Но подождите-ка минутку, не я ли совсем недавно отрицала важность внешности человека? Ну да, это верно в отношении главных героев. Что же до описания эпизодических персонажей — тут автору дается полная свобода. Я всегда сочувствовала актерам кино и телевидения, у которых запоминающийся типаж при том, что фамилия сразу вылетает из головы. Их легко узнают в лицо, и в этом заключается суть их популярности у режиссеров.

Лайам удалился, а я открыла кое-какие файлы и стала брезгливо копаться в них, словно в жареной печенке с луком, когда, на мое счастье, зазвонил телефон. Джереми хотел похвастаться первой заключенной сделкой. Я сказала:

— Что ж, поздравляю, у тебя настоящий талант, притвора.

— Кен сегодня последний день на работе, мне очень хотелось его порадовать. И совсем не сложно оказалось. Пришла дамочка с явными симптомами «гриппа яппи» — да уж, болезнь двадцатого века. Ну мы и прилегли с ней на последнюю «супермодель для ультраотдыха» (кстати, Кен совершенно прав: сплошное надувательство). А потом, вот умора, взяли да и проспали целый час, пока Кен нас не растолкал. Бац, а у меня сделка. И еще она всучила свой номер.

— Что ж, прими поздравления. Сколько ей лет?

— Восемьдесят шесть или семь.

— Нет, правда, сколько?

— Ладно. Под сорок.

— Хорошенькая или страхолюдина?

— Ничего для своих лет. Только, я подозреваю, мне ее ожиданий не оправдать — высоко берет. Как бы ни старалась, все время западает на один типаж.

— Знаешь, а у меня однажды был этот «грипп яппи».

— Враки.

— Нет, правда. Десять лет назад — почти год мучилась. Мать сразу сказала, что я все выдумала, и даже слушать жалобы не хотела. Лесли посоветовала сначала завести ребенка, а потом жаловаться на нехватку энергии. Уильям ответил, что, во-первых, мне до «яппи» еще дорасти нужно, а во-вторых, все равно это выдумки.

— А вот и нет.

— Нет, конечно. Сама бы ни за что не поверила, если бы не переболела.

— А ты как себе диагноз поставила?

— Сдала анализы, по всем пунктам — результат положительный. Пришлось смириться.

— Ну, опиши, на что это похоже.

— Первые десять минут, как проснешься, все вроде бы ничего, а потом до самого вечера ходишь, будто вареная. Сил нет, и делать ничего не хочется. На что я только не грешила: молоко, дрожжи, дефицит минеральных веществ, недостаток солнца, избыток солнца, алкоголь, даже вирус Эпштайна-Барра.

— А дальше что было?

— Как-то прошло само собой. Просто так — раз и прекратилось.

Я заметила, что мы слишком близко подобрались к рассеянному склерозу, а Джереми не хотелось в который раз обсуждать симптомы и диагнозы; черный юмор Кена, консультанта по сну, — совсем другое дело. Сын перевел разговор на другую тему.

— Знаешь, все-таки крепкий здоровый сон очень важен. Этак я поставлю рекорд продаж. Увидишь.

— Даже не сомневаюсь.

— Ладно, мне пора. Вечером поболтаем. — И дал отбой.

Вот, пожалуйста, показатель моей неопытности в общении с людьми: когда Донна высунулась из-за перегородки и спросила, кто звонил, я, вместо того чтобы выдумать вразумительную отговорку, ответила: «Сын».

У нее глаза вылезли из орбит, но она быстро вправила их на место.

— Правда?

— Да.

— Как его зовут?

— Джереми.

— В каком он классе?

— Ни в каком. Ему уже двадцать.

Представляю, как лихорадочно забегали мысли у Донны в голове: «Интересно, это родной ребенок или нет? Почему она до сих пор о нем ничего не говорила? Двадцать? Быть может, он не дурен. А если он…» Забавно было наблюдать со стороны, как бедняжку распирает от любопытства.

