Элеанор Ригби

— Давайте, что ли, торт резать.

Мальчишки устроили перепалку, кому зажигать свечи. И странное ощущение ушло. Я выключила магнитофон.

— Там еще есть. Мы устроили караоке-марафон. Близняшки вроде бы могут петь наоборот. Уильям — нет.

Райнер сказал:

— Я могу переписать для вас попозже.

Клаус медленно покачивался. Полицейский оставил нас, и я села возле потрясенного отца Джереми на кресло.

— Знаете, следователь мне ничего не рассказывал. У вас есть дети?

Кертец был сражен.

— Нет.

— Вы когда-нибудь были женаты?

— Я? Нет. К сожалению, мои причуды моментально отпугивали молоденьких газелей.

Мы замолчали, и Клаус попросил разрешения посмотреть кассету в одиночестве. Я оставила его.

Несколько лет назад я стала обедать в больничном кафетерии. Кормят там вполне сносно, но цель моих визитов была иной. Я наблюдала за людьми, пытаясь вычислить, какие внутренние драмы занимают моих сотрапезников. Столь нехитрое занятие помогало внести в собственную жизнь хоть толику интереса. Когда полчаса спустя в дверях видеозала появился Клаус, мне сразу вспомнились ожидающие из больничного фойе. Их многое объединяло: походка человека, утратившего последнюю надежду, адская боль в душе, беспомощный взгляд. Райнер позвал Кертеца в кабинет и пригласил присоединиться к нам.

К тому времени Клаус успел расставить все точки над «i» и понять, почему я приехала в Австрию. Он сказал:

— Вы думаете, я вас изнасиловал, да?

— Понятия не имею.

— То есть вы вообще ничего не помните?

— Ничего. — Повисло тягостное молчание. Я сказала: — Пожалуйста, расскажите мне все.

Он начал:

— Вряд ли мой рассказ соответствует вашим ожиданиям. Мы поднялись на крышу той ужасной дискотеки; целой компанией, человек восемь, наверное. Все порядком выпили, но вы накачались больше других.

— Это я помню.

— Мои друзья вели себя как самые заурядные подростки: плевались с крыши, бросали шутихи. Я бы и сам к ним присоединился, да боялся оставить вас в таком состоянии. Парни даже меня поддразнивали: «Сюси-пуси. Ой, глядите, какая нянька». И в том же роде. Потом пацаны решили спуститься вниз, чтобы закинуть удочки насчет ваших разбитных подруг, так что мы остались вдвоем. Я думал, как бы спустить вас обратно в зал, потому что это была задачка не из легких. Мало того, что крыша была покатая, мешали трубы, какие-то железные коробки и провода. А вы, хм, довольно…

— Я крупная женщина, Клаус. Чего уж скрывать.

— Да, ну и… я попросил вас рассказать о себе. Так я узнал, что вы из Ванкувера, и вам одиноко, как никому на свете. Сказали, что ваше любимое занятие — заходить в чужие дома и там сидеть, ничего не делая, просто сидеть. Никогда не слышал ничего более печального.

Я закусила губу.

— Вы были не в себе, а мне кажется, эту вашу сторону люди видят не часто. Вы пьете?

Райнер вопросительно изогнул бровь, но я сразу поняла, к чему клонит Клаус.

— Нет, не пью. Вы прекрасно знаете, что со мной происходит, когда такое случается.

— Ну вот, вы были неуправляемой, неуемной и попросили вас поцеловать. Я не отказался. Вы признались, что это первый поцелуй в вашей жизни, и я был очень счастлив, что для кого-то стану таким хорошим воспоминанием. Вы не захотели останавливаться на поцелуях, мы были на крыше, перед нами высился Колизей, это был Рим и мы… Что сделали, то сделали. Получилось здорово. Надеюсь, вам тоже понравилось. И хотя у меня уже был кое-какой опыт, хотелось, чтобы первый раз был именно таким. Я вкусил настоящей романтики. Мне жаль, что вы ничего не помните.

— Мне тоже.

