы вам дадим прочитать протоколы суда над военными преступниками.

– В фактах я не сомневаюсь, – сказал Мартин, и тон его был гораздо мягче, чем раньше. – Однако они не доказывают, что убийца-эсэсовец и мистер фон Рендт одно и то же лицо.

Фон Рендт побагровел и снова попытался ослабить веревки.

– Меня там не было, Мартин. Если это и произошло, клянусь, меня там не было. Все они лгут!

– Ruhe! – резко крикнул Кеппель, и Мартин его не остановил.

– Доказательств у нас вполне достаточно, – продолжал Кеппель. – Они удовлетворят и суд, перед которым он предстанет. Хотите узнать, как мы с Бранковичем выслеживали его всю войну? Может быть, это поможет нам убедить вас. Я буду краток и не стану рассказывать, как нам удалось тогда скрыться в лесу. Нас выходили крестьяне. И как только Бранкович немного оправился, мы ушли к партизанам. Сомнения окончательно перестали меня мучить, когда я нашел в кармане молодого немецкого солдата фотографию повешенных мужчин и женщин и подпись: «Весенний урожай в Югославии».

Там, в горах, в начале тысяча девятьсот сорок второго года я надел партизанскую фуражку и научился новым методам ведения войны. До тех пор я был знаком только с самой передовой военной техникой, ия был потрясен, узнав, что оружие, которое я прежде видел только в музеях – средневековые пики, допотопные пушки, самодельные ружья, – используется тут в бою. Партизанам не хватало продовольствия, не хватало медикаментов, а если у них и было современное оружие – так только то, что удавалось захватить у противника.

Я не мог поверить, что эти плохо вооруженные солдаты – одни юнцы да старики – могли разгромить наш батальон.

Пять лет партизанская армия сдерживала не только итальянских фашистов, но тридцать немецких дивизий, хотя и тем и другим помогали местные предатели. И тогда я понял, что ни одна нация, даже самая сильная, даже обладающая сверхмощным вооружением, не может победить страну, борющуюся за свою свободу. Такую страну покорить нельзя.

Пусть вас не удивляет, что я, немец, сражался против своей армии: должен вам сказать, что уже через год целый немецкий батальон действовал в Югославии на стороне партизан. По натуре мы не были жестокими. В Карловаце, рядом с памятником жертвам этого массового убийства, воздвигнут памятник трем неизвестным немецким солдатам, которые тоже отказались стрелять в мирных людей.

Я не пошел в тот батальон – я не интересуюсь политикой. Я остался с Бранковичем. Мы с ним поклялись отдать фон Липаха в руки правосудия. Бранкович – за убийство своей семьи. Я – за поруганную честь своей нации.

Отыскать его было нетрудно. За операцию в Карловаце он получил повышение; он прошел по всей Сербии, осуществляя гитлеровскую политику истребления сербов, освобождая жизненное пространство для «высшей» арийской расы. И всюду, где он проходил, были пытки, пожары, смерть. Вот тогда-то его и прозвали «Хохочущая смерть».

После капитуляции Венгрии он был послан на север для оказания помощи соединениям «Скрещенных стрел». Те, впрочем, не нуждались в его инструкциях, так как давно уже стали опытными убийцами мужчин, женщин и детей. – Кеппель посмотрел на Иоганна. – Вы пожимали их руки, запятнанные кровью… Потом его перебросили на Западный фронт помогать усташам и итальянским фашистам в их борьбе против хорватских и словенских патриотов.

Зимой сорок третьего года мы прошли за ним по всей Словении. Это была очень суровая зима. Сколько страданий! И какой героизм! И повсюду мы слышали о нем. Однажды даже слышали его хохот, когда его зондеркоманда уходила из деревни, в которой уничтожила все живое. Но нам так и не удалось подобраться к нему достаточно близко. Его хорошо охраняли.

В Любляне мы потеряли фон Липаха из виду. Позднее мы узнали, что он улетел в Италию. После капитуляции Италии фашистам понадобились его услуги как специалиста по массовым убийствам. Но об этом лучше расскажет Сноу.

Сноу посмотрел на часы.

