Дом и корабль

Все как нельзя более некстати… Вы вольны считать меня бессердечным чинушей, но должен сообщить вам, что сегодня у меня выходной день. Первый выходной с начала Великой Отечественной войны. Согласован аж до самого Военного Совета. У меня сейчас находится мой почтенный друг Юлий Абрамыч Штерн и небезызвестная вам Прасковья Павловна, мы с превеликими трудами растопили печку и намерены предаться доступным в нашем возрасте порокам — сиречь пьянству и азартным играм. Разопьем бутылочку шнапса и засядем в преферанс. Я понимаю, вам, как политработнику, эта картина омерзительна, но мы — живорезы, люди, как известно, отпетые.

Митя обмер. Это был отказ.

— Значит, на вас не рассчитывать? — спросил Ивлев очень спокойно. — Так я вас понял?

— Вы меня поняли совершенно правильно. — Холщевников заговорил вызывающе, — по-видимому, он начинал сердиться. — Мы не в пустыне и не в открытом море, в каждой части есть свои штатные врачи… Вы, конечно, сейчас начнете про воинскую присягу и прочее. Это все будет напрасно. Мне шестьдесят три года, и если я не буду отдыхать хотя бы раз в шесть месяцев, меня хватит кондратий посреди операционной, что даже и с государственной точки зрения невыгодно…

— Порядок, — сказал Ивлев, прикрыв трубку ладонью. — Начал грубить и жаловаться — значит, скоро сдастся.

— Насчет воинской присяги — и в мыслях не было, Федор Федорович, — сказал он в трубку. — Вы большой человек, мне ли вам указывать. Но уж коли на то пошло — позволю себе напомнить вам другую…

— Какую? — настороженно спросил бригврач.

— Факультетскую. Присягу медицинскому факультету. Припоминаете?

Наступило грозное молчание. В трубке что-то потрескивало, затем раздался щелчок, похоже было, что бригврач положил трубку на рычаг. Но Ивлев упорно ждал. Через минуту резкий тенор (вероятно, Штерн) спросил:

— Транспорта у вас, конечно, нет? Хорошо, давайте адрес. Адреса тоже нет? Прелестно. Так что же, назначим рандеву? Нам нужно пять минут, чтоб залить печку и собраться…

Оставив комиссара уславливаться насчет рандеву, Митя понесся в лазарет.

Каюров по-прежнему был без сознания. Его переложили на кушетку и разули. Доктор Гриша сидел рядом на низенькой скамеечке и держал его за руку. Судя по лицу Гриши, пульс у раненого был неважный.

На вошедшего Туровцева Гриша посмотрел со страхом и надеждой.

— Не падай духом, Григорий, — сказал Митя. — Сейчас здесь будут Холщевников и Штерн.

Самому Мите эти имена мало что говорили. Но для военфельдшера это были боги, небожители. Он чуть было не брякнул «врешь», но удержался, вспомнив Горбунова: командир не терпел таких бессмысленных восклицаний.

— Операционную вымыли? — деловито осведомился Митя.

— Моют. Грязищи, как на угольной барже.

— Что тебе еще нужно, доктор?

— Кислород.

— Много?

— Баллон.

— Ясно. Еще что?

— Много горячей воды.

Мптя задумался.

— Горячая вода должна быть в машинном отделении. Выясню. Дальше?

— Полный накал.

— Труднее. А этот тебе не годится?

— Смотря для чего. Чтоб зарезать человека, так даже слишком светло.

— Ладно, не злись. Сиди здесь камнем. Жди. Я все сделаю.

Окрыленный удачным началом, Митя побежал в машинное отделение. Спустившись по узкой и крутой железной лесенке в корабельную преисподнюю, теплую, влажную, пахнущую горячим маслом, он сразу попал в окружение. Каким-то непонятным образом все корабельные «духи» уже знали, что на «Онеге» будут оперировать минера с «двести второй». Туровцева обступили люди в промасленных робах, с лоснящимися от жирной копоти лицами. Ему улыбались, как старому знакомому. Подошел, вытирая руки о паклю, инженер-механик плавбазы Бегун.