На тему зачатия Джереми было все сказано, и вопрос потерял актуальность, как для меня, так и для Райнера. И тут, кто бы мог подумать, я зевнула, прервав затянувшееся безмолвие. Пришлось извиниться перед собеседниками:

— Совсем из колеи вышла, после того происшествия в аэропорту Франкфурта никак не втянусь в прежний ритм.

Клаус поинтересовался:

— Так и вы попали в ту переделку?

— Н-да, можно сказать и так.

Как выяснилось, Клаус был среди двух миллионов людей, пострадавших из-за того, что таможенники обнаружили в моем чемодане космический мусор. Герр Кертец встречал мать, которая возвращалась через Франкфурт из ботанической экспедиции по Исландии — изучала лишайники и мох. Клаус три раза приезжал в аэропорт, пока не прибыл ее рейс.

Он взглянул на меня, потом на Райнера и понял, что ситуация далеко не так проста, как могло показаться на первый взгляд. В итоге мы рассказали ему о метеорите и событиях, которые последовали дальше. Клаус ужаснулся. По роду деятельности он прекрасно наслышан об альфа-, бета— и гамма-лучах.

— Радиация! Вы могли облучиться! Какой вам присвоили индекс? Что сказано в документах?

— Я вообще не видела никаких бумаг.

— Это невозможно. Вам должны были выдать хотя бы справку о медицинском освидетельствовании.

— К сожалению, не выдали.

Клаус взглянул на Райнера.

— Невероятно. Каким-то образом можно получить информацию?

Райнер согласился помочь, и они оба принялись прорабатывать адресные книги и компьютерные базы данных. В результате получился приличный список адресов и телефонов. Я же тем временем пребывала в счастливом экстазе, зная, что в моем «крысином гнезде» хранится не только хлам и мусор: в глубинах подсознания таится нечто большое и светлое.

Когда Клаус с Райнером удовлетворились результатами поисков, им пришлось вывести меня из блаженного забытья.

— Да, я здесь…

Райнер предложил подбросить меня в отель.

И тут вдруг я запаниковала: снова придется остаться в просторном трехкомнатном люксе, одной в чужом городе. Моя миссия в Вене выполнена, и я снова стала собой; нет больше неразгаданных тайн, настала пора возвращаться к прежней жизни, где меня ждут только квартира и работа.

Клаус сказал:

— Позвольте пригласить вас на ужин, Лиз. Составьте мне компанию.

Я согласилась, и страхи меня покинули.

Когда я вышла из ванной и увидела мертвого Джереми, то села на стул возле его кровати, купленной всего месяц назад. Взяла сына за руку, заглянула ему в лицо и пискляво всхлипнула. Я тут же подумала: «Да, точно, кто-то пискляво всхлипывает». За окном стояло пасмурное унылое утро буднего дня. Доносились какие-то звуки: жизнь шла своим чередом, а я будто оказалась в другой галактике. Подумала о покойниках; вспомнила, как хоронили отца. Его кремировали — тела мы не увидели. Прах доставили из Гонолулу курьером; как же несправедливо, что нам не удалось в последний раз на него посмотреть. Помню, как мне нравилось разглядывать мертвецов по телевизору. Теперь эти тихие радости остались в прошлом.

Я знала, что надо кого-то оповестить, да только кого? Уильям и Нэнси с детишками отчалили в «Диснейленд». Лесли с семейством отдыхали в «Дисней уорлд». Мать на телефон не отвечала, так что я позвонила доктору Тайсон. Она-то и взяла на себя формальности: договорилась о машине и оформила необходимые бумаги.

Повесив трубку, я снова подсела к сыну. Чувство у меня было столь странное, будто я — не я, а маленький НЛО, который завис над плечом женщины по имени Лиз. Я просидела так примерно час, не отводя глаз от Джереми. За долгие недели болезни вокруг него образовался целый натюрморт из пустых пузырьков и початых баночек с пудингом. Рядом лежали стопки журналов «Современный фермер», аккуратно сложенные одеяла, два подкладных судна и дистанционный пульт от телевизора, да еще поилка.

