— Как вам удается друг друга не калечить?

— Часть команды все время в койках — до боевой тревоги, а тогда все по своим местам.

Высота кэна — сорок метров, диаметр — пятнадцать. Он разделен двойными переборками на несколько неравных отсеков. На самом верху, на первом уровне, находится операционный отсек — мозг корабля. Под ним, на втором уровне, — оружейный отсек, в одной части которого расположен вычислительный центр, в другой — центр обнаружения. Третий уровень занят под самый маленький, эксплуатационный отсек. Он состоит из камбуза, гальюна, примитивной постирочной и медпункта, секции переработки отходов и — самое главное — центра регулировки температуры внутри корабля. Под эксплуатационным отсеком — технический, основная задача которого — заставить корабль двигаться из пункта А в пункт Б. Четкой границы между функциями, оборудованием и системами технического и эксплуатационного отсеков нет.

Центральный элемент конструкции — его называют килем — тянется по всей длине цилиндра. Когда корабль перейдет в рабочий режим, члены экипажа будут по очереди спать в прикрепленных к этому килю койках. Вот о чем не мешает поразмыслить. Мне до сих пор не приходилось спать в условиях почти полного отсутствия гравитации. Говорят, толком не отдохнешь и сны немного сумасшедшие.

В паразитном режиме сон организуется по системе «кто смел, тот и съел». Кто побыстрее, тот цепляется за койку любой, какой только успеет, конечностью и ведет затем из занятой позиции переговоры с тем, кто замешкался. Некоторые из коек висят в таких местах, куда и мышь не втиснется.

Номер люкс на любом корабле — это наблюдательный пункт командира. На клаймере он ничем не отгорожен от остального пространства. Командир будет делить койку со старпомом и шеф-квартирмейстером. На каждую койку по нескольку человек. Не нужно много фантазии, чтобы понять, какой это вызовет хаос. Приходится жутко тасовать расписание, чтобы разместить трех человек в одной койке и каждому дать разумное количество часов сна в сутки. Подозреваю, что штаб предпочел бы экипаж из роботов, которым вообще спать не нужно.

Свободного места внутри цилиндра мало. Изогнутый внутренний каркас занят пультами и рабочими станциями, расположенными почти впритык. Внутренний круг начинается в двух метрах от каркаса. На этом уровне функциональных модулей немного, но почти все пространство занимают нервная и кровеносная системы корабля, а также те его органы, к которым не обязательно иметь постоянный доступ. Если не считать нескольких люков, обеспечивающих доступ в двухметровую трубу вокруг киля, одиннадцать метров в центре кэна представляют собой непроходимый лабиринт труб, проводов, контактов, гудящих коробок тысяч форм и размеров, несущих конструкций и кабельных каналов.

Тут уж я не мог не спросить:

— Да как нормальный человек может работать в этом хаосе обезьяньих лиан?

— По головизору смотрится лучше, да? — улыбается Уэстхауз в ответ.

Он ведет меня к миниатюрному пульту астрогатора, карабкаясь, как запыхавшийся бабуин. Сбоку к пульту примыкает пара консолей ввода-вывода центральной компьютерной сети корабля. Спереди, подобно теленку к вымени матери, к нему льнет аквариум самого крохотного трехмерного дисплея, который мне когда-либо приходилось видеть. Даже у дешевых детских боевых игр дисплей больше. С абсолютно непроницаемым выражением лица Уэстхауз напоминает мне:

— Когда на корабле будет своя гравитация, станет не так мерзко.

— Когда хуже некуда, любое изменение — к лучшему.

В проходе разгорается какой-то спор. Желая выглядеть сознательным, я немедленно устремляюсь туда.

— Не беспокойся, сейчас угомонятся. Это Роуз и Тродаал. Постоянно из-за чего-нибудь галдят.

— Ну, если ты так говоришь…. А где шкафчики, Уолдо?

— Шкафчики?