– Ладно. Я расскажу коротко. У нас не так много времени. Вместе с частями австралийской армии я был в Северной Африке и попал в плен к немцам. Когда нас везли через Северную Италию, в сентябре тысяча девятьсот сорок четвертого года, мне удалось бежать: итальянские партизаны остановили наш состав, чтобы дать нам возможность спастись. Бежало более ста человек. Со мной было двое товарищей. Безоружные, они бросились на охранников. И как они дрались! Немцы стреляли в них, даже в убитых, а потом сбросили их тела с насыпи.

Одним из первых выстрелов меня ранило в руку. Я скатился в канаву и притворился мертвым. Немцы несколько раз выстрелили в мою сторону и ушли.

Когда наступила ночь, брат Марии, Родерико – это он минировал железнодорожный путь, а потом спрятался в лесочке неподалеку, – вышел из своего укрытия и отвел меня к партизанам.

Вам никогда не приходилось слышать об итальянских партизанах, мистер Белфорд? И всем остальным тоже? – Сноу окинул присутствующих хмурым взглядом. – Ну, конечно. Здесь о них не говорят. Здесь только прохаживаются на их счет: итальяшки – никудышные вояки! Мы, австралийцы, не хотим знать о том, что семьдесят тысяч итальянцев отдали свою жизнь, чтобы помочь нам выиграть эту войну. Поверьте мне, они умели драться, когда было за что. Те люди, к которым я попал – мужчины и женщины, – все были героями.

Меня выходило семейство Марии. Черт возьми, какие люди были эти Росси! В доме у них имелся подвал, и партизаны свободно приходили и уходили через подземный ход, который выводил в склеп на кладбище. Священник тоже помогал партизанам.

В тот первый день в маленьком тесном домике Росси были, кроме меня, английский летчик, француз, ирландец, солдат из Южно-Африканского Союза, дезертир из фашистской армии и русский, которому удалось бежать из плена. Мы называли себя Малой Лигой наций.

И конечно, вы не слыхали о том, сколько солдат союзных армий были спасены итальянскими семьями, которые с риском для жизни давали им убежище. Так, например, поступили Росси, эти крестьяне, в бедной горной деревушке, такой маленькой, что ее нет ни на одной карте. Когда-то предкам Марии пришлось таскать землю в корзинах из долины в горы, чтобы создать искусственные поля на горных склонах. Маленькие, темные каменные домишки, каменная церквушка. Они были очень бедны и трудолюбивы, но все сражались как герои.

Пронесся слух, что немцы посылают карательную экспедицию за нападения на поезда. И я ушел с партизанским отрядом в горы.

Мы не очень опасались за хозяев. До сих пор в этом районе никаких акций против гражданского населения не было. Шла война, жестокая и беспощадная, но воевали не с гражданским населением.

Три дня спустя, когда мы вернулись в дом Росси, мы нашли в живых только Марию. Особый отряд эсэсовцев под командой оберштурмбаннфюрера фон Липаха уничтожил все население этой деревни. Женщин, старых и молодых, детей, грудных младенцев и дряхлых стариков, которые не могли оказать сопротивление или бежать. Эсэсовцы сожгли дом Росси и еще несколько домов, но потом им это надоело, и они согнали всех, кто еще остался в живых, в церковь вместе сo священником и двумя монахинями.

Когда-то, в годы депрессии, я работал на бойне – там смерть скота была оправдана. Здесь же было тупое и бессмысленное истребление.

Его работа. В ризнице мы увидели обнаженное тело молодой монахини, ее изнасиловали и убили. Священника застрелили у алтаря: он стоял на коленях – по-видимому, молился.

Когда молодчики фон Липаха и этим пресытились, они заперли всех в церкви, бросили в окно гранаты, а церковь подожгли.

Повсюду валялись тела убитых и замученных. Би-би-си назвала эту расправу в Марзобово одним из самых отвратительных и жестоких преступлений, совершенных немецкими и итальянскими фашистами.

Вы скажете, что и это не доказательство, потому что сам я не видел, как он убил тысячу восемьсот крестьян – именно столько было уничтожено за одну неделю в районе горной деревушки Марзобово. Но он командовал отрядом. Это он отдавал приказы и сам подавал своим солдатам пример; и только одному богу известно, скольких он убил своими руками. За зверства в Марзобово Гитлер наградил его «дубовыми листьями» в придачу к Железному кресту, полученному за Карловац. Комиссия по расследованию преступлений военного времени предала суду вожаков этой банды: одни были приговорены к смерти, другие – к пожизненному тюремному заключению. Мария выступала на суде свидетельницей. Разве этого не достаточно?