— Чем могу служить? — спросил он не очень приветливо.

— Нужна горячая вода.

— Башилов, дай пар в душевую машинного отделения…

— Не годится, — сказал Митя.

— Надо подать в лазарет?

— Обязательно.

— Ведрами натаскаем.

— Это уж лучше.

— Товарищ старший инженер-лейтенант, разрешите, — сказал тонким голосом самый юный и чумазый из «духов».

— Ну, ну, Мамкин?

— А что, ежели воду согреть здесь, а подать в нос по магистрали? Под давлением.

— Молодец, салага, — сказал Бегун. — Позовите-ка сюда старшину трюмных.

— Левчука к командиру БЧ-5!

Побежали за старшиной. Старшина явился встревоженный. Это был толстяк — явление по блокадным временам редкое.

— Мамкин, повтори, — сказал Бегун.

Мамкин повторил. Старшина выслушал его молча и не выразил ни восторга, ни порицания.

— Тьфу ты, идол! — не выдержал кто-то. — Ну что глазами хлопаешь?

— Соображаю, — сказал старшина обиженно.

— Давай побыстрей проворачивай.

— Быстрей не получается…

— Что, смазка загустела?

Старшина отмахнулся. Соображал он примерно минуту, выяснилось, что минута — это много времени. Наконец спросил:

— Когда надо?

— Через двадцать минут.

Старшина подумал еще.

— Сделаем.

У Мити отлегло от сердца.

— Что тебе еще надо, лейтенант? — спросил Бегун. — Говори сразу.

— Нормальный вольтаж.

— Большой генератор запускать не буду. Ладно, не расстраивайся, — сказал он мягче, увидев, что Туровцев пошел пятнами. — Пойдем потолкуем с электриками.

В генераторной было тихо, полутемно и прохладно, как в церкви. Цветные контрольные лампочки бросали лампадные блики. Укрытый брезентом большой генератор походил на огромное толстокожее животное, погруженное в глубокую спячку. Зато находившийся тут же маленький движок выбивался из сил, он шелестел и шаркал латаным ремнем, то сердито искрил, то принимался петь — ему было явно не под силу напитать энергией огромную «Онегу».

Стоявший у распределительного щита дежурный электрик обернулся. Худое веснушчатое лицо краснофлотца показалось Мите чем-то знакомым.

— Вот что, Деменков, — сказал Бегун. — Нужно дать в лазарет нормальный вольтаж.

Деменков кивнул: понимаю.

— Надолго вам? — спросил он Туровцева.

Митя почесал в затылке. Об этом он не думал.

— Ну, не меньше чем на час, — ответил он не слишком уверенно.

— Часа три, самое малое, — сказал Бегун.

Деменков посмотрел на щит, потом на Бегуна.

— Много отключений будет, товарищ командир. Добро?

— Добро! — сказал Бегун. — Маневрируй.

Митя уже собирался уходить. Вдруг электрик спросил:

— Не узнаете меня, товарищ лейтенант?

— Н-нет, — сказал Митя рассеянно.

— Деменков, с лодки Стремянного.

Митя ахнул. Деменков с лодки Стремянного! С этим Деменковым у Мити было связаны не слишком приятные воспоминания. Как-то в Рижском заливе лодку потрепал весенний шторм, и с непривычки Митя сильно укачался. Деменков ходил за ним, как нянька, и Мите казалось, что он никогда не забудет склонявшееся над койкой доброе веснушчатое лицо. И вот забыл, хотя не прошло и года. Впрочем, это было до войны. А все, что было до войны, кажется теперь происходившим в другом веке.

— Вы здорово похудели с тех пор, Деменков, — виновато сказал Митя, протягивая руку электрику.

— А вы вроде мало изменились. Я вас сразу признал.

«Странное дело, — думал Митя, взбираясь по железной лесенке, а затем шагая по узенькой галерее, опоясывавшей машинное отделение. — Забыл Деменкова. А Митрохина помню. Что за дурацкое устройство мозгов?»

