3

Беда в том, что ему и впрямь не нравился звук собственного голоса. Его голос был грубым и хриплым, а дикция — нечеткой. Макферсон предпочел бы увидеть свои фразы мысленным взором — начертанными на воображаемой странице. Он нажал на кнопку записи диктофона.

— Римская три. Философский смысл.

Он замолчал и оглядел кабинет. На углу его большого письменного стола примостился крупный муляж головного мозга. Одна стена — сплошь в стеллажах, уставленных научными журналами. И включенный монитор. Он просматривал запись утренней операции. Звук был выключен, и на экране мерцали только молочно-белые образы. Эллис сверлил отверстия в черепе Бенсона. Макферсон понаблюдал и снова стал диктовать:

— Данная операция представляет собой первый опыт непосредственной связи между человеческим мозгом и компьютером. Связь эта постоянна. Теперь, разумеется, любой человек, взаимодействующий с компьютером посредством нажатия клавиш на терминале, можно сказать, связан с ним.

Слишком заумно, подумал он. Он прокрутил запись обратно и начал надиктовывать заново.

— Теперь человек, сидящий за клавиатурой компьютера и взаимодействующий с машиной посредством нажатия клавиш, связан с компьютером. Но эта связь не прямая. И связь эта не постоянная. Поэтому операция представляет собой нечто совсем иное. Как же к этому относиться?

Хороший вопрос, подумал он. Он воззрился на телевизионное изображение операции и продолжал:

— В данном случае можно счесть компьютер своего рода протезом. Точно так же, как человек с ампутированной рукой может получить механический эквивалент своей потерянной руке, так и человек с повреждением головного мозга может получить механическую помощь для преодоления пагубных результатов этого повреждения. На такие мысли наводит эта благоприятная операция. Можно сказать, что в данном случае компьютер стал высококачественным протезом. Однако подлинный смысл этого кроется куда глубже.

Он замолчал и взглянул на монитор. Кто-то в монтажной студии поменял последовательность записей, и теперь он уже видел не операцию, а предоперационное интервью Бенсона. Бенсон был возбужден: он курил и по ходу разговора махал сигаретой, точно ножом.

Заинтересовавшись, Макферсон включил звук.

— …знают, что делают! Машины же повсюду! Когда-то они обслуживали человека — теперь они забирают над нами власть. Медленно, постепенно забирают власть!

Дверь кабинета отворилась, и показалась голова Эллиса. Он бросил взгляд на экран и улыбнулся:

— Смотрите предварительные картинки?

— Работаю немного, — ответил Макферсон и кивнул на диктофон.

Эллис кивнул и исчез, закрыв за собой дверь.

— …знаю, что я предал род человеческий, — говорил Бенсон, — потому что я помогаю сделать машины более разумными. Но это моя работа — я программирую искусственный интеллект и…

Макферсон выключил звук. Потом вернулся к своему диктофону.

— Имея дело с компьютерной техникой, мы всегда различаем центральное оборудование и периферию. То есть главный компьютер считается основным даже в том случае, если, говоря человеческим языком, он расположен в некоем отдаленном месте — например, в подвале здания. Различное же оборудование — принтеры, пульты, дисплеи и тому подобное — является периферийным. Они могут быть расположены на рубеже компьютерной системы, на различных этажах здания.

Макферсон взглянул на телеэкран: Бенсон был не на шутку возбужден. Он включил звук и услышал:

— …все более и более разумными. Сначала паровые двигатели, потом автомобили и аэропланы, потом арифмометры. Теперь уже компьютеры, с сетями обратной связи…

Макферсон выключил звук.

— Если взять человеческий мозг, то аналогия тут такая: мозг и периферийные терминалы, как, например, рот, руки, ноги. Они выполняют команды мозга. В общем и целом, мы судим о работе мозга по результатам этих периферийных функций. Мы замечаем, что человек говорит, как он жестикулирует, как поступает, и на основании этих данных дедуктивным образом приходим к выводу о том, как функционирует его мозг. Это общеизвестно.

Он взглянул на Бенсона. А что бы сказал Бенсон? Согласился или стал бы возражать? А, какая разница!