Улыбается. Многозначительная улыбка. Улыбка садиста. Его коронная «схватил-тебя-за-яйца-и-не-отпущу».

— Ты и впрямь новичок. Какие еще шкафчики?

— Для вещей.

Почему я не останавливаюсь? Я ведь уже одной ногой над пропастью.

— Для личных вещей.

Я не ожидал удобств офицерского салона линейного корабля, но шкафчики все-таки рисовались в моем воображении. Я не могу оставить камеры валяться просто так. Слишком велика вероятность, что они куда-нибудь смоются.

— Будешь пользоваться своей койкой. Твои сменщики так и делают.

Тут до меня доходит.

— Так вот почему никто ничего с собой не берет, — догадываюсь я.

— Лишились еще одного удобства, обычное дело. Вот поэтому-то те клаймеры, где мало модификаций, типа «Восьмого шара», и пользуются такой популярностью. Ходят слухи, что на «Восьмом» до сих пор сохранился душ.

— А я-то думал, что на бомбардах души плохие.

— И это правда. Старик говорил, что ты летал на истребителях и занимался тем же, чем я здесь занимаюсь. Это роскошные лайнеры по сравнению нами. Привет, командир.

— Ну, не может быть, чтобы нельзя было организовать все это получше.

Командир пожимает плечами, будто эта тема ему совершенно безразлична. Он улыбается. Похоже, он специально отрабатывал эту тонкую, насмешливую, загадочную «улыбку командира», с высоты своего положения забавляющегося проделками вверенных ему детишек.

— Природа требует свое. Все в порядке на борту, мистер Уэстхауз?

— Как раз начинаю проверку, командир.

Я понял намек: я путаюсь под ногами. Все заняты, на борту корабля — хаос. С койками, кажется, разобрались, люди ползают друг по другу, наводя порядок на своих рабочих местах.

Несмотря на то что корабль был осмотрен в гавани, им хочется еще раз все проверить. Не то чтобы они не доверяли компетентности портовых техников — просто им надо знать самим. От этой техники зависит их жизнь.

Я слоняюсь без дела и пытаюсь проникнуть в тайну Старика. Что ни говори, теперь, когда мы на борту, он стал еще более замкнутым и недоступным. Пройдя сквозь входной люк, он сменил маску и принял облик, скроенный по ожиданиям команды: сильного, немногословного, умелого и уверенного Командира. Терпимого ко всем личным дрязгам, строгого ко всему, что может нарушить работу корабля. Я уже видел этот спектакль на других кораблях, но нигде он не разыгрывался так прямолинейно и с таким холодным расчетом.

Надеюсь, что со временем командир все-таки смягчится. Надеюсь, он не выкинул меня из головы навсегда. Он — половина всего материала для статьи.

Уэстхауз тоже изменился, когда этот новый командир пересек его орбиту. Мгновение — и он стал безразличен ко всему, кроме своих астрогаторских побрякушек.

Здесь, на клаймере, есть, видимо, какая-то магия. Старик и Уэстхауз испарились, а появившийся на их месте лейтенант Яневич, старший помощник, обращается со мной, как со своим старым приятелем. Кто еще поменял личину, просачиваясь в люк? Бредли? Не знаю, на борту я его еще не видел. А с остальными не знаком.

Я убираюсь с их дороги в операционном отсеке и отправляюсь обследовать другие. Мне не удается найти ни одного человека, который имел бы время и желание побеседовать со мной, пока я не достигаю самого дна кэна. А там знакомлюсь с Эмброузом Дикерайдом, нашим инженером.

На наш разговор о его работе я трачу час. Нить рассказа теряю через пять минут.

Не зная физики, Академию не закончишь. Тамошний курс я выдержал благодаря личному упорству и хитроумной мнемотехнике. Но как только речь заходит о физике более тонкой, чем ньютоновская, у меня мозг покрывается какой-то броней. Думаю, что в общих чертах я еще кое-как могу представить себе то, о чем говорил Эйнштейн. Райнхардта с его гипермеханикой я принимаю на веру. Несмотря на героические усилия Дикерайда и все, что я читал раньше, ноль-состояние и клайминг останутся для меня чистой воды ведьмовством до самой смерти.