Тут приехала «скорая», и мальчика забрали. Вместе с ним меня покинуло и чувство отчужденности. Я пришла в себя, обвела взглядом Самую Пустую Комнату на Свете и поняла, что больше ни минуты здесь не пробуду. Схватила белую полиэтиленовую сумку, сунула в нее кое-что из ванных принадлежностей, платье, пару рубашек и поехала к матери. Она возвращалась из магазина с продуктами и, увидев, как я заруливаю во двор, сразу поняла, что стряслось.

У матери выработалась особая манера справляться с тяжелыми ситуациями. Она берет на себя какую-нибудь задачу средней сложности и в кровь разобьется, но дело сделает; в данном случае она взялась организовывать похороны. Таким образом ей удалось пережить смерть отца, а теперь и внука. Остальные члены семьи явно не хотели лишать себя земных благ и собирались нежиться на райском солнечном побережье14 до самого Рождества. Мать разозлилась, как тигрица, и устроила родичам по телефону порядочную взбучку:

— Ваш племянник и мой внук не будет лежать в глубокой заморозке, пока вы с Лесли стоите в очереди на «Волшебную гору» или в проклятый джакузи феи Динь-динь. Остальные пусть остаются, но ты, Уильям, и ты, Лесли, сейчас же возвращаетесь домой. Да, сестра все оплатит.

В итоге брат с сестрицей вернулись к 27 декабря, дню похорон.

Мать организовала службу и разместила в «Ванкувер сан» объявление о смерти. Мы обе ломали головы, кто из знакомых или членов семей Джереми объявится, увидев некролог. Хотели пригласить Кайлу из социального обеспечения, но служба была закрыта.

Мать заказала нечто — не гроб, а последнее желание панельного гомосексуалиста. Только представьте: густой, насыщенный красно-коричневый цвет с металлическими вкраплениями, дубовая лепнина, хромированные перила и орнамент на крышке. Добрый жест, хотя и несколько специфичный.

— Месяц назад на твоем дне рождения я пила красное вино, и Джереми восхитился оттенком, который дает падающий на бокал свет от люстры. Я хотела подобрать нечто похожее. Кажется, получилось довольно близко.

Матери действительно удалось воспроизвести рубиновый оттенок вина.

Рождество в том году праздновать не стали — не имело смысла. На День подарков, второй день Рождества, я немного оттаяла и более или менее взяла себя в руки. Впрочем, при мысли о предстоящем возвращении в квартиру нападала жесточайшая хандра. Пришлось матери съездить в мое покинутое жилище и забрать кое-что из вещей. Надо сказать, перспектива ее отнюдь не воодушевила. Мы поехали на ее машине и уже приближались к дому, когда мамулю прорвало на проповедь:

— Знаешь, Элизабет, тебе не помешало бы зайти. Иногда полезно побыть среди родных стен — глядишь, все в норму придет.

— Я не хочу приходить в норму. Мне жутко в квартире. Не желаю даже видеть этот дом, не оставляй там машину.

— Не устраивай сцен.

Мать свернула влево, вырулила на мою улицу, и при виде нашего многоквартирного дома у меня все сжалось внутри.

— Элизабет, поднимайся и помоги собрать вещи.

— Нет.

— Ну вот, как обычно, вечно мне самой все разгребать.

— Да, мам, сделай одолжение. — Я осталась в машине и принялась разглядывать кусты рододендрона, росшие на другой стороне улицы. Мармеладного цвета кот крался к невидимой добыче.

Если бы я зашла в квартиру, вернулись бы страхи, терзавшие меня всю жизнь. Вспомнились времена, когда у меня не было широкой двуспальной кровати и я ютилась на тесной кушетке. Что подумают гости, которых я, может быть, когда-нибудь приглашу?

Вспомнился совет покойного сына. И тут в окно постучала мать.

— Я намерена привести твое жилье в божеский вид.

— Что?

— В таком бардаке только мне под силу разобраться.

— А почему именно сейчас?