Я сказала:

— Мне еще надо с документами поработать, Донна. Давай потом поболтаем.

— Какие планы на обед?

— К сожалению, занята. — На самом деле никаких планов у меня не было, зато ее муки превратились в настоящую пытку. Вполне довольная собой я открыла файлы, хотя их содержимое меня ни шиша не интересовало. Джереми был той новой краской на полотне жизни, благодаря которой я стала видна зрителям.

Дома после работы, уплетая макароны с артишоками, мы с Джереми делились впечатлениями прошедшего дня. Парень все схватывал на лету; наверное, это была одна из приятнейших трапез в моей жизни. Даже самые пустячные подробности ежедневной рутины — новый порошковый картридж для ксерокса, неисправный светофор на Марин-драйв — все обрело особое значение. Джереми рассказал о каком-то бродяге, который зашел в магазин вздремнуть. Это было страшно увлекательно.

Потом мы смотрели повторную серию «Закона и порядка», беспрестанно задавая друг другу вопросы и отпуская комментарии, как истинные фанаты любимой передачи. В начале десятого заскочила мать — привезла кое-какую старую одежду Уильяма, которая, на ее взгляд, могла прийтись Джереми по вкусу (мама никогда не посмеет зайти без повода). Сама не заметила, как я уже лежала в постели и засыпала, довольная прошедшим днем: с радостью прожила бы его еще хоть тысячу раз.

Незаметно прошла неделя. Грандиозно, хоть и без особых свершений. Погода выдалась теплая, и мы ужинали на патио одного ресторанчика. На работе, повинуясь позыву новообретенных материнских чувств, я позвонила в социальную службу, чтобы заполнить кое-какие пропуски в биографии сына. Можно сказать, пошли на авантюру — юридически они не обязаны делиться информацией. Разумеется, Джереми о своих изысканиях я рассказывать не собиралась. Только казалось, что если я не выясню всего до конца, то уподоблюсь нерадивой матери, которая отправилась в магазин, а детей оставила играть с острыми кнопками. На четверг у меня была договоренность с Кайлой, которая знала Джереми в прошлом и могла бы пролить свет на некоторые подробности его жизни.

Мы встретились в одном японском ресторанчике в двух кварталах от моего офиса. Я увидела деловитую рыжеволосую женщину с лицом, которое останется неизменным в десять, сорок и восемьдесят лет. Мы сели за столик и отерли руки горячими японскими полотенцами.

— Насколько я знаю, Джереми с трудом уживался в семьях. У него особая склонность попадать в переделки.

— Какого рода переделки вы имеете в виду?

— Скажем, пропажу определенных вещей.

— Чего именно?

— О деньгах речи не идет. По мелочам, но достаточно, чтобы отпугнуть опекунов.

Вспомнились рассказы о ворованном сыре и семейных фотографиях. Я спросила Кайлу, не крал ли Джереми, чтобы обеспечить себя наркотиками. Она ответила, что о наркотиках вообще впервые слышит.

Разговор был не из легких, потому что многие вещи собеседница попросту не имела права рассказывать, и за столом временами наступала гробовая тишина.

— Как насчет рассеянного склероза? Неужели вы не могли оказать ему помощь?

— Мальчику поставили диагноз в семнадцать, а к совершеннолетию дети выходят из-под нашей опеки. Считаются взрослыми.

— А из бывших семей никто не интересовался его будущим?

— Откровенно говоря, нет. Активного участия не проявляли.

— Неужели болезнь так быстро прогрессирует?

— Мне очень жаль.

Хотелось схватить гребаную опекунскую систему вместе с Кайлой, смять ее в один ком и раздавить в кулаке. Я была вне себя от злости, но демонстрировать это теперь было бессмысленно. Кайла и так пошла мне навстречу, поступившись правилами. Обед не удался, с какой стороны ни посмотри, и мы обе это понимали.