— Теперь же в ходе этой операции мы создали человека не с одним мозгом, а с двумя. У него есть биологический мозг — поврежденный, и у него теперь есть новый — компьютерный мозг, который должен исправлять повреждения первого. Этот новый мозг предназначен для контроля над биологическим мозгом. Таким образом мы сталкиваемся с новой ситуацией. Поврежденный биологический мозг пациента является периферийным терминалом — единственным, точнее говоря, терминалом — нового компьютера. В одной области новый компьютерный мозг осуществляет полный контроль. И потому биологический мозг пациента, а в действительности все его тело, становится как бы терминалом для нового компьютера. Итак, мы создали человека, который представляет собой сложный компьютерный терминал. Этот пациент есть дисплей нового компьютера, и он столь же бессилен контролировать процесс вывода данных, как монитор бессилен контролировать информацию, поступающую на его экран.

Возможно, это слишком сильно сказано, подумал Макферсон и, нажав на кнопку, добавил:

— Гарриет, перепечатайте последний абзац, но я потом хочу его отредактировать, хорошо? «Римская четыре. Итоги и выводы».

Он снова замолчал и включил звук, чтобы послушать Бенсона. Бенсон говорил:

— …ненавижу их! В особенности проституток. Бортмеханики, балерины, переводчики, рабочие бензоколонок — люди, которые являются машинами или обслуживают машины. Проститутки! Я их всех ненавижу!

Говоря это, Бенсон яростно тыкал в собеседника зажженной сигаретой.

4

— И что вы чувствовали? — спросил доктор Рамос.

— Я разозлилась, — ответила Джанет Росс. — Разозлилась. Просто из себя вышла. Представляете: эта сестра стоит и смотрит! И притворяется, будто ничего не понимает, что происходит, а сама все прекрасно понимает!

— Вы разозлились на… — доктор Рамос не закончил.

— На хирургов. На Бенсона. Они захотели — и сделали. Я же им с самого начала говорила — с самого первого дня, — что это дурацкая затея, очень опасная затея, но Эллис, и Моррис, и Макферсон — все они только и мечтали об этой операции. Они все такие самодовольные. Особенно Моррис. Когда я увидела его в реабилитационной… Как он снисходительно разговаривал с Бенсоном — а тот, бедняга, был бледный как полотно, весь перевязанный, в проводках — я просто рассвирепела.

— И почему?

— Да потому, что он лежал там такой бледный, потому что… А!

Она осеклась, подыскивая слова для ответа, но так и не придумала ничего путного.

— Насколько я понимаю, операция прошла успешно, — сказал доктор Рамос. — И многие люди, перенесшие тяжелую операцию, теряют цвет лица. Так что же вас так вывело из себя?

Росс молчала.

— Не знаю, — наконец пробормотала она.

Она услышала, как доктор Рамос пошевелился в кресле. Его она не видела: она лежала на кушетке, а доктор Рамос сидел у нее в изголовье. Наступила долгая пауза. Она уставилась в потолок и попыталась придумать, что бы сказать. Но мысли ее путались, и ничего здравого в голову не приходило. Доктор Рамос сказал:

— Вам представляется важным присутствие сестры.

— Разве?

— Вы же сами упомянули про нее.

— Я не заметила.

— Вы сказали, что сестра находилась в палате и прекрасно понимала, в чем дело… Так что именно происходило?

— Я рассвирепела.

— Но вы не знаете отчего.

— Знаю. Из-за Морриса. Он такой самодовольный.

— Самодовольный, — повторил доктор Рамос.

— Чрезмерно самоуверенный.

— Вы сказали, самодовольный.

— Слушайте, я ничего не имела в виду конкретно. Это просто слово… — она осеклась. Опять рассердилась. Она отчетливо слышала, как ее злость прорывается в голосе.

— Ну вот, вы и теперь рассердились, — сказал доктор Рамос.

— Очень.

— Почему?

После долгой паузы она ответила:

— Они меня не послушались.

— Кто вас не послушался?

— Никто. Ни Макферсон, ни Эллис, ни Моррис. Никто.

— Вы говорили доктору Эллису или доктору Макферсону, что вы на них сердиты?

— Нет.

— Но вы излили свой гнев на доктора Морриса?

