Элеанор Ригби

Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.

Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.

Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.

И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.

Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.

По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.

Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.

— Тебя изнасиловали?

— Нет.

— Связь по родственной линии?

— Нет.

— Неужели ты просто не в курсе?

— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?

Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.

— Так ты, судя по всему, и готовить умеешь, — констатировала я.

— Учился после школы. Моя «палочка-выручалочка»; что бы в мире ни произошло, повара всегда нужны. Даже если начнется апокалипсис, все равно кто-то должен будет солдатам картошку мять.

Парень подмигнул — совсем недавно его ужасали такие вещи, а теперь он обратил больной вопрос в шутку. После наших дорожных «поползновений» у меня уже не было сил дискутировать на тему религии.

Джереми вылил в миску яйца и ловко взбил их, попутно добавляя щепотки пряностей. Перед глазами мелькала кухонная утварь: впервые в жизни мне стало понятно, почему люди смотрят кулинарные шоу.

— Знаешь, когда я жил с шестой семьей…

— Погоди-ка, с шестой?

— Да, меня определили в шестую семью.

— Понятно, ну и?

— Однажды мы поехали в горную деревеньку на сельхозярмарку, на север, в Лак-Ла-Хаче. Так вот, подошел официант с гамбургерами, и я вижу: глаза у него разного цвета. Ну я, не долго думая, и ляпнул: «Ух ты, один голубой, другой карий». Так все семейство будто к стульям прилипло — сидели не шелохнувшись, пока парень не скрылся из виду. Мне невдомек, что же я такого сказал, ну и решил спросить. В итоге мой шестой папаша говорит: «А ты разве не знаешь, что это значит?» «Нет», — отвечаю. «Разный цвет глаз у людей, родители которых состояли в кровном родстве». Полный бред, согласись.

— Значит, вот какой была твоя шестая семья? — Меня словно зациклило на этом числе.

Он свернул омлет пополам и, уставившись в потолок, стал вслух пересчитывать семьи, в которых побывал за годы отрочества. На всякий случай, чтобы не ошибиться.

— Шестая, верно.

— А всего сколько было?

— Если не считать возвратов, то одиннадцать; а так — четырнадцать.

— Мне-то всегда казалось, что ты живешь где-нибудь рядом, в соседнем квартале, на свежем воздухе.

— Да, было бы здорово. Однажды меня усыновило семейство в северной части страны: лосось, ружья, пьяные за рулем и Бог. Когда я еще на горшок ходил, доброжелатели поведали, что я — приемыш; близняшки, на пару лет постарше, тоже периодически просвещали меня на темы родства. Тяжело пришлось: синяки, переломы, ожоги. Во втором классе я от них сбежал. Так и стал «проблемным» ребенком. Стоит один раз попасть в «черный список» — и пошло-поехало. Будешь все ниже и ниже опускаться по цепочке, пока не окажешься в какой-нибудь каморке в доме внешне благонадежных серийных растлителей, которые бы с радостью тебя прикончили, если бы не регулярные выплаты на твое содержание.

Что тут добавишь?

— Омлет пахнет бесподобно. Я, пожалуй, «Бейлиса» хлопну. Будешь?

— А другого ничего нет?

— Да вроде нет. Хотя подожди-ка: греческий ликер, анисовый.

— И все? Не густо.

— В доме выпивку не держу. Так и до пьянства недолго докатиться — как начнешь в одиночку закладывать…

— Предлагаю «Бейлис» с кофе. Кофе у тебя есть?

Да, кофе был. Люблю его. Немного сварила, добавила в чашки горячительного, и мы сели за стол.

Вам может показаться странным, но мною завладело такое чувство, словно я на свидании — вернее, именно так я и воображала себе свидания. От сего откровения меня словно пригвоздило к стулу. Наконец-то объявляется давно потерянный сын, а я болтаю с ним о породах собак, глобальном потеплении и взлете популярности Мэрайи Кери. И главное, меня ужаснуло то, что определенных тем мы упорно не касались: как он стал приемышем, нашей семейной истории, моих попыток разыскать его… Наверное, в этом и состоит основная ценность родных. Мы жаждем их общения, испытываем в них нужду не только потому, что много пережили вместе и о многом можно поговорить, а потому, что они четко знают — каких тем избегать. В этом смысле Джереми уже успел стать своим.