Кайла собиралась кому-то позвонить, однако в ее мобильнике сел аккумулятор, так что я предложила ей вместе прогуляться до офиса и там воспользоваться телефоном. Я как раз готовила на кухне кофе, когда услышала, что вошел Джереми. Он разговаривал о чем-то с Донной, сидевшей у факса. Я выглянула:

— Джереми?

— Привет, ма. Меня пораньше отпустили, поэтому я решил тебя проведать.

— Вот и здорово. Как ты добрался?

— Такси поймал.

Донна была ошеломлена и стояла, не в силах двух слов связать. Забавно было видеть, как наша трескушка-заводила тщетно силится что-то сказать. Джереми с честью выдерживал все паузы, пользуясь, как он сам выражается, «обезоруживающей улыбкой» — заученной гримасой шоумена, притягивающей к себе взгляды. Неудивительно, что он столько матрасов продал. Мы трое вели светскую беседу — вот такая картиночка. И эти несколько фраз стали разделительной чертой между моей прошлой и будущей жизнью. Никогда еще я не была так популярна.

Как раз когда мы обсуждали пружинные матрасы, в коридоре показалась Кайла. Джереми обернулся, увидел ее и рухнул без чувств.

О чем я еще не упомянула, так это о записях сына. Я находила их везде, по всей квартире — клочки бумаги, замаранные кольцами от кофейных чашек, пятнами от кетчупа, наскоро записанными телефонными номерами. Очевидно, он не собирался их хранить: просто изливал мысли на бумагу и тут же о них забывал. А вот я сберегла. Я забирала найденные клочки бумаги на работу и складывала в верхний ящик стола, туда, где у меня хранятся записочки на память, таблетки, маркеры и маскировочный карандаш.

У Джереми ужасный почерк — настоящие каракули; впрочем, мой не лучше. Каллиграфия ушла в небытие вместе с пишущими машинками и виниловыми дисками.

Вот кое-что из сохранившегося, с подправленной орфографией…

Мы с сыном никогда не обсуждали его записей. Может, он даже не знал, что я их собираю. Когда он вышел на работу и стал принимать лекарства, видения пропали. И лишь эти клочки бумаги служили доказательством того, что где-то внутри дремлет другой Джереми — тот, кто все это придумал. Я хочу сказать, что, не задумываясь, снова вышла бы с ним на шоссе и поползла бы на запад — подай он только знак.

Жизнь — тяжкая штука. Все мы хотим во что-то верить, каким бы вздорным и безумным оно ни казалось. До появления Джереми я даже не задумывалась о вере и вероисповеданиях. Его видения стали первой вехой на моем пути к пробуждению. Несчастный мальчик с младенчества ходил по рукам, как порнографический роман в летнем лагере. Ему было сложно проникнуться чем-то, находящимся вне «здесь и сейчас». Нас вынесло на один и тот же необитаемый остров. Забавно, что человек с теми же болезнями, что и у всех, в своем окружении считается здоровым. Если так рассуждать, тогда мы с Джереми — олицетворение нормы.

Вам могло показаться, будто я постепенно влюблялась в своего сына? Это не совсем так. Просто я наконец осознала, как много он значил для меня с самого начала.

Падая, Джереми ударился головой о декоративную кадку, в которой рос большой фикус. И хотя крови не было и без сознания он пролежал недолго — с полминуты от силы, я решила показать сына врачу.

Ему не понравилось, что в офисе из-за него поднялся переполох, и в машине по пути в больницу Джереми молчал — злился на меня за то, что позвонила Кайле. Я попробовала заговорить с ним:

— Я ведь все прекрасно понимаю. Обиделся, что я с тобой сначала не посоветовалась, но сам посуди: на моем месте так поступила бы любая мать.

— Что она наплела?

— Почти ничего. А ты не хочешь мне что-нибудь рассказать?

Мы мчались по Марин-драйв на восток. Машина была грязной, и размытый свет пыльных фонарей едва освещал дорогу.

— Притормози.

