Ловцы звёзд (№4) - Рейд

Он мне не нравится, но я его уважаю. Больше, чем своих сородичей. Им не внушали с детства, что они — отбросы человеческой расы.

И все-таки…. Жители Старой Земли имеют привычку, способную взбесить кого угодно, — во всех своих бедах обвинять чужаков. Кроме того, они до омерзения настойчивы в нежелании самим о себе заботиться. Мы должны, видите ли, носить их на руках только потому, что Старая Земля — Родина.

Предрассудки есть у всех. Пиньяцу стоило бы обижаться на меня меньше, чем на других, — я свои пытаюсь контролировать.

Вейрес рассказывает в присутствии Пиньяца истории про землян. Вот его любимая:

— Слышали историю о землянине, который вернулся домой из бюро социального страхования и обнаружил свою бабу в постели с каким-то мужчиной?

Кто-нибудь обязательно ответит:

— Нет.

— Он бежит в туалет, хватает «Тенг Хуа» и приставляет себе к виску. Баба ржет, а он кричит: «Ничего смешного, сучка. Следующей будешь ты».

В этой истории полно чепухи. Таковы все анекдоты Старой Земли. Пособие для бедных. Крайняя тупость. Промискуитет. Непременное обладание ручным лазером «Тенг Хуа». И так далее.

Когда Вейрес так себя ведет, я начинаю стыдиться за свою родину.

Прогулявшись по кораблю, я прогоняю из своей койки Неустрашимого. Он приспособился в ней бездельничать — здесь его мало беспокоят.

Уснуть не получается. Предстоящее сражение меня больше не тревожит. Мне просто хочется домой. Я устал от клаймеров. Это была глупая идея. Можно я возьму ее назад? Нет? Черт, какая досада….

Сон подкрадывается ко мне незаметно. Мне удается продремать целых двенадцать часов, такого со мной здесь еще не случалось. Я просыпаюсь лишь потому, что Неустрашимый решает станцевать фламенко на моей груди.

— Кот, ты чертовски обнаглел.

Зверь кладет голову на передние лапы в четырех сантиметрах от моего лица и закрывает здоровый глаз. Сквозь грязную рубашку я чувствую его тепло и стук сердца.

— Зря ты завел блох.

Неустрашимый с отвращением изгибается и продолжает спать.

Не понимаю, за что он выбрал меня своим лучшим другом. Я умею ладить с кошками, но понимаю их не лучше, чем женщин. Этот кот живет, как принц, и сорок девять лакеев приглядывают за его замком.

Я чешу ему за ухом. Он награждает меня урчанием и нежными покусываниями.

Идиллия разваливается под пронзительный вой сигнала общей тревоги.

Я раньше времени прибегаю в операционный отсек, удивляясь, каким образом мне удалось проспать тревогу, когда мы вышли из гипера.

Нет, я ее не проспал. Я застал Уэстхауза, прогоняющего судно сквозь несколько сложных маневров при переходе в новую поисковую зону, и Рыболова, что-то рассматривающего на мониторе.

Таких быстрых результатов я не ожидал.

Глядя через плечо Джангхауза, я вижу, что мы пока ничего не нарыли.

Конечно, нет. Двигаясь в норме, наша цель не произвела бы никаких тахионных возмущений.

— Наш?

Я опускаюсь в кресло старпома.

Рыболов улыбается. Яневич ухмыляется. А командир говорит:

— Молодец. Кто именно?

Я пожимаю плечами.

— Клаймер, но я видел только схемы в учебнике. Там были основы.

— Джонсоновский. Бугор на дуге четвертого пера.

Я смотрю на Уэстхауза. Он Дубасит по клавиатуре, как сумасшедший органист.

На клаймерах нет инстела. На малых расстояниях хитроумные операторы переговариваются на куцем языке маневров через аппаратуру для обнаружения.

Я бросаю взгляд на Старика.

— Это вы бросьте, сэр. И не думайте. Война идет. Это дело серьезное.