— Да. — Он куда-то гнул, но она пока не понимала, куда именно. Обычно она могла сразу все понять заранее. Но на этот раз…

— Сколько лет доктору Моррису?

— Не знаю. Он моего возраста. Тридцать, тридцать один — что-то около этого.

— Вашего возраста.

Это ее сводило с ума — его манера повторять за ней слова и фразы.

— Да, да, черт побери, моего возраста.

— Он хирург, как и вы.

— Да…

— Вам легче излить свою злость на кого-то, кого вы считаете своим ровесником.

— Никогда об этом не думала.

— Ваш отец тоже был хирургом, но не был ровесником.

— Не надо только анализировать мои отношения с отцом!

— Вы все еще обозлены.

Она вздохнула.

— Давайте переменим тему.

— Хорошо, — ответил он тем добродушным тоном, который иногда ей нравился, а иногда выводил из себя.

5

Моррис терпеть не мог проводить предварительные собеседования. В группу собеседования в основном входили психологи, и эта работа отнимала массу времени и душевных сил. Согласно последним статистическим сводкам, только одному из сорока пяти новых пациентов ЦНПИ требовалось серьезное лечение в стационаре. И только у одного из восьмидесяти трех стационарных больных подтверждалось наличие мозговых травм, повлекших за собой расстройство поведения. А это означало, что все эти собеседования по большей части просто пустая трата времени.

В особенности так обстояло дело со случайными пациентами. Год назад Макферсон принял политическое решение: со всяким, кто каким-то образом узнал про существование ЦНПИ и сам пришел на прием, должна проводиться беседа. До сих пор, естественно, большинство людей обращались в Центр по направлению лечащего врача. Однако, по мнению Макферсона, репутация Центра напрямую зависела от успешного лечения больных, попавших к ним по личной инициативе.

Макферсон также считал, что все штатные сотрудники Центра должны время от время проводить собеседования. Моррис два дня в месяц работал в небольшой комнатке, разделенной пополам стеклом с зеркальной поверхностью. Сегодня был один из его дней, но ему страшно не хотелось тут сидеть. У него еще не прошло возбуждение после утренней операции, и ему было тошно терять время на это скучнейшее занятие.

Он бросил несчастный взгляд на вошедшего в кабинет пациента. Это был молодой длинноволосый парень лет двадцати пяти, в полотняных штанах и свитере.

Моррис встал.

— Я доктор Моррис.

— А я Крейг Бекерман. — Рукопожатие неуверенное и слабое.

— Пожалуйста, садитесь. — Моррис указал на стул перед своим столом. За спинной стула располагалась прозрачная стена-зеркало. — Что вас привело к нам?

— Я… мм… Мне просто любопытно. Я о вас читал, — сказал Бекерман. — В журнале. Вы тут делаете операции на мозге.

— Верно.

— Ну вот… мм… мне и интересно.

— В каком смысле?

— Ну, в той журнальной статье… Здесь можно курить?

— Конечно. — Моррис подвинул к Бекерману пепельницу.

Бекерман достал пачку «Кэмела», вытряс одну сигарету на стол и закурил.

— Итак, журнальная статья…

— Да, журнальная статья. Там говорилось, что вы вставляете провода в мозг. Это правда?

— Да, иногда мы делаем подобные операции.

Бекерман кивнул и затянулся сигаретой.

— А правда, что вы можете вставить провода в мозг и человек будет испытывать удовольствие? Неописуемое удовольствие?

— Да, — Моррис постарался произнести это слово как можно более равнодушно.

— Неужели это правда?

— Это чистая правда. — Моррис потряс ручкой, давая понять, что в ней кончились чернила. Он выдвинул ящик, чтобы достать другую ручку, и, сунув ладонь в ящик, незаметно нажал там одну из многочисленных кнопок. И тут же зазвонил телефон. Он снял трубку. — Доктор Моррис.

— Вы звонили? — спросила секретарша с другого конца провода.

— Да. Пожалуйста, все звонки, какие будут, переключайте в отделение «Развитие».

— Хорошо.

— Спасибо, — сказал Моррис и положил трубку. Он знал, что скоро в отгороженную часть кабинета тихо войдут сотрудники отделения «Развитие» и будут наблюдать за интервью через полупрозрачное стекло. — Так вы говорили…

— О проводах в мозгу.

