— Действуй. А я буду бриться.

Чай пили на лодке. На «двести второй» была настоящая корабельная кают-компания, не чета «Онеге». На плавбазе хлеб и масло выдавались порциями, сахарный песок — в бумажных фунтиках. Здесь хлеб, нарезанный и слегка подогретый, лежал в общей корзинке, масло — в масленке, сахар — в сахарнице. Выходило то же на то же — по кусочку масла величиною с ноготь и по три тоненьких ломтика хлеба, но Митя понимал, что никто не возьмет четыре. Горбунов был молчалив и хмурился. Вид у него был нездоровый.

— Да, чтоб не забыть, — сказал он отрывисто. — Слово имеет доктор. Прошу товарищей офицеров выслушать его со всем возможным вниманием.

Митю так поразило слово «офицеры», что он не заметил появления Границы с подносом, на котором стояли пять чайных стаканов, налитых до половины зеленовато-коричневой жидкостью.

Добродушное лицо доктора Гриши сразу приняло серьезное выражение.

— Полагаю, — сказал он, и Митя фыркнул, вспомнив гурона по имени Гремучая Змея, — что вам, как культурным людям, известно значение витаминов для человеческого организма. Предлагаю вашему вниманию водный настой вечнозеленых растений. Настой обладает высоким содержанием витамина це и низкими вкусовыми качествами.

Все засмеялись. Даже Ждановский улыбнулся. Каюров пригубил, и его перекосило.

— Н-да, — сказал он. — Серьезная химия!

Туровцев тоже попробовал. Пойло было мерзкое.

— А помогает?

— В литературе есть указания, — ответил доктор обиженно, — что многие племена североамериканских индейцев во время зимних голодовок успешно применяли хвойный настой в целях противоцинготной профилактики.

— Разъяснение авторитетное, — сказал Каюров. — Раз индейцы пьют, нам сам бог велел.

— Так вот, господа гуроны, — заключил Горбунов, сумрачно усмехаясь и подняв стакан как для здравицы, — чтоб не было недоразумений: употребление хвойного настоя, равно как и утренняя зарядка, строго обязательны для всех. Кстати: по долгу командира я снимал пробу с этого зелья и остался жив. Ваше здоровье!

Он выпил не поморщившись, но поспешность, с какой он потянулся за корочкой, выдала его. Все опять засмеялись.

Сразу после чаепития Туровцев отправился в носовую часть, к Филаретову. Ему нравился этот красивый и приветливый парень, как будто сошедший с плаката, он больше, чем все остальные, соответствовал его идеальным представлениям о том, каким должен быть матрос на военном корабле. На этом условном корабле, существовавшем только в Митином воображении, все матросы походили на Филаретова, а старшины на Тулякова, и Митю несколько огорчало, что Филаретов — у Каюрова, Туляков — у Ждановского, ему же достались Халецкий, Савин, Фалеев — люди, к которым еще надо присматриваться и искать подход.

Через четверть часа Каюров, просунув голову в первый отсек, застал Туровцева и Филаретова оживленно беседующими. Филаретов посвящал нового помощника командира корабля в сокровенные тайны своего мастерства.

— Прошу разрешения, — сказал Каюров самым официальным тоном. Он мигнул Филаретову и, когда торпедист вышел, проскользнул в отсек, прикрыл за собой тяжелую стальную дверь, хлопнул Митю по плечу и засмеялся.

— Э, нет, друг, так дело не пойдет.

— Почему же? — спросил Митя, готовый к отпору.

— Потому что не пойдет. С тобой говорят как с человеком, который умеет приготовить аппарат к стрельбе. А ты не умеешь или умеешь приблизительно.

— Почему ты думаешь, что не умею?

— Я не думаю, а вижу. Слушаешь, а головой киваешь невпопад, Филаретов этого не замечает, а мне со стороны видней. Признайся, что исконное штурманское высокомерие помешало тебе в свое время детально изучить наше прозаическое хозяйство. Признайся, и я тебе все растолкую. Причем с моей стороны это никакая не филантропия, а самый шкурный интерес. Гораздо легче жить, когда начальство тебя понимает.