Яневич шепчет:

— Выйдем из гипера и обменяемся схемами поиска. Вдвоем мы быстро найдем, где у них скорость меньше.

— Каким образом мы что-то узнаем, не переходя в норму?

Он смотрит на меня странным взглядом.

— Мы уже в норме. Ты что, не заметил? Последние шесть часов мы в норме каждую пятую минуту. Ты не следил?

— Сигналы тревоги….

Нет, лучше помолчать. Я проспал свою вахту.

— Господи! Ты думаешь, я так все время и буду заводить эту дуру? В гробу я видал такие правила. Людям надо спать. Кстати сказать, где ты был с восьми до двенадцати?

Что я могу ответить? У меня нет оправдания,

— Не переживайте, мистер Лучше-поздно-чем-никогда. Главное, что тревогу записывает магнитофон. Этого достаточно.

Ухмылку, которая командиру не вполне удалась, ухитряется соорудить у себя на лице Яневич.

— Ты научишься этим маленьким хитростям. Магнитофон запоминает то, что мы хотим, чтобы он запоминал. Отчет о полете даст возможность узнать, что происходит. Они здесь тоже бывали. Пока ничто не угрожает кораблю и не происходит ничего существенного, они смотрят сквозь пальцы. Надо быть гибче. Не этому ли нас учили в Академии?

— Может быть. Но это не тот флот, который я знал.

— Да?

— Я считал, что в военное время правила соблюдаются строже.

— Ты на клаймере, — смеется он. — В чем дело? Долго не покупаем тебе место на лошади Гекаты? По крайней мере ты хоть поспал. — Его улыбка становится тоньше. — Мы это исправим. Отстоишь вахту и потом еще одну, чтобы догнать.

***

Все не так плохо, как я ожидал. Пиньяц из той породы вахтенных офицеров, что не путаются под ногами. Его присутствие становится заметным лишь тогда, когда он вместе с Ника-стро проверяет, действительно ли заранее запрограммированный Уэстхаузом прыжок доставит корабль в нужную точку схемы поиска. Астро-гатор, хотя спит меньше любого другого, круглосуточно работать все же не может.

В этом патруле обязанности Яневича не соответствуют другому названию его должности — первый вахтенный офицер. Первую вахту стоит сам командир. Яневич — вторую. Третью — Пиньяц. На линейных кораблях третью вахту, как правило, стоит астрогатор. На клаймерах этим занимается квартирмейстер. Командир от вахт свободен.

Но Старик считает, что наш младший лейтенант еще зелен. Когда спокойно, он дает Бредли стоять вахту. Временами он поручает это мне. Порой — Дикерайду. «На всякий случай». Даже Вейреса командир время от времени ставит на вахту. Одна из неписаных обязанностей офицера — научиться всему, чему только возможно. Когда-нибудь это может спасти корабль.

Расписание вахт на клаймере не играет большой роли ни для кого, кроме тех офицеров, кто принял на себя четырехчасовые интервалы ответственности. А люди приходят и уходят. В операционном отсеке Никастро и Канцонери следят лишь за тем, чтобы на важных постах кто-нибудь был. Холтснайдер и Бат в оружейном поступают точно так же.

А вот в инженерном отсеке, где большинство пультов нуждаются в постоянном дежурстве, все структурировано более жестко — там по шесть часов работают и по шесть часов отдыхают.

Первая наша программа, начатая на месте последнего известного положения цели, ничего не дает. Пока мы ждем джонсоновский клаймер, Уэстхауз пишет новую. Но уже не надо. Джонсоновский клаймер унюхал след нейтринной эмиссии.

Эта весть неуловимо меняет каждого. Через несколько минут все на местах по боевому расписанию. Разговоры сводятся к случайным нецензурным замечаниям, излишне громким или неестественным.

Скуки больше нет. Эти ребята действуют резче, чем можно было предположить по их виду последнее время. Командир справился со своей работой.

Уэстхауз увлечен профессиональной оеседои с коллегами с другого клаймера. Старик и старпом держатся поблизости.