…«Вообще человеческий мозг — очень несовершенный механизм. Ну вот и заврались, сэр… Вы что, знаете более совершенный? Все ваши навигационные приборы, все самые умные машины, вроде тех, что управляют артиллерийской наводкой на больших кораблях, во сто крат примитивнее самой заурядной человеческой башки. Дело совсем не в этом. Самый точный прибор будет врать, если им не умеют пользоваться. То же самое относится и к мозгу, недаром говорят: умная голова, да дураку досталась. Я, положим, не дурак, но, если говорить откровенно, совсем не умею мыслить. Примеры? Пожалуйста. Еще недавно я был убежден, что „Онега“ — отвратительная посудина и все люди на „Онеге“, за исключением Божко, неприятные и малоинтересные люди. Сейчас мне уже кажется, что „Онега“ — лучший из надводных кораблей, на котором (если исключить Божко) служат сплошь прекрасные люди. Спрашивается — где истина?»

Проблема кислорода была решена походя. Командир базы был с Туровцевым предупредителен и при нем отдал распоряжение доставить баллон.

В коридоре правого борта Митю настиг Саша Веретенников и силой втащил к себе в каюту.

— Хирурга достал? — осведомился он тоном заговорщика. — Кого, Холщевникова? Молодец. Флакон не лекарь, а задница. Я бы его к себе на милю не подпустил.

— Флакон? — переспросил Митя. Его мысль не поспевала за темпом, в котором жил Саша. — Какой флакон?

— Божко. Туго соображаешь, старпом. Позднее зажигание. Ты приглядись к нему: типичный флакон из-под духов. Башка как стеклянная пробка. Духами пахнет, а внутри пустой. — Он захохотал, но сразу оборвал смех и нахмурился. — Как Васькины дела? Выживет?

— Не знаю.

— Выживет, — заявил Саша безапелляционно. — Вот попомни мое слово.

— Откуда ты знаешь? — удивился Митя.

— Знаю, не спорь. А вот у тебя, мил друг, вид такой, как будто ты сейчас брякнешься в обморок. А ну сядь! — Он подставил раскладной табурет и заставил Митю сесть. — Теперь скажи: у вас на лодке много повреждений?

— Не знаю.

— Что ты за старпом такой — ничего не знаешь? Ваську жалко. И за Виктора я тоже переживаю. Виктор мировой мужик, умница. Теперь хлебнет горя.

Митя насторожился.

— Это за что же?

— А вот — зачем от базы отошел.

— Правильно сделал.

— И я считаю — правильно, а получилось нехорошо.

— Случайность…

— Вот именно. Частный случай закономерности, выражаясь языком философии. А по-нашему — «чепе».

— Ни черта, — сказал Туровцев, начиная тревожиться. — С комдивом же согласовано…

— Ты чудила, ей-богу. Ясно, под суд его никто не отдаст. Но помнить — будут. А что согласовано — это не спасает. Еще хуже.

— Почему?

— Потому что комдив теперь вдвойне озлится: дескать, мало того, что сам влип, так еще и меня, собака, втравил.

— Но послушай, где же логика?..

— Вот и говори с ним! Если б люди всегда поступали согласно логике, коммунизм наступил бы еще в первой половине прошлого века.

— Как это так?

— Точно. Сразу после опубликования коммунистического манифеста.

С Сашкой было невозможно спорить.

— Комдив Горбунова не даст в обиду, — сказал Митя.

— Будем надеяться. Однако дружба дружбой…

— Комдив — хороший мужик.

— И это верно. Но он — комдив.

— Послушать тебя, стоит человеку получить повышение, и он обязательно испортится.

— Извините. Этого я не говорил. Если человек соответствует своему новому положению — отнюдь не обязательно.

— А по-твоему, Борис Петрович не соответствует?

— Этого я тоже не говорил. Поживем — увидим. Вообще ты меня слушай — я дело понимаю. Не гляди, что я такой тютя, — я хитрый, как муха.

— Будто? — Митя попробовал улыбнуться.

