Элеанор Ригби

Я кивнула.

— А имя этого человека мы пока не сообщим. Он немец.

Снова кивок.

Мистер Брейс обратился ко мне:

— Мисс Данн, вы знаете, что по вашей вине закрылся седьмой по величине аэропорт мира?

— Наслышана.

— Из-за вас экономика Германии понесла убытки в десятки миллионов долларов.

— И что дальше?

— Говоря начистоту, немцы вами страшно недовольны.

— Взаимно. Я сидела, преспокойно жевала бутерброд с ветчиной и подумывала о том, чтобы почитать бесплатный выпуск «Экономиста», как вдруг на меня напали и повязали, будто хряка на празднике папуасов. — Пришло в голову, что я использовала в одном предложении слова «ветчина» и «хряк». Интересно, не нарушила ли я правил политкорректности, так муссируя «мясную» тему?

— Позвольте поинтересоваться, мисс Данн: неделю назад, в прошлый четверг, когда вы были еще в Ванкувере, вы выходили прогуляться часиков, скажем, около пяти сорока пополудни?

«Что такое? Мой метеорит?»

— Да это самый обычный метеорит, пустячный булыжник, который я положила в чемодан. С чего вдруг из-за него закрывать аэропорт? Боже правый. Простой камень.

Двое мужчин как-то недобро переглянулись. Я сказала:

— Что, перевозить метеориты противозаконно? Да их каждый день падает на землю миллионы! Я специально в Интернете поинтересовалась.

Мистер Брейс проговорил:

— Мисс Данн, то, что вы нашли, не является метеоритом.

— Ох.

— Ваш метеорит — обломок топливного ядра тепловыделяющего элемента РТГ — радиоизотопного термоэлектрического генератора. Он питал энергией советский космический спутник. Блок распался в воздухе; мы вычислили траекторию падения его составных частей — через Тихий океан между Алеутскими островами и побережьем Британской Колумбии. Приблизительно в 5.39-5.40. Полагаю, мы несколько приуменьшили радиус.

— Понятно.

— Немецкие власти обнаружили высокорадиоактивное ядро в вашей сумке во время стандартного рентгеновского осмотра багажа. Они приняли его за составляющую «грязной бомбы». Думаю, вы согласитесь, что у немцев были достаточные основания для тревоги.

— Хорошо. — Все молчали. — Теперь можно идти?

— Не спешите. Нам еще нужно дождаться результатов из лаборатории: они проводят полный спектральный анализ топлива. Обыкновенная формальность. Мы хотим убедиться, что это часть партии, изготовленной в 1954 году в закрытом советском городе Арзамас-16.

— Совершенно справедливо. — Я решила перейти на светский разговор, поскольку мужчины всегда удирают, стоит мне только проявить словоохотливость. — Думаю, теперь вы можете вздохнуть с облегчением, раз это не «грязная бомба». А ведь всего-то нужно было спросить, что у меня в чемодане. И не обязательно сразу сажать за решетку.

— Стандартная процедура, мисс Данн.

Мы пару минут поговорили о формальностях, и я снова поинтересовалась, не пора ли возвращаться в камеру.

— И да, и нет. Думаю, сначала вам будет интересно побеседовать с доктором Фогелем. — Он представил меня немцу, который зашел вместе с ним. — Доктор Фогель — онколог.

— Кто-кто? — Я прекрасно знаю, что такое онколог; просто не ожидала услышать это слово при данных обстоятельствах.

— Доктор Фогель специализируется на радиационном поражении.

Я вскочила:

— А какое отношение это имеет?…

Онколог сделал знак садиться.

— Пожалуйста, присядьте, мисс Данн.

Я повиновалась.

Доктор Фогель спросил:

— Мисс Данн, как вы подняли экземпляр с земли?

— Ну… рукой.

— Понятно. А впоследствии вы долго его держали?

— Вообще-то да. У него удивительная структура. Он упал с неба почти мне в руки. Я даже продукты бросила, чтобы взглянуть на него.

— Так сколько времени? Предположительно.