— Да, мы делаем такие операции, мистер Бекерман, при исключительных обстоятельствах. Но пока что все они носят скорее экспериментальный характер.

— Ладно. — Бекерман затянулся сигаретой. — Мне это подходит.

— Если вас интересует информация на этот счет, мы можем подобрать для вас вырезки из журналов, сделать копии научных публикаций, где подробно описана наша деятельность.

Бекерман улыбнулся и покачал головой.

— Нет-нет, мне не нужна информация. Я хочу пойти на операцию. Я доброволец.

Моррис сделал вид, что удивился. Он помолчал и сказал:

— Понятно.

— Послушайте, в статье говорилось, что один электроразряд аналогичен двенадцати оргазмам. Это же потрясающе!

— И вы хотите, чтобы вам сделали такую операцию?

— Ну да! — энергично закивал головой Бекерман. — Хочу!

— Но зачем?

— Да вы шутите? Любой бы захотел. Получать такое удовольствие!

— Возможно. Но вы первый, кто обращается к нам с подобной просьбой.

— А что такое? Это очень дорогая операция или что?

— Нет, но мы не делаем операции просто так, по несерьезным причинам.

— Тьфу ты! Значит, вот оно что. Ну ладно. — Бекерман встал и, качая головой, вышел из кабинета. Все трое сотрудников «Развития» не могли скрыть своего изумления. Сидя в соседней комнате, они все видели через прозрачное с их стороны стекло.

— Поразительно! — воскликнул Моррис.

Сотрудники «Развития» ничего не сказали. Наконец один из них прокашлялся и добавил:

— Мягко говоря.

Моррис примерно представлял себе, о чем они сейчас думают. Долгие годы их учили проводить исследования, связанные с вероятностным коэффициентом заболеваемости, с прикладным потенциалом возможных результатов и промышленного применения экспериментов и тому подобное. Их приучили принимать в расчет будущее состояние науки — и вдруг они столкнулись с настоящим.

— Этот парень просто электроголик! — заметил один из них со вздохом.

Концепция электроголизма не так давно вызвала определенный интерес и стала предметом дискуссий в академических кругах. Понятие электроголика — человека, нуждающегося в электрошоке, как другие люди нуждаются в дозе наркотиков, — казалось просто-напросто плодом чистой фантазии. Но вот перед ними предстал человек, являвший собой типичный пример потенциального электроголика.

— Электричество — самый сильный кайф! — сказал другой и засмеялся. Но смех был нервный, почти натужный.

Моррис подумал, что сказал бы Макферсон. Возможно, что-нибудь философическое. Макферсон в последнее время интересуется философскими проблемами.

Идея электроголизма была связана с поразительным открытием, сделанным в 1950-е годы Джеймсом Олдсом. Олдс обнаружил, что в мозге существуют области, электрическая стимуляция которых продуцирует интенсивные ощущения наслаждения — эти участки мозгового вещества он назвал «реками воздаяния». Если крысе поместить в этот участок мозга электрод, она могла нажимать рычаг для стимуляции электрошока до пяти тысяч раз в час. В своем стремлении к удовольствию крыса была готова забыть о пище и воде. Она переставала нажимать на рычаг, только дойдя до последней степени истощения.

Этот поразительный эксперимент затем повторялся с золотыми рыбками, морскими свинками, дельфинами, кошками и козами. И наконец уже ни у кого не возникало сомнения, что «терминалы удовольствия» присутствуют в мозге всех живых существ. Они также имелись и в человеческом мозге.

Из этого заключения и возникло понятие «электроголик» — человек, нуждающийся в постоянном удовольствии от электрического шока. На первый взгляд, предположение, что человек может превратиться в электроголика, казалось невероятным и невозможным. Но в действительности ничего невозможного в этом не было.

Например, технологическое оборудование в настоящее время является довольно дорогостоящим, хотя это никому не выгодно. Но разве нельзя представить себе, что какая-нибудь оборотистая японская фирма начнет производить нейроэлектроды стоимостью в два-три доллара и экспортировать их по всему миру?