Восемь месяцев мы с ней сражались в партизанском отряде. Мария была лучшим солдатом, чем я, и она трижды нападала на след фон Липаха, но ему всякий раз удавалось ускользнуть, а потом он и вовсе удрал из Италии, когда нацистские армии стали отступать. Он бежал с какой-то графиней-фашисткой и, разумеется, под чужим именем – без труда получив визу там же, где Эйхман получил свою. Он прожил на двадцать лет больше, чем Росси. Неужели вы думаете, что мы его теперь отпустим?

Мартин посмотрел на них всех и сказал:

– Поверьте, я вам сочувствую. Я верю тому, что вы мне рассказали. Мне понятно, что только нечеловеческие муки заставил вас посвятить свою жизнь выслеживанию виновника ваших страданий. Если бы это было в моей власти, я бы помог вам предать виновника суду. Но все, что вы рассказали, не прибавляет ни йоты к вашему обвинению против фон Рендта. Вы не привели ни одного доказательства, что именно фон Рендт совершил все эти преступления.

– Это он совершил их! – Лицо Марии пылало гневом.

– Если хотите, мы вам покажем фотокопию протоколов суда в Марзобово, – предложил Кеппель.

Несколько минут Мартин сосредоточенно смотрел в записную книжку, сдвинув брови. Это время показалось Элис бесконечным. Он поднял глаза, все еще хмурясь.

– Тем не менее это не уличает именно его.

Фон Рендт как-то сразу обмяк.

Элис откинулась на спинку стула, тоже облегченно вздохнув.

Мария вскочила с места и подошла к Мартину.

– Неужели он уйдет от суда после того, что он сделал с моей семьей? Умирая, отец заставил меня поклясться – такую же клятву дали мои братья – никогда не забывать о человеке, истребившем нашу семью. Я поклялась, и Сноу тоже дал клятву. Двадцать лет спустя, в другой стране, мы ничего не забыли.

Мартин поднял руку, останавливая ее.

– Прошу вас, Мария, не думайте, что эта история меня не взволновала. Она глубоко взволновала нас всех. Однако если смотреть на нее с юридической точки зрения, она не может служить доказательством вины этого человека.

Резко повернувшись, Мария подошла к фон Рендту.

– Вот смотри! – яростно крикнула она, касаясь шрама на лице. – Ты помнишь тот день в нашем доме, когда ты меня изуродовал?

Фон Рендт с отвращением отвернулся.

– Я вас никогда раньше не видел, не слышал ни о каком Марзобово; понятия не имею, где оно находится, да и никто, наверное, этого не знает.

Мария вытащила маленький золотой крестик, висевший у нее на шее.

– Клянусь вот этим. Все, что я расскажу, – правда.

Меня звали Мария Росси. Мне было шестнадцать лет, когда тедески[40] пришли в нашу деревню. Пришли, как волки, только волки добрее. Те, когда спускаются зимой с гор, кидаются на ягнят и овец, потому что голодные. А тедески – садисты, дьяволы. И этот человек, – она ткнула пальцем в фон Рендта, – был хуже самого сатаны.

Она обошла вокруг стула, на котором сидел фон Рендт, презрительно скривив губы.

– Посмотреть на него сейчас – не поверишь, какой он был тогда красавчик: черная форма, черные сапоги до колен, черный офицерский мундир с золотыми штучками, на лацкане эсэсовский значок из золота, вроде кривой четверки, а в руке хлыст. Ходит он да хлыстом себя по голенищам постукивает, а его тедески виселицу строят на базарной площади да народ сгоняют туда – стариков, и старух, и совсем маленьких детей, ведь молодых-то мужчин в деревне не осталось: одни в плену, других в Германию угнали на работу, многие убиты; а кто умел стрелять, те ушли к партизанам, как мой отец и братья.

Они схватили моего младшего брата Энрико. Он был связным в партизанском отряде. Они потащили его на виселицу. Я не могла узнать своего родного брата. Его спина – сплошная кровавая рана. Глаз висит кровавым комком на щеке, губы распухли, а когда он облизнул их, я увидела, что у него выбиты все зубы. Но он не издал ни звука. Только глаз один и был у него живой – гордый, злой, как у орла. Все мы стоим на площади, женщины, дети плачут, и у стариков по заросшим щекам тоже текут слезы.