— Ей-богу. Будь у меня вкус к карьере и прочему такому свинству — из меня выдающийся прохвост мог получиться. Но — не могу. С души воротит. Для меня эта область закрыта. Аусгешлоссен, как говорят немецкие варвары…

Митя просидел у Веретенникова минут десять. Он понимал, что не время рассиживаться, но не было сил уйти. Наконец он заставил себя встать и, не прощаясь, пошел к двери. Сделав несколько шагов по коридору, он вынужден был остановиться и две-три секунды стоял, держась за переборку, в полном мраке. Затем лампочки снова налились жидким мерцающим светом. Этот свет был слишком слаб, чтобы осветить коридор, но все-таки показывал направление. Сперва Митя подумал, что у него помутилось в глазах. Затем понял: электрики выполнили обещание, и сейчас в лазарете над узким операционным столом разгорелась холодным огнем похожая на большой цветок подсолнечника бестеневая хирургическая лампа.

Митя побежал в лазарет.

На пороге перевязочной его остановил властный окрик: «Халат! Халат, черт подери!» Туровцев уже слышал этот громовой бас по телефону. Ему загораживал вход среднего роста плотный мужчина такого бравого и воинственного вида, какой бывает только у старых военных врачей и капельмейстеров. Мите показалось, что весь свет, которым была залита перевязочная, излучал он один. Он весь сиял: от закрученных кверху кончиков серебряных усов до похожего на треугольный парус белого фартука. Рукава крахмальной рубашки были засучены и открывали полные белые, очень широкие в запястьях руки, с кистей текла радужная пена. Не переставая тереть ногти жесткой щеткой, он гремел. «Что вы смотрите, Божко? Если этот человек нужен — дайте ему халат. Если нет — выставьте его за дверь».

Божко, вырядившийся в новый халат с таким же треугольным фартуком, скорчил кислую мину. Он, конечно, с удовольствием выставил бы Митю, но это было невозможно. Поэтому он протянул Туровцеву какой-то дырявый балахон и даже помог надеть его в рукава. Балахон едва прикрывал колени и сразу же треснул под мышками. Митя поискал глазами уголок, где бы он мог притулиться, никому не мешая, и пристроился на низенькой скамеечке, подобрав ноги и стараясь занимать как можно меньше места.

Раненого уже перенесли в операционную. Дверь туда была приоткрыта, но Митя не видел Каюрова, а только рыжего санитара и Гришу, которого не сразу узнал из-за закрывавшей рот марлевой повязки.

В перевязочной, кроме Холщевникова, находились еще двое — мужчина и женщина. Мужчина, высокий, сутулый, длиннолицый, мыл руки над раковиной, тихонько чертыхаясь, когда кран начинал плеваться крутым кипятком. Он взглянул на Митю сумрачными насмешливыми глазами и отвернулся. Митя догадался, что это Штерн. Женщина, немолодая, но очень статная, в халате поверх матросской формы, бесшумно расхаживала между двумя электроплитками, на которых кипели стерилизаторы. Хромовые сапоги сидели на ней удивительно ловко, и она двигалась с тем непринужденным изяществом, по которому узнается казачка. Это была Прасковья Павловна — старшая хирургическая сестра, правая рука Холщевникова и тоже в своем роде светило.

Туровцев, ничем, кроме кори, не болевший и потому не интересовавшийся медициной, смотрел на эти приготовления с любопытством, к которому примешивались страх и нетерпение. Он и понятия не имел, что мытье рук перед операцией — это такой длинный, обставленный столькими таинственными подробностями обряд.

Наконец хирурги кончили мыть руки. Теперь они стояли в позах людей, только что сдавшихся в плен, и от этого выглядели менее грозно. Митя решился заговорить.

— Скажите, пожалуйста, профессор, — начал он, приподнимаясь со своей скамеечки. Но не успел договорить.

— Ничего не знаю, — рявкнул бригврач. — Состояние тяжелое. Еще вопросы?

— Вопросов нет. Я только хотел вам сказать, что у меня первая группа.

Холщевников резко подался вперед и внимательно посмотрел Мите в глаза. В сверкающих стеклах золотых очков Митя увидел свое отражение. Трудно было понять, что заинтересовало Холщевникова — движения Митиной души или окраска слизистой. Наконец он выпрямился и, усмехнувшись, поглядел на Штерна.