— Ну, несколько часов я его вертела и рассматривала, а потом…

— Что вы сделали потом?

— Положила его под подушку и заснула.

— Ясно.

— Кажется, мне тоже.

Все молчали.

— Как вы думаете, доктор, это серьезно?

— Боюсь, да. Очень.

Несмотря на причиненный ущерб, немцы приняли меня дружелюбно. Позволили лечь в настоящую больницу, а не довольствоваться тюремным лазаретом.

Историю о «грязной бомбе» так и не пропустили в газеты (подозреваю, в мире происходит масса случаев, о ко торых мы остаемся в полном неведении). Больничный персонал и без того прекрасно знал, кто я такая и что произошло в терминале — а заодно почему я теперь гощу в больнице. Я чувствовала себя городской легендой, возродившейся к жизни: «Знаете, это та сама сумасшедшая, которая приняла кусок космического мусора за метеорит. Сунула в свой чемодан и закрыла седьмой по величине аэропорт мира».

Из-за особой предосторожности меня поместили в изолятор — в пластиковый «пузырь». Возможно, у меня снижен иммунитет, и люди могли легко передать мне свои микробы. Доктор Фогель объяснил, что единственный надежный способ, каким можно оценить тяжесть радиационного поражения, — это наблюдение за скоростью проявления симптомов. Результаты анализа крови готовы не были, но если у меня имеется нехватка лейкоцитов, то я подвержена условно-патогенным инфекциям. По счастью, прямые симптомы — ожоги кожи, тошнота и лихорадка — так и не проявились. Помню, в одной передаче показывали несчастных вертолетчиков, которые поливали цементом расплавленный чернобыльский реактор. Через несколько дней их уже не было в живых. Проблема в том, что доктор Фогель не мог сказать наверняка, чего мне ждать. Медицина не в силах дать четкий прогноз. Бывает, что симптомы проявляются через несколько месяцев, а то и лет.

И вот я снова в изоляции, в «пузыре» — ни больше ни меньше. Что пытается сообщить мне природа?

Доктор Фогель принес англоязычную книгу по медицине, однако раздел о радиации слишком гнетущий. Очень много общего с рассеянным склерозом, разница лишь в интенсивности симптомов. Похожее ощущение: никогда не знаешь, пронесет в этот раз или уже конец. В «пузыре» воспринять свое состояние еще труднее: люди заглядывают, улыбаются и машут тебе рукой, будто щенку или котенку. Пройдя мимо, скорее всего смотрят на встречных с печальной физиономией: «Бедняжка в „пузыре“, она обречена».

Ближе к закату в комнатушку, примыкающую к моей «одиночке», зашел Уильям в помятом костюме. На лацкане пиджака красовалось пятнышко томатного сока.

— Боже, Лиззи, ты что тут устроила?

— Тебе разве не рассказали?

— Кое-что, но не все. Ох, ты в этом кошмарном «пузыре»…

— Ага.

— Ты больна?

— Я? Нет.

— Так почему же тебя так запрятали?

— Гипотетически — чтобы защитить от посетителей. Меня не выпустят, пока не придут результаты анализов на лейкоциты. Пододвинь кресло, присядь.

Брат внял моему совету.

— Проезжал мимо твоей квартиры — все здание пленкой укутано. Люди какие-то ходят в скафандрах, как пришельцы. Ну и всыпят тебе соседи по первое число, когда домой попадешь.

— Вероятно. А у тебя усталый вид.

— Двадцать восемь часов на ногах, глаз не сомкнул. Да ладно, мне не привыкать.

— Спасибо, что заехал.

— Давай рассказывай, что стряслось.

Я поведала ему свою историю, умолчав обо всем, что касалось герра Байера и Клауса Кертеца. Уильям усмехнулся:

— Узнаю нашу Лиззи: то трансвестита порубленного найдет, то кусок плутония.

— Не плутония, а обогащенного урана, насколько я поняла.

Он расслабился и со свистом выдохнул. Огляделся.

— Знаешь что? Я в этой больнице уже у кого-то кровь покупал.