Дикерайд утверждает, что между классической, ньютоновской, эйнштейновской и райнхардтовской механикой существует еще бесконечно много точек зрения на Вселенную — целый спектр. Главный параметр эйнштейновской точки зрения — константа с, скорость света в вакууме. Райнхардт переворачивает все вверх дном, утверждая, что дважды два — лишь время от времени равняется четырем, а с — константа лишь при определенных условиях, хотя эти условия есть практически везде и всегда. Он придумал способ продемонстрировать, что по-настоящему универсальный параметр — сила тяготения.

Где-то между двумя этими точками зрения я и заблудился, обнаружив, что мох на деревьях в этом лесу есть с двух сторон.

Дикерайд предложил мне представить себе Вселенную как апельсин, О'кей. Это достаточно просто, хотя мои глаза говорят мне, что Вселенная бесконечна. В гиперпространстве, где рушатся законы Ньютона и Эйнштейна, находится корка этого апельсина. Просто и элегантно. Теперь друг мой Дикерайд берет апельсин, как будто это бейсбольный мяч, кидает его и заявляет, что эта корка существует везде в равной степени с содержащей ее Вселенной. Апельсин частично состоит из корки до самых семечек. Это связано с тем, что пространство имеет кривизну, и, направившись вперед по прямой, ты в конце концов вернешься туда, откуда вышел. Пользуясь же математикой Райнхардта, можно срезать путь — ведь гиперпространство в каждой своей точке соприкасается с любой другой своей точкой. В совершенном гиперпространстве, являющемся, похоже, таким же мифом, как и совершенный вакуум, можно преодолеть расстояние в один световой год, не потратив на это вообще никакого времени.

Темна вода во облацех. Кстати об облаках. Я, например, до сих пор так и не понял, что это за пушные звери у меня над головой, называющиеся кучевыми, перистыми и прочими облаками. Можно, конечно, открыть учебник и просто поверить тому, что там об этом написано. Но снова я смотрю на облако и снова не могу понять, почему эта хреновина не падает камнем на землю — хрясь! Как кусок айсберга.

Гиперпространства в чистом виде не бывает, оно всегда загажено утечками времени, гравитации и субатомного вещества, которое в этом состоянии уже не является вполне веществом. А вокруг сидят кварки и прочая нечисть, которой здесь быть вообще не полагается, и обменивается зарядами за нулевое время….

Математика райнхардтовского Гиперпространства завязана на замкнутую и расширяюшуюся Вселенную. Мне сообщают, что однажды, когда мы снова начнем сжатие к исходному яйцу, гиперпространство подвергнется катастрофическому обращению полярности. Или, если прав Дикерайд, это обращение и вызовет коллапс.

Вот потому я и не могу поладить с физикой. Ничто не является таким, каким оно кажется, с каждым днем все меньше остается вещей, на которые можно было бы опереться.

И опять-таки ключ ко всему — гравитация.

Одна из распространенных фикций — представлять гиперпространство как негатив той Вселенной, которую мы наблюдаем вокруг себя, населенный такими странными зверями, как константа минус с, отрицательные силы субатомных связей, антигравитоны и антихрононы.

Дикерайд на этом не останавливается и говорит, что мы вплотную подошли к клаймингу, движению в направлении, «перпендикулярном» гиперпространству, к переходу в ноль-состояние.

Теперь на деревьях вообще нет мха. И самих деревьев нет. И компас мой он вывел из строя.

В гиперпространстве дважды два четырем не равняется. Ну, хорошо. Моя матушка готова была поверить и не в такие небылицы, просто чтобы поддержать разговор. Но…. в ноль-состоянии e — просто троюродная сестра mс2. В ноль-состоянии даже с2 может быть отрицательным числом.