— Может быть, у вас и была первая группа, мой дорогой лейтенант. Во время оно. Но в настоящее время карьеpa донора для вас полностью закрыта. Ваш товарищ? — спросил он, показав глазами на дверь операционной.

Митя кивнул головой.

— Не беспокойтесь, на крайний случай у меня есть немножко консервированной. Ну, что же вам еще сказать? Будем стараться. — Кончики серебряных усов Холщевникова дрогнули. — Будем очень стараться… Ты готов, Юлий Абрамыч? Прасковья, не копайся! — закричал он на сестру, выкладывавшую на передвижной столик сверкающие инструменты.

Прасковья Павловна покатила столик в операционную. Оттуда вышел доктор Гриша и, хмурясь, стал в сторонке.

— Ну что ж, — сказал бригврач, шумно вздыхая. — Начнем, благословясь.

Рыжий санитар широко распахнул дверь. Врачи вошли гуськом. Божко шел последним. Дверь закрылась.

— Ладно, я пошел на лодку, — пробурчал Гриша, стаскивая халат. — А ты оставайся.

Туровцев не успел ответить. Дверь операционной опять открылась, и на пороге появился Холщевников.

— Кто производил первичную обработку раны? — спросил он отрывисто.

— Я, товарищ бригврач, — ответил Гриша с поразившим Туровцева спокойствием.

— Если хотите — можете присутствовать при операции.

Это была немалая честь. Гриша замялся.

— Ну? — сказал Холщевников нетерпеливо.

— Благодарю, товарищ бригврач, — сказал Гриша скучным голосом. — К сожалению, не имею времени.

Бригврач был озадачен.

— Вы так заняты? — спросил он с ядовитой почтительностью.

— Так точно, — подтвердил Гриша. Иронию он пропустил мимо ушей.

— Ну, как знаете…

Дверь снова закрылась. Помрачневший Гриша стащил с себя халат и потянулся за шапкой.

— Остался бы, — сказал Туровцев.

Гриша отмахнулся.

— На кой дьявол я им здесь нужен, — выпалил он с неожиданной грубостью. — А на лодке у меня все брошено абы как — и люди и харчи…

Очевидно, военфельдшеру очень не хотелось уходить.

— Скажи Виктору Иванычу, — сказал Митя, вспомнив разговор с Веретенниковым, — чтобы поскорее присылал донесение.

— Есть, скажу…

Гриша ушел. Туровцев уселся поудобнее и приготовился ждать. Он не знал, сколько времени придется ждать, но твердо решил не уходить, пока не увидит Каюрова живым или мертвым. Он попытался представить себе, что творится сейчас в операционной, но воображение отказало — полету фантазии мешало крайнее медицинское невежество. Тогда, чтоб отвлечься, он стал листать попавшуюся ему на глаза популярную брошюрку. Брошюрка называлась «Личная гигиена краснофлотца». Прочитав полстраницы, Митя убедился, что ничего не понял и прочитанного не помнит. Обреченный на бездействие, он обратился к примитивной магии детских лет. Был дан строжайший обет (не исполнив коего Митя лишался права на самоуважение), что, если Каюров останется жив, он, лейтенант Туровцев, обязуется достичь небывалого совершенства во всех областях боевой и политической подготовки, полностью отрешиться от всех личных радостей и слабостей и превзойти самого Горбунова в суровом служении долгу. Решительно, без всяких объяснений расстаться с Тамарой. Впрочем, подумал он, это уж чересчур жестоко. Тогда — не откладывать объяснения. Сегодня же повидаться, попросить прощения за невольное хамство и поставить точку. При этом боже сохрани вдаваться в лирические воспоминания. И не заметишь, как раскиснешь и пойдешь на дно…

…«Итак, работа, работа. Ремонт, боевая подготовка. В свободное время — изучение материальной части корабля и лоций Балтийского моря, уставов и наставлений. Я штурман и весной ухожу в поход, от моей прокладки будет зависеть боевой успех и жизнь экипажа. Надо быть на высоте. Что ж из того, что у меня нет боевого опыта? У Горбунова его тоже не было…»

Митя подтвердил также данный ранее обет — во что бы то ни стало найти виновника гибели жены Горбунова и, таким образом, разузнать о судьбе ребенка. Сын он Горбунову или не сын — это уж пусть они сами разбираются.