— Какое совпадение.

— Некоторые фрицы кому хочешь фору дадут. Одна дамочка помнит изобретение парового автомобиля.

— Представляешь, сколько у нее всего в голове?

— У бабки ДНК, как у резиновой игрушки для собак. Она до четвертой мировой войны доживет.

— Уильям, а когда ты встречаешься с долгожителями и платишь за кровь, ты им какие-нибудь вопросы задаешь?

— Только медицинские: как относятся к выпивке, сигаретам, что едят, кем работали, были ли в роду долгожители.

— Есть у них что-нибудь общее?

— Все как один утверждают, что не волнуются по пустякам — и, как ни странно, недолюбливают овощи. Правда.

— Нет, я вот о чем: кто-нибудь рассказывал, как удается жить со всеми этими воспоминаниями?

— Никогда. Как правило, это или земледельцы, или жители маленьких деревушек, где не бывает особых событий. В городах до 105 не доживают, а до 110 — тем более.

— А ты обнаружил что-нибудь, что их всех объединяет?

— Мы подозреваем, что у них есть определенные гены-маркеры. Только знаешь, будущее за… э-э… другими типами клеток — но я тебе ничего не рассказывал. В общем, теперь мы не только кровь собираем. — Брат потер глаза, моргнул и сказал: — Мне надо поспать. Тебя сюда надолго упекли?

— Если дела пойдут хорошо, утром выпишут. У меня одежды нет — багаж захоронили как токсические отходы; придется все новое покупать.

Уильям оставил телефон своего отеля, и мы договорились встретиться, когда меня выпустят. Уходя, он оглянулся.

— Похоже на то, что было с Джереми, да?

Я согласилась. Он сказал:

— Утром увидимся, Лиззи.

Я намеревалась как можно скорее вылететь в Вену. Поскольку Уильям не подозревал об истинной цели моей поездки, такая решимость привела его в недоумение.

— Зачем тебе Вена? Возвращайся домой, Лиззи. С тебя достаточно острых впечатлений.

— Нет. Я хочу увидеть Вену. — Я свободная женщина, и анализы отличные. Мы сидели в столовой отеля и перед блюдами, которые я могу охарактеризовать только как «привет мясу»: телятина, фаршированная креветками, свинина с говяжьей начинкой. Правда, теперь я стала воспринимать мясо как-то иначе: как плоть, возможно, радиоактивную. Немецкое «фляйш»11 в меню тоже не способствовало аппетиту. В итоге я ограничилась салатом.

На следующее утро Уильям должен был возвращаться домой, и перед отлетом он решил дать мне «ценные указания».

— Вена — большой старый город, в котором живут в основном пожилые люди. Поверь мне, уж в стариках я разбираюсь — ими весь город набит; впрочем, у них точно ни один до 105 не дожил. Ты о деньгах волнуешься? Тебе не возместят убытки?

— Деньги ни при чем. Я из принципа хочу побывать там. — Я взъерошила волосы — вернее, то, что от них осталось. (Решила попробовать новый имидж а-ля «хаус фрау» и перед вылазкой в магазин одежды заскочила в салон, где меня накоротко остригли.)

— И зачем, скажи на милость, тебе понадобилась такая прическа? Волосы тебя украшали.

— Лучше уж самой, чем дожидаться, пока выпадут от химиотерапии.

— Кто тут болтает про химиотерапию? Лейкоциты у тебя в норме.

Брат говорил истинную правду. Просто мне не хотелось объяснять, что я устала быть собой и хочу перевоплотиться в кого-нибудь другого. Хотя бы на время. Думаю, большинство из тех, кто кардинально меняет прическу, руководствуются именно такими соображениями.

Уильям расправился со своей порцией телятины.

— Давай договоримся, что по возвращении ты встретишься с матерью в моем присутствии. Так когда отбываешь, сестрица?

— Завтра. Поеду поездом.

— Не полетишь?

— Не хочу.

— Город Франкфурт выражает вам искреннюю признательность. Да, кстати, я хотел спросить, тебе вернули метеорит?