Я остановилась, заглушила мотор и спросила:

— Что стряслось?

— В тринадцать лет меня поместили в семью, где я прожил месяца три. Там было здорово: не жизнь, а сплошной праздник. Они не верили ни в какой религиозный бред: для них существовали только автомобили, катание на лыжах и шнауцеры. Мы засиживались в ресторанах, каждую неделю мне отстегивали по десять баксов на карманные расходы и не читали нотаций.

— Так почему же ты ушел?

— Однажды ночью я проснулся в их постели, между ними. Я чуть не спятил — так и сбежал в полицейский участок в одних трусах. Тогда был декабрь, на улице мороз, а они даже за мной приехать не потрудились. Не первым я был у них, как видно.

— Понятно.

— Я могу тебе еще многое поведать.

— Ясно.

Некто гораздо более мудрый, чем я, однажды сказал, что слушать человека, который решил рассказать о себе правду, никогда не устанешь. А еще точнее — некто столь же мудрый сказал: то, чего ты стыдишься, привлекает к тебе интерес. И Джереми продолжал, передразнивая кого-то из оставшихся в далеком прошлом неродных родителей: «На что нужна вера без постоянных испытаний? Чего стоят твои мысли, если их легко подавляют чужие идеи?»

— Я для себя четко уяснил: как только родитель начинает трепаться о твоей душе, можешь пенять на себя. Стоит поставить под сомнения их идейки — считай, пропал. Они талдычат о покаянии и преклонении, но не перед Богом, а перед собой. Да большинство из этих так называемых родителей продадут тебя за медяк, их интересует лишь пособие, грязные деньжата.

— Не могут же все быть такими плохими. Я хочу сказать… — Не стоило вклиниваться со своими комментариями, однако, если Джереми это и покоробило, виду он не подал.

— Когда устаешь, нет сил защищаться. Вот тогда они и нападают. Я не о душевной слабости. Скажем, ты весь день рубил дрова, или вырезал заросли ежевики, или просто напился хлебной водки, чтобы забыть семью, в которой жил раньше. Обед прошел, по телику смотреть нечего, сидишь у себя в комнате и мечтаешь, чтобы по радио прокрутили какую-нибудь песню под настроение. Проклятое северное сияние наводит помехи на передачи из Спокана, Ванкувера или Сиэтла — оттуда, где кипит настоящая жизнь. И тут неожиданно кто-то стучится вдверь… (Предположим, они снизошли до такой вежливости — а может, настолько изобретательны, чтобы взять вежливость в союзники.) Открываешь, и к тебе заходят — может, злые, может, исполненные притворной заботы, но всегда они оказываются на твоей постели и неизменно, в какой бы позе ты ни находился, слишком близко. «Я же твой опекун, доверься мне. А если не доверяешь, смирись и не брыкайся, ведь выбора-то у тебя все равно нет. Видел я твои бумаги». И тогда ты отбиваешься, насколько позволяют возраст и комплекция…

— Джереми, не знаю, способна ли я это слушать дальше.

— Ты сама позвонила Кайле.

— Так нечестно. Я хотела побольше узнать о твоей болезни.

— Как же достает, что во мне видят ходячую заразу.

— Мне такое и в голову не приходило.

От каждой проезжавшей мимо машины «хонду» покачивало. Я не находила слов и вдруг неожиданно для себя сказала:

— Ты злишься, потому что я отказалась от тебя, да?

Молчание.

— Джереми, мне было шестнадцать.

Тишина.

— Если бы только можно было переиграть, я бы поступила иначе, поверь. Не знаю, что тут добавить.

Мы миновали стайку подростков, которые мыли машины, собирая деньги на исследование рака груди. Мне они показались какими-то несмышленышами, малолетними пострелятами.

Итак, мы закрыли тему, не договорив до конца, — оба в глубине души понимали, что никто от дальнейших выяснений не выиграет, а отношения могут испортиться. По крайней мере лучше повременить.