За всеми этими размышлениями прошло больше получаса. Очень хотелось есть. Из операционной не доносилось никаких звуков. Наконец щелкнул замок, дверь мягко отошла, и Туровцев увидел Божко. Божко шел пятясь, как будто боялся, что ему выстрелят в спину. Закрыв дверь, он повернулся, сдернул марлевую маску, и Митя увидел красное перекошенное лицо.

— Что там? — спросил Митя, холодея.

Божко пожал плечами. Митя вскочил.

— Что вы молчите? Кончилась операция?

Божко презрительно фыркнул — какое невежество!

— Еще только начинается, — отчеканил он.

В дальнейшем он повел себя странно. Подошел к горке с инструментами, открыл дверцу, долго что-то перебирал и разглядывал, но ничего не взял. Затем так же долго, с тем же ненатуральным интересом рассматривал аптечные склянки. Исчерпав и это занятие, он прошелся по перевязочной, выключил одну из плиток и поднял с пола марлевую салфетку. Время от времени он бросал на Митю косые взгляды. Туровцев ему чем-то мешал, и Божко явно тянул время — и не уходил из лазарета, и не возвращался в операционную.

Но когда Божко развернул «Личную гигиену краснофлотца» и углубился в нее с таким видом, как будто именно там было написано, как спасти раненого, Митю вдруг осенило: лекаря попросту прогнали из операционной. Этим объяснялось все: и расстроенный вид, и плохое актерство. Спрятав глаза в брошюрку, лекарь шевелил губами, сдвигал брови, словом, всячески изображал работу мысли. Но сосредоточенности не было. Почувствовав на себе недоверчивый взгляд, он смутился и отшвырнул брошюрку.

— Д-да, Дмитрий Дмитрич, — сказал он, жалобно вздыхая. — Подвели вы меня под монастырь.

Митя промолчал.

— Конечно, я не бог, — продолжал Божко. Митино молчание показалось ему сочувственным. — Я не бог и имею недостатки. Но я двадцать третий год служу на флоте, служу верой и правдой, отличник здравоохранения, имею диплом академии. Я на ученость не претендую, не в свои дела не лезу, я скромный человек и свое место знаю. Так за что же меня оскорблять? За что?

На глаза Божко навернулись крупные слезы. Он жаждал сочувствия. Митя с трудом переносил и женские слезы, мужские повергали его в содрогание. Поэтому, несмотря на все свое раздражение, Туровцев почувствовал к лекарю нечто вроде брезгливой жалости. Еще немного, и он, покривив душой, выдавил бы из себя какую-нибудь утешительную фразу.

Но Божко сделал ошибку. Из обороны он перешел в наступление.

— Не лазарет, а публичный дом! — передразнил он кого-то. — А я советский человек, никогда в публичных домах не бывал и не знаю, как они выглядят! И чья бы корова мычала… Всему флоту известно, что эта самая Прасковья…

— Бросьте, Валерий Платоныч, — сказал Митя, морщась. — Как вам не стыдно? Это же мелко…

— Мне нечего стыдиться! — крикнул Божко, однако не так громко, чтоб его услышали в операционной. — Подумаешь, мелко… Все мы люди, слабые человеки… Скажите на милость, какой бог Саваоф, Юпитер-громовержец! Если ты бог, так сделай чудо! Вот тогда я поверю: ты все можешь, а я ничего не могу, твоя взяла — топчи меня, порази небесным громом! Я им мешаю, я ничего не умею!.. А вот я еще посмотрю, много ли толку будет от их большого умения…

Он осекся, почувствовав, что перехватил. Но было уже поздно.

— Знаете что, доктор, — сказал Митя с обманувшей Божко мягкостью, — была б моя воля, я бы вас не только из операционной погнал, а с корабля. А еще лучше — с флота. К чертовой матери.

Божко опешил. Такого оборота он не ожидал.

— Ах, вот как? — протянул он многозначительно.