Ну, что я могу сказать? Очередной триумф тех, кто благословлял нас корнем из минус единицы.

Я перестал верить в Бога, как только стал достаточно взрослым, чтобы увидеть бесчисленные несоответствия и противоречия в католических догматах. Моя вера в законы физики рухнула после того, как, годами набивая шишки о нерушимые законы термодинамики, я обнаружил несоответствия и противоречия в описаниях нейтронных звезд, черных дыр, гиперпространства и звезд преисподней. Я не согласен на набор законов физики, которые годятся на любой день, кроме вторника.

Но я верю в то, что вижу и ощущаю. И верю, что это правильно.

А на практике, чтобы сделать корабль клаймером, заставить его перейти в ноль-состояние, огромное количество энергии закачивается в тор клаймера, где находится гипердвигатель закрытого типа, и в какой-то момент гиперпространство не может далее переносить существование корабля, оно выплевывает его, как сливовую косточку, на тот уровень реальности, где ничто вне поля тороида не отвечает нормальным законам физики.

Мне вспоминаются топологи, любители компьютерных игр. Четырех— и пятимерные объекты наводят на них тоску, им подавай восьми-, пятнадцатимерные. Мозг простого смертного такого не выдерживает.

Все, возвращаемся в двухмерный мир.

Я — наблюдатель, рассказчик. Моя работа — увидеть и пересказать, без комментариев. Начни я комментировать — покажусь пустозвоном.

Такой же любитель поговорить, каким был Уэстхауз, до тех пор пока не взошел на борт, Дикерайд теряется где-то далеко в чащобе. До меня доходили свежие новости о веществе, не имеющем фиксированного состояния, последние сплетни об атомах, ядра которых расположены снаружи. Эмброуз наспех описывает, что творится за таинственным занавесом, как ведут себя неконцентрические электронные оболочки и атомы водорода, где протон и электрон отделены друг от друга бесконечностью. Он шепчет, что вещество в ноль-состоянии должно находиться в состоянии такого возбуждения, какое тот же атом имел бы в центре звезды. Я не спрашиваю, какой именно звезды, а то он дал бы ее полную характеристику.

Чудеса. Я вижу, что путь в эксплуатационный отсек свободен, и остается только выяснить, не та ли эта нора, в которую некогда провалилась Алиса. Я решаю держать ухо востро, чтобы быть РОТОВЫМ поймать говорящего кролика, носом, уткнувшегося в свои чокнутые часы.

У Дикерайда еще есть чем поделиться.

Чем больше энергии скапливается в торе, тем «выше» в ноль-состояние уходит клаймер. Так он набирает высоту — то есть уходит по ноль-пространству в сторону изменения физических констант, а они при этом меняются с постоянной и предсказуемой скоростью по пока еще не выясненным причинам.

— Да неужто?

Дикераид погружен в свои тайны и лишь краем уха улавливает мой сарказм. Он бросает на меня озадаченный взгляд.

— Конечно.

Одна из моих отвратительных привычек. Чего я не могу понять, то стараюсь высмеять. Сколько можно самому себе повторять: наблюдай и сообщай.

Я в шутку спрашиваю:

— Что случится, если все пустить в обратную сторону?

— В обратную сторону?

— Ну да. Выкачать энергию из тора. Прямо в текстуру космоса.

Этот парень чувством юмора не наделен. Он включает главный компьютер технического отсека и начинает искать ответ на мой вопрос.

— Я пошутил. Я не всерьез. Бога ради, мне не нужно это знать. Расскажи мне еще о том, как клаймер набирает высоту.

Высота — это важно. Так я понял из учебников. От нее зависит, насколько легко обнаружить клаймер. Чем он выше, тем меньше его «тень», или «эффективное сечение».