Узкие глаза Каюрова излучали самое неприкрытое ехидство, но именно неприкрытость и покорила Туровцева. Он засмеялся.

— Ладно. Давай.

— Тогда начнем с принципиальной схемы…

Весь день они провозились у аппаратов, сначала вдвоем, затем с торпедистами. Каюрова было невозможно обмануть, с дьявольской проницательностью он обнаруживал все слабые места в Митиных познаниях, и к вечеру Митя постиг не только «принципиальную схему», но и множество таких тонкостей, о существовании которых даже не подозревал.

Следующий день начался звонком Горбунова.

— Знаете что, штурман? — сказал Горбунов. — Я по старой памяти занимаюсь суточным расписанием, и мне это дело надоело. Так что будьте любезны…

— Пожалуйста, — ответил Митя, стараясь не зевать в трубку.

— А пока скажите мне спасибо — я выкроил вам дополнительное время для политинформации. Вы готовы?

Через час Туровцев вошел в кубрик команды. Все было так, как будто он оттуда не уходил, в три ряда стояли скамьи, в первом ряду сидели, сложив на коленях руки, солидные старшины, из-за их широких спин выглядывала молодежь.

После рапорта боцмана вошли и тихонько пристроились под иллюминатором Горбунов и механик.

— В прошлый раз, — сказал Туровцев и сам удивился звучности своего голоса, — у меня недостало времени ответить на часть заданных вопросов. Среди них есть вопросы однородные, их я позволю себе объединить. Вы спрашивали, боцман…

Через пять минут Митя уже ощущал себя хозяином положения. К воде он не притронулся, и его нисколько не волновало присутствие командира. Он уже не искал поддержки во взгляде Тулякова, а нарочно смотрел на Савина. За двадцать две минуты — часы лежали перед ним — Митя успел ответить на все записанные Ждановским вопросы. При этом он не более двух раз произнес слово «значит» и ни разу «так сказать».

— Вопросы имеются?

Встал Туляков.

— А как насчет моего вопросика, товарищ лейтенант?

Митя удивился. О разговоре в дизельном отсеке он начисто забыл.

— Такой был вопрос: правда ли, что в некоторых государствах на подлодках две команды? И ежели факт, то желательно узнать ваше мнение.

Митя замялся. Никакого мнения у него не было.

— Может, сделаем так, товарищ лейтенант, я вам доложу, как мы, мотористы, понимаем… Ну, а вы, конечно, подправите.

Митя охотно согласился.

— Вопрос не простой, — сказал Туляков, вздыхая. — В походе намучаешься — имеется желание отдохнуть. А тут одни воюют, другие ремонтируют. Соблазн большой.

Краснофлотцы заулыбались. Митя понял, что система двух команд уже обсуждалась в кубрике и имела своих сторонников.

— Однако подойдем глубже. Где война, а где ремонт? Вышли на позицию, а у тебя повреждение. Береговую вызывать?

Он обернулся и строго поглядел на третью скамью, где притаились еще не вполне разоружившиеся сторонники двух команд.

— Я вам так скажу: если подводник считает, что его дело плавать, а ремонтирует пусть дядя, я за такого морячилу полушки ломаной не дам.

Митя взглянул на слушателей. Старшины в первом ряду сочувственно ухмылялись, только боцман и Савин сидели с непроницаемыми лицами.

— Скажу о себе, — продолжал Туляков тоном исповеди. — Ну, вот, пришли мы с моря. Бортовой Туляков идет в баню, береговой заступает. Два дня меня на лодку на аркане не затянешь — ем, пью, парюсь и газеты читаю. На третий день захожу от нечего делать на пирс, спускаюсь в лодку, заглядываю к себе в отсек и вижу: все нормально, работа идет, но как-то, понимаете, не по-моему, и сам этот береговой что-то мне не нравится. Я, конечно, ему ничего не говорю, ухожу, но настроение, я вам честно скажу, у меня уже желтенькое…

Команда дружно захохотала.