***

Проходит два часа. Мы разбиваем на квадраты зону, где Джонсон поймала нейтринные следы. Она танцует с нами. Два радиуса обнаружения почти совпадают.

У меня пробуждаются внимание и интерес, хотя и не к своему экрану. Мне хочется уловить все детали, не упустить ни одного нюанса в поведении людей, ни одного их движения, ни одного выражения лица. Я хочу увидеть малейшие изменения в манере речи, выдающие внутренние переживания.

Наиболее разительно переменился Старик. У него внутри будто щелкнул переключатель, и он стал истинным командиром. Ему повинуются без слов. Космонавты кидают на него взгляд, и тут же их глаза возвращаются к работе.

Клаймер ожил. Акула учуяла кровь.

Именно чтобы увидеть такого командира, я и отправился на Ханаан. Того, чье место только что было занято брюзгливым, недоумевающим незнакомцем, плывущим без руля и без ветрил. Теперь сомнения и страхи и кисло-горькое самоедство — все в сторону.

Это подействовало и на меня. Я успокоился. Он нас вытащит.

Что творится у него внутри? Действительно ли он все это отбросил и оставил только долг? Даже в минуты наибольшей откровенности мысли его не прочесть. Судя по всему, что я о нем знаю, он напуган до смерти.

По новой программе оба корабля исследуют крохотный участок пространства минутными сдвигами в гипер и обмениваются информацией каждые полчаса.

В течение первых тридцати минут мы получили дюжину нейтринных сигналов.

— Интенсивность? — спрашивает командир.

— Высокая, командир.

— Направление? Расчетный курс?

Это хитроумная работа. Все равно что засечь свет карманного фонарика на расстоянии в километр, под углом, за одну микросекунду и попытаться угадать, где он и куда движется, если он движется.

Роуз и Канцонери ругаются и бормочут заклинания над своим мыслящим дьяволом. Квартирмейстер озвучивает подсказанные дьяволом цифры.

— Ввести данные в монитор, — командует Старик.

Аквариум мигает при регулировке. В нем ромбовидное изображение, сбоку — клаймер. От корабля через весь аквариум отходит узким конусом красная тень.

— Размер изображения — двадцать дуговых градусов, — говорит Канцонери. Тонкий черный карандаш тычется в центр красного конуса. — Генеральный курс в пределах трех градусов от направления на Ратгебер.

— Расстояние?

— Не определяется.

Естественно. Чтобы определить расстояние по интенсивности нейтринного выброса, нужно знать тип корабля.

— Очень хорошо, мистер Уэстхауз. Давайте посмотрим, что у командира эскадрильи.

Сеть смыкается. Данные от Джонсон стянут ее туже.

Время еле тянется. Я ерзаю. Два ищущих клай-мера оставляют массу тахионных следов. Они слышат наше приближение. И ощетинятся. Сейчас они стиснули зубы и зовут старших братьев.

Командир смеется, будто читая мои мысли.

— Не волнуйся. Наша фирма посылает в бой самое лучшее.

— Умение ждать не входит в число моих добродетелей.

Остальные более терпеливы. Они этому обучены. Как я теперь понимаю, девяносто девять процентов работы клаймера — ожидание.

Сумеют ли они сохранить форму до контакта?

У Джонсон достаточно данных. Зона охоты сокращается до размеров заднего дворика. Пора выгонять кролика с грядки.

Мы несемся вперед, зная, что через несколько часов встретимся с той фирмой.

Идем по горячему следу. Неитринное оборудование поет и булькает. Мы всего на несколько световых часов позади. Уэстхауз и его коллега почти прекратили разговор. Общаются компьютеры.

На этот раз мы почти взяли его в вилку. В инфракрасном диапазоне мне видна длинная рапира его ионного следа. Внешний вид корабля пока не улавливается даже при максимальном увеличении. На нем черная защитная окраска, и движется он слишком быстро.

— Иисус Христос на каноэ! — бормочет Берберян. — Командир! Определяю размер цели на экране.