— Нет, конечно.

— Знаешь, если бы ты попыталась его отсудить, процесс оказался бы занимательным.

— Будь реалистом, Уильям. Меня бы пристрелили, и дело с концом.

Мы помешивали в чашечках крепкий кофе. Я размышляла о прогнозе доктора Фогеля. Все не так мрачно, но и радоваться особенно нечему. Мне теперь до конца жизни суждено видеть в каждом синяке предвестник чего-то более страшного и подозревать в малейшем упадке сил начало беды.

Я спросила доктора:

— А нельзя просто сделать анализ крови?

— Мисс Данн, можно до конца жизни сдавать кровь на анализ — вероятнее всего, на лейкоциты, но что вы будете делать с результатами?

— Объясните.

— Вы просто доведете себя до ипохондрии, а это, на мой взгляд, опаснее для вашего организма, чем большинство заболеваний.

— Значит, предлагаете мне просто взять и забыть?

— Попросту говоря, да. Хотя окончательно все выкидывать из памяти не спешите.

У лифта я пожелала Уильяму доброй ночи и счастливого пути. Вот и весь мой дневник на сегодняшний день. Я только что проглотила большую немецкую таблетку снотворного. Завтра — Вена.

Разболевшись, Джереми уже не пошел на поправку. Самочувствие его все ухудшалось, иногда парню становилось невыносимо. После гриппа с осложнениями он почти не мог самостоятельно передвигаться, а двумя месяцами позже, когда сын переболел простудой, лицо лишилось мимики.

Порой я заходила в комнату и слышала его шепот. Я садилась поближе, пытаясь разобрать слова — всегда cуществительные, которые складывались в пугающие смысловые ряды: «…черная ткань… лимонные рощи… тьма… уксус… сломанные кости… молочно-белые кони… нагота». Когда Джереми перестал делать заметки, я временами записывала эти разрозненные слова. Бывало, ему становилось легче, и тогда я спрашивала, что они значат, но он и сам не мог объяснить.

Я ни в коем случае не утверждаю, будто успела хорошо разобраться в сыне. Джереми был больным парнем, сложным и запутавшимся — это, пожалуй, то немногое, что можно узнать о человеке за время, которое нам было отведено. Многое в жизни удается заменить иллюзией, но только не двадцать лет биографии, которой не было.

У меня есть собственная теория о жизни и ее скоротечности. Думаю, что человеческим существам, населяющим нашу планету, требуется 750 лет, чтобы узнать все, что надлежит. Не спрашивайте, как у меня получилась именно эта цифра; я назвала ее по наитию. Поскольку большинству из нас удается протянуть лишь до семидесяти, мы уходим из этого мира с 680-летним дефицитом жизненного опыта. Можно быть чуткими и отзывчивыми, прочитать все существующие на свете биографии и круглосуточно смотреть канал «История»; можно лобызать язвы прокаженных — и тем не менее опыта непрожитых 680 лет не наверстать никогда. Наверное, поэтому мы верим в нечто более великое, чем каждый из нас: короткая продолжительность жизни лишает нас познания абсолюта.

Однажды, когда Джереми лежал в полудреме, я поделилась своими соображениями с Уильямом. Брат ответил:

— Лиззи, ты бесишься, потому что у тебя нет возможности хорошенько узнать собственного ребенка. Брось думать об этом. Возьми хотя бы меня: я никогда до конца не пойму своих близняшек. Я знаю все, что полагается знать отцу, но… Сильно ли мне это пригодилось?

Наш разговор услышал Джереми.

— По твоим сорванцам зверинец плачет. Совсем распустились. И таких монстров еще детьми называют.

Я одернула сына:

— Джереми!

— Лиз, мои дети действительно монстры. Да и мы с тобой такими же были.

— Всегда считала себя приличной девочкой.

— Как же, взломщица ты наша.

Уильям застиг меня врасплох.

— Взломщица?

— Все знают, что ты лазила по домам.

Тут и Джереми приподнял голову.

