Дом и корабль

В кухне горела керосиновая лампочка. Каюров и доктор Гриша в свитерах и теплых безрукавках колдовали над большим, похожим на дредноут старинным утюгом. Они раздували его во всю силу легких, из утюга летели искры и валил едкий дым. Затрапезный вид товарищей несколько успокоил Митю, он уже догадывался, что катастрофы не произошло. Все равно он был возмущен и не собирался скрывать своих чувств.

— Что за свинство, — зашипел он, приплясывая. — Почему меня не разбудили?

При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».

— К черту розыгрыши! — крикнул Митя. — Кто взял мои штаны?

Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.

Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели — вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.

— Ну, хватит, ребята, — заискивающе сказал он. — Что вы смотрите на меня, как на ненормального?

— Доктор, — сказал Каюров, — как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?

— Здоровается.

— Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.

— Обратно здоровается. Как минимум — отвечает на приветствия.

— Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?

— Благодарит.

— Та же вводная: товарищ занимает высокое…

— Объявляет благодарность.

— Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?

— Просит прощения.

— Та же вводная…

— Реабилитирует.

— Подите вы к дьяволу, — сказал Митя примирительно. — Серьезно — который час?

— Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.

Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.

— Ну хорошо. А где командир?

— Не видали.

— Бросьте травить. Я — серьезно.

— Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.

Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом, чтобы знать — в декабре светает поздно. И все-таки каждое утро, спускаясь во двор и погружаясь в плотные стальные сумерки, Митя бывал разочарован. В нем жило неопровержимое именно в силу своей бессмысленности убеждение, что до войны по утрам было светлее и что после войны (понимай — после Победы) все опять будет по-старому. У кипятильника уже строилась очередь. Митя разведал обстановку — путь был открыт, не было ни Тамары, ни Николая Эрастовича.

— Сегодня же выберу время и пойду, — пробормотал он как заклинание. — Сегодня же…

Выпавший ночью снег припорошил дощатый настил, и лодка выглядела необитаемым корытом, вроде дровяной баржи. У трапа прохаживался часовой в тулупе, подойдя вплотную, Туровцев узнал Соловцова. Смазанное вазелином лицо матроса жирно блестело, глаза смеялись. После памятного для обоих разговора Соловцов держал себя строго по-уставному, и только улыбка — многоопытная и фамильярная — разрушала дистанцию.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — сказал Соловцов своим высоким сипловатым голосом. — Разрешите проздравить вас с торжественным днем корабельной годовщины.

«Проздравить» сказано нарочно, чтоб не вышло чересчур почтительно. Поправить — показать, что ты заметил. Митя решил не замечать.

— Командир на корабле?

— Командир — вон он где… — Соловцов показал варежкой в сторону Литейного.

Туровцев обернулся. Вдоль всей Набережной тянулись две терявшиеся во мгле снежные гряды — одна, закрывавшая тротуар, лепилась к стенам, другая утесом высилась над окаменевшей рекой. По пролегавшей между ними неширокой тропке приближались две черные фигуры. Они двигались не спеша, плечом к плечу, но не в ногу — так ходят патрули. Митя и раньше видел, как командир и механик меряют шагами отрезок прямой между трапом и фонарным столбом, то прислушиваясь к журчанью репродуктора, то перебрасываясь короткими фразами, и каждый раз его сердце сжималось от чувства, похожего и на зависть и на ревность.

Горбунов заметил помощника и двинулся ему навстречу. Поздравления принял сдержанно, еще сдержаннее поздравил Митю. Затем сказал — как всегда, без всякого перехода:

— Вчера вечером мы с Федором Михайловичем смотрели кубрики, а сегодня утром прошлись по кораблю. Состояние кубриков с некоторой натяжкой можно считать удовлетворительным. На лодке же… — Он сделал паузу, доставившую Мите мало удовольствия. — Короче говоря, смотра не будет.

— Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ командир, — сказал Митя со злым смирением. — Лодка ремонтируется. Сами знаете, в каких условиях…

— Вот именно. В условиях, когда для нас нет ничего страшнее ржавчины. А вы, вместо того чтоб выводить, — прячете, замазываете, закрашиваете… Какому дьяволу нужна вся эта ваша красота, от которой завтра останутся одни лохмотья? Да, у нас ремонт, и нам нечего стыдиться, кроме грязи. Конечно, — он усмехнулся, — каждая девица прихорашивается по-своему. Одна больше налегает на мыло, другая — на румяна. Если хотите знать мой вкус — я за мыло.