— Ты этому береговому дашь жизни, — возгласил боцман.

— Обязательно, — убитым голосом сказал Туляков. — Не надеюсь, чтоб он на мой вкус потрафил. Обязательно я с ним полаюсь, и тем дело кончится, что либо буду стоять у него над душой, либо вовсе погоню от дизелей… — Он оглянулся на смеющихся матросов. — Вот они смеются, товарищ лейтенант, а между прочим, я никакого смеха тут не вижу. Здесь многие спрашивали насчет зимнего ремонта. Я, конечно, не могу считать себя полностью в курсе, но если желаете знать мое душевное мнение: на завод нам полагаться не приходится. И если на что надеяться, так это исключительно — вот!

До этих слов Туляков держал руки по швам. Тут он поднял их на уровень лица. Кисти рук были большие, темные от въевшейся в поры металлической пыли.

— Как по-вашему, Лаврентий Ефимович, — каким-то нарочито бесцветным голосом спросил Горбунов, — можем мы отремонтировать корабль только своими силами?

Туляков задумался.

— По идее, ничего особо невозможного в этом нет, — сказал он наконец. — За всех не скажу, а от лица мотористов заявляю: переборку и ремонт дизелей беремся произвести полностью и в указанный командованием срок.

Сел и сразу же встал:

— А если что неправильно — прошу извинить.

Митя молчал. Он совсем забыл, что от него ждут ответа. Помог Ждановский.

— Может быть, послушаем других товарищей? — тихонько сказал он, и Митя с готовностью согласился.

Старшина группы электриков Куроптев и трюмный Караваев поддержали Тулякова. Первый — кратко и определенно, второй — начал с каких-то оговорок, запутался, вызвал смех и иронические замечания («Петя, не будь на подхвате…»), а кончил тем, что засмеялся сам и, сказав: «А в общем — сделаем», плюхнулся на место.

— А вы почему молчите, Савин?

Это сказал Горбунов. Вопрос был задан тем же бесцветным тоном, но в кубрике сразу почувствовалось напряжение.

Савин встал. Он стоял, как всегда, не очень по-военному, но так, что к нему было трудно придраться.

— Так ведь я не старшина группы, товарищ капитан-лейтенант.

— Формально нет. Но в вашем заведовании находятся наиболее сложные приборы, и нам интересно ваше мнение.

Савин еле заметно пожал плечами.

— Хорошо, — сказал Горбунов. — Больше вопросов к Савину не имею.

От торпедистов и от комсомола говорил Филаретов. От рулевых — боцман. Сохраняя на лице самое скептическое выражение, он дал понять, что рулевые никому не уступят в деле ремонта.

Митя взглянул на часы — до звонка оставалось три минуты. Эти три минуты по праву принадлежали ему. Он с удовольствием оглядел оживленные лица и подумал, что ничто так не красит человека, как мысль.

— У меня есть предложение, — сказал Туровцев и сам поразился своей прыти. — Я предлагаю обратиться с письмом, — он хотел сказать: «ко всему флоту», но удержался, — ко всем подводникам Балтики. Напишем, что обязуемся провести весь зимний ремонт своими средствами, без завода. Ну и призываем следовать…

По тому, как засияли глаза Тулякова и зашевелилась молодежь в задних рядах, Туровцев понял, что попал в точку. Торжествуя, он посмотрел на Горбунова и скис — командир был недоволен.

— Предложение интересное, — сказал Горбунов, хмурясь. — Надо обсудить его на партийно-комсомольском собрании, а предварительно хорошенько обдумать и взвесить. Если возьмемся да еще прокричим на весь флот — отступления у нас уже не будет.

— Может быть, поручим кому-нибудь подработать проект? — предложил Ждановский.

— Вот вам и поручим.

— Тогда вместе с Филаретовым.

— Правильно. А третьим возьмите Тулякова.

Туровцев даже растерялся от столь очевидной несправедливости. Он не сомневался, что третьим Горбунов назовет его.

Однако это был не единственный удар.