Мы ехали дальше, в больницу, Джереми высунул руку из окна, и ее обдувал встречный ветер.

Сделали рентген: обошлось без повреждений, и мы, успокоившись, вернулись домой, чтобы обшарить буфет в поисках съестного. К тому же нас ждал приятный сюрприз: по ящику показывали серию «Закона и порядка», которую ни сын, ни я еще не видели. Мы были полностью поглощены происходящим на экране, когда в дверь кто-то постучал. Мы переглянулись, как бы спрашивая друг друга — открывать или нет? Я решила впустить нежданного визитера: в дверях стоял Лайам.

— Привет, Лиз. Можно зайти?

— А, да, конечно.

Мы прошли в гостиную.

— Знакомьтесь. Джереми, это Кар… Лайам, мой начальник.

Лайам устроился в кресле.

— Что-нибудь интересненькое?

— «Закон и порядок».

— Впервые слышу.

— О, это новинка.

Самое замечательное в любимой передаче то, что она способна полностью затмить собой происходящее вокруг — за исключением, пожалуй, ядерной войны. Лайам понимал, что до конца шоу мы с Джереми недосягаемы. Когда же мы наконец оторвались от экрана, гость решился заговорить:

— Лиз, я слышал, с твоим сыном сегодня случилась небольшая неприятность.

Джереми прервал его:

— Уже все в порядке.

— Мы съездили в больницу, сделали рентген. Кости целы.

— Я рад.

Пакостный мальчишка обернулся к Лайаму и спросил:

— Надо понимать, вы любовники?

— Нет, я просто заскочил проверить, как ты.

— Я же сказал, у меня все отлично.

— Он в порядке, Лайам.

— Тогда хорошо.

Лайам не порывался уйти, а поскольку гости у меня бывают нечасто, я представления не имела, как его спровадить.

— Кофе будешь?

— Буду, если тебя не затруднит.

Я ушла на кухню. Воцарилось нарочитое безмолвие, и Лайам был вынужден взять инициативу в свои руки.

— Я как раз возвращался из хора.

— Мама хорошо поет.

Лайам взглянул на меня:

— Правда?

Меня так и передернуло.

— Ну что ты, Джереми, я вообще петь не умею.

— Умеешь. Я точно знаю, потому что сам хорошо пою, а чтобы родился поющий ребенок, требуется два голосистых родителя. — Он обратился к Лайаму. — Это факт. Мама зарывает талант в землю.

Петь я вообще боюсь. Могу, конечно, разойтись в машине, когда никто не слышит — жуть, если просекут, о чем душа болит. Я тушуюсь. Всю жизнь скрывала свои способности; даже на днях рождения упорно стою и открываю рот.

Лайам сказал:

— Лиз, ну так исполни нам что-нибудь.

— А вдруг соседи услышат?

— Мам, да ты вообще знаешь, кто за стенкой живет?

Нет, я не знала — и по сей день не знаю. У нас по-другому дом устроен.

— Не важно. Мне все равно не хочется, чтобы меня слышали.

Гость попросил:

— Спой соло из «Флауэр Дуэт».

— Лайам, эта песня уже всем оскомину набила.

— Мам, если ты споешь, тогда и я что-нибудь исполню. Только ты первая.

Услышать, как поет собственный сын!…

— Господи, ну ладно.

Я поняла, что не пела целую вечность. Без практики голос быстро пропадает — все равно что мышцы без тренировки. Я подошла к раковине, налила стакан воды и стала размышлять, что бы им спеть. «Виенс, Малика» из альбома Делиба «Лакме». Хорошая вещица: для искушенного слушателя то же, что «Мы только начали»5, «Карпентерс» для любителей широкого вещания.

Я вернулась в комнату.

— Предупреждаю, вы сами напросились.

Дальше я с минуту выводила кульминацию песни, самые задушевные куски. Не ожидала, что так здорово выйдет. Мужчины аплодировали. Я уселась и жестом пригласила Джереми встать.