А вот и кролик. Его зовут лейтенант Вейрес, офицер инженерной службы. Входя, он сообщает, что Дикерайд опоздал на крайне важную встречу, и продолжает объяснять сам. У него совсем другая манера.

Наши пути никогда не пересекались ни в этой, ни в другой жизни, и тем не менее Вейрес заранее решил, что меня он любить не будет. И ясно дает мне это понять. Не будет, даже если я спасу ему жизнь. Дикерайд, напротив, навсегда останется моим другом и защитником, и все потому, что я правильно киваю и утукаю во время его монологов.

Вейрес не льстит и оценивает мои умственные способности, как приблизительно равные способностям его ассистента. Его лекция стремительна и коротка.

Он говорит, что Эффект — так он называет феномен клайминга — впервые был зарегистрирован на борту сверхмощных космических кораблей с бескаскадными двигателями роторного типа.

— С ядерным двигателем «Марка двенадцать»? — спрашиваю я радостно. Сухой кивок.

— Корабль автономного полета.

Свирепый взгляд: «Дурак. Так просто в элитный клуб тебе не попасть, хоть ты и угадал».

Пилоты заявили, что резкая подача большой мощности вызывала странное поведение двигателей. Они как бы глохли, если представлять себе их двигателями внутреннего сгорания, или временно срывался факел, если говорить о реактивных двигателях. Что-то, в общем, происходило. Внешние датчики сообщали о кратких провалах контакта с гиперпространством без выхода в норму.

Такого рода сообщения стали поступать с началом войны. До этого проблема не возникала, поскольку в мирное время корабли так не форсировали. При этом случались и разного рода психологические эффекты: два пилота сообщили, что все вокруг стало «призрачным».

Физики немедленно предположили существование такого состояния вещества, при котором не может происходить реакция ядерного синтеза. Пилот с перепугу загонял себя в нуль-состояние, двигатель переставал жечь водород, и корабль выпадал обратно….

Сумасшедшим темпом выполненные исследования дали установку для аннигиляции массы. Оказалось, что смесь антиводорода с водородом в определенных количествах может выбрасывать чертову уйму энергии в любом состоянии Вселенной.

Спрос породил технологию кдаймерного перехода буквально за одну ночь. Первый боевой клаймер вылетел в патруль через тринадцать месяцев после открытия феномена клайминга.

Конец предварительных сведений. Большое спасибо за проявленный интерес. Не соблаговолите ли теперь удалиться? Мы тут все очень заняты.

Вейрес сказал не совсем так, но совершенно ясно. Не думаю, что и я сильно полюблю его.

Второй час моего пребывания на борту. Только что я получил бесценный урок. Не старайся познакомиться со всеми и не зевай. В гонках с выбыванием за койками я оставил себя лишним.

Я вернулся в операционный отсек, полагая, что спокойно займу теперь, когда суета закончилась, какую-нибудь из оставшихся коек. Таковых не оказалось. На меня глядят члены экипажа, и я не могу понять, то ли они заранее злорадствуют, то ли хотят по моей реакции понять, чего я стою.

Здесь нет офицерского салона. Нет сержантского кубрика. Офицерской кают-компанией служит откидной стол длиною в метр в эксплуатационном отсеке, который используется и для приготовления пищи, и в качестве гладильной доски. Круглые сутки.

Я осматриваю весь оружейный отсек, но не нахожу себе дома. Чувствуя себя законченным кретином, я прохожу через эксплуатационный отсек, продолжая выслушивать вежливые отказы, и в конце концов встречаюсь глазами с Бредли.

— Чарли, на этой шаланде просто уравниловка.

— Я вижу, у вас проблемы, лейтенант. Я знаю, где осталось место — в постирочной.

Постирочная — это раковина, используемая и для умывания, и — при случае — для облегчения тошноты. Для себя Бредли растянул дополнительную койку, найдя свободное место у потолка.

Он растет в моих глазах. Это его первый полет, он немногим больше моего знает о корабле, однако сумел предвидеть трудности и предпринял необходимые действия.