— Что делала?

У меня уши горели.

— Летом твоя мамочка любила заходить в дома, когда там не было хозяев.

— И чем она занималась?

— Ничем. Просто забиралась в чужие дома и сидела в них.

Я спросила:

— Давно ты знаешь?

— Однажды, когда ты где-то болталась, к нам зашли полицейские. Сотрудница социальной службы объяснила, что у тебя просто такая фаза и не надо обращать внимания. Мать приняла ее совет очень близко к сердцу.

Джереми удивился:

— Подожди-ка, власти спускали такое с рук?

Мы с Уильямом прокомментировали в унисон:

— Семидесятые, что ты хочешь. Тогда все было по-другому.

Сын взглянул на меня.

— Мам, ты так ничего и не стащила?

— Нет. Меня вещи не интересовали. — Я взглянула в лицо Уильяму. — Все прекрасно знали, и никто не сболтнул?

— К этому я и клоню. Важно просто оставить ребенка в покое.

Дядька с племянником обменялись репликами, которые прошли мимо моих ушей. Я сидела красная как рак и чувствовала себя полной дурой: надо же было так наивно полагать, что меня никто не заметит.

Обождите-ка…

Минуточку…

А-а, ничего — просто за окном отеля проскочила пара европейских «неотложек» с включенными сиренами. В венской гостинице я занимаю люкс из трех комнат, дорогой и просторный. Денег не жалко: перспектива оказаться в изолированной комнате вызвала у меня мгновенное отвращение. Не то чтобы ночь в камере, а потом и «пузыре» далась нелегко; мне лишь кажется, что на эту неделю одноместных номеров хватит.

Поезд от Франкфурта до Вены мчался как на крыльях, и поездка в такси с вокзала тоже очень порадовала. За окнами мелькали шоколадно-кремовые стайки голубей, тщательно завитая седина, цементные орнаменты, похожие на кондитерскую глазурь — и печенья на салфеточках на каждом углу. Во Вторую мировую Вена не пострадала, а потому, как и Рим, город сохранил шарм старины и причудливость архитектуры. Бомбежки сровняли Франкфурт с землей, поэтому там все новое и прямоугольное — так дешевле. Нет, все-таки приятно сознавать, что остались еще старинные города с портиками и завитками.

Странно себя чувствуешь, приезжая в город не по желанию, а по воле случая. Я гуляла по венским улочкам и восхищалась: «Какая прелесть, чудо, красота». Передо мной открывались живописные виды, а об их истории и предназначении я не задумывалась — ни к чему. Я витала где-то далеко отсюда.

Витрины приводили меня в полный восторг: я буквально засматривалась царившим в них изобилием и декором. Веками над ними трудились профессионалы, и теперь они совершенны настолько, что глаз не оторвешь; у башмачника за стеклом царило такое красочное разнообразие, что нестерпимо захотелось поставить новые кожаные подметки. Несколько часов побродив по городу, вернулась в свой люкс. Я лежала на постели и вертела в руках туфли, пристально рассматривая каблуки, как вдруг зазвонил телефон. Герр Байер. Перед вылетом я оставила ему сообщение о прибытии и благополучно обо всем позабыла. Надо было бы звякнуть ему из больницы, предупредить, что задерживаюсь. Объясняйся теперь, чем вызвана такая безответственность.

— Добрый день, мисс Данн.

— Алло, герр Байер. Мне очень жаль, что я раньше не позвонила. Я, хм… задержалась.

— Нижайшее почтение международной звезде преступного мира, с которой я имею честь лично беседовать по телефону.

Я решила отмолчаться.

— М-м?

— Говорят, благочестивые бюргеры вымазали вас дегтем и закидали камнями.

Полицейский явно забавлялся над моими злоключениями, и я разозлилась.

— Как вы узнали?

— Мы же в Европе, мисс Данн. Здесь не принято скрывать тайны. Надеюсь, вы уже оправились после тюрьмы. Какие у вас планы на ужин?

— Пока никаких.