На Митю это не подействовало.

— Так точно, — подтвердил он, — именно так.

— Ах, вот как? — повторил Божко еще протяжнее, скорбно качая головой и усмехаясь. Он всячески пытался изобразить презрение, которого не чувствовал. — Ну, ну!.. Это на вас похоже…

Неизвестно, чем кончился бы разговор, если б не затрещал телефон. Божко поспешно схватил трубку, послушал и, не говоря ни слова, передал Мите. Звонил дежурный по кораблю: командир дивизиона вернулся на «Онегу» и требовал к себе лейтенанта Туровцева.

Митя схватил шапку и побежал.

На полубаке его тихонько окликнули. Обернувшись, он увидел Соловцова.

— Вы что здесь делаете, Соловцов? — спросил он, нахмурившись.

— Вас поджидаю.

— Передайте командиру, что операция уже началась. Пока все идет нормально.

— Слыхали, военфельдшер докладывал. Часа на четыре эта музыка — никак не меньше.

— Откуда вы знаете?

— Из жизненного опыта. Меня-то за полтора часа сделали, так ведь то медсанбат. А здесь — спешить некуда. Только бы гансы не налетели.

Прищурившись, он взглянул на небо.

— Я, собственно, к вам вот насчет чего, товарищ лейтенант: вы не к комдиву?

— Да.

— А я от него только что. Донесение носил. Отдал в собственные руки. Товарищ лейтенант, — сказал Соловцов таинственно, — будете сейчас у капитана третьего ранга, прощупайте, какое у него настроение…

Митя с удивлением взглянул на матроса.

— Послушайте, Соловцов, а вам не кажется, что это не ваше дело?

Соловцов остался невозмутимым.

— Так точно, не мое, — согласился он, не моргнув глазом. — Потому он мне ничего и не скажет. А вам, может, и скажет…

— Пустяки, — отрезал Туровцев. Тем не менее он был встревожен. — Скажите лучше, что у нас на лодке?

— Аврал. Проверяют все системы. Пробоина ниже ватерлинии в районе двенадцатого шпангоута.

— Туляков серьезно ранен?

— Плевое дело, царапина. Тряпкой обвязался и шурует. А вот за Олешкевича военфельдшер беспокоится — снаружи будто ничего не видать, а рвет его бесперечь и в ногах слабость.

— Ну, идите, Соловцов, — сказал Митя. — Я к обеду не приду. Скажите Границе, чтоб заявил расход на камбузе…

Комдив сидел за письменным столом и, щуря дальнозоркие глаза, читал бумагу. Вид у него был недовольный.

Войдя, Митя отрапортовал по-уставному. Комдив не пошевелился. Он продолжал читать. Читал он долго. Наконец отложил бумагу в сторону и перевел взгляд на Туровцева.

— Что такое? — сказал он.

Митя взглянул на комдива с недоумением, Борис Петрович сидел, откинувшись на спинку кресла, и вид имел шутливо-грозный, поди угадай — шутит или будет драить.

— Вы что же, лейтенант Туровцев, всегда в таком виде к начальству являетесь?

Только теперь Митя сообразил, в чем дело. Вспыхнув, он сдернул с себя халат, свернул и спрятал за спину.

Видимо, Кондратьев был доволен тем, что ему удалось смутить лейтенанта. Уже совсем другим тоном он спросил:

— Как минер?

— Положение тяжелое.

— Это плохо, — внушительно сказал Кондратьев. — Это очень плохо.

Митя промолчал. Он и сам знал, что не хорошо.

— Ну, а на лодке что?

— А вы разве не получили донесения, товарищ капитан третьего ранга?

Кондратьев не ответил. Он взял отложенную бумагу и вновь углубился в нее.

— Получил, — сказал он, когда Митя уже потерял надежду на ответ. — Филькину грамоту. Донесение а-ля Пушкин: саранча летела-летела и села… Никому показать нельзя. Разве так пишут? «Насчет других повреждений пока сказать ничего не могу — еще не разобрался…» Кто же так пишет?