Трапеза подходила к концу, когда зазвонил телефон. Джереми был ближе и снял трубку.

— Квартира Лиз Данн.

Пауза.

— Нет, она не может подойти.

Пауза.

— Потому что мы обедаем. Что ей передать?

Пауза.

— Нет. Я уже объяснил, что мы обедаем. Она вам обязательно перезвонит, когда мы закончим.

Пауза.

— Да, передам. До свидания. — Он положил трубку. — Твоя сестра звонила.

— Ты не должен подходить к телефону!

— Почему? Тебе стыдно?

— Джереми, да она наверняка уже в службу спасения названивает.

— Зачем?

— Ты прекрасно знаешь зачем. По этому номеру никто никогда, кроме меня, не отвечал.

— У тебя не бывает гостей?

— А ты как думал? Нет, конечно.

— И тебе очень важно, что подумают родные?

— Да, важно. У меня других родственников нет.

— Теперь есть я.

— Просто я хотела, чтобы вы познакомились несколько…

— Как именно?

— Иначе.

Я представила себе, как поднимается занавес, грохочут фанфары, по сигналу выпускают стаю белых голубей, и рампа мигает тысячами пульсирующих лампочек…

Джереми стал собирать посуду. Я сидела за столом, погрузившись в задумчивость, в голове зудел какой-то однообразный шум. Я ждала, когда объявится Лесли, и она не замедлила прибыть ровно через восемь минут. Сестрица вызвала меня по домофону, и я ей открыла.

— Привет, Лесли.

— Лиззи, что за мужчина подходил к телефону? Ты же никого к себе не водишь.

— Ну спасибо, сестрица.

Сжимая в кулачке сотовый телефон, она энергично прошептала:

— Позвонить в полицию?

Я сказала:

— Неужели так дико застать мужчину у меня в квартире?

— А то! — Она зашла на кухню, ожидая увидеть там моего избранника. Я прошла следом, но за столом никого не оказалось. Из ванной доносился шум воды.

Лесли прошептала:

— Как его зовут?

— Джереми.

— Джереми? В наше время мальчиков так не называли.

— Он не наш сверстник.

В этот самый миг из ванной показался виновник светопреставления, с голым торсом, и обратился ко мне:

— Лиз, у тебя не найдется какой-нибудь рубашки на время? Моя совсем развалилась. — Тут он обратил внимание на гостью и, как ни в чем не бывало, проговорил: — Здорово. Я Джереми.

По реакции посетительницы можно было подумать, что из ванны выскочил танцующий песик Снуппи. Сестра пожала протянутую ей руку и в полном замешательстве ответила:

— Я Лесли.

Сын спросил:

— Может, десерт? У тебя что-нибудь есть?

— Да ты куда лучше на кухне ориентируешься. — Я подкинула ему рубашку из шкафа с надписью «Хард-рок кафе. Гонолулу» — подарок Уильяма.

Парень взглянул на гостью.

— Как насчет сладкого? — Та вяло кивнула, глядя, как красивый незнакомец неторопливо натягивает через голову рубашку. Он вполне мог сойти за мальчика по вызову; бедняжка Лесли была в замешательстве.

Кроме шоколадного пудинга в пластиковых стаканчиках, на кухне ничего не обнаружилось. Джереми открыл их, вылил содержимое в одну большую миску и стал взбивать в нечто, напоминающее по консистенции какой-нибудь мусс из французской кухни.

— Так, значит, это твоя сестра?

Бедняжка медленно проговорила:

— Почему у меня такое чувство, будто я сплю?