— Тогда присоединяйтесь ко мне, прошу.

Мы договорились встретиться в восемь часов в ресторане гостиницы, располагавшемся на первом этаже; хотя для австрийца это, наверное, рановато: мне казалось, что в Вене ужинают часов в десять. Хорошо, пусть. Я взглянула в зеркало на свои искромсанные волосы. «Что ты натворила, дуреха? Впрочем, Лиззи, длинные волосы тебе особого успеха тоже не принесли». Тут меня осенило: не на свидание ли собираешься, сестрица? И тут же в мозгу с паникой пронеслось: «Лиз Данн ни разу в жизни не была на свидании». Я почти ничего не знала о герре Байере и даже заподозрила, что он не прочь перекусить за чужой счет.

Спустилась в вестибюль на лифте — «чики-чики, бом-бом», — позвякивающем латунном устройстве, оборудованном по последнему слову техники — разве что чай он сам не варил. По пути размышляла о предстоящем разговоре и чувствовала себя далеко не во всеоружии. Наверняка герр Байер навел кое-какие справки. Известно ли ему о Джереми? У меня сложилось впечатление, что полицейский знает все. В отличие от меня. Впрочем, интерес у нас с ним, видимо, взаимный.

Вестибюль утопал в роскоши. Помню, семь лет назад мы с Джереми смотрели телевизор, и каждый раз, когда кто-то выигрывал поездку во Францию или куда-нибудь в Европу, победителю обещали «шикарный отель». И здесь в самом деле было восхитительно. Все в кружевах, вокруг резное дерево; зеркала с фаской, темные холсты, плотные ткани, взбитые сливки и вишня. Так непохоже на камеру в немецкой тюрьме. Я чувствовала себя чужой, пока не увидела краем глаза отражение в зеркале. В первый миг показалось, что передо мной стоит какая-то австриячка, но я тут же спохватилась — не привыкла к короткой стрижке и нерадиоактивным обновкам.

Не могла себя узнать — то ли я, то ли не я. Наверное, поэтому всем нравится путешествовать. По той же причине и сектанты так активно орудуют в аэропортах, и на железнодорожных станциях торгуют флагами разных стран. Путешествуя по миру, ты будто растворяешься, и требуется заново себя перестраивать, вспоминая, откуда ты родом.

— Мисс Данн?

Я обернулась и увидела среднего роста бородатого мужчину с усами. Он был одет несколько старомодно, хотя и казался моим ровесником.

— Герр Байер…

Мы пожали друг другу руки.

— Прошу в ресторан, нам туда.

Он подхватил мой локоток — впервые в жизни меня сопровождали так по-джентльменски. Жест банальный, но здорово прибавляет даме уверенности в себе. Этот человек напомнил мне одного таксиста, с которым я познакомилась в Сиэтле, — бородатого брюзгу, который, по его собственным словам, когда-то руководил отделом теоретической астрофизики Киевского университета.

Метрдотель на меня даже не взглянул, и поскольку я была с эскортом, мы, ни на секунду не замедлив шага, проследовали к столику. Да уж, без спутника я успела бы три раза газету прочесть, прежде чем меня спровадили бы в дальний угол.

Мы сели за стол.

— Рад с вами познакомиться, мисс Данн. Наконец-то.

— Взаимно. — Мы развернули белые салфетки из тяжелой плотной ткани и положили их на колени. — Приятно побывать в городе, где изобрели подсознание.

Спутник угрюмо взглянул в мою сторону.

— Мисс Данн, никто не изобретал подсознание, его открыли.

— Ах, простите. Никогда не задумывалась. Впрочем, я тоже всегда считала, что, кроме будничной, обыденной личности, где-то в нас скрыто большое крысиное гнездо бессознательного.

— Забавно. А почему так мрачно?

— Ну, если бы наше подсознание было привлекательным, мы бы не пытались его подавлять. Оно было бы на виду, как, скажем, нос. — Герр Байер, по всей видимости, счел мое высказывание за шутку, хотя я говорила вполне серьезно. — Иного послушаешь, так наше подсознание далеко, будто Северный полюс, и пока до него доберешься… Не зря же существует столько всевозможных техник психоанализа. Как знать, может, личность имеет пять или шесть слоев? А то и шестьдесят два?