Подошел Ждановский.

— Ага, штурману тоже попало, — сказал он, протягивая руку.

— Дипломат, — сказал Горбунов, сердито усмехаясь. — Шиву среди дипломатов. Желаете разделить ответственность? В таком случае вопрос к вам обоим: как вам нравится лозунг «Патриоты Родины, все силы на разгром фашизма»?

Митя насторожился. Этот лозунг — серебром по кумачу — был вывешен вчера в матросском кубрике.

— А что вас, собственно, беспокоит? — осторожно спросил он.

— Грамотность, — сказал Горбунов. — Как по-вашему, грамотно это?

— Политически?

— Политически — не сомневаюсь. Лингвистически. Что такое патриот?

— Виктор Иваныч, — взмолился Митя, — эти лозунги мы получили…

— Мне не важно, откуда вы их получили, у вас своя голова. Второй вопрос: кто придумал лозунг «Не дичать!»?

— Кажется, Савин.

— Почему вы приказали снять?

— Ну как-то неудобно…

— Неустановленного образца? Жаль. Великолепный лозунг. Макаренковской силы. Так вот: после подъема флага все свободные от вахты — по кубрикам. Каждый отдыхает, как хочет. Хотят валяться на койках — пожалуйста. Если вопросов больше нет — до свидания.

Разговор с командиром вновь испортил настроение. Митя был обижен. Почему-то он считал, что человек, у которого случилась беда, должен стать мягче и больше ценить доброе к себе отношение — мысль не очень верная вообще и вдвойне неверная применительно к Горбунову.

У ворот его поджидал Шурик Камалетдинов — единственный сын дворничихи Асият и большой приятель Тамары. Шурик любил флот страстной и преданной любовью. Не будучи карьеристом, он носил на рукавах своей куцей шубейки мичманские нашивки, хотя с тем же правом мог нашить адмиральские. С Митей они были на дружеской ноге, и Шурик несколько опешил, когда, разлетевшись с поздравлением, натолкнулся на холодный прием. К чести Шурика — он нисколько не обиделся на Митю: он глубоко уважал штурмана и считал, что для старого морского волка некоторая суровость — черта вполне извинительная и даже необходимая.

Чай теперь пили не на лодке, а в кубрике. По случаю праздника вместо хлеба были поданы гранитной твердости белые галеты с крохотным кусочком суррогатного сыра, пахнувшего олифой. Командир выпил чай и съел сыр, галету он спрятал в карман — это было новостью, раньше он никогда так не делал и терпеть не мог, когда делали другие. За столом он не произнес ни слова и своим молчанием заморозил всех, даже Каюров и доктор притихли. Митя злился. Ему действовало на нервы оскорбленное лицо Границы. Граница знал, что завтра его отведут на гауптвахту, но не знал главного — помощник мог отправить его туда еще третьего дня, — поэтому разливал чай с видом жертвы, упорно не желая встречаться взглядом.

Под конец чаепития явился боцман и, посмеиваясь, доложил, что Соловцов задержал диверсанта.

— Будет врать, — сказал Горбунов, оживившись. — А бомбу нашли?

— Никак нет, бомбы не нашли.

— А что же? Если спички — так это еще не диверсант.

— Ну, шпион.

— А почему шпион?

— Чудной какой-то.

Горбунов хмыкнул и стал застегиваться.

— Пойти взглянуть.

Митя замешкался и вышел последним. Спустившись во двор, он застал неожиданную картину — командир и диверсант целовались. Стоявший тут же боцман имел вид смущенный. Пришелец был мелковат ростом и, судя по тому, как он опирался на палку, хром. В запавшем рту недоставало многих зубов, но глаза — серые, пронзительные — показались Мите совсем молодыми.

— Стоп! — сказал Горбунов. Он был почти весел. — Штурман, угадайте — кто этот человек? Чур, все молчок!

Взгляды Мити и пришельца вновь встретились. Неизвестный поглядывал лукаво, испытующе, но дружелюбно.