Пришлось прояснить ситуацию:

— Лесли, я сейчас тебе кое-что расскажу… — Ее зрачки сузились до размеров булавочной головки. Забавно, как в самый, казалось бы, неожиданный момент обращаешь внимание на подобные мелочи. Я взяла со стойки бокал и початую бутылку виски. — Выпьешь?

— Еще бы…

Я наполнила бокал и протянула сестре.

— Лесли, это мой сын Джереми. Знакомься, вот твоя тетя.

Несчастная опустилась на табурет, и на ее лице появилось странное выражение: словно она только теперь вспомнила, куда положила дорогую ей вещь, которую многие годы считала потерянной.

— Приятно познакомиться, — ответил Джереми и, пока новоиспеченная тетушка пыталась обрести дар речи, добавил: — Незачем напитку пропадать. — Долил ее бокал до краев и пригубил.

Сестра взглянула на меня, и я проговорила:

— Вот так. Привыкай, дорогая.

***

В Риме мы приземлились в субботу; на следующий день, в воскресенье, нас погрузили в албанскую колымагу и повезли в Ватикан. Когда отец узнал, что я туда поеду, он был недоволен — на том мои познания о Ватикане и закончились. Понятия не имею, для чего нужен Папа Римский. Учитывая мои скудные знания офисной политики, которая проводится в «Системах наземных коммуникаций», могу предположить, какой гадючник представляет собой Ватикан.

Увы, единственный католик в группе держался от нас на расстоянии, опасаясь, как бы его не поглотила наша еретическая энергия. Перефразирую предостережение, которое он дал нам незадолго до прибытия: «Религии созданы таким образом, чтобы просуществовать дольше каждого отдельно взятого человека. Поэтому то, что со стороны вам кажется ненормальным или дурным, — всего-навсего система выживания, вырабатывавшаяся веками».

На практике же выяснилось, что женщинам не разрешено проживать в черте города, отчего девчонки из группы рассвирепели. Во время прогулки по площади Святого Петра мы не могли отделаться от ощущения, будто совершили скачок в прошлое. Кошмарно провели время. Воспоминания о наших милых «эльфах», как мы их между собой прозвали, стерлись при виде тысяч пожилых мужчин с четками в руках. Эти люди выглядели древними, окончательно выжившими из ума старцами. Колин то и дело спрашивала, «где жбан, в котором топили ведьм». На мостовой, пропахшей, как все в тогдашней Европе, дизелем и уриной, были припаркованы сотни туристических автобусов, и мы без зазрения совести курили у своего вонючего «тарантаса». Мистер Пузо никогда не принадлежал к числу моралистов, и все дымили от души. Наш руководитель прекрасно понимал, что выговаривать за это в насквозь прокуренной Европе также глупо, как в Ванкувере запрещать ходить по магазинам — никто и внимания не обратит.

Мальчишки устали не меньше нашего, да и после перелета еще не пришли в себя, так что экскурсия по Ватикану была скорее вынужденной необходимостью, чем удовольствием. Царящее вокруг уныние наводило на мысль, что где-то в Риме наверняка есть некий аналог «Плейбойского особняка», просто его намеренно от нас скрывают.

Мы стояли, как сваи в доках, и бесконечно долго ждали. Наконец на балконе показалась крохотная белая фигурка, которая стала что-то выписывать руками. Грянул голос в усилителях, распугав голубей на площади и напомнив нам, что мы страшно проголодались, а организм давным-давно усвоил утренний кофе с молоком и круассаном. Настроение сего действа, равно как и его декорации наводили на мрачные мысли. Казалось, мы застряли в больном, умирающим мире, который хочется взять и разбить вдребезги, чтобы потом на его месте выстроить что-нибудь удобоваримое.

В автобусе меня снова начала снедать тоска по дому. Было воскресенье, а ресторан, к которому нас прикрепили, оказался закрыт — то ли по вине бастующих, то ли из-за каких-то организационных неувязок. Словно закрылся весь город, за исключением Ватикана. И мы, десяток голодающих подростков, остались без еды; нам удалось обнаружить лишь газетный киоск, где продавалась жевательная резинка.