— Здесь особо не заспишься.

Когда на корабле появится собственная гравитация, койка погрузится в раковину.

— Похоже. Это единственная на корабле раковина. Есть и свои плюсы — тебе не придется ни с кем делиться.

— Меня подмывает психануть, но боюсь, что это вернейший способ испортить репутацию.

Двое солдат, подчиненных Бредли, смотрят на меня каменными глазами, ожидая дальнейших действий.

— Верно. — Он переходит на шепот. — Старик говорит, что наблюдать за новыми офицерами — их любимый вид спорта.

— Значит, мы с тобой против всего мира. Спасибо тебе. В следующий раз, если он будет, не стану изображать туриста.

— Все дело в долгом перерыве. Инстинкты притупляются. Это сразу заметно.

На любимую мозоль наступил. Я взял себя в руки и ответил так:

— Лучше бы они поскорее вернулись, эти инстинкты. Я не собираюсь вечно быть бедным родственником на пиру.

Наблюдатели исчезли. Первое испытание пройдено.

— Старик говорит, что первое впечатление решает все. Половина экипажа друг с другом не знакомы.

— До конца патруля мы все познакомимся намного ближе, чем нам бы хотелось.

— Эй, лейтенант! — кричит кто-то из люка в оружейный отсек. — Старик вызывает тебя в «О-один».

«О-1». Это операционный отсек. «О-2» — оружейный. И так далее. Я кидаю вещи в свою койку и направляюсь к командиру, цепляясь руками за приделанные к килю крючья. Когда мы перейдем в рабочий режим, на них будут вешать койки и рюкзаки.

Проходить через люки в паразитном режиме противно даже в условиях такой слабой гравитации. Как обезьяна, цепляешься за приваренные над головой брусья. В рабочем режиме они станут лестницей, ведущей к килю.

— На кол бы посадить конструктора этого монстра!

— Не ты первый, — говорит Яневич. — Но этот сукин сын перешел в ту фирму.

— Как?

Яневич улыбается, глядя на мое выражение лица.

— Поэтому-то мы так и лезем вон из кожи. Не знал, что ли? Мы не сможем наложить руки на этого гаденыша до тех пор, пока не выиграем воину. Только тогда мы начнем спорить, кто что раньше с ним сделает. Если хочешь принять участие, подай заявку в письменном виде. Только не рассчитывай, что на твою долю много останется.

— Можно было все это получше организовать.

— Несомненно. На самом деле корабль проектировал компьютер. Говорят, чертову ящику забыли сказать, что на борту будут люди.

— Командир посылал за мной.

— Не ради поручений, а чтобы предложить тебе посмотреть вылет, ты ведь хотел. Уже отправляемся. — Он кивнул в сторону кабины. — Старик там. Вот, пользуйся моим экраном. Это передняя камера. Будет теперь твоим местом по рабочему и боевому расписанию.

— Так себе зрелище.

Пеленг и склонение камеры мне ничего не говорят. Камера передняя. Тогда должна быть видна стена гавани, а вместо этого на экране какая-то темная арка и лишь совсем крохотный кусочек стены. Он ослепительно ярок на фоне тьмы.

Высоко на стене, на краю черной арки, крохотная фигурка в скафандре для внешних работ семафорит руками. Интересно, что ему или ей надо? Боюсь, что мне это так и останется неизвестно. Еще одна тайна Тервина.

Воинственный звук марша на валторнах прорезает отсек.

— Приглушить эту муть! — кричит Старик.

Музыка становится еле слышной.

Черт! Есть ли пределы моей человеческой тупости? Мы же двинулись, выходим из гавани! Эта темная арка — открытый космос. Корабль-носитель выползает из задней части пищеварительного тракта Тервина.

— Не тратят зря ни минуты, — бормочу я.

— Извините, сэр? — вопросительно взглянул мой сосед слева. Специалист по детектированию тахионов, как я вижу.