Ему не понадобилось полоскать горло. Он приготовился, и тут из его глотки изверглась чудовищная какофония звуков. Визг циркулярной пилы? Жужжание пчелиного роя? Я всерьез подумала, что с ним случился припадок, и готова была сорваться с места, когда он сделал знак успокоиться. Так продолжалось примерно с полминуты.

Наконец сын умолк. Я спросила:

— Джереми, что ты изобразил?

— Твою песню в обратной последовательности.

— Шутишь? — не поверила я.

— Отнюдь. Хочешь, еще попробуем?

— Как ты этому научился?

— Я бы и сам не знал, да случай помог. Мне было одиннадцать, и мы со сводным братом проигрывали записи наоборот — искали сатанинские послания. Взрослые из-за этого считали нас очень благочестивыми мальчиками.

— Лиз, а ты тоже умеешь наоборот петь? — поинтересовался Лайам.

— Нет.

Сослуживец спросил, нет ли вдоме кассетника. У меня был магнитофон, старенький, восьмидесятых годов, но валялся где-то в глубине шкафа, так что я отправилась на поиски. Помню, нравилась мне эта игрушка: кнопки «стоп» и «пуск» легко работали. В прежние времена я была посмелее и не стеснялась практиковаться в пении.

Я вернулась.

— Если пару секунд поковыряюсь с рычажками, думаю, смогу настроить его на обратный ход.

И принялась возиться с прибором.

— Что вам спеть? — спросил Джереми.

Лайам, любитель широковещательных форматов, сказал:

— Попробуй это, — и запел «Крах Эдмунда Фитцжералда»6, выпростав руки, точно итальянский тенор, без слез не взглянешь.

Сын ответил:

— Проще пареной репы.

Я включила проигрыватель, и Джереми, прильнув к нему, с минуту производил ужасные звуки, словно втягивая в себя воздух. Когда он умолк, я нажала перемотку. Действительно, это была та же самая мелодия; пусть и не в безупречном исполнении, но куда лучше, чем поет большинство людей.

— О чем задумались?

Лайам спросил:

— А насколько часто такое встречается, ну, способность петь наоборот?

— Редкий дар. Почти извращение, его даже назвали по-особому: мелодиоанаграмматизм. В мозгу что-то переклинивает, как при синдроме Туретта, когда непроизвольно матерятся. Мой предел — тридцать секунд.

— А ты почему не знала, что сын умеет петь в обратном порядке?

— Это долгая история.

— Знаете, Лиз, а давайте-ка приходите на занятия? Вам же не трудно, а нам пойдет на пользу.

— Не знаю… — Меня никогда еще не приглашали на подобные мероприятия, и я понятия не имела, как вести себя в сложившейся ситуации.

Предложение Лайама навеяло мне воспоминания об одном неприятном инциденте, произошедшем около пяти лет назад. Я заехала в центр прикупить что-нибудь к чаю. На мне было приличное платье и туфли на высоком каблуке; расположение духа вполне соответствовало: я шла, очень довольная собой, гордо вскинув голову. Лицо обдувал теплый бриз с гавани… И вдруг я делаю шаг, другой и оказываюсь по щиколотку в жидком цементе. Я посмотрела на ноги и не увидела их: они скрылись под слоем серой вязкой массы. Пыталась поднять их, но они крепко-накрепко застряли. Прохожие на меня не реагировали, не желая попасть в очередную телевизионную хохму. Тогда я вытащила ноги из туфель, которые так и остались в цементе (наверное, находятся там и по сей день), и, не роняя достоинства, прошествовала к припаркованной четырьмя этажами выше машине. Так и доехала до дома в облепленных цементом колготках, старательно делая вид, будто ничего не случилось.

Джереми решил мне помочь и принял приглашение Лайама.

— Она с радостью придет.

— Ну и отлично. Тогда встретимся у «Глубокой бухты». А подробности завтра, Лиз.