Идею нелегальной операции также нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим. Было время, когда до миллиона американок в год делали себе подпольный аборт. Имплантация электродов в мозг немного более сложная процедура, но не настолько, чтобы быть абсолютно невозможной. А в будущем хирургические методики будут стандартизованы. Так что можно легко представить себе клиники, открывшиеся где-нибудь в Мексике или на Багамах.

Поиск хирургов для проведения подобных операций также не представляет собой неразрешимую проблему. Один квалифицированный нейрохирург может проводить до пятнадцати операций в день. Он, конечно, будет брать за каждую операцию по тысяче долларов, — а нещепетильных хирургов с такими запросами найти, конечно же, нетрудно. Сотня тысяч долларов наличными в неделю — это слишком сильное искушение нарушить закон. Если, строго говоря, такой закон вообще существует.

Похоже, что нет. Год назад клиника организовала совместный семинар с юристами на тему «Биомедицинские технологии и право». Среди обсуждаемых тем был и электроголизм. Но юристы не поддержали дискуссию. Концепция электроголиков не вписывалась в существующую систему законодательства, регулирующего борьбу с наркоманией. Все ныне действующие законы признавали, что человек может пристраститься к наркотикам по неведению или под давлением извне, а это нечто совсем отличное от человека, который сознательно ищет возможности перенести операцию, в результате чего он пристрастится к электрошоку. Большинство юристов сочли, что население не станет испытывать нужду в подобных операциях, так что и проблем с законодательством возникнуть не может вследствие того, что не будет общественной потребности в этой слабости. Но вот Бекерман продемонстрировал наличие такой потребности.

— Черт меня побери! — сказал третий сотрудник «Развития».

Моррис счел этот комментарий неадекватным ситуации. Сам же он почувствовал то, что уже чувствовал раз или два с тех пор, как пришел в Центр. Это было ощущение того, что все меняется слишком стремительно и опасно, и события развиваются, не поддаваясь обдуманному контролю, и что все вообще когда-нибудь может выйти из-под контроля — внезапно и без всякого предупреждения.

6

В шесть вечера Роджер Макферсон, заведующий Центром нейропсихиатрических исследований, отправился на седьмой этаж осмотреть своего пациента. По крайней мере, именно так он мысленно называл Бенсона — «своим пациентом». Чувство собственника, не совсем неуместное в данном случае. Без Макферсона не было бы никакого ЦНПИ, а без ЦНПИ не было бы ни нейрохирургии, ни Бенсона. Вот что он об этом думал.

В палате 710 стояла тишина. Стены были омыты красноватыми бликами закатного солнца. Бенсон, похоже, спал. Но когда Макферсон закрыл за собой дверь, Бенсон устремил на него немигающий взгляд.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Макферсон, подходя к кровати.

— Все только об этом и спрашивают, — улыбнулся Бенсон.

— Это естественный вопрос, — улыбнулся в ответ Макферсон.

— Устал я — вот и все. Очень устал… Иногда мне кажется, что я часовая мина и вы тут все ждете, когда я взорвусь.

— Вы так думаете? — спросил Макферсон и машинально поправил Бенсону подушку, чтобы лучше видеть монитор. Синусоида нормальная.

— Тик-так, — сказал Бенсон, закрывая глаза. — Тик-так.

Макферсон нахмурился. Он уже привык к механическим метафорам Бенсона: ведь этот человек, в конце концов, одержим мыслью, что люди — те же машины. Но эти его идеи что-то слишком быстро проявились после операции…

— У вас что-нибудь болит?

— Ничего. Только немного ноет за ушами, словно после падения. Вот и все.

Макферсон знал, что это костная боль от бурения черепной коробки.

— После падения?

— Ну да — я же падший человек. Я поддался и уступил.

— Чему?

— Процессу превращения меня в машину. — Он открыл глаза и снова улыбнулся. — Или в мину с часовым механизмом.

— Вы чувствуете какие-нибудь запахи? Странные ощущения? — задавая этот вопрос, Макферсон смотрел на сканер ЭЭГ над головой пациента. Там по-прежнему вычерчивались нормальные альфа-узоры без каких-либо признаков приближающегося приступа.

— Нет. Ничего такого.

— Но вам кажется, будто вы можете взорваться? — Макферсон подумал, что такие вопросы лучше бы задавать Росс.

— Вроде того, — ответил Бенсон. — В будущей войне мы все взорвемся.