Мы проезжали Колизей, хотя на экскурсию нас должны были отправить несколькими днями позже. Автобус кружил по узким улочкам, построенным для колесниц и похоронных процессий. Все магазины были закрыты ставнями. Я даже стала задаваться вопросом: жива ли еще в Италии экономика? В тот день мне особенно запомнился закат — нечто из ряда вон выходящее: кораллово-розовые лучи порхали над темными силуэтами птиц, стайками перелетавшими с дерева на дерево. Солнце озаряло придорожную забегаловку в нескольких милях от нашей гостиницы. Заведеньице располагалось на самой окраине города, но там все-таки удалось раздобыть съестное: гамбургеры с горчицей-кислятиной, которую мы соскребали черными пластиковыми ножами. Я съела половину порции и закусила пилюлями мистера Бердена: они здорово помогали забыться. На тот момент единственное, что мне хотелось, — протянуть оставшиеся девять дней под общей анестезией.

Итак, после целого дня на таблетках я вдоволь наплакалась и заснула. О-хо-хо. Почему так хотелось домой? Понятия не имею. Теперь, при воспоминании о тех днях, кажется, что, попав в чужую страну, я должна была прыгать от счастья — ведь по большому счету это тот же дом, да только с новой для тебя атмосферой.

Удалось ли мне во второй день путешествия посмотреть на голые изваяния? О да, и еще как. Они стояли повсюду. Сложнее было их не заметить. Девчонки хихикали, натыкаясь на каменные гениталии; мальчики притихали при виде обнаженных грудей. Я, например, не вижу эротики в женских статуях: мы, женщины, не слишком хорошо воплощаемся в мраморе: мы расцветаем на полотнах. Вот каменные мужские торсы — другое дело: между искусством и порнографией пролегает тонкая, как лезвие бритвы, грань. Как бы там ни было, я скоро насмотрелась на каменные телеса и перегорела — тоска по дому затмевала остальные впечатления. Хотя с ностальгией-то как раз справиться несложно: вернешься домой — и все. Вот бы такое средство от одиночества. Крутиться в компаниях? Не помогает: одиночество в толпе — самый жалкий вариант. С другой стороны, среди людей по крайней мере появляется шанс, пусть и призрачный, встретить того самого, единственного, чье присутствие способно успокоить разгоряченный мозг. А в одиночестве, в квартире, вероятность равна нулю.

Как и все одинокие, я частенько пытаюсь вычислить, каково мое место в общей иерархической лестнице. Что лучше: быть одной или поддерживать отжившие отношения? Насколько жалок одинокий человек, который завидует тем, у кого от любви осталась лишь видимость? Опять же не забывайте, я могу рассуждать о привязанностях лишь в теории. Или бывает еще так — вас уже ничего не связывает, и лично вы одиноки в отличие от своей половины. И как следствие возникает вопрос от противного: возможно ли любить двоих одновременно?

Когда я разбиваю одиночество на градусы и шкалы, пытаюсь разложить его по полочкам, тут же приходит в голову, что фортуна от меня отвернулась не зря. «Нет, Лиз, перестань, ты к себе несправедлива».

Семь лет назад.

Кажется, будто век минул, а помню все, как случившееся вчера.

Плесну-ка вина в бокал.

О Господи.

Не думала я, что будет так трудно.

…Итак, продолжим. Очень важно уяснить, в какой последовательности происходили события. Со времени той памятной поездки в Италию прошло более двадцати пяти лет. Комета Хейла-Боппа и Джереми появились на моем небосклоне семь лет назад. И вот я в 2004 году, сижу в квартире, пишу о Риме, и тут — БАЦ! Говорят, у некоторых перед приступом жесточайшей мигрени сыплются искры из глаз; я тоже по-своему чувствую приближение очередного припадка хандры. Это ломка не столько эмоциональной природы, сколько медицинской. Стоит моей ауре качнуться в сторону депрессии, я безотлагательно применяю один из многих стратегических маневров: стараюсь лишить неприятеля основной массы сил. Прыгаю в машину, еду на ярмарку — куда угодно, лишь бы народу было побольше, — смотрю на яркие краски и прислушиваюсь к голосам. Когда магазины закрыты, ищу комедии на театральных афишах или иду в какое-нибудь заведение.