Цель уже за миллионы километров от нас.

— Командир, он разворачивается, — добавляет Берберян.

При его скорости это будет широкая ленивая дуга и самый лучший из возможных маневров ухода, особенно если он будет нерегулярным. Нам никак не удержать цель в пределах досягаемости радара хотя бы несколько секунд.

— Ловим ветер, а? — шепчет Рыболову командир. Я еле слышу. Оператор ТД кивает. Старик замечает, что мне интересно. — Дурацкое времяпрепровождение, правда?

— Нам нужно везение. Или они должны сделать глупость.

— Они ее не сделают. Такого больше не бывает. Мы их неплохо натренировали.

— Вот он!

Я вздрагиваю и дико озираюсь, потом смотрю на свой экран. Уэстхауз перевел нас на траекторию преследования. На мгновение я увидел мерцание — очевидно, выстрел Джонсон.

— Это командир эскадрильи?

— Она, — отвечает командир. — Она атакует. Мы наблюдаем.

— Командир! — кричит Канцонери. — Это не транспорт! Это чертов линкор — «Левиафан»!

На черном атласе задника раскинулся паучий шелк из прядильной машины черной вдовы — клаймера Джонсон. Зачарованный, я долго пялюсь в экран, хотя вся сцена длится мгновение. Мы снова ускользаем. На секунду я забываю крутить видеоленты.

Нырок-выстрел-нырок-выстрел-нырок-выс-трел. Неужто так можно нанести какое-нибудь повреждение? Может быть, мы просто проверяем его…. Канцонери говорит, что командир эскадрильи щекочет ноздри цели. Приходится верить ему на слово.

На источнике лазерного огня вспыхивает сверхновая.

Следующие несколько минут из жизни вычеркнуты. В животе пустота, как в свободном падении. Мозг цепенеет. Кто-то стонет. Не могу сказать, я или кто-то другой.

Тродаал повторяет вновь и вновь:

— Вот дерьмо. Так твою мать. Бренда.

Голос тихий, слова сыплются быстро, без интонации.

Рыболов начинает молитву:

— Господи, душам их яви милосердие Свое….

Молитва становится неразборчивым бормотанием. Через секунду я понимаю, что он имеет в виду тех, на борту линкора.

Огромный корабль ускользает во тьму, пока мы стоим, загипнотизированные гибелью сестер. Как же им, черт возьми, это удалось?

— Канцонери! Дайте мне анализ автоматической съемки.

— Есть, командир!

Через минуту:

— Ракета. Невидимая для радара. Сейчас еще кое-что просчитаю.

На это уходит пара минут. Оказывается, та фирма легко и просто нас пересчитала. Они знали, где мы появимся. Где мы должны появиться, чтобы произвести выстрел в глотку. И направили туда ракеты. Джонсон, наверное, так и не узнала, что в нее попало. По нам они не стреляли, поскольку мы были сзади.

— Они-то об экономии боеприпасов не волнуются, — глухо ворчит Яневич.

— «Левиафану» и не надо, — отрезаю я.

«Левиафанами» на флоте называют самые большие и опасные корабли противника. Как они сами их называют, нам неизвестно. У нас ничего подобного нет. Такой корабль вооружен до зубов и имеет экипаж до двадцати тысяч. Он может неограниченное время находиться в глубоком космосе.

Наш линкор класса «Империя» вмещает семь тысяч человек, имеет тысячу восемьсот метров в длину и весит в пятьдесят раз меньше.

Теперь надо притворяться. Мы заставляем себя верить, что боль потери не так уж сильна и не заставляет нас жаждать крови. Мы советуем друг другу заткнуться и сосредоточиваемся на работе.

Я не знал девчонок с джонсоновского клаймера. И тем не менее жажда мести во мне глубока, даже удивительно. Я не могу прогнать образ темнокожей красавицы Тродаала. Любая мысль о практических сложностях уступает буре страстей.