А он – вот этот – говорит что-то и хохочет, и голос у него густой, звонкий, а его фашист-переводчик кричит: «Кто не будет смотреть, всех вздернем!»

Они повесили Энрико. Даже когда его тело больше не дергалось, глаз все глядел по-орлиному.

И тут этот снова что-то громко крикнул, а фашист-переводчик еще громче: «Так умрут все предатели рейха».

А потом он пошел со своими дьяволами по домам партизан: крики, вопли, выстрелы. В нашем доме одни женщины: я, мать и бабушка – нянчит грудную дочку брата. А он, этот, встал у очага и принялся напевать что-то себе под нос. Сперва они схватили mia madre[41], переводчик не говорит, а визжит и слюной брызжет: «Где твой муж и сыновья?» Мама была уже немолодой женщиной, но ничего красивее ее лица, каким оно было в ту минуту, я никогда не видела, таким оно и останется в моей памяти. Мама молчала, и он, этот, крикнул что-то, солдаты сорвали с нее кофту, а мама руками старалась прикрыть груди, они у нее полные были – девять человек вскормила. Он снова что-то приказал, и фашисты связали ей руки за спиной, но сделали это не так деликатно, как сейчас Сноу и Курт. Да, да, мисс Белфорд. Они так затянули веревки, что мама губу закусила, чтобы не заплакать. Он дал своему молодчику зажженную сигарету и захохотал. Тот поднес ее к груди матери и держал у соска до тех пор, пока не запахло паленым. Лицо у мамы стало совсем желтым, но она молчала. Я-то знала, что они могут хоть на костре ее сжечь, она все равно им ничего не скажет. Они били ее. Пинали ногами. Потом принялись за меня. Я трусиха. Стала кричать, что ничего не знаю.

Сноу подошел к Марии и обнял ее.

– Я была молодой и глупой, их забавляло, что я кричу, отбиваюсь. Я по его лицу видела: он понимает, что я ничего не знаю, не злится на меня, как на мать. Просто забавляется.

Он подошел ко мне, снял с меня кофту, не грубо, как те солдаты срывали одежду матери, а медленно, не торопясь. Потом снял лифчик, хлыстом пощекотал грудь. Мне не было больно, но я чуть не умерла от стыда. Я была честной и скромной девушкой. Он расстегнул мою юбку, и она упала на пол, и нижнюю юбку, и я осталась в одних штанах. Он и их стянул хлыстом, не дотронувшись до меня, а сам все ходил вокруг меня и напевал. Он велел солдату отворить дверь, чтобы все солдаты во дворе меня видели.

Я чуть с ума не сошла от страха; я стала метаться, как дикий зверек в капкане; куда ни кинешься – всюду солдаты; они хватают меня, смеются, и вот я снова стою посреди комнаты и дрожу, а он приказывает моей бабушке помешать дрова в очаге и все хохочет, хохочет…

Элис замерла, впиваясь глазами в лицо Карла. У нее мурашки бегали по спине, когда Мария рассказывала, как ее раздевал тот человек – медленно, не торопясь. И все-таки она не верила, что это они говорят о Карле. Она сказала себе: «Это неправда. Я не смогла бы полюбить человека, совершившего такое».

Голос Марии заставил ее очнуться.

– И тут он берет из рук моей бабушки кочергу, подносит раскаленный конец к моему лицу, а глаза его как лед на реке зимой, а другой фашист кричит моей матери: «Говори, не то он заклеймит твою девчонку!» Мать застонала, но не сказала ни слова. Тогда он ткнул мне в лицо кочергой – вот сюда, – и я почувствовала, как зашипело мясо. Но мать молчала.

И тут он будто взбесился. Он застрелил маму, застрелил бабушку. А его дьяволы выбежали из дому с маленькой. Они бросали ее в воздух, стреляли в нее, как в мишень, пока все одеяльце не стало красным от крови. И один солдат поймал ее на штык. Потом они застрелили корову, овцу, осла, подожгли сарай, птичник. А в комнате этот застрелил собаку и кошку. Меня он повалил на кровать и сделал со мной то, чего не делал ни один мужчина.

Голос Марии дрогнул. Сноу прижал ее к себе, и она продолжала еле слышно:

– Потом он поджег дом, а сам стоял и смотрел, как поднимаются дым и огонь, и все пел ту песню о донне Кларе, мне ее никогда не забыть.