«Лицо чертовски знакомое, — думал Митя, — с детства помню такие вот лица. Итак, разберемся. Кожа дубленая, обветренная, но это не моряк, во всяком случае, не военный моряк, не та выправка. Морщин мало, и они резкие, как шрамы, у служащей братии таких не бывает, у тех морщины разбегаются лучиками, как трещины на тонком льду. Такие рытвины и такой прищур — признак того, что человек работает под открытым небом или в большом цехе среди машинного грохота, летающих искр и визга абразивов. А вот одежда хоть кого собьет: пальто колоколом с „молнией“ во всю длину, диковинный теплый картуз с наушниками, толстенный шарф, все подобрано в цвет — кофе с молоком. Интурист, да и только. Только вот глаза не импортные, глаза русского мастерового — не чванятся и не заискивают, а как будто говорят: все мое всегда при мне, ремесло мое честное и всем нужное, за лишним не гонюсь, а что мне надо — я везде найду…»

— Может быть, я ошибаюсь… — начал Митя.

— Только без предисловий, — прервал Горбунов.

— По-моему, вы рабочий. Металлист или строитель. Ну, не простой рабочий — мастер…

Он замолк, убежденный, что сидит в глубокой луже. Все переглядывались.

— Четыре? — спросил Горбунов.

— С плюсом, — подтвердил Ждановский.

— А я считаю: пять, — сказал незнакомец, потирая руки. — Не угадал, зато в суть проник. А по сути я и есть корабельных дел мастер, металлист и строитель — все в одном лице. Спасибо, лейтенант. — Он сунул Мите шершавую ладонь. — Будем знакомы: Павел Акиндинов Зайцев — адмиралтейц-советник и кавалер.

— Yours loving Saytschew? — удивился Митя.

Горбунов захохотал:

— Он самый! — И вернулся к прерванному разговору: — Как жизнь, Кудиныч?

— Жизнь хреновая. Пропадаю.

— С голоду?

— От безделья.

— Это как понимать?

— Буквально. Просил, чтоб отпустили на Путиловский танки чинить — все-таки дело. Отказали. Сижу, свищу в кулак и жду весны.

— А все-таки ты, ей-богу, подозрительный тип, — неожиданно сказал Ждановский. — Шел бы прямо к трапу, вызвал бы дежурного. А то крутится вокруг да около…

— Объяснение самое простое, — сказал Горбунов со злостью. — Сатанинская гордыня. В сороковом году этот тип шлет из-за океана длиннейшую телеграмму, где расписывает, что считает наш корабль своим домом, — на это находится и время и валюта. А в сорок первом крейсирует на параллельных курсах, но подойти к родному дому не решается, — а вдруг Витька Горбунов скривит рожу и скажет: «Что, папаша-инженер, подкормиться пришел?»

— Вранье, — проворчал Зайцев.

— Никак нет-с, не вранье. Дмитрий Дмитрич!

— Есть.

— Проводите задержанного. Программа ясна?

— Чайку?

— И — посущественнее.

Все дальнейшие события по-разному запечатлелись в сознании Туровцева. Одни почему-то врезались в память со всеми подробностями, другие почти не оставили следа.

За десять минут до торжественного подъема флага Митя был уже на верхней палубе и проверял построение. Встречаясь со всеми краснофлотцами по десять раз на дню, он не замечал изменений, но, увидев их одетыми в «первый срок», тщательно выбритыми и запудренными, впервые отметил явственные черты блокады — впалые и отечные щеки, сухость кожи, синеву губ. Прохаживаясь взад и вперед по настилу, Митя старался не терять из виду Набережную. Перед воротами выстроилось почти все наличное население дома во главе с начальницей объекта и ее главным военным советником. Святой Пантелеймон был в бескозырке с рыжими гвардейскими ленточками и при всех регалиях. Не было только Тамары и Ивана Константиновича.

…Первый снаряд просвистел одновременно с сигналом горниста. Он лег далеко за рекой. Мгновенно краснофлотцы сломали строй и облепили рубку. Молча и по видимости неторопливо, соблюдая очередь, они хватались за скобы и рывком взлетали на мостик, чтобы тотчас провалиться в рубочный люк.

Следующий снаряд, визгнув, обрушился на прибрежные строения Выборгской стороны. На лодке затрещали звонки.

Третий снаряд пробил лед в нескольких метрах от носа лодки. Туровцев услышал страшный хруст — что именно хрустело, он не разобрал, корабль качнуло, вероятно, не сильно, но Митя не сумел удержаться на обледеневших досках и скатился на лед; его хлестнуло снежным вихрем, и где-то совсем близко от его головы звонко забарабанили по корпусу мелкие осколки — вероятно, это были всего лишь кусочки невского льда, но гремели они не хуже железных. Митя почти не ушибся, он был только слегка оглушен; движимый более инстинктом, чем рассуждением, он ухватился за чью-то протянутую руку и вскарабкался обратно. По реке стелился туман, цветом похожий на табачный дым, пахло какой-то незнакомой взрывчаткой, чужой омерзительный запах ударил в ноздри.