Люблю девяностые. В те годы неожиданно появилось множество мест, куда может пойти одинокий человек, чтобы побыть среди себе подобных. Люди упорно делают вид, что все у них прекрасно. Что ж, этим я и занимаюсь в кафе. Пусть внутри буран, пусть штормит от отчаяния, я ни за какие коврижки не покажу, что на самом деле творится на душе — тут уж я пуд соли съела. Пытаюсь создать иллюзию, будто занимаю какое-то важное место в обществе. А то вдруг кто-нибудь посмотрит на Лиз Данн и задастся вопросом: заслуживает ли она всех тех благ, которыми ее одарила жизнь, — полностью упакованной квартиры и «хонды-аккорд» последней модели? У меня есть работа, я знаю свое дело, однако что, если все пойдет вкривь и вкось и я не смогу приносить пользу обществу? Или не смогу оплачивать хотя бы самое насущное? «Посадить ее на айсберг и выпустить в открытое море». Если в один прекрасный день это и впрямь случится, я буду очень зла, но не удивлюсь.

Лесли далеко не глупа, да только и она ничего не знала о моей беременности. Впрочем, неудивительно — девочкой я была необщительной, толстой к тому же, а сестрица отчалила в колледж через некоторое время после моей поездки в Италию. Виделись мы лишь на Рождество, а тогда я стала не намного толще обычного.

Да, узнать через двадцать лет, что у тебя взрослый племянник, — потрясение еще то. Хотя куда больше сестру ошеломил тот факт, что я, Лиз, могла сделать нечто, достойное досужих сплетен.

— Лиззи, когда? Как ты вообще умудрилась залететь?

— Знаешь, если я не хороша собой, это еще не значит, что бесплодна.

— Сколько ему? — Она перевела взгляд на Джереми. — Сколько тебе лет?

— Двадцать.

Сестра взглянула на меня.

— Это невозможно. Ты еще в школе училась.

— Верно, училась.

Сын посмотрел на меня.

— Тебе тяжело пришлось? Ну, рожать меня школьницей?

— Да нет вообще-то.

Лесли вклинилась в разговор:

— В школе ты не была беременной.

— Была.

— А кто отец?

— Слушай, успокойся. Ничего ты от меня не узнаешь.

— А мать с отцом знали про ребенка?

— Знали.

— А Уильям?

— Нет.

Сестра была уязвлена.

— Надо же, и словом не обмолвились. А сейчас мать о нем знает?

— Нет. Ты первая. Мы только вчера познакомились.

Джереми удивился:

— Слушайте, народ, вы что, зовете предков «мать» с «отцом»? Это же старомодно. Может, вы еще и наряжаетесь, как сэр Ланселот и дева Марианна?

Я сказала:

— Да, непривычно звучит. Уильям — первенец, он начал их так называть, а мы уже после переняли.

Лесли была ошеломлена.

— У меня нет слов. Просто нет слов. Джереми, а где ты вырос — здесь?

— Нет, в разных частях Британской Колумбии.

— Где твоя семья?

— Спросите что полегче.

— Ты сам разыскал Лиз или она тебя нашла?

— Сам.

Я посмотрела на сестру.

— Лесли, не гони лошадей. У нас будет время обо всем поговорить.

— А как бы ты на моем месте себя чувствовала, а?

— Ну, начнем с того, что к тебе это не имеет никакого отношения. Так почему бы просто не взглянуть на все, как на большую хохму — сиди и развлекайся?

— Ему уже двадцать, Лиз. И ты только теперь ни с того ни с сего сообщаешь, что у тебя ребенок?