В начале двенадцатого часа, сидя за своим столиком в центральном посту, он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, он заметил Горбунова: командир стоял за перископом и с любопытством разглядывал помощника. Встретившись глазами, Горбунов отвернулся с самым безразличным видом и заговорил с боцманом. Сначала Митя не придал этому значения, но через несколько минут ему опять показалось, что его разглядывают. Обернувшись, он опять увидел Горбунова. И на этот раз Горбунов стоял у люка, держась рукой за кремальеру. Поймав Митин недоуменный взгляд, он медленно усмехнулся, не торопясь перекинул ногу через комингс и скрылся во втором отсеке.

Митя попытался вернуться к суточному расписанию, но, сколько ни старался сосредоточиться, все время чувствовал у себя на затылке пристальный насмешливый взгляд. В конце концов ощущение стало невыносимым.

Когда Митя вошел в отсек, Горбунов надевал реглан. Увидев помощника, он застегнулся и затянул пояс.

— Уходите, товарищ командир?

— Да. А что?

— Нет, ничего. Я хотел спросить…

— А теперь больше не хотите?

— Хочу.

— Тогда спрашивайте скорее, а то я уйду.

— Мы не поговорим сегодня?

— Не знаю.

Вероятно, у Мити был очень озадаченный вид. Горбунов смотрел на него сочувственно.

— Как же так…

— А вот так — не знаю. Разве у нас был назначен разговор?

— По-моему, да.

— По-вашему? Не помните — в котором часу?

— Если не ошибаюсь, на одиннадцать.

— А точнее?

— Точнее? По-моему, это точно.

— Значит, на одиннадцать ноль-ноль. А сейчас сколько?

Наконец-то Митя уразумел. Виновато улыбаясь, он пробормотал:

— Одиннадцать ноль-семь.

— Ваши спешат — ноль-шесть. Зато вы, как видно, спешить не любите.

Митя безмолвствовал.

— Прошу усвоить — у нас на лодке одиннадцать часов — это не «что-нибудь вроде одиннадцати» и не «часиков этак в одиннадцать», а одиннадцать ноль-ноль. Вы готовы?

— Да.

— Хорошо, пойдемте.

Начали с первого отсека. Новый помощник с такой хозяйской уверенностью открывал тугие крышки торпедных аппаратов, так ловко и непринужденно пересказывал слышанное вчера от Каюрова, что Горбунов начал оттаивать. Он молча кивал головой и, хотя ни разу не улыбнулся, хмуриться перестал. Торпедисты помалкивали, но по глазам Филаретова Митя видел, что все обстоит самым лучшим образом.

Второй отсек был жилой и мало беспокоил Туровцева. Кроме поста гидроакустики, здесь почти не было механизмов, и Митя был уверен, что командир не задерживаясь устремится в центральный пост. Но Горбунов рассудил иначе. Войдя в отсек, он сел на койку и расстегнул реглан. Акустика Олешкевича, возившегося за своей перегородкой, он сразу же выслал из отсека. Это было досадно — гидроакустику Митя знал хорошо.

— Так, — сказал Горбунов. — Давайте посмотрим батареи.

Митя почесал в затылке. Первая группа батарей помещалась у них под ногами, в так называемой аккумуляторной яме. Делать было нечего — Митя присел на корточки и пыхтя отогнул тяжелый резиновый мат. Обнажилась стальная крышка. Все попытки приподнять крышку кончились неудачей, скользкий металл не поддавался. Митя пыхтел, потел. Горбунов сидел молча. Он не ворчал и не торопил, но, как видно, не собирался прийти на помощь. Митя занервничал, заспешил и в результате до крови ссадил палец. Сунув палец в рот, он искоса поглядел на Горбунова. Ему хотелось, чтоб командир посочувствовал, на самый худой конец — посмеялся. Но Горбунов не смеялся. Он смотрел на часы.

Тогда Митя разъярился: «Что я ему — мальчишка? Для потехи дался?» От злости он перестал суетиться и легко проник в нехитрый секрет. Отвалив крышку, он поднялся на ноги и поглядел на Горбунова с вызовом.

Горбунов вызова не заметил.