Не важно, что мы пришли сюда затевать драку. Не важно, что у «Левиафана» огневое превосходство тысяча к одному. Не важна его нелепая скорость. И даже все равно, что они могут позвать на помощь, а мы нет. Я хочу атаковать.

— Командир, провал в его неитринной эмиссии.

— Канцонери! Что он делает?

Проходит тридцать секунд.

— По виду судя, они выставили круговую ракетную защиту. И теперь он может двигаться в защищенной зоне.

Командир наклоняется к астрогатору почти лицом к лицу.

— И отлично.

Не похоже, чтобы это его удивило. Он шепчется с Уэстхаузом.

Что они замышляют? Нам же теперь не подойти. И ракету мы не можем послать, только из гипера.

— Командир, — зовет Рыболов. — Вижу непрерывный диффузный тахионный отклик.

Всем все понятно. «Левиафан» потрепался с штаб-квартирой охотников на Ратгебере. Скоро прибудет подмога. Он останется на связи. Рыболов ловит утечку инстелной связи.

Одному Никастро есть что сказать.

— Значит, делу конец. Все, что можем сделать, — драпать изо всех сил. Нам с ними не справиться. Командованию надо будет послать большие корабли.

Слышу его, похоже, один только я. Остальные не спускают глаз с командира.

Никастро дрожит, покрывается испариной. Ему не терпится покинуть гиблое место.

Командир щелкает выключателем интеркома.

— Инженерный отсек, командир на связи. Всеобщая боевая готовность. Срочный клайминг в любой момент. Мистер Вейрес, подготовьте сводку о синхронизации двигателя. Графики мне по готовности. Как поняли?

— Вас понял, командир.

Никастро вянет. Остальные напрягаются. Кармон ухмыляется. Старик не отступает. У него свой подход. Он хочет сделать попытку.

Рыболов бормочет какие-то заклинания, вероятно, ради душ джентльменов из той фирмы. В Старика он верит лишь чуть меньше, чем в Христа.

Уэстхауз устраивает веселую охоту, переходя в гипер и обратно легкими, практически неощутимыми скачками. Его маневры сбивают меня с толку. Проходят часы, он все танцует вокруг «Левиафана» и его смертоносного выводка. Не раз уже он держался в норме достаточно долго для пуска ракеты.

Тактика нашей намеченной жертвы сводится к наблюдениям и ожиданию помощи.

— Далеко ли Ратгебер? — спрашиваю я Рыболова.

Он пожимает плечами. Я оглядываюсь, кто бы мог подсказать. Командир, старпом и аст-рогатор заняты. Как и люди на компьютерах и радарах.

Я еще больше недоумеваю. Очевидно, что ничего сделать мы не можем. И мы ничего и не делаем. Предложение Никастро, как бы противно оно ни было, — единственно реальная возможность.

Так чем же все заняты? Посчитает ли командир, что сквитался, если подстережет первый истребитель?

Командованию это не понравится. Бой с охранением считается пустой тратой боеприпасов. Они предназначены для использования против транспортов, перевозящих людей и грузы поближе к Внутренним Мирам, или против больших боевых кораблей, составляющих угрозу Флоту.

Компьютер все жужжит. Роуз и Канцонери стараются изо всех сил, хотя им, кажется, не совсем понятно, чего хочет от них командир. Каждый датчик старается собрать как можно больше данных на «Левиафана».

Командир прерывает свое совещание, только чтобы сказать Кармону:

— Стереть дисплей!

Вытаращив глаза. Кармой выполняет приказание. Это колоссальное отклонение от процедуры. Нам остается лишь слепой полет. Другого способа свести всю информацию в одной доступной картинке нет.

— Какого черта они там делают?

Рыболов пожимает плечами.

Старик говорит Кармону:

— Приготовиться к загрузке данных в компьютер.

— Есть, сэр!

Роуз и Канцонери безмолвно и ритмично выстукивают на своих клавиатурах. На экране выстраивается общий вид «Левиафана», сначала по данным идентификационных файлов, потом он изменяется в соответствии с поступающей информацией. Если подкрепления не подойдут раньше, на портрете появится каждая пробоина, каждая царапина на корпусе, каждое потенциальное слепое пятно.