— Знаешь, я тебя не звала, и опять же к тебе это не имеет никакого отношения.

— А как получилось, что вы только вчера встретились? Была серьезная причина?

Я взглянула на сына.

— В какой-то степени я этого ожидала. Джереми попал в больницу.

— Что у него?

Сын подал голос:

— Передозировка. Какой-то погани на вечеринке наглотался. — Он подошел к Лесли, показал ей браслет, а затем перевернул вверх дном пустую бутылку от «Бейлиса» в надежде извлечь пару капель.

Сестра закурила третью сигарету и обратилась к Джереми:

— Ты давно знаешь, что Лиз — твоя мать?

— Уже несколько лет.

— Что же так долго не объявлялся?

— Все время попадал в кошмарные семейки. Потом пробовал сам прожить, да ничего хорошего не вышло. Хотелось нормальной семьи без заскоков, чтобы почувствовать себя таким же, как все. Без Лиз я, считай, конченый человек.

«О-па!»

Вдруг комната непомерно раздулась — стала напоминать собор. Наступила такая мертвая тишина, что слышно было, как дым от сигареты струится.

Сестрица проговорила:

— Не хило. Возложить на человека такую ответственность…

— Наверное, да.

Я спросила Джереми:

— Где ты живешь? Отвезти тебя домой? По правде говоря, с ног падаю от усталости.

— Мне негде жить.

— Как так?

— Поссорились с подружкой. Можно у тебя перекантоваться? Пару дней, не больше.

— Ну конечно, о чем разговор. Оставайся. — Сразу кровь в голову ударила — как же так, у меня дома еще никто не оставался на ночь. Мысли закружились вокруг мелких сбоев в моем графике, которые вызовет его пребывание. Чем кормить на завтрак? Я люблю в тишине почитать газету. Как быть с ключом? А уборная?!

Джереми успокоил:

— Да не напрягайся ты. Я примерный гость. Не пачкаю. Не ворую. Могу что-нибудь отремонтировать.

Мы с Лесли приготовили ему постель, завалив диван одеялами и подушками, чтобы на нем хоть как-то можно было уснуть. Парень молча наблюдал за нашими приготовлениями. Он вел себя так, словно счастлив просто находиться рядом. Такого со мной еще никогда не случалось.

Лучи заходящего солнца выкрасили комнату в ярко-оранжевый тон — помню, как красиво смотрелись простыни в его свете. Сестрица поинтересовалась нашими планами на ужин, я подняла взгляд на Джереми — и вдруг заметила, что он дрожит.

— Что случилось?

С его лба струился пот.

— Джереми, что с тобой?

— Я ослеп.

— Что?

— Ослеп.

— Ничего не понимаю.

Сестра забеспокоилась:

— Лиз, тебе помочь?

— Заткнись, Лесли. — Я обняла сына за плечи. — Ты видишь свет? — Помахала рукой у него перед глазами. — Хоть что-нибудь?

— Нет.

— Джереми, что происходит? Опять наркотики?

— Нет. Я и вчера не хотел.

Сын протянул мне руку, и я подвела Джереми к постели, которую мы только что приготовили. Парень был страшно напуган.

— Слушай, я могу тебе чем-нибудь помочь? Давай съездим в больницу.

— Не надо.

— Малыш, я не знаю, что еще сделать. — Я сама удивилась, что за какой-то день он вдруг стал для меня «малышом».

— Позвони Джейн. Я продиктую номер.

— А кто это?

— Позвони — все узнаешь.

Он продиктовал несколько цифр и свернулся калачиком. Я набрала номер, и мне ответила какая-то женщина — таким тоном, словно я оторвала ее от любимого телешоу.

— Н-да?

— Джейн?

— Да. Кто спрашивает?

— Это Лиз.

Отношение собеседницы тут же изменилось.

— Что с ним?

— Он у меня дома. Джереми благополучно выписали из больницы, и мы пришли ко мне перекусить, как вдруг он… ослеп.