— Мысли вслух. Задумался, какого черта я здесь делаю.

Узнаю музыку валторн. «Уходящий корабль». Никогда раньше не слыхал такого исполнения, но мне говорили, что какой-то придурок придумал текст и новое название к старинному маршу. Так появился официальный боевой гимн клаймеров.

Рвемся в бой изо всех мы сил. Радости дебила.

Кто-то во внутреннем круге читает мои мысли и начинает подпевать. Вот это настоящий «Уходящий корабль», тот вариант, что распевали пьяные солдаты в развалинах. Откуда-то раздается командный голос:

— Роуз, заткнись.

Этого голоса я не знаю. Кто-то пока незнакомый.

Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе вылет корабля глазами наблюдателя, стоящего на стене огромного туннеля. Через несколько часов после начала возни на корабле-носителе люди, толкаясь, заползают внутрь. Вскоре с корабля-носителя докладывают, что экипажи клаймеров на месте, все люки задраены и проверены. Люди ползают по телу корабля-носителя, освобождая причальные концы, стараясь их не повредить. Лебедки на стенах туннеля сматывают веревки.

Из карманов на стене туннеля появляются маленькие космические буксиры и цепляются за толкательные штанги, просунутые между прилипшими к носителю клаймерами.

За ними со скрежетом смыкаются двери, одна за другой. Издали кажется, что сходятся зубы в челюстях великанов. Инфразвук сотрясает астероид.

Теперь закрывается еще один ряд дверей. Эти тоже плотно смыкаются, только выходят они из девой и правой стен. Утечка атмосферы из туннеля минимальна. Избыточность во всем — аксиома военной технологии.

В бухте вместе с отбывающим кораблем-носителем оказываются еще несколько судов. Им приходится прервать внешние работы и застегнуться на все пуговицы. Экипажи костерят на все корки отбывающий корабль — виновник перерыва. Через несколько дней другие будут проклинать их.

Теперь гигантская камера наполняется стонами и воем. Опюмные вакуумные насосы высасывают из туннеля воздух. Все равно потери будут велики, но каждая спасенная тонна — это тонна, которую не придется поднимать с Ханаана.

По мере падения давления газа шум работающих компрессоров изменяется и стихает. Буксиры в середине туннеля замедляют процесс эвакуации и толчками сжатого газа приводят корабль-носитель в окончательное положение запуска.

Теперь перед кораблем-носителем начинает раздвигаться пара больших дверей, уходя в скалы астероида. Это внутренние, страховочные двери, они гораздо толще тех, что закрылись позади нас, — гигантские титановые плиты толщиной в пятьдесят метров. Двери, которые они страхуют, еще толще. Те рассчитаны на прямое попадание во время неожиданной атаки. Если их разобьют, давление в двухсотвосьмидесяти-метровом туннеле выбросит корабли и людей, как дробь из ружья.

Внутренние двери открыты. Плывем к челюстям внешних дверей. Сквозь километр туннеля наблюдателю виден темный диск с искрами. Они мигают и переползают, как светляки. Тягачи пьктят всерьез. Движение корабля-носителя становится ощутимым.

Гигантский длинный зверь с тороидами присасывается к его боку, двигаясь медленно-медленно, а тем временем в ушах наблюдателя звенит «Уходящий корабль». Грандиозный материал. Драматический. Кадр для начала головизионного шоу о бессмертных героях Первого клаймерного флота. Двигатели корабля-носителя начинают мерцать. Пока что просто разогреваются.

Он не запустится, пока есть опасность сжечь реактивными выбросами кого-нибудь из соседей по туннелю.

Буксиры пыхтят бешено. Если бы наблюдатель оказался на одном из них, он бы слышал постоянный рев и чувствовал, как дрожь толкателей сотрясает его тело. Скорость корабля-носителя достигает тридцати сантиметров в секунду.

Тридцать сантиметров в секунду? Это ведь еле-еле километр в час. Этот корабль может от звезды до звезды дойти за несколько сотен тысяч мгновений.