— Потому что, если я оставлю все на тебя, ты пальцем о палец не ударишь.

— Мне все равно.

Мать отлично держала себя в руках.

— Работы невпроворот. Можешь здесь посидеть, если лучшего занятия не придумала.

Сказала, и след простыл. Я вышла из авто, прогулялась до автобусной остановки и поехала к матери.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы принять боязнь собственной квартиры за страх одиночества. Пока со мной жил Джереми, я совсем забыла, что такое быть одной. Из памяти исчезло самое ненавистное: привкус желчи от мысли о предстоящем ужине и пустом вечере. Я забыла, каково просыпаться в субботу и понимать, что впереди целых два дня, которые надо чем-то заполнить. Забыла холодный свет разгорающегося утра в щелке между шторой и подоконником, навевающий мысли об отсутствии настоящей жизни. Несмотря на усилия (пусть внешне все выглядело вполне благополучно), доминантой моего настроения было неизменное одиночество, которое заглушало собой прочие краски жизни.

И еще я начала стареть.

Наверное, люди на каком-то этапе жизни понимают, что добились всего отпущенного им в любви, власти, деньгах. Настает время смириться с тем, кто ты есть и кем стал. Думаю, я пожертвовала определенностью во имя спокойствия из обычных счетоводческих соображений: так легче, смириться с судьбой. Это было глупое решение. Из-за него я не вкусила жизни по ту сторону Зазеркалья, жизни с Джереми, заботливым и отзывчивым на заботу. Когда он болел, я себя уговаривала, что он умрет не скоро, и проблема одиночества не стояла передо мной столь остро. О чем я думала? Насколько извращенным надо быть человеком, чтобы находить радость в продлении страданий ближнего? Чем я лучше Донны?

На автобусную остановку я тащилась из последних сил: одолевала тоска по Джереми и тошнило при мысли, что мне предстоит прожить в одиночестве еще лет тридцать. В дороге я мечтала, чтобы автобус упал в пропасть и разбился в блин, так, чтобы и вспоминать было не о чем.

Когда я приехала к матери, стало легче: теперь в квартире будут обитать двое. Как ей удалось протянуть все эти годы в полном одиночестве? Впрочем, она не производит впечатления страдалицы. От таких мыслей стало еще тяжелее: что, если я ошибаюсь? Впрочем, мать вся как на ладони: что есть, то есть.

Вернулась она часов в семь и сразу с порога проговорила:

— Все подчистила, по нулям.

— В смысле?

— Капитально убралась. Я даже заставила вахтера перенести кровать в хранилище и запереть там вместе с вещами Джереми. Всю вашу аптеку собрала в коробку и отвезла в больницу. Теперь и не подумаешь, что там жил еще кто-то, кроме тебя.

— Кошмар какой-то.

— Да уж, такое нарочно не придумаешь.

Мы с Клаусом гуляли у водоема с лебедями. В Европе трудно разобраться, где озеро, где канал, река, пруд или какой другой резервуар, каких еще не изобрели в Северной Америке. День выдался солнечный, небо было сочным, как на рекламном буклете 1968 года «Добро пожаловать в Вену!».

— Похороны состоялись на следующий день?

— Да.

— Как все прошло?

— Чудовищно.

— Ну, вы к себе несправедливы.

— Нет же, я вполне серьезно. Мы предполагали, что на службу придет от силы пять или шесть человек — родные, Карлик и Джейн, бывшая подруга Джереми. Приезжаем, а на скамьях в церкви сидят чужие люди подозрительного вида: три пожилые семейные пары, одетые как-то по-деревенски, что ли.

Мы не знали, кто это — опекуны или еще кто. Спросить было неловко, но деваться-то некуда. Выяснилось, что это действительно его бывшие приемные родители, и я могла лишь стоять рядом и молча их ненавидеть. Женщины излучали добропорядочность и отнюдь не производили столь мрачного впечатления, как в рассказах Джереми; а вот мужья — еще те типчики. Вы представляете, эти люди были между собой знакомы!