— Вы целы, штурман? — услышал он голос Горбунова. — Тогда помогите перенести минера на стенку.

— А что он — ранен? — испугался Митя.

— Не задавайте вопросов. Выполняйте.

Чтоб перейти с кормы на нос, где стояло орудие, надо было обойти рубку по узенькому, в ширину ступни, стальному карнизу. Обжигая ладони об металл поручней и скользя подошвами, Туровцев перебрался на бак и увидел Каюрова. Минер сидел, привалившись к орудийной тумбе, ноги были вытянуты и широко раскинуты, около него хлопотали Граница и доктор Гриша.

— Что, что? — набросился Митя на доктора.

— Осколок.

— Это серьезно?

— Теперь все серьезно. Носилки.

— Достану.

Через полминуты он был на берегу. В рупорах гремел голос диктора — в районе объявили угрожаемое положение. Набережная опустела, в воротах толпились люди, Митя услышал голос Кречетовой. Она не кричала, а говорила, но слышно было ее одну. Протискавшись между створками, Митя пошел на голос, как на радиомаяк, и нашел начальницу объекта в состоянии крайнего раздражения: она отчитывала Николая Эрастовича, стоявшего перед ней навытяжку и даже не пытавшегося возражать. Заметив Туровцева, она бросила свою жертву.

— Что-нибудь случилось?

— Нужны носилки, — сказал Митя нетерпеливо.

— Санпост, носилки! — крикнула Кречетова. Услышав, что ранен Каюров, она на секунду закрыла ладонью глаза. — Это серьезно?

— Теперь все серьезно, — ответил Митя словами доктора. — Если можно, поскорее…

— Сюда, Тамара! — крикнула Юлия Антоновна.

Митя вздрогнул. Прямо на него стоймя бежали носилки, а между рукоятками сияли глаза Тамары. Подбежав, Тамара с размаху воткнула носилки в снег и остановилась. Она улыбалась и с трудом переводила дыхание.

Как могло случиться, что Митя не поздоровался? Конечно, у него и в мыслях не было обидеть Тамару. Когда она, похожая на девочку в своем коротком, подпоясанном ремешком пальтишке, улыбнулась ему, его сердце зашлось от жалости и нежности. Он не видел ее целых пять дней, и за это время в Тамаре изменилось то, что он считал неизменным, — глаза. Пропал жестковатый аквамариновый блеск, исчезла победительная усмешка, они стали глубже, мягче, темнее, вопросительнее. Если б над Митей не нависала необходимость решительного объяснения, вероятно, он сумел бы улыбнуться и откозырять, как доброй знакомой, но, увидев эти измученные глаза, в которых радость нечаянной встречи постепенно сменялась растерянностью, он вдруг оцепенел и стоял, враз разучившись всем словам, стыдясь сказать «здравствуйте» и не решаясь сказать «здравствуй»; в конце концов он пропустил время сказать что-либо и в безмолвном отчаянии видел, как улыбающиеся губы сморщились от унижения, Тамара легонько ахнула, выпустила ручки носилок и, не оглядываясь, побежала куда-то в глубь двора. Мите пришлось подхватить падающие носилки — это вывело его из столбняка. Не решившись взглянуть на Юлию Антоновну, он поволок носилки к лодочному трапу.

Верная своей методике изматывания, осадная артиллерия выпустила по квадрату, в котором находились дом и корабль, всего четыре снаряда. Горбунов не стал дожидаться отбоя арттревоги в районе и объявил готовность номер один. Засвистала боцманская дудка, и шесть краснофлотцев начали осторожно спускаться с корабля, они подвигались еле-еле, боясь потревожить раненого. Время от времени шедший впереди боцман тихонько произносил нечто вроде «эп!», процессия останавливалась, шло какое-то шевеление, затем боцман опять бурчал «эп!», и движение продолжалось. Вдруг поскользнулся Граница, замыкавший шествие. Нелепо взмахнув руками, он тяжело плюхнулся вбок, но сразу вскочил и пошел вприпрыжку, посасывая разбитые об лед пальцы, вид у него был сияющий, и по этому сиянию Митя понял, что Граница нарочно упал с мостков, чтоб не подбить своими длинными ногами шедшего впереди товарища, он хватался руками за воздух, но не посмел ухватиться за соседа.