— Думаю, их четыре.

— И как они называются?

— Мисс Данн, вы сами прекрасно знаете: общественное «я», личное «я» и тайное «я».

— Получается три.

—А четвертое — скрытое «я»; оно у руля, у него в руках карта дороги. Оно бывает жадное, доверчивое или исполненное ненависти. И так сильно, что даже говорить о нем не имеет смысла.

Нам подали меню, и с моих глаз словно пелена спала.

— Как быстро мы добрались до главного.

— Подозреваю, вы сами нас к нему подвели. — Собеседник улыбнулся и заказал по бокалу минеральной воды. Тут же на столе появилась красивая корзиночка с хлебом и маслом.

Чтобы замять столь обезоруживающее начало, я начала без умолку рассказывать о красотах Вены и пустилась в нудное перечисление увиденного за день. Герр Байер заметил:

— А у вас лицо разрумянилось от солнца.

После дневной прогулки щеки были крепкие, будто даже подтянулись.

— Ну, может быть, — согласилась я и добавила: — Только, по-моему, солнцу придают слишком большое значение.

— Почему вы так считаете, мисс Данн?

— А вы только представьте себе огромный шар пылающей плазмы, который виден на расстоянии триллионов световых лет. И этакая громадина удерживает около себя всего дюжину жалких камней. Мне казалось, вокруг такого колосса должно было собраться настоящее столпотворение.

— Ваш взгляд на устройство Вселенной уникален, мисс Данн.

— Пытаюсь быть реалисткой.

— В здешнем ресторане превосходное меню.

— К сожалению, оно на немецком, герр Байер. Вам не составит труда сделать за меня заказ?

— С удовольствием. Зовите меня Райнер. У вас нет аллергии на продукты?

— Нет. Но я с трудом употребляю мясо, в названии которого указано, кем оно было по профессии, до того как попасть на стол.

— Не понял…

— К примеру, печень. Или почки.

— Продолжайте.

— «Всем привет! При жизни — до того, как меня приготовили с луком, я выводила шлаки из кровотока коровы».

— А-а, намек понял.

— Сюда же относятся «сладкое мясо» и рубец.

— Что такое «сладкое мясо»?

— Зобная железа.

— А рубец?

— Желудок.

— Отлично. Что ж, тогда предлагаю «шницель по-венски». Как говорится, «в Риме поступай как римляне».

Рим. Скор он на руку, как я посмотрю.

— Райнер, вы хотите обсудить наш вопрос прямо сейчас?

— Нет-нет, ни в коем случае. Это случайное совпадение. Хотя то, что вы из-за нескольких телефонных звонков и единственной фотографии проделали такой путь, необычайно подстегивает любопытство.

— Знаете, я бы, пожалуй, поела.

— Конечно, поедим. И еще вы обязательно должны рассказать мне о своих приключениях в немецкой тюрьме.

— С чего начнем?

— Начнем с того, как вы обнаружили кусок топлива с советского спутника.

— Отлично. Это случилось в прошлый четверг…

Весь вечер я занимала его своими рассказами и должна к своей чести признать, что сотрапезник мой ни разу не зевнул. Я чувствовала себя космополиткой. Наверное, для Лесли это обычное состояние; так живет элита, и оголодавшие смакуют каждое их слово. Райнер тоже неплохо подготовился. Он знал об Уильяме и его компании и помог мне расшифровать странные происшествия первых шести часов моего пребывания во Франкфурте (тогда меня засыпали непонятными вопросами, забывая о важных, на мой взгляд, вещах).

Мы доедали шницели, когда я заметила, что времени поговорить о Клаусе Кертеце совсем не осталось. Райнер все понял по моему лицу и проговорил:

— Думаю, лучше отложить наше главное дело до завтра, мисс Данн.

— Лиз. — Я была рада, что полицейский проявил солидарность, поскольку страшно устала.