О том, как именно должен был написать Горбунов, Митя узнал не сразу. Вошел писарь дивизиона Люлько и принес отпечатанные на машинке бумаги. Борис Петрович читал их медленно, с недоверчивым видом, перед тем как подписать — долго разглядывал перо и, только убедившись, что все оттяжки исчерпаны, вздыхал и подписывал. Одну бумажку он забраковал и мучительно долго правил. Люлько, по-видимому уже привыкший к манере комдива, стоял спокойно, но Митя томился. Подписав последнюю бумагу и отпустив писаря, комдив опять впился глазами в злосчастное горбуновское донесение. Оно его гипнотизировало. Наконец он решительно вычеркнул что-то и возвел глаза к потолку.

— Объем повреждений выясняется, — сказал он вдруг звучным голосом, в котором слышалось торжество. — И будет сообщен… — он слегка задумался, — дополнительно.

Старательно вписав все это, комдив почувствовал облегчение и снова обратил внимание на лейтенанта.

— Садись, чего стоишь? — сказал он добродушно, как будто Митя мог сесть без разрешения.

Митя сел. Свернутый халат он подсунул под себя, отчего сидеть было неудобно. Он ожидал, что комдив задаст еще несколько вопросов, на худой конец сделает внушение и отпустит в лазарет. Но Кондратьев не торопился начинать разговор. Он еще что-то полистал и небрежным тоном, как бы невзначай, спросил:

— Ну, как служится на двести второй?

— Хорошо, — быстро сказал Митя.

— Не ругает тебя Горбунов?

— Бывает.

— Без этого нельзя, — сказал Кондратьев наставительно. — Вообще тебе повезло с командиром: Виктор — замечательный парень. И к тебе хорошо относится. Я, откровенно говоря, был против того, чтоб тебя брать на лодку. Не то чтоб против — сомневался. Виктор настоял.

Митя промолчал.

— Да, — продолжал комдив после небольшой паузы. — Замечательный мужик. И моряк природный. Я человек бессемейный, одинокий, для меня Виктор все равно что брат. Да и он ко мне, по-моему, неплохо относится.

Хотя здесь и не было прямого вопроса, Митя почувствовал, что надо что-то сказать.

— Виктор Иваныч о вас всегда очень тепло говорит, — подтвердил он и увидел по лицу Кондратьева, что сказал именно то, что от него ждали.

— Надеюсь, — сказал Кондратьев довольным голосом. — Мы с ним, бывает, поцапаемся, но дружба наша крепка, нерушима и морем освящена. Ты вот с нами не был в походе, а мы с Горбуновым такого хлебнули… Я тебе так скажу: чтобы Виктора оцепить, с ним пуд соли надо съесть. Он человек трудный, колючий, до него покуда доберешься — исцарапаешься. Я-то сам человек простой, бесхитростный… — Тут комдив почему-то подмигнул. — А Витька — нет. С большой замысловатинкой. Беспокоит он меня…

После этих слов Борис Петрович сделал такую длинную паузу, что Туровцев счел уместным спросить, что же именно беспокоит комдива. Но комдив как будто не расслышал вопроса. Он взял телефонную трубку и вызвал Шершнева. Дивизионный механик Шершнев чаще других специалистов бывал на «двести второй» и ревниво относился к успехам Ждановского. Горбунов его терпеть не мог.

Через минуту вошел Шершнев — маленький, очень вылощенный человек с напряженным лицом завистника. Митю он не узнал или не захотел узнать. Кондратьев протянул ему донесение:

— На, читай.

Шершнев подошел поближе к свету и стал читать. Туровцев с любопытством наблюдал за той смесью чувств, которая отражалась на его лице, — и тревога, и сочувствие, и с трудом подавляемое злорадство.

— Вдвойне печально, — сказал Шершнев, дочитав. — Двести вторая взяла на себя большие обязательства. У всех на памяти обращение экипажа по поводу зимнего ремонта. Полагаю, мне следует ознакомиться с положением на месте, товарищ капитан третьего ранга?

— Я тоже полагаю, — проворчал комдив. — Обязательно сходи и разберись. Спокойно, объективно — вот нарочно при помощнике говорю. Вы что — незнакомы?