— Эп! — сказал боцман.

Каюрова осторожно опустили на носилки. Он был по-прежнему без сознания, лицо, очень бледное, казалось застывшим, и только в уголке рта надувался и опадал маленький пузырек кровавой слюны.

Подошел Горбунов. Он стал в ногах раненого и с минуту простоял, всматриваясь в его лицо, — это было похоже на прощание, и, глядя на командира, Туровцев впервые ощутил острую тревогу.

— Помощник!

— Есть.

Горбунов оторвался от Каюрова и внимательно посмотрел на Митю. Так, как будто видел его в первый раз.

— Поручаю вам Василия Никитича, — сказал он медленно. — В ваше распоряжение поступают доктор, Соловцов и Граница. Когда они перестанут быть вам нужны, вы их отпустите. Сами же не возвращайтесь, пока не исчерпаете всех средств, чтоб его спасти. Вопросы?

— Нет.

— Выполняйте.

Носилки тронулись.

По пути на «Онегу» Туровцев дважды предлагал Границе подменить его, но Граница только яростно мотал головой. Стало совсем светло, и, шагая за носилками, Митя все время видел лицо раненого. Сомкнутые веки не шевелились, и только прикрывавшая рот залубеневшая марля вздувалась и опадала.

Божко выбежал к трапу без шинели, перепуганный. Он едва взглянул на носилки и, не поздоровавшись с Туровцевым, сразу напустился на Гришу:

— Глупости делаете, военфельдшер! Зачем вы его сюда притащили? Почему не направили в цевеэмге?

Гриша промолчал — как-никак Божко был военврач и до некоторой степени начальство, — но на лице его было хорошо знакомое Мите выражение тихого упрямства.

— Соловцов, — сказал Митя.

— Есть, Соловцов.

— Не забыли, где лазарет?

— На бакборте, товарищ лейтенант?

— Несите.

Носилки тронулись. Божко замахал руками и даже сделал попытку остановить Соловцова, но Митя, похолодев от бешенства, схватил его за руку.

— Пустите руку! — не своим голосом рявкнул Божко. Голос угрожал, но глаза трусили.

Отпустить — значило сознаться в грубом насилии, поэтому Митя не только не отпускал руку Божко, но завладевал ею все больше. Со стороны это выглядело безупречно: рослый моряк властным, дружески-фамильярным движением взял маленького под руку для самого задушевного разговора.

— Послушайте меня, Валерий Платоныч, — зашептал Митя, прижимая к себе ерзающий локоть Божко, — давайте не привлекать к себе внимания, мы на военном корабле… А вы что стали, Марченко? — гаркнул он на Гришу. Гриша и ухом не повел, но Божко вздрогнул всем телом и еще раз попытался выдернуть руку.

— Что вы от меня хотите?

— Я хочу, чтоб вы не валяли дурака. До госпиталя мы его живым не донесем. Нужна немедленная операция.

— Кто это вам сказал?

— Доктор.

— Для вас он, может быть, и доктор, а для меня младший военфельдшер Марченко и ни в какой степени не авторитет.

— Так вот, осмотрите раненого сами и скажите свое авторитетное мнение.

— Мне смотреть не надо, я и так вижу — случай летальный. В госпитале его прооперируют как следует, а у нас нет условий.

— Как нет условий?

Туровцев изумленно воззрился на Божко. Он отлично помнил маленькую, но оборудованную по последнему слову техники операционную при базовом лазарете, жутковато поблескивающий никелем стол и склоненную над ним, напоминающую гигантский цветок подсолнуха, бестеневую лампу. Божко много раз хвастался новеньким инструментарием, вращал какие-то рукоятки и включал лампу, разливавшую по столу и кафельной облицовке ровный, не бликующий, очень трезвый свет. Как же нет условий?

— А ну пойдемте, — хрипло сказал он и зашагал к бакборту.