Мужчины перешептывались, безбожно мешая проповеди. Потом мы направились на кладбище. Они и там ртов не закрывали. Был конец декабря, дождь лил как из ведра; у могилы землю размыло, слякоть везде. Мне поручили исполнить песню, и я пропела «Славься во веки»15 наоборот. Мальчишки прыснули, Уильям на них рявкнул — так племянничков еще больше разобрало: гогот стоял, точно у бара перед закрытием. И тут какой-то человек поскользнулся и упал в могилу. Прямо на спину.

— Майн Готт!

— Это было что-то. Бедняга напоролся на декоративный штырь на крышке гроба и проткнул себе легкое — и дураку было ясно, что дело серьезное. Джейн стала дозваниваться в службу спасения, а жена несчастного прыгнула вслед за ним, одновременно с Лесли. Сестрица в свое время работала на перевязочном пункте для горнолыжников, раздавала лейкопластыри, вот она и взяла на себя роль сестры милосердия. Лесли истошно кричала:

— Не трогайте его! Если сдвинете, рукоятка выйдет и впустит грязь, тогда у него легкое лопнет и он не сможет дышать.

От такой «помощи» становилось только хуже.

Я, разумеется, перестала петь. В могилу грязи набилось, как в свинарнике. Мне вспомнился фильм ужасов, где в финальных кадрах из-под надгробий вылезали покойники, облепленные землей. Уильям тут же устроил перепалку с одним из присутствующих — я даже не поняла, из-за чего. Другой приятель принялся их подначивать, мамуля направилась к ним, чтобы прекратить это безобразие, и толкнула неугомонного заводилу в грязь — тот тоже в могилу полетел.

— Ваша мать его специально столкнула?

— Не знаю.

— А что было потом?

— Слезы… Некрасивая сцена, одним словом. Джереми был бы в восторге.

— По судам вас не затаскали?

— Да нет, какое там. Несчастный случай. Мужик по собственной глупости туда угодил.

— А что дальше было, после похорон?

— Уильям и Лесли вернулись к диснеевским увеселениям, а я переехала жить к матери.

— Вы не могли вернуться к себе в квартиру, да?

— Нет.

— Я вас прекрасно понимаю.

Забавно было прогуливаться по этому кусочку урбанистического совершенства с ослепительными витринами и вспоминать квартирку на другом конце земного шара, кажущуюся теперь такой нереальной.

Клаус спросил:

— А после?

— Карлик, перед которым я отчитываюсь, взял меня обратно на работу, так что свободного времени не осталось. В конторе я несколько недель была объектом всеобщей жалости, но скоро этот статус утратила. Донна к тому времени уволилась, так что с ней проблем не возникло. Только через три месяца я рискнула наведаться в свою квартиру, да и то в сопровождении Уильяма. Он зашел первым, включил свет и потом позвал меня.

— Ну и как?

— Ничего. Прошлась, осмотрелась, стараясь ничего не трогать. Воздух был спертым и слишком горячим: я специально включила отопление на полную мощность — хотелось вытравить из квартиры все плохое. Торопливо собрала кое-какие вещи — колготки, блузки, косметику — и выскочила как ошпаренная. Мы туда каждый день с братом заглядывали, несколько недель. И лишь потом я решилась переночевать и смириться со своей участью. У меня с год, наверное, мурашки по спине бегали, когда я в дверь входила. С тех пор прошло шесть лет.

Что меня поразило в ситуации с Клаусом — то, как от одного человека, лишившегося способности внимать Гласу Божьему, судьба привела меня к другому, обреченному на ту же участь.

— Клаус, вы действительно никогда не думали вернуться к прошлому, ну, до таблеток?

Собеседника явно удивила такая постановка вопроса.

— Бог ты мой, нет, конечно.

— А почему? — Мы были в ресторане в третий раз. Похоже, в Вене все только тем и заняты, что едят да убивают время между трапезами. Нет, я не возражаю. Мне ведь нужно было чем-то заняться в ожидании справок от доктора Фогеля, имеющих непосредственное отношение к метеориту и радиации.