— О Господи…

— Это серьезно?

— Говорите адрес. Сейчас подъеду.

— Что мне сделать? «Скорую» вызвать?

— Нет, просто никуда не уходите. Все наладится. Обождите полчасика, ладно?

— Точно обойдется?

— Положитесь на меня.

Я так и поступила.

Вот было бы здорово, если бы современная медицина изобрела лекарство, от которого дни казались бы длинными — как в детстве. Отличная штука. Год тогда казался бы годом, а не пролетал за десять минут. Зрелость была бы долгой и насыщенной, а не проходила бы мимо, как передвижная ярмарка. Кому может понадобиться такое лекарство? Наверное, старикам — людям, чье время мчится, вдавив педаль газа до упора.

И еще, наверное, не помешает препарат с противоположным эффектом. У него, конечно же, не будет мгновенного действия — просто год промчится как один день. Кому оно нужно? Мне, когда накатывает тоска. Осужденным, отбывающим пожизненное наказание.

И еще одна мысль: а что, если можно будет выбрать только одно из двух? Если одно средство навсегда исключит действие противоположного? Думаю, большинство из нас, включая меня, все-таки выберут то, что замедляет течение жизни. Значит, жить в одиночестве лучше, чем не жить вообще.

Наверное, алкоголь — ближе всего по действию к лекарству, от которого время несется вскачь. Может, еще кокаин? Не мне судить. Видимо, из-за этого я не слишком доверяю спиртному: оно ворует у тебя память.

Да, и еще одно — это уже признание: я дурею от алкоголя. Кто-то в слезы пускается, иной в драку лезет, третий погружается в себя. А я? Я — бунтовщица. По крайней мере так близкие говорят — пью только в семейном кругу. А наклюкаться на работе, когда все собираются по случаю Рождества, — упаси Господь.

Теперь опять настал черед моих приключений в Италии. Прошло четыре дня, я была все так же безутешна и тосковала по дому, а транквилизаторов у мистера Пузо не осталось. Так что мы отправились к местному доктору. В Риме семидесятых посетить врача было непросто — все равно что заполнить кучу налоговых деклараций на бегу, стреляя из винтовки по мишеням. Одни только поиски открытой больницы оказались настоящей пыткой, а когда они увенчались успехом, пришлось оформить массу бумажек и собрать кучу печатей. Мистеру Бердену надоели мои слезы и сопли, так что, пока я хныкала в вонючем такси, он проявлял откровенное недружелюбие. Наконец мы встретились с обходительной молодой женщиной-врачом; та спросила, что я принимала до сих пор, и выяснилось, что вожделенный препарат свободно отпускают в любой итальянской аптеке. И слава Богу. Хотя вы только представьте — какой, должно быть, спокойный народ, эти итальянцы. Впрочем, трудности на том не закончились: все аптеки как назло закрылись — не знаю, что у них там было: религиозный праздник, забастовка или еще какая катастрофа. Мы с мистером Пузо целый час колесили по городу; в итоге почти весь день (единственный свободный день, когда можно было свободно погулять по городу) ушел на поиски пилюль от хандры.

Когда таблетки оказались в наших руках, мистер Берден выдал мне три штуки, снабдив деньгами и подробными инструкциями, как пройти к ресторану. Мы всей группой договорились собраться в восемь часов, чтобы отведать «домашней итальянской пищи». Затем он меня покинул. Думаю, бедняге не терпелось разыскать пиццерию и глотнуть там горячительного.

Должна сказать, если «сидишь» на транквилизаторах, Европа кажется сказкой. Размалеванные граффити стены подземки выглядят нарядными. Хромые убогие животные, которые в те времена свободно ковыляли по улицам, уже не внушают жалости и не портят настроения своим видом. Замызганные прокопченные здания перестают напоминать о неминуемой гибели матери-природы. С интересом рассматриваешь даже припаркованные кое-как машины, походящие на рыбин, выброшенных на берег. Советую попробовать.