— Три минуты пятьдесят шесть секунд, — сказал он почти добродушно. — Многовато. — Затем понюхал воздух: — Чуете?

Из ямы потянуло хлором, у Мити сразу запершило в горле.

— Что будем делать?

— Чистить баки, менять электролит.

— Ладно. Закройте.

Не вставая с койки, Горбунов просунул руку в щель между коечной сеткой и корпусом лодки и извлек оттуда кучу сального тряпья.

— Это что такое?

Выключатель освещения оказался разболтанным, а верхний плафон — с трещиной. В железной коробке для патронов регенерации командир обнаружил вмятину, краска облупилась, и металл покрылся окисью. Но неприятнее всего получилось с полочкой. Обыкновенная книжная полочка из полированной сосны. Вчера, проходя по отсеку, Митя взглянул на потрепанные корешки, потер пальцем позеленевшую головку шурупа и счел свою миссию оконченной.

— В чьем заведовании находится полка? — спросил командир своим обманчиво безразличным тоном.

Митя промолчал. Ему и в голову не приходило, что полкой кто-то заведует.

— Полкой ведает краснофлотец Олешкевич. У вас к нему нет претензий?

— Пока нет.

— А у меня есть.

Горбунов потянул к себе перекладину, запиравшую полку на манер амбарной слеги, и она легко отошла вместе со скобой. Шурупы выскочили и покатились.

— При качке в один балл, — бесстрастно сказал Горбунов, — вся эта художественная литература свалится нам на голову.

Митя безмолвствовал.

— А ведь я вам говорил об этой полке. Помните?

Митя с сокрушением признал, что помнит.

— Надо записывать.

— Я записываю.

— Покажите.

Пока Горбунов рассматривал записную книжку, Митя жарился на медленном огне. Командир читал, морща лоб и так внимательно, что это походило на издевку.

«Черт дернул меня связаться с этим инквизитором, — думал Митя. — Душу вытянул».

— А вот это здоровая мысль, — сказал Горбунов, расправив морщины. — Коробку надо перенести, все стукаются о нее головами. Наверное, и вы стукнулись? — Митя непроизвольно поднес руку ко лбу, и Горбунов захохотал, довольный, что угадал. — Вот то-то и оно. Большинство разумных мыслей приходит в голову только после того, как стукнешься о что-нибудь твердое.

Митя был покорён. Вместо того чтоб изругать, командир терпеливо разбирал его возмутительные закорючки и даже нашел в них нечто достойное похвалы.

«Какое счастье, что я на двести второй», — подумал он.

— Так вот, — сказал Горбунов, возвращая книжку. — Все это никуда не годится, через неделю вы сами не сможете расшифровать вашу клинопись. Я вам сказал, где можно купить хороший блокнот. Вы были в городе?

— Был. (Митя не решился солгать.)

— Почему же не купили?

— Я был поздно.

— Когда же — если не секрет?

— Вечером.

— Вот что, помощник, — быстро сказал Горбунов. — Подведем черту. Отныне на берег — только с моего разрешения. У вас никого нет в городе?

— Нет. (Дорого далось Мите это «нет».)

— Тем более. Значит, болтаться по городу вам совершенно незачем. Ясно?

— Ясно. Только, если разрешите, я завтра схожу.

— Зачем?

— Надо мне. Блокнот куплю…

Горбунов усмехнулся:

— Ну, если только из-за этого… — Он подошел к своему шкафчику и выбросил на стол с полдюжины разноцветных блокнотов. — Please. Любой на выбор.

Митя так расстроился, что взял блокнот не глядя и забыл поблагодарить.

— Так вот, — сказал Горбунов веско, и Митя понял: последует резюме. — На сегодня хватит. Лодки не знаете, а что знаете — знаете школярски. Это отчасти извинительно — плавали вы мало, и вам легче представить себе лодку в разрезе, чем под водой. Хуже другое. Вы обошли весь корабль и не увидели ничего, кроме механизмов. А ведь лодка — дом, да еще перенаселенный. В походе люди подолгу дышат зараженным воздухом, спят по очереди, даже на то, чтоб сходить в гальюн, требуется мое разрешение. Вы хоть зашли туда?