Он шел, стиснув челюсти и сжимая кулаки, с таким свирепым видом, что столкнувшийся с ним в узком проходе Палтус в страхе отскочил в сторону и распластался по броне носовой рубки. Митя не сразу нашел вход в лазарет, для утепления к нему был пристроен дощатый, обитый войлоком тамбур. Спустившись по трапу, он заглянул в перевязочную и увидел там Гришу и рыжего санитара по фамилии Семин, они уже переложили Каюрова с носилок на каталку. Гриша следил за пульсом, Семин готовил шприц. В углу около раковины жались Соловцов и Граница. В ожидании дальнейших распоряжений, они занимались медицинским самообслуживанием: левую руку Граница подставил под кран, а правую, уже отмытую, протянул Соловцову, который, вооружившись ватным помазком, замазывал ссадины антисептической зеленью, делал он это так основательно, как будто красил забор. Граница стоял не шевелясь, вытянув длинную шею, он не спускал глаз с Каюрова и морщился не от боли, а потому что плохо видел — в перевязочной стояла полупрозрачная желтоватая муть от смешения проникавшего через иллюминатор дневного света с электрическим от горевшей вполнакала рефлекторной лампы.

Божко, шедший за Туровцевым по пятам, узрев это неслыханное самоуправство, задохся от ярости. Он попытался раскричаться на ни в чем не повинного санитара, но, взглянувши на Митю, притих. Инстинкт подсказал Божко, ловкачу и сердцеведу, что этот зеленый лейтенант, не умевший оборвать вестового, по неясным причинам заряжен сейчас такой грозной силой, перед которой разумнее отступить.

— Только, пожалуйста, тише, товарищ военврач третьего ранга, — сказал Митя с обезоруживающей мягкостью. — Сейчас мы с вами обо всем договоримся. — Он обернулся к краснофлотцам: — Забирайте носилки — и на лодку. Вы мне больше не нужны.

— Есть, — прохрипел Соловцов. Он обдернул шинель, поправил ремень и шагнул к каталке. За ним, стараясь не стучать ногами, подошел Граница. Несколько секунд они неотрывно смотрели на лицо минера, по которому, словно зыбь по воде, пробегала еле заметная судорога; губы не шевелились, и только в уголке рта накипал маленький пузырек, Гриша осторожно стирал его марлей, но на его месте сейчас же возникал другой. Стало так тихо, что все услышали тончайший звук — он исходил не из губ, где-то в глубине груди что-то звенело и клокотало, и Митя живо представил себе виденный им в кино кадр: тонкая, как игла, струйка воды пробивает себе путь в бетонной толще плотины.

Соловцов шумно вздохнул, надел шапку, подхватил носилки и, ни на кого не глядя, вышел из перевязочной. За ним, часто шмурыгая носом, поплелся Граница.

Глава пятнадцатая

Прежде чем Божко успел опомниться, Туровцев открыл дверь в операционную и повернул выключатель. Верхний плафон тускло осветил немытые кафельные стены и пыльные углы, где стояла всякая дрянь: ведра и оплетенные бутыли, сломанные бамбуковые удилища и болотные сапоги. Операционный стол был накрыт черной материей, разрисованной таинственными геометрическими фигурами. Туровцев не сразу сообразил, что это такое, затем вспомнил: рыжий санитар был по совместительству корабельным портным. Видимо, в чаянии близкой Победы франтоватый лекарь шил себе новую тужурку.

Туровцев усмехнулся. Мягко отстранив шедшего за ним по пятам Божко, он вернулся в перевязочную и рванул к себе трубку корабельного телефона:

— Комдива!

— Комдива нет на корабле, — ответил коммутатор. — Дать военкома?

Короткий гудок.

— Ивлев слушает.

— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар, — сказал Митя. — Беспокоит Туровцев с двести второй. Прошу разрешения зайти по делу исключительной срочности.

— А, лейтенант… Заходи.

Божко хотел задержать Митю, но Митя прошел сквозь него, как сквозь облако. Выскочив на палубу, он бегом пробежал до центральной надстройки и в два прыжка очутился на втором этаже, среди красного дерева и надраенной латуни.

Дверь в каюту военкома была открыта настежь. Ивлев сидел за столом и читал газету. Увидев Митю, он ласково кивнул ему и показал на свободное кресло. Дочитав абзац до конца, он отчеркнул его толстым цветным карандашом, старательно обвел кружочком какую-то цифру и поднял глаза.

— Ну? Что там у вас стряслось?

Митя стал докладывать, причем с первых же слов понял, что говорит на редкость бестолково. Ивлев слушал внимательно и хмурился.