«Левиафан» похож на бабочку со сложенными крыльями и глазами кузнечика. Крылышки у бабочки толщиной в две сотни метров. На верхней стороне у них посадочная полоса для кораблей меньшего размера, где их обслуживают полки левиафанских техников. Сейчас на спинке несколько кораблей. По-видимому, подбитые в том же бою.

Проходит двенадцать бесконечных, тихих, сводящих с ума часов. Интересно, о чем они там думают, наблюдая за нами, будто прицепившимися на коротком поводке? Может быть, мы выглядим нахально, а может быть — как будто ждем остальную банду. Им приходится мочалить компьютеры, пытаясь вычислить наш курс, определяя намеченное нами слабое место, пытаясь придумать способ выковырять нас из укрытия.

В первые часы люди взялись с энтузиазмом, полагая, что Старик знает, что делает. Постепенно они подрасслабились. Вскоре начались ворчание и споры из-за пустяков. Людям надоело, и они стали думать, что усилия командира — просто показуха.

В конце концов на экране появилась точная копия нашей цели, сидящих на ней кораблей и всего остального пейзажа.

У меня нет ни малейшего представления о безумной схеме, вылупившейся из полусгнившего яйца в кобыльем гнезде командирского мозга. Лишь бледный Уэстхауз и дрожащий Яне-вич посвящены в План.

Старик покидает кресло астрогатора и забирается в свою каюту.

Его уход — как сигнал к началу открытого выражения недовольства. Нечего сказать лишь Рыболову, Яневичу, Уэстхаузу и мне. И Никастро, который слишком непопулярен, чтобы отважиться высказать свое мнение. Страсти накалились до такой степени, что уже ни эйдо, ни магнитофон, ни даже сам командир не удержат крышку.

Слишком много накопилось за время бессмысленного шатания? Прорвалось напряжение, растущее после гибели Джонсон? Я получаю хорошую порцию злобных взглядов за то лишь, что я друг Старика.

Была бы дисциплина слабее, этот момент стал бы первым шагом к бунту.

Командир возвращается и снова занимает место рядом с Уэстхаузом. С отработанной непринужденностью он достает свою печально знаменитую трубку и набивает ее. Голубой дым драконьими язычками струится меж его зубов и клубится в бороде.

Ветераны замолкают и принимаются за работу. Он дал им знак.

— Внимание всем! Говорит командир. Мы готовы вступить в бой. Оружейный отсек, разрядить силовые аккумуляторы. Эксплуатационный отсек, сбросить тепло и подготовить конвертеры. Понизить внутреннюю температуру до десяти градусов. Инженерный отсек, напоминаю о готовности к срочному клаймингу.

Он пыхтит трубкой и оглядывает собравшихся в операционном отсеке. Люди избегают его взгляда.

Он собирается в клайминг. Зачем? Охотники не показывались. Еще какое-то время их не будет. До Ратгебера далеко.

— Запускайте программу, мистер Уэстхауз.

Нескончаемые прыжки и скачки заканчиваются. Шквал команд и ответов «Есть!». В оружейном разряжают аккумуляторы. В эксплуатационном понижают температуру до такой степени, что я начинаю жалеть, что не захватил с собой свитер. Короткий перелет в гипере.

— Прямо к нам в глотку! — визжит Берберян. — Ракеты….

— Радар! Возьмите себя в руки.

— Есть, сэр! Командир, ракеты, несущие….

Воет сирена столкновения. Ракеты близко! Я ни разу не слышал этого сигнала, кроме как во время учений.

— Срочный клайминг! — командует Старик, не обращая внимания на панику вокруг. — Двадцать пять Гэв. Всем подготовиться к резкому маневру.

Я понятия не имею, что творится. Застегиваю ремни безопасности, как мне положено делать всякий раз, заступая на пост. Похоже, это мудрое правило.

Командир крепко хватается за раму и скобу. Он сжимает зубами трубку, извергая ядовитый дым.