Я с трудом дождалась завершения этого долгого дня. Хотелось скорее залезть в постель и погрузиться в анестезию сна без сновидений — надеюсь, такой будет смерть.

Лайам встал и схватился за поясницу.

Джереми спросил:

— Спина беспокоит?

— Да уж, радости преклонного возраста.

— Легко поправимо, надо лишь правильно подобрать матрас. Каким ночным комплексом вы пользуетесь дома?

— Ночным комплексом?

Черт бы его побрал! Через десять минут этот проныра заключил еще одну сделку. Я была в домашнем халате. Заглянула в гостиную, пожелала всем доброй ночи и отчалила в страну грез.

На следующий день на работе у нас была Несерьезная Пятница. Отвратительнейшая традиция вседозволенности, когда мужчины выряжаются как мальчики-подростки, а взрослые женщины — как малолетние потаскушки. Меня не один год пытались пристрастить к этому мерзкому обычаю, да так и не уловили, что я на подобную идейку не поведусь. Донна упорствовала дольше других, однако в то утро она не появилась на работе, и я благодарила небеса, что избавлена от лекции о важности коллективного духа.

Около половины одиннадцатого зазвонил телефон. Джереми:

— Что я выиграл! Не угадаешь.

— Давай колись.

— «Стройный и знойный»! Обезжиривающий гриль от «Джорджа Формена».

— М-м?

— Жаровню.

— Вот так радость, теперь у нас их две. Как тебя угораздило?

— За неделю покрыл двухмесячную норму продаж.

— Мои поздравления.

— Опять же повторюсь, мама, крепкий здоровый сон имеет огромное значение в нашей жизни.

— Какая удобная философия.

— Если к пяти часам заключу еще одну сделку, получу микроволновую печь на семьсот ватт.

Сын был вне себя от радости, а мне большего для счастья и не надо.

— Ты у меня просто чудо.

— Спорим, ни за что не додумаешься, чей матрас позволил мне добыть жаровню.

— Теряюсь в догадках.

— Матрас Донны.

— Кого?

— Донны ствоей работы. Она купила двуспальник толщиной десять дюймов с роскошным стеганым покрывалом. Все это поверх четырехдюймового слоя термочувствительного вязкоупругого поропласта с открытыми порами, на котором тело дышит во сне. К нему прилагается однослойная запатентованная прослойка в подарок.

— Ух ты.

— Научились все-таки изготавливать. В комплект входит сертификат качества, в котором говорится, что производитель использовал только нетоксичные материалы. Наш товар гарантирует надежную ортопедическую поддержку позвоночника и не теряет формы многие годы.

— Не может быть.

— Может. Корпус матраса обшит мягким ворсистым велюром с натуральной пропиткой — семьдесят пять процентов хлопка, двадцать пять полиэстера. Он изготовлен по новейшей технологии против аллергии и клещиков, а благодаря застежке-молнии с четырех сторон чехол легко снимается.

— Я смотрю, Донна отхватила настоящий клад.

— И тоже получила гриль в подарок.

— У меня нет слов.

— А в воскресенье у нас с ней свидание.

Я не знала, что ответить.

—Ма!

— У вас свидание?

— Да. Пойдем играть в боулинг. Я никогда раньше не пробовал, вот, решил воспользоваться случаем, пока здоровье позволяет.

— Джереми, эта женщина на десять лет тебя старше.

— И что с того?

Я прикусила язычок. — Сходи, тебе понравится.

— Надеюсь. Секундочку, ма, тут подозрительный гражданин у входа матрасом интересуется. Не внушает он мне доверия; пойду выпровожу.

— Удачи.

— Спасибо. Давай закажем на вечер пиццу.

— Уже звоню в «Роджер».

Ладно, во всяком случае, о Джейн он не вспоминает.