— Лиз, при мысли о том, каким я был хотя бы месяц назад, на меня неизменно нападает хандра.

Клаус заказал себе зобную железу (да-да, «сладкое мясо»). Мы сидели на надежно укрытой от посторонних глаз площадке на крыше ресторана, о которой знали, пожалуй, одни австрийцы. Вечер выдался теплый, столики освещались сотнями маленьких белых гирлянд, развешанных на деревьях и в небе над нами.

Клаус сказал:

— Из-за навязчивого состояния я не мог завести постоянную подругу — о женитьбе вообще молчу. У меня и друзей-то настоящих не было. Сейчас я будто начинаю жизнь заново.

— Не может быть, неужели все так мрачно?

Собеседник опустил вилку.

— Давайте посмотрим, чем я обладаю на сегодня. — Его лицо озарилось обезоруживающей улыбкой. — Зубы. Тысячи зубов день за днем. Благодаря им я до сих пор не сошел с ума. Вы когда-нибудь слышали о синдроме Туретта? Я знаю прекрасных хирургов, которые им страдают. Они умудряются оперировать по двенадцать часов, но едва снимут перчатки, все сыплется из рук. Бывает, жизнь идет коту под хвост из-за того, что в лобной коре или гипоталамусе перебор с какими-нибудь ерундовыми молекулами. Или их нехватка. Вот так, все в нашей жизни решают микроскопические частицы.

Я спросила:

— А что такого важного вы пытались донести до женщин, которых встречали на улице?

— Ах, бедняжки. Мне очень стыдно. Я бы с радостью завалил их цветами и благодарственными открытками — только, боюсь, неправильно поймут. Каждая из них имеет полное право пнуть меня между ног. Я это заслужил, поверьте.

— Клаус, не говорите глупостей. Вы же не отдавали себе отчета. Да, вы вели себя как сумасшедший не по своей воле.

— Не ищите мне оправданий.

— Я бы на вашем месте винила всех этих фрейдистов-психотерапевтов, которые долгие годы тянули из вас деньги. Я поражаюсь, почему вас сразу не отправили к дипломированному психиатру, который прописал бы лекарства.

— Лиз, история Вены неразрывно связана с Фрейдом…

— Замолчите, Клаус. Хватит нести чушь. — Меня вдруг разобрала страшная злоба. Я сижу в шикарном ресторане под открытым небом, ужинаю с красивейшим мужчиной во всей Европе и отчего-то негодую. — Вы мне так и не сказали, что же такое важное заставляло вас изводить этих несчастных.

От волнения Клаус даже перестал грамотно изъясняться.

— Я никогда не действовал из злых побуждений, никогда.

— Так что же вы хотели им сказать?

Он откинулся на спинку кресла, приковав к себе все взгляды; можно подумать, с его красивого лицо посыпались жемчужины.

— Меня притягивали женщины, которые были полностью довольны жизнью и судьбой. Не в сексуальном смысле, а в нравственном, хотя это, наверное, звучит жутко. Мне казалось, что я могу донести до них нечто, чего они не найдут в современной Вене со всем ее величием.

— И что же именно?

— Уже не знаю.

Джереми многое перенял от Клауса. Слабые и сильные стороны, которыми одарила их природа, по воли судьбы завели их в психический тупик. У меня пропал аппетит. Салфетка упала на пол, но я не спешила ее поднимать.

— Элизабет, что на вас нашло?

— Не разговаривайте со мной. Не сейчас.

— Майн Готт! Я позволил себе лишнее, проявил навязчивость?

— Нет, Клаус, вы тут ни при чем. — Я злилась, что мне не выпало случая узнать этого человека до того, как он сел на таблетки. Если бы мы тогда встретились, я бы увидела в его глазах пламенную натуру Джереми, его решимость, Солнце в конце автострады — что-то такое, отчего самой захотелось бы упасть на колени и ползти по мостовой. Сын передал свою роль мне, но из этого ничего путного и не вышло. Я чувствовала себя обманутой. — А у вас когда-нибудь были видения?