Митя вздохнул.

— Вот, вот. Вы попросту забыли, что на лодке существует такой важнейший агрегат. Запишите-ка за номером первым: посещение и осмотр гальюна. — Видя, что Митя чего-то ждет, он нетерпеливо ткнул пальцем в блокнот: — Запишите, запишите.

— Я потом…

— Забудете. Возьмите за правило записывать немедленно и без сокращений. Новых заданий не даю. Все старые остаются в силе. Вопросы?

— Нет.

— Отлично. Не забудьте — в город только по особому разрешению. Уйдете без моего ведома — будете наказаны.

Туровцев вышел из отсека в отвратительном настроении. Он признавал, что Горбунов прав, его взбесила последняя фраза. В детстве Митю никогда не наказывали. Бывало, мать, выведенная из терпения, шлепала его торопливо и неумело. Случалось получить затрещину от отца. Затрещина исчерпывала вину, и Митя не только не знал унизительного ритуала экзекуции, но даже никогда не стоял в углу.

Когда Митя еще не ходил в школу, у него была подружка Ляля Петроченкова — хорошенькая толстушка, кокетливая, плаксивая и при этом страшная забияка. Петроченковы занимали весь верх в двухэтажном деревянном домике, где жили Туровцевы. Петроченков-отец, высокий старик с густыми бровями на длинном желтом лице, всегда, даже летом, одевался в черное и носил твердые воротнички, во дворе говорили, что он «бывший». По мнению Мити, это слово очень подходило к Петроченкову — он действительно был весь какой-то не настоящий. Жена его Фаина Васильевна — Лялькина мать — была намного моложе мужа, ее считали красивой. Мите она совсем не нравилась: губастая, ноздрястая, всегда в халатах петушиного цвета и без пуговиц. Мать она была самая бестолковая — то закармливала Ляльку конфетами, то нещадно порола. О том, что Ляльку порют, Митя знал и относился к этому с холодным презрением. До одного случая.

Дело было весной. Как-то утром, выбежав во двор, Митя не нашел Ляльки. Он уже хотел крикнуть: «Лялька, выходи!» — но, взглянув на петроченковские окна, увидел, что они плотно затворены и завешены изнутри. Это его удивило. Не долго думая, он взбежал по узкой деревянной лесенке на второй этаж и постучал. Дверь открыли не сразу, и, еще стоя на площадке, Митя расслышал надрывный вопль Ляльки и низкий грудной голос Фаины Васильевны. Все было понятно без слов: верхний голос, захлебываясь, молил о пощаде, нижний угрожал. Голоса правильно чередовались — за тремя отчаянными фиоритурами следовала одна спокойная альтовая фраза. Митя хотел было улизнуть, но дверь приотворилась и выглянула Фиса, существо таинственное — не то прислуга, не то родственница, кривая на один глаз и к тому же хромая. Увидев Митю, она хотела захлопнуть дверь, но в эту секунду раздался звучный голос:

— Кто там, Фиса?

— Митя соседский.

— А! Оч-чень хорошо. Впусти.

Фиса отстегнула дверную цепочку и, прежде чем Митя успел дать тягу, цапнула его за руку и втянула в темную переднюю.

— Не пойду, тетя Фиса, — сказал Митя, вырываясь. — Скажите Ляльке, чтоб выходила.

— Она не выйдет, — пропела Фиса с явным злорадством.

— Почему? — спросил Митя, пугаясь.

— Потому что наказана.