В тот день Донна так и не объявилась на работе; возможно, ей было неловко смотреть мне в глаза. Нечего сказать, похитительница дитяти. Ну и хорошо, что не пришла. Без нее у меня было достаточно времени, чтобы осмыслить ситуацию и разработать дальнейший план действий. Сын со мной всего-то неделю, а я уже должна его с кем-то делить? Ни за что!

Но…

И все-таки…

Хоть я Донну и недолюбливаю, она неплохой человек. Быть может, она — очередная одинокая душа, будущая Лиз, несмотря на хорошую фигуру и прямые послушные волосы. На первый взгляд, Донна обладает достоинствами, которые так ценятся в обществе и которых я лишена, а на поверку мир так круто изменился, что теперь молодым девочкам все легче и легче превращаться в Лиз Дани.

Еще необходимо помнить, что Джереми пришел в этот мир с ограниченным «сроком годности». Его жизнь будет короче, чем у других. Итак, я не собиралась портить отведенное ему время из-за чистого эгоизма и решила проявить великодушие в отношении нового знакомства сына.

Такие мысли меня посетили, когда я сидела в «хонде» у корпусов зернохранилища и в полном одиночестве жевала ленч. Тысячи голубей клевали рассыпанное зерно, которое привозили сюда в железнодорожных вагонах. Сколько раз я трапезничала здесь, наблюдая за голубями? Им так мало нужно от жизни и так легко насытиться. В тот день я решила, что ем здесь в последний раз, и до сих пор свято блюду данное себе обещание.

Вернувшись в офис, я попыталась наверстать упущенное и доделать незавершенную работу, однако у меня возникло чувство, что я впустую трачу время. Не было каких-то трудных или неотложных заданий — разве что Лайам мог вспылить, если вовремя не отчитаюсь. Сам же Карлик, кстати говоря, так и не сообщил подробностей предстоящей встречи с хором, и я лелеяла надежду, что он и вовсе позабыл о нашей договоренности. Впрочем, Лайам не того сорта человек и подобных оплошностей не допускает, поэтому я решила: будь что будет.

Я допускала все больше и больше ошибок в документах, да и мерцание экрана стало действовать на нервы. Поэтому решила направиться на кухню и заварить растворимый супчик. И неожиданно для себя обратила внимание на умиротворяющую мелодию, которая раздавалась из громкоговорителя над холодильником. Крутили «Крах Эдмунда Фитцжералда» в исполнении Королевской филармонии. Вспомнился прошлый вечер. Я улыбнулась — таким невероятным показалось все произошедшее тогда, и я даже промурлыкала отрывок песни, как вдруг…

Как вдруг мелодия пошла в моей голове зигзагами взад-вперед, нота за нотой, единым потоком, как скрипичный смычок по струнам.

Меня точно под дых ударили: я с поразительной четкостью осознала, что у меня есть ребенок, с которым мы накрепко повязаны некой тайной.

Я не могла выбросить мелодию из головы. Она была неискоренима, как запах жареной ветчины воскресным утром. Я вышла на улицу и прогулялась до газетного киоска на углу. Проклятый мотивчик упорно не желал отвязываться.

Я вышла на лестничную клетку с уродливыми цементными стенами и прекрасной оперной акустикой, а затем начала исполнять песню назад и вперед. Под мышками похолодело. Я не знала, что и думать. Сбежала в подземную парковку и прыгнула в машину. Грудь вздымалась, голова готова была лопнуть. Я включила магнитолу, чтобы найти какую-нибудь песенку взамен «Краха Эдмунда Фитцжералда». Попала на «Даунтаун» Петулы Кларк. Прослушала, выключила, и тут мелодия вновь искривилась и пошла зигзагами.

Я проскакивала светофоры, не останавливаясь на красный. Подъехав к дому, припарковала машину поперек улицы и бросилась наверх. Вошла в квартиру, и моему взгляду предстал Джереми: он драил стены на кухне, намотав кусок наждачной бумаги на поролоновую губку. Рядом стояли два гриля, цветной телевизор и микроволновая печь — все в фабричных упаковках.