— Что вы подразумеваете под «видениями»?

— Когда вам грезится нечто нереальное, и в то же время вы не спите — картины, показывающие… то, чего люди еще никогда не видели?

— Скорее нет. Впрочем, мне бы очень этого хотелось.

— У Джереми были видения.

Клаус приподнял брови.

— Да, то-то и оно.

— И что же он видел?

— И много, и мало. Когда удавалось, я вела записи. Может, это была поэзия, а может, побочный результат медленной гибели мозга. Но я почему-то верю в другое. Все, что он видел, было очень интересно. Этот дар снизошел на сына незадолго до нашей встречи, за несколько месяцев до болезни.

— Что это было?

— Он видел землепашцев в прериях. Они пропустили посевную, хотя весна была в самом разгаре.

— Продолжайте.

— Эти люди считали, что зимой наступит конец света, и решили не заниматься бессмысленной работой. Кажется, они сожгли зернохранилище. Фермеры подумали, что скоро всему конец. Их жены и дети вышли на крыльцо и побросали в грязь заготовленные впрок овощи.

— А потом?

— С небес раздался голос. Он сообщил, что мир всегда будет исполнен тоски; на них обрушатся бедствия и несчастья — по воле Господней или из-за деяний рук человеческих. Вот почему не надо бояться конца: он придет, что бы ни случилось. — Я умолкла, обратив внимание, какое радостное оживление царит на крыше ресторана: крохотные белые огоньки перемигивались в небе, будто позвякивая, как детский ксилофон. Все здесь контрастировало с моими чувствами. — Клаус, я много с тех пор думала об откровениях Джереми. Могу пересказать их слово в слово.

Он не ответил, и я продолжила:

— С ними заговорила женщина с неба; она сказала, что им приготовлен подарок, но прежде фермеры получат знак. А затем голос упрекнул их в неумении отличить сон от яви и в неверии в возможность перемен. Женщина сказала, что глупо умирать, если не можешь изменить мир — это сродни пустому существованию. Фермеры, их жены и семьи поняли, что подарок они не получат — по крайней мере в этом году. И непонятно, что теперь делать. Посевная прошла, запасы еды уничтожены. Они знали, что наступит зима, и понятия не имели, как ее протянуть.

Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:

— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.

— И что было дальше?

— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.

— Ну и?

— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.

— Значит, мой сын был мистиком.

— Можно сказать и так.

Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.

Мой спутник взглянул на меня и сказал:

— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.

Я расплакалась.

— Простите, Лиз.

— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.

Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:

— Клаус…

Он ответил, не поднимая глаз:

— Да.

Я положила руку прямо перед ним и сказала:

— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?

И опять:

— Да.

Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь»16.

Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.

Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.

Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.

Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.

Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:

— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.

Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.

Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.

Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.

А потом я оказалась над фермерами и над прериями; я смотрела на землепашцев, на их жен и детей и поняла, что голос, который говорил с ними, принадлежит мне.

Я сказала:

— Люди, вы в забвении. Перед вами стоит выбор, и решение придется принять в холодную, полную тягот зиму.

Они спросили:

— Какой выбор?

И я ответила:

— Вам надо решить, чего вы хотите: чтобы Бог был с вами в повседневной жизни или чтобы он оказался вдалеке от вас и не возвращался, пока вы не создадите столь совершенный мир, в который он бы мог войти.

— Это наш выбор?

И я ответила:

— Да.

Я щелкнула пальцами: веревки с костями попадали с неба, конусами свернувшись на дороге и в прошлогоднем жнивье. Когда я пришла в себя, в голове было свежо, как в комнате с открытыми окнами, где гуляет холодный свежий ветер.

Пилот сообщил, что мы пролетаем над Рейкьявиком. Мне кажется, здесь действительно пора поставить точку, ведь нет ничего плохого в окончании? В некотором роде даже приятно оставаться в неведении относительно того, что с нами происходит до рождения или после смерти. Или что случится в нервное, непредсказуемое время между мигом, который обозначает нашу готовность к переменам в жизни, и моментом, когда эти перемены происходят.