— Хорошо, Лиз. Заскочите в наш участок, и мы все разложим по полочкам. Вы ведь согласны подождать?

— Конечно.

А дальше до самого расставания мы обсуждали Вену. Райнер был гостеприимным хозяином: у меня ни разу не сложилось впечатления, будто его тяготит мое присутствие.

Около одиннадцати мы распрощались в вестибюле отеля и договорились, что я подойду в участок к одиннадцати утра.

Прежде чем попрощаться, Райнер спросил:

— Лиз, вы когда-нибудь покупали лотерейные билеты?

— Какой необычный вопрос. А вы что, их продаете?

— Нет, просто интересно. Так как?

— Нет.

— И почему же?

— Никто еще меня об этом не спрашивал, но я придерживаюсь на этот счет твердого убеждения. Вот предположим, Райнер: попадется билет, в котором совпадают все цифры, кроме одной. Представляете, какое меня постигнет разочарование? Зачем добровольно устраивать себе такую встряску, да еще платить за это деньги?

— Так я и думал. Спокойной ночи, Лиз.

— Доброй ночи, Райнер. Я вымоталась — нет слов.

На ночном столике красовалась оставленная заботливой горничной тарелочка печенья. Спокойной ночи.

Офис Райнера был серым и скучным, как все чиновничье, и даже Вена в завитках лепнины оказалась бессильна перед бюрократическим формализмом. Панельные стены, выкрашенные в синий, серый или зеленый цвет, потускнели от никотина. Прозрачные стеклянные перегородки разбивали помещение на множество конторок. Пожалуй, только отсутствие обитых тканью переборок на стенах и молчаливых плакатов, побуждающих к продуктивному труду, спасало участок от полного сходства с «Системами наземных коммуникаций». И еще сигаретный дым. Если задуматься, самое необычное в Вене не выпечка, которой здесь забито все, а сигаретный дым. Это все равно что расставить на каждом углу плевательницы. Интересно, а до чего дальше у нас додумаются — будут клеймить краской за прелюбодеяние?

Мое появление вызвало маленькую сенсацию в духе «Взгляните, вон та самая фрау, которая заблокировала франкфуртский аэродром пять дней назад».

— Прошу, проходите, Лиз. — Райнер пригласил меня в кабинет. У него на столе стояла чашечка кофе и неизменное печенье.

— Райнер, а что у вас за ситуация со сладостями?

— Что вы имеете в виду?

— Куда бы я ни пошла, везде угощают выпечкой. Вы что, таким образом пытаетесь высвободить подсознание?

— Насчет подсознания не скажу, а вот высвобождению умных мыслей и воспоминаний сахар способствует.

— Так, значит, все-таки есть умысел?

— Что вы подразумеваете под умыслом?

Я заметила, что сотрудники за стеклянными перегородками изо всех сил стараются на меня не глазеть.

— Не обращайте внимания на коллег, — посочувствовал Райнер. — Вы — знаменитость. А нас знаменитости балуют не часто. — Он вынул из ящика стола черный виниловый фотоальбом, но открывать его не спешил.

— Это для меня? — поинтересовалась я.

— Да. И все же не будем торопиться. — Полицейский закурил и сказал: — Лиз, вчера мы провели очень милый вечер в неформальной обстановке и решили до поры оставить и Рим, и герра Кертеца.

— Это было очень любезно с вашей стороны. Спасибо. Вечер действительно удался.

— Лиз, вы прилетели, чтобы встретиться со мной. Я могу догадываться, что с герром Кертецом вас связывает нечто серьезное.

— С Клаусом Кертецом? Да.

— В этом кабинете звуконепроницаемые стены. Я бы попросил вас сообщить все, что мне нужно знать об этом человеке.

Что я могла сказать? Этого момента он ждал давно. Я судорожно сцепила руки на груди, будто защищаясь. Из альбома выглядывал краешек фотографии, и я различила небесно-синий фон — тот же, что и на цифровом кадре, с которого началась эта одиссея.