— Что вы хотите этим сказать?

— А вы, похоже, раздражены?

— Нет, просто немного озадачен. Так что это значит — в будущей войне?

— В будущей войне между человеком и машинами. Понимаете: человеческий мозг отжил свое.

Это что— то новенькое! Раньше Макферсон не слышал от Бенсона такого. Он внимательно посмотрел на пациента, лежащего в кровати с туго забинтованной головой и плечами. Из-за повязки верхняя часть его тела казалась толстой, чрезмерных размеров.

— Ну да, — сказал Бенсон. — Человеческий мозг дошел до предела своего развития. Он исчерпался — вот и наплодил следующее поколение разумных существ. Они же… Ох, как же я устал! — Он закрыл глаза.

— Вас утомила операция.

— Легкая процедура, — сказал он и улыбнулся с закрытыми глазами. Через мгновение он захрапел.

Макферсон постоял у кровати еще несколько минут, потом подошел к окну и стал смотреть на садящееся в Тихий океан солнце. Замечательная палата: отсюда видно заходящее солнце на фоне фешенебельных жилых кварталов Санта-Моники. Он задержался у окна еще на несколько минут. Бенсон спал. Наконец Макферсон тихо вышел из палаты и отправился в кабинет дежурных медсестер написать свое заключение в историю болезни пациента.

"Пациент активен, реактивен и нормально ориентируется ".

Написав эту фразу, он задумался. Он пока не мог понять, различает ли Бенсон людей, ориентируется ли во времени и пространстве — они же еще не проверяли специально его ориентации. Но он быстро реагировал на собеседника, так что Макферсон решил оставить эту запись как есть.

"Поток мыслей упорядочен и ясен, однако пациента по-прежнему, как и в предоперационный период, преследует навязчивая идея о засилье машин. Сейчас пока еще рано делать сколько-нибудь однозначные выводы, но представляется верным сделанное ранее предположение, что операция не изменит его психического состояния между припадками ".

Подпись: " Роджер Макферсон, доктор медицины ".

Он несколько секунд рассматривал написанное, потом закрыл журнал и поставил его на полку. Хорошее заключение — спокойное, четкое, без всяких там радужных обещаний. История болезни — официальный документ, и в случае чего его могут затребовать в суд. Макферсон вовсе и не думал, что история болезни Бенсона будет фигурировать в суде, но все же надо всегда проявлять предусмотрительность. Ведь никогда не знаешь, что может случиться… Он твердо верил в реальные факты — и считал, что в них-то и заключается смысл его работы.

Глава любого крупного научного центра — фигура политическая. С этим можно не соглашаться, это может не нравиться. Но тем не менее это истинная правда, это неизбежное условие его работы.

Необходимо постоянно поддерживать ровные дружелюбные отношения между сотрудниками Центра. Чем больше у тебя в штате «звезд», тем труднее продвигается работа в коллективе — так ведь и в политике.

Необходимо постоянно изыскивать источники финансирования на стороне, а это чистой воды политика! В особенности когда работаешь в такой щекотливой области, в какой специализируется ЦНПИ. Макферсон давно уже выработал хренопероксидазный принцип заявок на гранты [грант — денежное довольствие на конкретный научный проект]. Принцип был весьма прост: когда просишь деньги, надо написать в заявке, что эти деньги будут истрачены на поиск энзимы пероксидаза в клубнях хрена, с помощью чего возможно излечивать рак. Под такой проект легко можно было выторговать шестьдесят тысяч долларов — при том, что невозможно было получить и шестидесяти центов на исследования в области контроля над сознанием.

Он оглядел батарею историй болезни на полке — вереницу корешков с незнакомыми фамилиями, в которой терялся корешок, помеченный БЕНСОН Г. Ф., 710. В каком-то смысле, подумал заведующий Центром, Бенсон прав: он был и впрямь ходячей миной с часовым механизмом. Человек, для лечения которого применяют технологию контроля за деятельностью мозга, мог бы стать предметом различных иррациональных предрассудков общества. «Контроль за деятельностью сердца» — с помощью кардиостимуляторов — считался величайшим изобретением века. «Контроль за деятельностью почек» — с помощью наркотиков считался даром небес. Но вот «контроль за деятельностью мозга» почему-то рассматривается как смертный грех, как зло — хотя исследования ЦНПИ были аналогичны подобным же исследованиям в области контроля над другими органами. Даже технология была такой же: ядерная энергетическая установка, которую они используют, впервые была разработана для применения в кардиостимуляторах.