Буксиры сбрасывают тягу и включаются лишь в тех случаях, когда главный навигационный компьютер корабля-носителя сигнализирует об отклонении судна от центральной оси туннеля. Толчок там, толчок здесь, и судно продолжает скользить вперед, очень-очень медленно. «Уходящий корабль» успевает прогреметь уже дюжину раз, когда нос судна осторожно пробивает последний круг и выглядывает в родную среду, как сурок из норки.

Буксиры отпускают корабль. У них сопла с обоих концов, и теперь они просто включают реверс и прыгают назад в туннель, как стайка вспугнутых мышей. Большие двери начинают закрываться.

Корабль-носитель выскальзывает в ночь, как младенец входит в мир. На самом деле он не добавляет веса астероиду, а убавляет. Выходит с заднего конца Тервина по отношению к направлению движения по орбите Ханаана. Разность скоростей мала, но вскоре корабль сойдет с орбиты Тервина.

Только сначала с центрального поста астероида должны сообщить, что большие двери загерметизированы. Сопла корабля оживут и запылают в ночи, освещая пустую, неровную поверхность Тервина. Он наберет скорость. И с бортов соберутся хищные тени его друзей — атакующих истребителей. И туг валторны могут трубить финальное «ура» тем, кто не вернется никогда.

Уходящий корабль.

Что я здесь делаю? Арка темноты пожирает остатки света. Где-то там скрываются твари, желающие завершить мой рассказ поскорее.

— Выйти в патрульную зону, сэр, — информирует меня сосед, — это раз плюнуть. На корабль-носитель они еще не нападали ни разу.

История вопроса меня не успокаивает. Все когда-нибудь случается в первый раз, а мое везение уже несколько лет на приколе. В моем желудке топочут бабочки, просясь наружу.

— С нами Бог, сэр. Помните псалом: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла».

В этот момент я бы с удовольствием подержался за деревянный посох. Или что угодно. Чуть-чуть суеверия не вредит.

— А?

— Мяу!

Что-то скребется о мои колени. Я отталкиваюсь от пульта….

— Твою мать! Какого?… Что за…. котяра?

Сам себе удивляюсь. Очевидно, я ближе к срыву, чем мне хотелось бы. Обычно я не употребляю подобных слов.

— Это адмирал флота Мин-Танниан, — говорит сосед. — Чистокровный подзаборный кот. Родословная длиной в миллиметр.

Он улыбается, обозначая шутку. Это информативно. Голос на редкость невыразительный.

Солдат с нашивками сержанта облокачивается на спинку моего кресла, рассматривая кота. Более похабного зверя я в жизни не видел. Сержант протягивает руку.

— Фелипе Никастро, сэр. Шеф-квартирмейстер. Добро пожаловать на борт, сэр. Ваш четвероногий друг имеет привычку отзываться на имя Фред или Неустрашимый Фред. По имени нашего прославленного вождя, разумеется. Эти берегаши тебя не обижали, Фред? — Никастро осматривает отсек. — Старина Неустрашимый пришел, похоже, слушать новости. Тродаал? Есть что-нибудь от Великого Пузыря?

Тродаал — радист. В этот момент он прижимает крохотный наушник к левому уху.

— На его частоте передача, сержант. В любую секунду можем принять.

Вызывает командир:

— Запишите на пленку, Тродаал, дайте пару минут полюбоваться лейтенанту и суньте все в канистру для говна. Кроме магнитофона.

Я бросаю взгляд на Никастро.

— Я вижу, здесь не особенно придерживаются формальностей, сержант. На дисциплину не влияет?

— Наши конкуренты все с пистолетами. Это хорошо дисциплинирует.

Я делаю мысленную запись: спросить у командира о его приказе. Не важно, что адмирал не до всего может добраться. В вахтенном журнале записано все, будь это решение командования или просто неодобрительный шепот.