От детонации ракет у точки Хоукинга клай-мер содрогается. Температура внутри повышается на градус.

— Близко было, — бурчит Рыболов, — очень близко.

Он бледен. Руки трясутся. Лицо в испарине.

— Внимание! — говорит командир.

Корабль сотрясается, будто его пнула нога решившего поиграть в футбол бога. Скрип металла по металлу. Затычки носятся, как сумасшедшие мотыльки. Незакрепленные предметы летают по отсеку. От моей панели отскакивает пластиковое переговорное устройство, дает мне в глаз и уносится танцевать с остальным хламом.

За пару секунд температура достигает сорока градусов. Перемена так быстра и сурова, что несколько человек теряют сознание. Конвертеры стонут от напряжения и начинают понижать температуру.

Уэстхауз, глазом не моргнув, продолжает вести корабль.

— Опускай! — ревет командир. — Опускай к чертям!

В операционном отсеке пятеро без сознания. Еще дюжина в других. Корабль в опасности.

Командир кидает людей на критические посты.

Столбик ртути в термометре рядом со мной стоит порядком над красной линией. Конвертеры не могут в одиночку вовремя понизить температуру, чтобы предотвратить поломку охладительной системы сверхпроводников. Единственное, что нам остается, — сброс тепла наружу.

Клаймер опускается с одуряющей быстротой.

— Сбросить тепло! — грохочет голос командира. — Черт возьми, Бредли! Кто-нибудь! Шевелитесь!

С каждой панели вой и мигание красных лампочек — перегреваются сверхпроводники.

К черту сверхпроводники! Меня охладите…. Никогда не думал, что жара — это так больно. Но теперь…. В голове грохочет пульс. Тело как в смазке. От потери соли с потом икры сводит судорога. Чтобы удержать внимание на экране, требуется вся моя сила воли.

Появляются звезды.

— Ох ты!

Их перечеркивает огненная комета, и траектория линкора обрывается вспышкой ослепительной смерти. Пылающие куски вертятся вокруг главного сияния, затмевая огни на заднем плане. Он в миллионах "километрах от нас, но все-таки ярче всех небесных тел.

Огонь начинает угасать.

Я проверяю камеры. Ура! Я их включил.

Сквозь боль и усталость пробивается мысль, Такой эффект должен быть вызван взрывом камеры ядерного синтеза. Как командиру это удалось?

Отсек быстро охлаждается. И по мере охлаждения моя безмерная агония оставляет меня. Горизонт расширяется. Я обнаруживаю, что командир сыплет вопросами по интеркому. Первый из тех, что я слышу:

— Как скоро вам удастся это стабилизировать?

Я пихаю Рыболова.

— Что происходит?

Этот мальчик жары будто и не заметил.

— Похоже на колебания в магнитах АВ, — отвечает он хрипло.

Физически он держится хорошо, но душа у него не в форме. У него похмельная дрожь. Лицо бледнее змеиного брюха.

Способными на созидательный труд в операционном отсеке остались, похоже, лишь он, я и командир. Я выползаю из кресла и пытаюсь заняться чем-нибудь более важным, чем визуальные наблюдения.

Мне кажется, что Рыболов испуган не клаймингом и не опасностью утечки АВ. Он заперт в собственном сумасшедшем кошмаре — еще раз оказаться в гробнице на борту подбитого корабля. Того, что первой найдет та фирма.

От него за приборной доской тахион-детектора толку мало, и я указываю ему на место Роуза и даю задание снимать градиент сверхохладителей системы сверхпроводников. Он будет слишком занят и не сможет думать.

Температура понижается быстрее. Дребезжат газоочистители и вентиляторы, выгоняя влагу и гоняя воздух. Я почти избавился от дискомфорта.

Тревога за Рыболова гасит мой собственный позыв к панике. Усадив его за клавиатуру компьютера и поставив панель Уэстхауза на автоматический вызов, я обхожу остальных. Это самая важная часть оставшейся работы. Остальное взял на себя командир.