— Так что ты от меня хочешь, лейтенант?

Митя опешил. Комиссар усмехнулся.

— Понимаю: по-твоему, в первую очередь надо четвертовать лекаря. Но это дело не такое уж срочное, он от нас никуда не уйдет. А нужно тебе вот что: раздобыть хорошего хирурга. Так?

Митя кивнул.

— Хорошего хирурга, — повторил Ивлев, невидимым карандашом подчеркнув слово «хорошего». — И трех матросов со швабрами.

Он потянулся к телефону, но в этот момент появился Божко, весь — оскорбленное достоинство. Комиссар не дал ему раскрыть рта.

— Жалобы после, — сказал он, пристукнув карандашом по столу. — Объявляется аврал. Тридцать минут на то, чтоб привести операционную в боевую готовность. Кто у нас главный хирург на бригаде? Штерн?

— Так точно, военврач первого ранга Штерн, — пролепетал Божко.

— А флагманский хирург флота?

— Бригврач профессор Холщевников.

— Можете идти, — сказал военком. — Советую не терять времени. В воздухе пахнет трибуналом.

Божко выскочил из каюты в смятении.

— А теперь, — сказал комиссар, — запасемся терпением.

Он сел поудобнее, снял телефонную трубку и вызвал «Парус». «Парус» оказался занят. Ивлева это не расстроило, он тут же договорился, чтоб ему сообщили, когда «Парус» освободится. Через минуту раздался звонок, замигала красная лампочка: «Парус» был свободен. На этот раз оказался занят «Корвет». Не без труда удалось объединить «Парус» с «Корветом» и вызвать «шестой». «Шестой» долго не отвечал, а затем, пискнув что-то неразборчивое, дал отбой. Ивлев скорее догадался, чем расслышал, что надо вызывать не шестой, а «шесть — два звонка». Он кротко выжидал, когда вновь ответит «Корвет», но в это время «Парус» потерял терпение и разъединил. Заметив, что Туровцев приплясывает от нетерпения, комиссар улыбнулся.

— Сразу видно, что ты не работал в сельском районе. Спокойствие, лейтенант. Главное — не выходить из себя.

В конце концов он дозвонился всюду, куда хотел. На коммутаторах поняли, что этот ровный глуховатый голос, хотя и не богат начальственными раскатами, принадлежит человеку, который делает важное дело и намерен довести его до конца. Ивлеву стали помогать. Через десять минут он уже знал, что начальник центрального госпиталя Заварицкий выехал в Кронштадт, а Штерн ночевал на береговой базе подплава и час назад ушел, не оставив адреса. Холщевникова тоже не оказалось на месте, но зато удалось выяснить, что бригврач предполагал зайти к себе на квартиру, где, к счастью, не выключен городской телефон. Комиссар записал на бумажку драгоценный номер, подчеркнул его жирной красной чертой и заключил в двойной синий кружок.

— А-ноль, — сказал он раздумчиво. — Где-то поблизости. Пойдем звонить по городскому.

По городскому звонили от оперативного дежурного. Квартира профессора Холщевникова ответила могучим басом. Митя, стоявший рядом с комиссаром, слышал каждое слово.

— Бригврач Холщевников у телефона.

— Здравствуйте, Федор Федорович, — сказал военком. — Батальонный комиссар Ивлев.

— Дивизионный?

— Нет, всего только батальонный. Ивлев, Ивлев… Вы меня не помните?

— Ивлев? Ивлев из морской пехоты? — загремело в трубке. — Ивлев — сложный перелом? Ивлев — тридцать три осколка? Помню. Что вы делаете в Ленинграде, Ивлев?

— Не понимаю вопроса, товарищ бригврач.

— А чего ж тут не понимать? Я самолично подписал ваши документы — то ли на эвакуацию, то ли на демобилизацию… А вы разгуливаете по Ленинграду, да еще повышаетесь в чинах. Это мне обидно. Послушайте, Ивлев, когда мы вас выписали, у вас был послеоперационный свищ?

— Так точно.

— Вот видите — я все помню. Ну и что же он — закрылся?

— Так точно.

— Чудеса, если только не врете. Ну хорошо-с. Я вас слушаю.

Не в пример Мите, комиссар очень коротко и толково изложил свою просьбу. Холщевников не перебивал и только недовольно крякал, от чего дребезжала мембрана.

— М-да! — сказал он наконец. — Черт дернул меня взять трубку.