Она повернулась к Элис:

– Помните тот день – я еще белье гладила, – и вы запели эту песню, а я чуть в обморок не упала?

Элис приподнялась на стуле, ее лицо совсем побелело.

Фон Рендт так на нее посмотрел, что даже Иоганн содрогнулся.

Мария тихонько запела.

А у причала плескалась вода, и «Керема» мягко постукивалась о сваи.

В сарае тишину нарушал только голос Марии. Она умолкла.

– Это его песня. Он научил ее.

– Какая песня? – спросил Мартин.

Фон Рендт конвульсивно проглотил слюну.

– Понятия не имею.

Мария ткнула в фон Рендта пальцем и торжествующе воскликнула:

– Вот как я убедилась, что это он! Она все время поет эту песню.

Фон Рендт выругался.

Элис бросилась перед ним на колени.

– Это ложь, Карл! – воскликнула она со слезами. – Клянусь, я никогда никому ее не пела.

Связанными руками он изо всех сил ударил ее по лицу, и она вскрикнула.

– Глупая, толстая шлюха! – злобно рявкнул он.

Он пнул ее ногой, но, теряя сознание, она все же услышала эти слова.

Мартин посмотрел на его лицо, пылающее неистовой злобой, – таким Карла он еще никогда не видел, и в мозгу Мартина словно разверзлась бездна: он понял, что фон Рендт виновен. Этот перекошенный рот, ненависть в глазах, то, как он ударил Элис, – все обвиняло его. Мартин бесстрастно сказал себе: «Если бы я был судьей – вот та минута, когда я надел бы черную шапочку»[42]. И мысленно он надел ее. А вслух сказал им:

– Уведите его на яхту, Брэнк, и подождите меня. Я поеду с вами.

Он подошел к Элис, лежащей на полу; Лиз и Мария, склонившись над ней, осторожно вытирали ее лицо. Она пошевелилась и застонала.

Мартин помог ей подняться с нежностью, необычной для него. Она прислонилась к нему, взгляд ее был пуст, рот полуоткрыт.

Иоганн медленно слез с сундука, словно пробуждаясь от транса. Он с отвращением посмотрел на дядю и сказал Мартину:

– Я поеду с вами, только сначала я помогу вам отвести мисс Белфорд.

Он взял Элис под руку, и она, спотыкаясь, пошла с ними по дорожке. Лиз побежала вперед, чтобы зажечь в доме свет. Они уложили Элис на кровать. Она уставилась на них невидящим взглядом.

– Ничего, это пройдет, – сказал Мартин, стараясь успокоить Лиз. – Это шок. Если тебе понадобится помощь, позвони Манделям, им можно довериться. Мы вернемся еще до рассвета.

Иоганн задержался в дверях, что-то обдумывая. Может ли человек хотя бы частично искупить преступления другого? Он сказал Лиз:

– Если ты увидишь Лайшу раньше меня, передай ей, что я поеду во Вьетнам вместе с ней.

Лиз слышала, как он бежал по дорожке, а потом заработал мотор «Керемы».

Длинные, пологие волны расходились от носа «Керемы», прорезающей чернильные воды океана. Ночь окутала все своим покрывалом, и только на западе, за невидимым берегом, пробивался слабый отсвет огней большого города.

Мартин посмотрел на часы. Они плыли уже час. Он взглянул на компас, проверил курс. Из каюты, позади него, донеслись приглушенные стоны, и краешком глаза он увидел, как Бранкович и Кеппель туже затягивают веревки на руках человека, которого он знал как фон Рендта. Рядом с ним, держа пистолет, стояла Мария. Иоганн смотрел на дядю с холодным безразличием.

Мартин наблюдал за всем этим как бы со стороны, словно это не имело к нему ни малейшего отношения. Связанный человек не был тем, кому он оказал гостеприимство, он был осужденным и, следовательно, находился за пределами гнева и сострадания.

Сноу на палубе что-то крикнул, и Мартин увидел в темноте впереди топовый огонь и зеленый бортовой, Бранкович молча взял у него румпель.

«Керема» накренилась, огибая нос затемненного судна. Бранкович выключил мотор и подвел яхту к левому борту, единственная затененная лампочка освещала спущенный трап. Он снова передал румпель Мартину.