Говорят, что я веду себя как нормальный клаймерщик — беспокоюсь сначала за других, а уж после за себя. Я слышал, что это называется «групповая/семейная реакция».

Первым воскресает Яневич. Я отвлекаю его вопросами. На один из них он отвечает:

— Мы — легион проклятых. Все, что У каждого из нас есть, — это товарищи. И вселенское презрение к штабным, приговорившим нас к смерти на клаймере. Я в порядке. Отпусти меня. Надо работать.

Я все еще не знаю, что произошло. Они не дают себе труда объяснять…. Меня это задевает. Командир все это время считал и пересчитывал, чтобы попасть точкой Хоукинга в термоядерный реактор «Левиафана». Естественно. Неудивительно, что нас потрепало. Наша полная масса ударила в их магнитную бутылку на скорости в четыре десятых с.

Восхитительно. Мы попали с первой попытки.

И чуть-чуть не уничтожили сами себя.

Ход командира был великолепен. С точки зрения внезапности. Слюбой другой точки зрения — чистейший идиотизм. Попытался бы он еще раз, если бы промахнулся с первой попытки?

Скорее всего нет. Даже у ветеранов не хватило бы духу, если бы они знали, на что идут.

Позже, за внеочередной чашкой кофе, я спрашиваю командира:

— Ты бы стал делать вторую попытку?

Он уходит от вопроса.

— Ты отлично выдержал. Не думал, что ты такой крепкий парень.

— Быть может, я привык к большей жаре.

Он допивает кофе и уходит, ничего больше не сказав.

Корабль снова охвачен напряжением. Мы не можем клаймировать, пока Вейрес не стабилизирует магнитную систему. Охотники приближаются.

Рыболов в центре внимания. На его приборной доске приятная тишина.

***

Намертво застряли в космосе. Семь часов. Вейрес не сбалансировал несколько сотен мелких токов нагрузки в полях АВ-контейнера. Сверхпроводящие контрольные схемы пострадали от местного перегрева.

Время еле ползет — до тех пор, пока я не просчитываю, сколько его прошло с того момента, тогда «Левиафан» позвал подмогу. Тогда оно начинает лететь со свистом.

Мы все еще в состоянии боевой тревоги. Дружки наших отправленных на пенсию приятелей могут объявиться в любую минуту. Скоростному истребителю с Ратгебера уже хватило бы времени на дорогу туда и обратно.

Сборники нечистот дают полную нагрузку на системы регенерации атмосферы.

Я боюсь. Боюсь до чертиков. От такого беспомощного сидения можно заголосить благим матом.

Командир все жует ухо Вейресу. Дескать, долго вам еще? Ответов я не слышу, но это несущественно. Старик приказывает Пиньяцу заряжать аккумуляторы. Он готов к бегству в нормальном пространстве.

Проклятие! Если бы я не продолжал делать записи, не занял бы себя чем-нибудь, я бы завопил. Или повел бы себя, как Никастро. Сержант носится повсюду, как неуемная старуха, и бесит всех своей суетой.

Я постоянно поражаюсь, как им удается понимать командира с полунамека и с полужеста. Они уже закаляются в предвидении суровых времен. Даже их походка и осанка переменились. Я начинаю чуть-чуть лучше понимать Старика

В крутую минуту он даже почесаться не осмелится не вовремя. Тот, кто это слишком хорошо понимает, оказывается под сильным давлением.

На обычном корабле командиру легче. У него есть своя каюта. Он не выставлен все время на всеобщее обозрение.

Мы так устали, что не сильно блеснем, если объявятся ребята из той фирмы.

***

Проходит двенадцать часов, а Вейрес сообщает о неудовлетворительной стабилизации. Куча времени потеряна. Вдруг раздается крик Рыболова:

— Командир, вижу тахион-образ!

Я наклоняюсь и смотрю на его экран до того, как соберется толпа. Образ чужой. Определенно чужой. Ничего подобного я еще не видел. Командир приказывает: