Мири ополоснула лицо, вымыла руки. Надела чистые белые шорты, подвязала черные волосы красной ленточкой. Крепко сжала губы. Она уже знала, к кому обратится.
      Дэвид Аронсон был на три года старше нее. Очень умный Норм, страстно верил в Клятву Убежища и в мудрость ее бабушки. У него были черные вьющиеся волосы, почти такие же, как у Мири, но очень светлые, серые глаза под черными ресницами. Ноги длинные и косая сажень в плечах. Большой рот с полными, упругими, красиво очерченными губами. Последние шесть месяцев Мири только и смотрела на губы Дэвида.
      Она нашла его там, где и предполагала – в порту орбитальных шаттлов, работающим в поте лица над чертежами механизмов у дисплеев САПР. Спустя два месяца ему предстояло продолжить учебу и защитить диссертацию в области техники в Стэнфорде; это будет его первое путешествие на Землю.
      – Привет, Мири. – Девушке нравилась нарочитая грубоватость его голоса.
      – Д—д—дэвид. Я х—х—хочу у т—т—тебя к—кое—что с—с—спросить.
      Он смотрел мимо нее, на голоэкран САПР.
      – Что?
      Ей ничего не стоило высказаться откровенно. Сложности в общении возникали из—за заикания и примитивности устной речи по сравнению с необычайной сложностью ее мышления. Говоря с Нормами, она привыкла максимально упрощать. А здесь и так все просто, и превосходно вписывается в ограниченные рамки языка.
      – Т—т—ты м—м—можешь з—з—заняться с—с—со м—м—мной с—с—сексом?
      Дэвид выпрямился. Щеки его залила краска. Он не отрывал взгляда от экрана.
      – Извини, Мири, это невозможно.
      – П—п—п—почему?
      – У меня уже есть любовница.
      – К—к—кто?
      – Это бестактный вопрос.
      Мири не понимала, почему он скрывает имя своей партнерши. Некоммерческая информация была открытой для всех в сообществе. Она привыкла получать ответы на свои вопросы.
      – П—п—почему т—т—ты н—не х—х—хочешь м—м—мне с—с—сказать, к—к—кто?
      Дэвид демонстративно склонился к экрану. Красивый рот сжался.
      – Думаю, разговор окончен. Мири.
      – П—п—почему?
      Мыслительные цепочки стянулись вокруг нее, как петля.
      – П—п—потому ч—ч—что я уродлива? П—п—потому ч—ч—что я д—д—дергаюсь?
      – Нам больше не о чем говорить!
      Отчаяние, смущение или гнев взяли верх над учтивостью, и он наконец прямо взглянул на нее. Мири часто видела такой взгляд у матери, когда Гермиона не успевала отвернуться от них с Тони. Мири поняла, что спровоцировала каким—то образом его на грубость. Он не хотел ее, она не имела права давить. И настаивая, унизила себя. Ни один Норм не захочет ее.
      Осторожно, словно неся драгоценный сосуд, Мири пошла обратно и попыталась успокоиться. Подумать. Соорудить упорядоченную, уравновешенную схему, которая включала бы все, что нужно для решения проблемы с интеллектуальной, эмоциональной, биохимической точек зрения, – все продуктивное. Спустя двадцать минут она вышла из лаборатории.
      Никос Деметриос, брат—близнец Кристины, увлекался финансовыми операциями. Их международный поток, колебания, применения, изменения, символичность, как он однажды выразился, были сложнее и важнее любых природных геосхем Земли и гораздо интереснее. В четырнадцать лет он уже внес ряд предложений по международной торговле, и ими успешно пользовались взрослые биржевики Убежища. По рекомендациям Никоса они разместили вклады по всему земному шару: в новую технологию слежения за перемещениями ветра, разрабатываемую в Сеуле; в применение катализаторов антител, предложенное в Париже; в зарождавшуюся аэрокосмическую промышленность Марокко. Мири нашла его в крошечном кабинете здания центра связи.
      – Н—н—н—никос...
      – П—п—привет, М—м—мири.
      – Т—т—ты м—м—можешь з—з—заняться с—с—со м—м—мной с—с—сексом? – Никос пристально посмотрел на нее. Красные пятна поползли по его шее ко лбу. В отличие от Дэвида, его не смутила прямота вопроса. Причина могла быть только одна. Мири спотыкаясь вышла из кабинета.
      – П—п—подожди! М—м—мири! – крикнул он с подлинным отчаянием; всю жизнь они были товарищами по играм. Но его координация движений была еще хуже, и Мири легко убежала.
      Заперев лабораторию и включив надпись "Стерильная среда". Мири изо всех сил запрещала себе плакать. Бабушка была права: приходится сталкиваться с суровой необходимостью. Слезы не помогут.
      Она была вежлива с Никосом, но держалась отстраненно, а он не знал, как поступить. Однажды она увидела его с одной из Норм, хорошенькой четырнадцатилетней Патрицией, которую завораживало искусство Никоса делать деньги. Мири и раньше не часто разговаривала с Кристиной, теперь она общалась с ней еще реже. Дэвида она больше не встречала. С Тони вела себя по—прежнему: он был ее товарищем по работе, другом, наперсником. Братом. Просто между ними появилась область, на которую не распространялось доверие.
      Спустя две недели Мири возобновила просмотр программ с Земли, но только секс—каналов. Она убрала из программы замка на двери лаборатории все отпечатки, кроме собственного, и научилась эффективно мастурбировать дважды в день. Эта биохимическая реакция оказалась столь же гипертрофированной, как и все остальные. Она запрещала себе думать в эти моменты о Тони, и Тони никогда не спрашивал, почему ему больше нельзя входить в ее лабораторию без предупреждения. Он и так знал. Ведь он ее брат.
      Усаживаясь на стул, указанный Дру, Лейша поймала себя на смешной мысли: "Жаль, что я не курю". Она помнила, как ее отец устраивал целый ритуал, закуривая сигарету. Роджер всегда говорил, что, затягиваясь, он расслабляется. Но даже тогда Лейша знала, что это неправда: он становился бодрее.
      Чего ей хотелось сейчас: покоя или хлопот? Впрочем, с Дру ей не видать ни того, ни другого.
      Он настоял, чтобы она была первым зрителем.
      – Новая форма искусства, Лейша. – Упрямство появилось у него после нелегального эксперимента Эрика. Лейше стало страшно. Так вот что чувствует мать – страх, что ребенок не получит то, к чему лежит его душа. Что он потерпит неудачу, и тебе будет больнее, чем от своих собственных срывов. Как Алиса вынесла такое? Как справилась Стелла?
      Но Роджер с самого начала был уверен, что его ребенок будет счастлив. "Сюрприз тебе, папа. Я кисну в пустыне уже двадцать лет, этакий Ахилл, чей Агамемнон сражался на ее собственной глупой войне, пока я растила сына, основным талантом которого были мелкие преступления". Да и никакой он не сын.
      – Ты знаешь, что я равнодушна к искусству. Может быть, кто—нибудь другой...
      – Я знаю. Потому и хочу, чтобы это была ты.
      – Ладно. Давай начнем.
      Это прозвучало гораздо равнодушнее, чем она хотела.
      – Выключить свет, – произнес Дру. Комната, заполнившаяся за последние семь месяцев театральным реквизитом на полмиллиона долларов, погрузилась во тьму. Кресло Дру передвинулось. На потолке зажегся голографический проектор. Вокруг все исчезло. Только Дру парил в бархатной черноте стандартной нуль—проекции.
      Он тихо заговорил. Лейша никогда раньше не замечала, что у него такой красивый голос. Потом до нее дошли слова. Поэзия. Дру – Дру! – читал старое стихотворение о золотом дожде из листьев... Ей стало немного стыдно за Дру. Декламировать стихи под голографические иллюстрации было так по—детски... Сердце ее сжалось. Еще один неверный шаг, еще один провал...
      Из темноты наплывали очертания.
      Они были неопределенными, но она их узнала. Они проплывали над головой Дру, позади него, перед ним, даже сквозь него, а он принялся читать снова. То же самое стихотворение. Лейша никогда не увлекалась поэзией, но если бы даже и любила, ей было бы трудно сосредоточиться. Очертания полностью поглотили внимание; она силилась проникнуть взглядом сквозь Дру, тщетно пытаясь уследить за ним. Колеблющиеся силуэты снова появились из—за спины Дру, но уже другие. Она подалась вперед, чтобы понять, что это такое... она узнала их...
      Дру начал в третий раз. "О чем горюешь, Маргарита, о золотом дожде из листьев..."
      Контуры скользили, входя в ее сознание, и вдруг Дру исчез... Надо же запрограммировать такое... горе разбухло и заполнило ее. Роджер, ее отец, стоял в старой оранжерее, в доме на озере Мичиган. Он держал кремово—белый экзотический цветок с толстыми лепестками и яркой розовой серединкой. Лейша вскрикнула, а отец ясно произнес:
      – Ты не потерпела фиаско, Лейша. Ни с Убежищем, ни с попыткой сделать Алису особенной, ни с Ричардом, ни с юриспруденцией. Настоящая неудача – не суметь реализоваться, а ты сумела. Ты старалась всю жизнь.
      Лейша поднялась со стула и подошла к отцу. Он не исчез, даже когда она оказалась прямо под голографической проекцией. Ричард взял ее ладони и сказал мягко: "Ты стала тем, к чему я стремился", и Лейша резко встряхнула головой. Ее волосы были повязаны голубой ленточкой: она снова стала ребенком. Вошла Мамзель с Алисой, и сестра сказала: "Ты никогда не обижала меня, Лейша. Мне нечего прощать". Потом все исчезли, а Лейша бежала по лесу, залитому солнечным светом, который зелеными и золотыми потоками струился сквозь деревья. Она смеялась, ощущая тепло живых растений, запах весны и вкус прощения. Никогда еще Лейша не была такой свободной и радостной. Она побежала быстрее, потому что на тропинке стояла смеющаяся мать, и ее лицо светилось любовью.
      Лейша очнулась на стуле в саманной комнате. По щекам текли слезы. Горел свет.
      – Что ты видела? – нетерпеливо спросил Дру.
      Лейша согнулась пополам, борясь с приступом тошноты.
      – Что... ты сделал?
      – Расскажи, что ты видела, – безжалостно потребовал молодой художник.
      – Нет!
      – Значит, впечатление было сильное. – Он улыбаясь откинулся на спинку кресла.
      Лейша медленно выпрямилась и уже спокойнее повторила:
      – Что ты сделал?
      – Я заставил тебя видеть сны.
      Но это совсем не походило на сон. Совсем. С интерльюкином все было по—другому.
      Это напоминало ту ночь, когда Алиса пришла к ней в гостиницу во время суда над Дженнифер Шарафи. Ту ночь, когда Лейша стояла на краю пропасти...
      Темнота...
      Пустота...
      Сегодняшний сон был светом. И все же нечто огромное, неуправляемое могло поглотить крошечный, робкий огонек ее разума... Тогда вопреки всякой логике появилась Алиса.
      А теперь Дру каким—то образом манипулировал неведомой частью ее рассудка...
      Дру энергично говорил:
      – Гипноз частично тормозит кору головного мозга, вызывая универсальные... очертания, как я их называю. У меня не хватает слов, Лейша, ты же знаешь, мне их всегда не хватало. Я просто знаю, что они существуют во мне и во всех остальных. Я вызываю их наружу, и они принимают свои собственные контуры во сне человека. Это нечто вроде частично управляемого сна наяву. – Он глубоко вдохнул. – Это мое открытие.
      У Лейши возникли вопросы, и она немного успокоилась.
      – Ты хочешь сказать, что ты определял, что именно мне будет... сниться? – Она не смогла сохранить бесстрастный тон. Ее одолевало слишком много разноречивых чувств. – Дру, это и называется спать? Именно это происходит со Спящими?
      Он покачал головой:
      – Нет. Очень редко. Мне кажется... я еще сам не знаю, что получил. Ты же первая, Лейша!
      – Мне... снился отец. И мать.
      Глаза юноши блестели.
      – Я работал с очертаниями своих родителей.
      Его лицо внезапно потемнело, и Лейше вдруг не захотелось поделиться с ним воспоминаниями. Сновидения... это слишком интимно. Слишком иррационально. Слишком много табу снято. Но если это капитуляция солнечному свету, нежности... Нет. Она всегда знала, что сны – это бегство, она, которая никогда не видела снов. Забвение – такой же уход от реальности, как псевдонаука Алисы о близнецах. Но Дру ее заставил испытать такое...
      – Я слишком стара, чтобы выворачивать свой мир наизнанку, словно носок!
      Дру неожиданно просиял такой торжествующей улыбкой, что она ослепила Лейшу. Но она крепко держалась за свой разум.
      – Дру, четыре пациента после такой же операции не приобрели подобного дара... – Она не могла подобрать нужного слова.
      – Они ведь не были художниками, – возразил он с уверенностью заново родившегося человека. – А я – творец.
      – Но... – Лейша не смогла продолжить, потому что Дру, все еще улыбаясь, подался далеко вперед из своего кресла и крепко поцеловал ее в губы.
      Лейша застыла. Ее тело отозвалось на поцелуй впервые за... сколько лет? Много. Соски стали твердыми, мышцы живота напряглись... от него пахло мужским естеством. Лейша резко отодвинулась.
      – Нет, Дру.
      – Да!
      Ей очень не хотелось портить его триумф. Но в другом она была тверда.
      – Нет.
      – Почему? – Он побледнел, зрачки стали огромными.
      – Потому что мне семьдесят восемь лет, а тебе двадцать. И для моего разума, Дру, ты ребенок. И всегда им останешься для меня.
      – Потому что я – Спящий!
      – Нет. Потому что нас разделяют те пятьдесят восемь лет, которые ты не прожил.
      – Ты думаешь, я этого не знаю? – яростно спросил Дру.
      – Да. Ты не представляешь себе, что это значит. – Она накрыла его ладонь своей. – Я думаю о тебе как о сыне, Дру. Не о любовнике.
      Он посмотрел ей прямо в глаза:
      – Чем так испугал тебя сон об отцах и детях?
      – Мне очень жаль, Дру, – она вложила в эти слова все сострадание, на которое была способна.
      – Я усовершенствую свое искусство, Лейша, и покажу тебе такое, о чем ты никогда... Лейша!
      Лейша тихо закрыла дверь.
      Вечером, когда она придумала, как вернуть этот головокружительный эпизод в разумные рамки, Стелла сообщила, что Дру уложил вещи и уехал.
      Мири заняла свое место за столом в куполе Совета. В день ее шестнадцатилетия в зале заседаний появился пятнадцатый стул, привинченный к полу у полированного металлического стола. С этого дня 51 процент акций Убежища, принадлежащих семейству Шарафи, будут представлять семь равноправных голосов. В следующем году, когда Тони исполнится шестнадцать, их станет восемь.
      – Совет Убежища имеет честь приветствовать нового члена, Миранду Сирену Шарафи с правом голоса, – официально провозгласила Дженнифер. Советники зааплодировали. Мири улыбнулась. Бабушка на мгновение разрядила царящее напряжение, такое сильное, что его можно было бы графически изобразить на матрице Хеллера. Мири исподлобья огляделась. У нее вошло в привычку наклонять голову: если верить зеркалу, тремор в таком положении менее заметен. Мать аплодировала, не глядя дочери в глаза. Отец улыбался с покорной грустью, которая теперь никогда не покидала его лица. Красивая тетя Наджла, готовящаяся родить еще одного Супера, смотрела решительно.
      Временные советники улыбались, но Мири не знала, что скрывается за их благодушием. Семейные привилегии по законам Убежища были гораздо щедрее, чем в любой корпорации Земли. Если верить транслируемым пьесам, так называемым драмам, то обычно на Земле молодые люди убивали своих отцов, чтобы получить власть, и женились на молодых вдовах покойных. Какая варварская и отвратительная социальная система! Мири не поверила, что подобное происходило в реальности, и решила, что драматургам нищих нравилось копаться в низменных проявлениях человеческой психики. Мири с отвращением отказалась от драм и вернулась к секс—каналам.
      – Повестка дня сегодня обширная, – мелодично сказала Дженнифер. – Прошу вас. Советник Дрекслер.
      Отчет казначейства – малоинтересное скопление цифр – не разрядил обстановки. Мири, за которой теперь никто не наблюдал, пристально вглядывалась в лица. Что—то очень беспокоит собравшихся?
      Главы сельскохозяйственного, правового, судебного и медицинского комитетов зачитали свои доклады. Гермиона задумчиво накручивала на палец медово—золотистую прядь (Мири много лет назад прикасалась к волосам матери). Наджла поглаживала раздутый живот. Девор, молодой худощавый человек с большими добрыми глазами, дергался, будто на иголках.
      Наконец Дженнифер сказала:
      – Советник Девор вынесет по моей просьбе на всеобщее обсуждение пояснение к медицинскому отчету. Как вам известно, у нас произошел несчастный случай. – Дженнифер вдруг опустила голову, и Мири с изумлением поняла, что бабушке потребовалось перевести дух, прежде чем продолжить. А девочка считала ее неуязвимой.
      – Табита Селенски из компании "Кенион Интернэшнл" ремонтировала преобразователь подачи энергии в Деловой центр, строение номер три, и пострадала от энергетического разряда... Ткани очень медленно регенерируют. Но часть нервной системы разрушена необратимо. Она никогда полностью не придет в сознание, останется на животном уровне... Ей потребуется постоянная сиделка. Более того, она никогда больше не будет продуктивным членом сообщества.
      Дженнифер по очереди оглядела всех членов Совета. ЦепочкиМири спутались в ужасный клубок. Стать беспомощной, зависеть во всем от других, отбирать чье—то время и ресурсы, ничего не отдавая взамен...
      Стать нищей.
      Она почувствовала желудочный спазм.
      – В детстве я знала одну женщину, – начала Дженнифер. – Мать моей подруги. Ее второй ребенок родился с серьезным заболеванием нервной системы. В рамках так называемого лечения мать должна делать ему упражнения, имитирующие ползание, чтобы запечатлеть в мозгу соответствующие связи и стимулировать его развитие. Она проделывала эту процедуру шесть раз в день по шестьдесят минут. А в промежутках кормила ребенка, мыла, ставила клизму, проигрывала предписанные записи, купала и разговаривала с ним по три часа подряд через равные промежутки времени. В прошлом профессиональная пианистка, эта женщина теперь не подходила к инструменту. Когда ребенку исполнилось четыре года, лечение дополнили новыми процедурами. Четыре раза в день ровно пятнадцать минут мать должна была возить ребенка в коляске по двору мимо одних и тех же предметов, расположенных в определенном порядке опять—таки для того, чтобы создать в его мозгу определенные реакции. Моя подруга безропотно помогала ей, но с годами возненавидела свой дом. Так же, как и муж той женщины, который в конце концов однажды сбежал. Никого из них не было рядом в тот день, когда мать застрелила и ребенка, и себя.
      Дженнифер взяла со стола бумагу.
      – В Совет поступило заявление от мужа Табиты Селенски с просьбой покончить с ее мучениями.
      Летти Рубин, молодая женщина с точеными чертами лица,страстно произнесла:
      – Табита еще может улыбаться... и еще немного реагирует. Она имеет право на жизнь!
      – Тот малыш тоже умел улыбаться. Вопрос в том, имеем ли мы право жертвовать ради калеки жизнью другого человека?
      – Если мы установим график дежурств за Табитой, никому не придется жертвовать.
      – Но принцип останется, – заметил Уилл Сандалерос. – Слабый претендует на труд сильного. Мы не признаем требований нищих.
      Инженер Джеймисон, такой же старый, как бабушка, имеющий единственный генемод – отсутствие потребности во сне, покачал головой.
      – Ведь это жизнь члена нашего сообщества, Советник Сандалерос. Разве мы не обязаны оказывать своим членам всестороннюю поддержку?
      – Вы считаете, членство в сообществе – непреложный закон? Так недалеко и до общественной патологии. Разве быть членом сообщества не означает активно поддерживать сообщество и вносить свой вклад? Будет ли ваша компания. Советник Джеймисон, включать в списки клиентов человека, переставшего выплачивать страховку?
      Джеймисон молчал.
      Летти Рубин воскликнула:
      – Но сообщество должно означать нечто большее, нежели деловое сотрудничество!
      Дженнифер резко перебила Советницу:
      – Прежде всего оно должно означать, что Табита Селенски не захочет стать обузой для нас. Принципы и достоинство, не позволяющие ей влачить так называемую жизнь в качестве нищей, должны были заставить ее включить в свое завещание стандартную фразу об условиях прекращения жизнедеятельности. Мы с Уиллом пошли на это, вы, Летти, тоже. Табита смалодушничала и предала принципы нашего сообщества.
      – Самосохранение – инстинкт, мама, – заметил Рики.
      – Инстинкты сплошь и рядом ограничивают на благо цивилизации, – возразила Дженнифер. – Супружеская верность, официальные законы, запрет на кровосмешение – чем это не запреты, установленные для всеобщего блага? Иначе люди убивали бы из мести и совокуплялись до умопомрачения, как только приспичит.
      Мири никогда не слышала, чтобы Дженнифер употребляла подобные слова. Речь бабушки всегда звучала официально. В следующее мгновение, поняв, что это было сделано нарочно, она почувствовала легкое отвращение, вслед за которым снова возникло неприятное ощущение в желудке. Бабушка сомневалась, что ее аргументы убедят Совет убрать Табиту Селенски.
      Убить.
      Цепочки вихрем завертелись у Мири в голове.
      Жан—Мишель Девор сказал:
      – Неспящие, по сути, такое же насилие над природой?
      Дженнифер улыбнулась.
      – Думаю, все согласятся, что здесь ключевым является понятие сообщества, – сказала Наджла Шарафи.
      – Хорошая отправная точка, – одобрительно заметил Уилл Сандалерос.
      – Член сообщества должен обладать тремя особенностями, – сказала Дженнифер. – Быть неспящим, вносить свой вклад в сообщество, а не тянуть из него, и ставить общественное благо выше собственных сиюминутных желаний. Люди, у которых эти качества отсутствуют, опасны для общины. – Она подалась вперед, положив ладони на стол. – Поверьте, я знаю.
      Длительное молчание нарушил тихий голос Гермионы:
      – Всякий, чье мышление слишком отличается от нашего, не является членом сообщества.
      Мири резко подняла голову и уставилась на мать. Но та на нее даже не взглянула. Цепочки медленно переместились и вывернулись наизнанку. У Мири перехватило дыхание.
      Но ведь мать имела в виду только принципы...
      Слова из двух десятков языков вплелись в ее цепочки: Хариджан. Проскрит. Буй дой. Инквизисьйон. Кристалнахт. Гулаг.
      – С—с—с—сообщество... – волнение мешало вытолкнуть наружу проклятые слова, – раздираемое противоречиями, обречено на гибель.
      – Поэтому мы не должны делиться на работоспособных и паразитирующих, – быстро сказала Дженнифер.
      – Я н—н—не это имела в—в—в виду!
      Спустя пять часов непрерывных споров голоса разделились девять против шести за то, что Табита Селенски должна покинуть сообщество. По желанию мужа ее можно будет отправить на Землю, к нищим.
      Мири голосовала на стороне меньшинства. Отец, к ее удивлению, тоже. Решение большинства огорчило ее, хотя она, конечно, подчинится – она обязана быть лояльной Убежищу. Но она чувствовала себя сбитой с толку и хотела побыстрее обсудить все с Тони, используя всю глубину и ширину поперечных связей, третичных ассоциаций, цепочек значений. Компьютерная программа брата пользовалась огромным успехом. Суперы повсеместно использовали ее для общения друг с другом, обмениваясьмассивными программными построениями, без преодоления извечных баррикад, возводимых речью.
      На выходе из купола Совета ее остановил отец. Под глазами Рики Келлера залегли тени. Мири пришло в голову, что, глядя на отца, сидящего рядом со своей матерью за столом Совета, многие подумали бы, что Дженнифер моложе. С каждым годом Рики становился все мягче. Он положил руку на плечо дочери:
      – Жаль, что ты не знакома с моим отцом, Мири.
      Имя Ричарда Келлера никогда не упоминали. Мири казалось чудовищным то, как он поступил с Дженнифер, своей женой, на суде.
      – Думаю, он бы тебе понравился, хоть ты и Супер. Наследственность гораздо сложнее, чем мы думаем. Дело не только в количестве хромосом.
      Мири не знала, польстили ей или оскорбили. Ричард Келлер предал Убежище. Ей обычно говорили, что она похожа на бабушку, "энергичную женщину". Но в глазах отца таилась нежность. Мири смотрела на его сутулую спину.
      На следующий день Табите Селенски сделали укол, и она умерла. Ходили упорные слухи о самоубийстве, но Мири не верила. Иначе Совет проголосовал бы по—другому. Табита, по словам бабушки, была почти растением.
 

Часть четвертая.
Нищие. 2091 год.