Бранкович и Кеппель выволокли из каюты связанного человека. Две темные фигуры перегнулись через фальшборт и перетащили его на площадку трапа. Несколько секунд «Керема» покачивалась в такт волнам, затем на темной палубе над ними раздалась команда, и начался нелегкий подъем по трапу с отчаянно сопротивляющимся человеком. Слабо звякнул колокол машинного отделения, и судно стало отходить.

Мартин включил мотор, и «Керема» повернула к берегу. Он смотрел на береговые огни и не узнавал их. Даже когда они, обогнув мыс, вошли в бухту, он не ощутил приятного возбуждения, которое обычно охватывало его при виде знакомых огоньков на извилистых берегах. Его мысли были заняты другим: он подбирал, сортировал, оценивал улики против человека, который скоро должен будет предстать перед судом.

Передав румпель Бранковичу, Мартин прошел на нос яхты. Может быть, ветер прояснит его мысли? На какую-то страшную минуту он ощутил себя высшей властью. Он сам свершил правосудие.

Есть ли какое-нибудь оправдание этому?

Вина этого человека несомненна. Здесь его совесть была спокойна.

Но что бы сказали его коллеги, если бы они узнали?

Что бы сказал сэр Ральф?

Они повернули в бухту Лиллипилли, и у него вдруг защемило сердце – он вспомнил про Элис. Вот что было сейчас самым главным. Но как ей помочь? И возможно ли это? Когда «Керема» подошла к причалу, Мартин осветил фонариком борт, и дрожащий луч упал на какой-то предмет, который он сначала принял за огромную медузу, плавающую между сваями. Луч скользнул по светлым водорослям, колыхающимся в полупрозрачной воде, и упал на лицо Элис.

Мартин невольно вскрикнул и замер.

Бранкович кинулся к нему.

Вместе они вытащили Элис из воды. Незрячие глаза на странно помолодевшем лице были широко раскрыты. Мария опустилась на колени и закрыла ей глаза.

Бранкович снял кепку.

– Он сеял смерть повсюду, где появлялся.

Мартин взял ее холодную руку, и с этим прикосновением их общее прошлое кануло в вечность.

К ним через газон бежали двое. Мартин поднял глаза и в свете фонарика увидел заплаканное лицо дочери. Лиз хотела что-то сказать, но слезы душили ее – она спрятала лицо на плече Младшего Мака. И Мартин понял, что безвозвратно потерял и ее.

Он тяжело поднялся. Боли он не чувствовал. Только одну пустоту. И где-то в глубине его опустошенного сознания звучал безжалостный вопрос:

«Как мне судить себя?»

1

О вкусах не спорят (латин.).

2

До бесконечности (латин.).

3

В родительской роли (латин.).

4

Ах ты, еврейская свинья! (нем.).

5

Не вытекает из разговора (лат.).

6

Чудесно! Чудесно! (нем.).

7

Ваше здоровье (нем.).

8

Ладно! Ладно! (нем.).

10

Ах, так! (нем.).

11

Мой милый (нем.).

12

Где они остались? (нем.).

13

14

15

Милая Элис (нем.).

16

Бог мой! (нем.).

17

Нет, нет, нет, милостивая госпожа (нем.).

18

Да, да (нем.).

19

Братство (нем., венг.).

20

Готовы служить отечеству (сербскохорват.).

21

Мы выстоим! (венг.).

22

Да здравствует Салаши! (венг.).

23

«Готовность» (сербскохорват.).

24

Фашистский гимн.

25

Будем здоровы! (нем.).

26

Ваше здоровье! (нем.).

27

И так далее (нем.).

28

Брат по оружию (нем.).

29

Все к чертям! (нем.).

30

Германия превыше всего (нем.).

31

Германии конец (нем.).

32

Нет! Нет! (нем.).

33

Мэнди и Кристина – девицы легкого поведения, замешанные в скандале, который привел к отставке английского военного министра Профьюмо в 1963 году.

34

Недочеловеков (нем.).

35

Тихо! (нем.).

36

«Коричневая книга» (издана в ГДР в 1965 году) содержит сведения о фашистских преступниках и их преступлениях, совершенных во время второй мировой войны.

37

Внимание! Внимание! Внимание! (нем.).

38

Тихо! Тихо! (нем.).

39

Свинья (нем.).

40

Немцы (итал.).

41

Мою мать (итал.).

42

По обычаю английских судов перед вынесением смертного приговора судья надевает черную шапочку.