Продолжая одной рукой придерживать Митю, она открыла дверь в столовую, и Митя увидел картину, отпечатавшуюся в его мозгу с такой силой, что краски не поблекли и через пятнадцать лет. В комнате стоял полумрак. Солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые плюшевые занавески, смешивался со светом лампады, отраженным позолоченными ризами икон, взвешенная в воздухе пыль была отчетливо видна и вилась столбом золотисто-опалового цвета. Пахло духами и ладаном. Большой обеденный стол был сдвинут, а на его месте расстелено красное шелковое одеяло. Посередине стояла на коленях Лялька. Коротенькое платьишко было задрано так, что Митя увидел голубые резинки и белые, обшитые кружевными зубчиками панталоны. Лялька сотрясалась от рева, мокрая, багровая. Неестественно высоким голосом она причитала:

— Мамочка, я больше не буду, мамочка, простите меня…

Вокруг одеяла, в ярком халате с разлетающимися полами, ходила Фаина Васильевна. Она металась, как тигрица в клетке, сходство еще усиливалось желтой крашеной шевелюрой и оранжевой пудрой на разгоряченном лице. В руке она держала ременную плетку. Она была красива — Митя впервые признал это — и ужасна. Митю она встретила с пугающей любезностью:

— Это ты, Митенька? Очень рада. Вот, полюбуйся на свою подружку. Очень рада, пусть и Митя видит, какая ты дрянь. Замолчи сию минуту, — крикнула она начавшей давиться от плача Ляльке и взмахнула плеткой. Вероятно, она не хотела ударить, но Мите уже было все равно. С воплем он вырвался из цепких пальцев Фисы и бросился с кулаками на Фаину Васильевну. Он плевался и колотил ее по тугим бокам. Дальнейшего он уже не помнил и очнулся дома, в своей кровати.

С тех пор он видел Ляльку только издали. Между семьями произошел разрыв, и Ляльке было запрещено играть с Митей. Лялька и не пыталась нарушить запрет. Летом того же года Петроченкова хватил удар, и он умер. Митя смотрел, как выносили тело, и ничуть не испугался — в гробу старик был точно такой же, как в жизни. После смерти мужа Фаина Васильевна сразу куда-то уехала и увезла Ляльку.

Позднее, одиннадцатилетним подростком, в котором отлично уживались драчливость и начитанность, Митя с восторгом читал описания кровавых схваток. Дюма был его богом. Понятия о чести, принятые у мальчишек фабричного села, мало в чем расходились с дуэльным кодексом времен Людовика XIII, единственное, что неизменно вызывало у Мити дрожь и отвращение, было описание казней. Покорность и беззащитность приговоренного, животное спокойствие палачей, жадное любопытство толпы, долгий ханжеский обряд приготовления к насильственной смерти, — перечитывая «Графа Монте-Кристо», он пропускал главу, где описывается казнь на площади. Став еще старше, он десятки раз умирал, как Чапаев и как Андрей Болконский, но холодел при мысли о застенке. Глубоко уверенный, что «наказание» — уменьшительное от «казни», он ненавидел это слово всеми силами души.

Знай это Горбунов, вероятно, он нашел бы другое слово. Например «взыскание». Но слово было сказано и настроение испорчено.

После обеда Митя лег и, свесившись вниз, чтобы видеть Каюрова, рассказал ему о своих огорчениях. Каюров выслушал, смачно зевнул и сказал:

— Виктор Иванович Горбунов в своем репертуаре. Я же говорил: два ведра крови он из тебя выпьет. — И, заметив, как вытянулось Митино лицо, добавил: — Ну, может быть, полтора. Он к тебе благоволит. А вообще, мужайся — худшее впереди.

После чего мгновенно заснул, оставив Митю размышлять в чем же, собственно, состоит горбуновское благоволение.

В четырнадцать ноль-ноль Митя был уже на лодке с твердым намерением немедленно исправить все свои промахи, но не тут-то было — дежурный передал ему приказания командира. Приказаний было много, и касались они самых различных сторон лодочной жизни: надлежало направить к врачу старшего краснофлотца Сенань, страдающего воспалением среднего уха, проследить за получением с базы технического спирта, разобрать заявление краснофлотца Границы о внеочередной выдаче ему брезентовых рукавиц и заодно вызвать его для объяснений в связи с отношением штаба воинской части 59021 о нарушении названным Границей положения о приветствиях между военнослужащими… Обычная текучка, осточертевшая еще на плавбазе.