Но предрассудок оказался живуч. Вот и Бенсон рассматривал себя как бомбу с часовым механизмом. Макферсон вздохнул, взял историю болезни и открыл раздел рекомендаций лечащему врачу. И Эллис, и Моррис написали свои послеоперационные заключения. Макферсон добавил собственное: " После интерфейсинга завтра утром назначить торазин ".

Он перечитал запись и решил, что сестры могут не понять термин «интерфейсинг». Он вычеркнул строчку и надписал сверху: «Завтра после полудня назначить торазин».

Идя к себе, Макферсон размышлял о том, что теперь он будет спать спокойно: ведь Бенсону начнут давать торазин. Возможно, им не под силу обезвредить эту мину — но, по крайней мере, ее можно бросить в бак с холодной водой.

7

Поздно вечером, сидя в «Телекомпе», Герхард с беспокойством смотрел на клавиатуру. Он ввел в компьютер новые команды, потом подошел к принтеру и начал перечитывать длинную простыню, испещренную зелеными полосками. Он быстро просматривал текст, пытаясь найти ошибку, которая, как ему было известно, вкралась в запрограммированные инструкции.

Сам компьютер никогда не ошибался. Герхард уже имел десятилетний опыт обращения с компьютерами — разными типами в разных учреждениях, — и ему еще не встречалась машина, допустившая ошибку. Конечно, временами ошибки случались, но они всегда были в программах, а не в машинах. Иногда подобную безукоризненность было трудно себе вообразить. Прежде всего безошибочность компьютера никак не укладывалась в схему представлений об остальном мире, где машины постоянно ошибались: бомбы взрывались, стереопроигрыватели ломались, грили перегревались, барахлили стартеры. Современный человек благосклонно смирялся с этими ошибками, оставлял за машинами право на ошибочные действия.

Но компьютеры — совсем другое дело, и работа с ними часто оказывалась для человека унизительной. Они всегда действовали исправно. Даже когда у них уходили недели на поиск решения какой-то проблемы, даже когда ту или иную программу десять раз проверяло множество разных людей, даже когда весь персонал постепенно приходил к выводу, что наконец-то в первый раз компьютерный интеллект дал сбой — всегда в конце концов оказывалось, что все дело в ошибке человека. Всегда.

Вошел Ричардс, сбросил блайзер и налил себе чашку кофе.

— Как дела?

Герхард покачал головой.

— У меня проблема с «Джорджем».

— Опять? Вот черт! — Ричардс взглянул на пульт. — А как «Марта?»

— «Марта» в порядке. Кажется. А вот «Джордж» барахлит.

— А который «Джордж»?

— «Святой Георгий». Просто сукин сын какой-то.

Ричардс отпил кофе и присел к терминалу.

— Не возражаешь, если я попробую?

— Валяй.

Ричардс начал нажимать клавиши. Он вызвал программу «Святой Георгий». Потом — программу «Марта». Потом набрал код взаимодействия.

Программы составили не Ричардс и Герхард — это были модификации нескольких программ, разработанных в различных университетах. Но основная идея осталась неизменной — создать программу, которая могла бы заставить компьютер эмоционально реагировать — подобно людям. И вполне логичным представлялось обозначить эти программы человеческими именами — «Джордж» и «Марта». Для этого были уже прецеденты: «Элиза» в Бостоне и «Олдос» в Англии.

«Джордж» и «Марта», в сущности, были двумя одинаковыми программами с незначительными вариациями. В первоначальном варианте у «Джорджа» были запрограммированы нейтральные реакции на внешние стимулы. Потом создали «Марту». «Марта» была немного стервозна. «Марте» многое не нравилось. Наконец был составлен новый «Джордж», очень милый добродушный «Джордж». Его-то и назвали «Святой Георгий».

Каждая программа могла реагировать тремя эмоциональными состояниями — любовь, страх и гнев. Каждая могла продуцировать три вида действий — сближение, отход и нападение.