На ужин дали только селедку и гороховый суп, и Туровцев встал из-за стола голодный. — Вернувшись в каюту, он, не зажигая света, сел на стол и закурил. Из иллюминатора тянуло банной сыростью. Будь у Мити возможность уйти с корабля, он бы еще подумал. Но уйти было нельзя, и он начал злиться.

«Тощища, — думал он сердито. — Хоть бы воздушная тревога — и то веселее…»

Загудел и замигал своим красным глазом корабельный телефон. Митя схватил трубку.

— Вы что делаете, штурман?

— Ничего, — сказал Митя и тут же пожалел об этом: Горбунов захохотал.

— По крайней мере, откровенно. Вот что: зайдите. Только не сейчас, а минут через пятнадцать.

Для людей, привыкших дорожить временем, пятнадцать минут — срок немалый. Но Митя знал, что все равно не сумеет сосредоточиться, поэтому, потратив одну минуту на то, чтоб задраить иллюминатор и включить свет, он все остальное время провел в бесплодном ожидании, поглядывая на часы и раздумывая о причинах вызова. Продумано было много вариантов, в том числе самый худший — командир решил от него избавиться. Соответственно были обдуманы варианты собственного поведения. Все ответы Туровцева были скромны, исполнены достоинства, а некоторые прямо остроумны. На тринадцатой минуте Митя подошел к зеркалу, чтобы проверить свой внешний вид, на четырнадцатой вышел из каюты с видом мрачным и решительным и ровно через пятнадцать минут после звонка постучал в дверь каюты Горбунова.

— Да! — басистое, раскатистое.

Первое, что увидел Туровцев, войдя, была широкая спина комдива. Он стоял посередине в позе митингового оратора, каюта была тесна ему. Горбунов сидел на койке, обхватив руками колено и не сводя с собеседника блестящих глаз. Шел спор.

— А, лейтенант! — сказал Кондратьев, обернувшись. — Признавайся как на духу — об ордене мечтаешь?

Он подмигнул Горбунову и уставился на Митю. Горбунов, напротив, отвел глаза в сторону, показывая, что не придает эксперименту большого значения и, уж во всяком случае, не хочет влиять на ответ.

— Ну, — сказал комдив нетерпеливо и поощрительно. — Отвечай. Жаждешь?

— Честное слово, нет, — сказал Митя. Это была чистейшая правда. Ордена еще были редкостью, и у Мити было так мало оснований ждать награды, что он действительно ни о каких орденах не мечтал.

— Ага, — коротко сказал Горбунов.

Кондратьев был явно разочарован.

— Врешь ты все, — проворчал он. — А если правду говоришь — еще хуже. И вообще не важно, что он там говорит, он в походе не был.

— А если не важно, зачем спрашивал?

Кондратьев пропустил замечание Горбунова мимо ушей.

— Что стоишь, лейтенант? Садись. В общем, подумай, — обратился он опять к Горбунову. — Так сказать, взвесь. Ты умный мужик, но не старайся быть умнее всех. Имей в виду, тебе этого не простят (Митя так и не понял, кто и чего именно). А главное — не мусоль. Дорого яичко к Христову дню.

Он широким жестом протянул руку Горбунову, затем Мите.

После ухода комдива Митя вспомнил, что надо держаться настороже.

— Я вам нужен, товарищ командир?

— Да, хочу, чтоб вы мне помогли. Вы когда-нибудь писали наградные листы?

— Никогда.

— Я тоже. Отчет читали?

— Какой?

— О нашем походе. Садитесь и читайте.

Он усадил Туровцева за стол и положил перед ним конторский скоросшиватель. От слепой печати у Мити зарябило в глазах.

Затем в течение получаса не было сказано ни слова. Митя добросовестно вчитывался в бледные строчки, он от всей души хотел представить себе людей, с которыми он связал свою судьбу, в поиске и в атаке, уходящими от преследования и притаившимися на грунте, преодолевающими осенние штормы и минные поля. На недостаток воображения он пожаловаться не мог, но на этот раз ему не повезло. Отчет был написан теми самыми рыбьими словами, которыми пишутся отчеты районных заготовителей.