Тонкой голубой полоски оказалось достаточно. Я начала всхлипывать и пыхтеть против своей воли: впервые в жизни у меня случился нервный припадок, и я выглядела не лучше, чем Скарлет Хэлли на высоте пяти миль от Рейкьявика. Мне пришло в голову, что, как и бедная девочка на борту «Боинга-747», как и Джереми на диване в моей квартире, я, наконец, нашла место, где почувствовала себя в безопасности, и нервы сдали. Перед этим щетинистым «еврократом», похожим на сокамерника Вацлава Гавела, меня понесло, и я заплакала навзрыд — никогда в жизни не позволяла себе так распускаться. Не представляю зрелища более отвратительного: размазываю по лицу слезы и, сама того не желая, устраиваю сцену.

Когда я успокоилась, Райнер протянул печенье и подлил кофе.

— Я так и знал: здесь скрывается нечто серьезное. Может быть, вы расскажете мне, что произошло?

От сахарозы думать стало легче, и я выложила все как на духу: Рим, Джереми. Через час, к концу повествования, я была выжата как лимон, и Райнер предложил:

— А давайте-ка сходим перекусить.

Мы прогулялись до бистро, и Байер старался не поднимать серьезных тем, что меня вполне устраивало. Вена — поразительный город, мечта любого отдыхающего, а вместе с тем орды туристов лишают ее очарования. Что бы подумали благочестивые горожане прошлых столетий при виде тысяч потных, полуголых зевак, снующих по их соборам как полчище зудней?

Уже в бистро настроение Райнера изменилось. Он сказал:

— Наверное, жаль, что Вена в свое время не пострадала от бомбежек. Здесь все такое древнее, кошмар. Иногда я немцам почти завидую — им хотя бы представился случай создать что-то новое. — Герр Байер умолк. — Извините. Я, видимо, страшные вещи говорю. Просто мне очень хочется, чтобы однажды прилетел НЛО и унес с собой весь город. Надеюсь, когда-нибудь китайцы додумаются выкинуть нечто подобное. — Он стал внимательно просматривать меню, которое читал по долгу службы уже, вероятно, в сотый раз. — На благосостояние мы не жалуемся, так уж случилось. А когда у людей нет проблем, они норовят их себе создать. — Он взглянул в окно. — Поедим, пожалуй.

На ленч мы заказали луковый суп с сыром грайяр, салат, бифштекс и картофель фри; нас без промедления обслужили.

— Ну и, — поинтересовался Райнер, — как поступим с господином Кертецом?

— Что ж, я хочу с ним встретиться.

— Но я почти ничего о нем не рассказывал.

— Это не важно.

Райнер умолк и принялся за еду. Я перестала жевать и уставилась на копа; победа была за мной и полицейский произнес:

— Полагаю, не в моей власти вам препятствовать.

— Вот именно. Расскажите о нем.

— Хорошо.

— Наш знакомец за решеткой?

— Нет.

— Этот человек — преступник?

— Формально — нет. В молодости стащил что-то по мелочи, но после двадцати — ничего противозаконного. Если ты первый раз украл в двадцать пять, то до пятидесяти и монетки не стащишь. Он чист. По крайней мере в смысле криминала.

— Тогда в чем же дело?

Райнер наполнил бокалы минеральной водой.

— Если можно так выразиться, он нарушает общественный порядок. Кертец докучлив, однако его действия не подпадают под какую-либо статью.

— О чем именно идет речь?

— Кертец разговаривает сам с собой на улице.

— Ну, такое и у меня грешным делом случается. По телефону вы упомянули о нападениях на женщин. Мне кажется, это довольно серьезное обвинение. Что вы имели в виду?

— Нападения не носят сексуального характера.

Подобного услышать я не ожидала.

— Вот как! А тогда что?

Райнеру явно не хотелось говорить, но усилием воли он выдавил из себя:

— Насилие на религиозной почве.

— Что?

— Никакого маскарада или фанатизма. Герр Кертец выбирает определенных женщин — мы так и не определили, по какому принципу — с мыслью, что им необходимо… э-э… религиозное перевоспитание.

— Это какая-то австрийская форма католицизма?

— Нет. Он вырос в семье протестантов, но явной приверженности к какому-либо вероисповеданию не проявляет.

— Очередной Чарльз Мэнсон12?

— Нет.

— Тогда что же — он беден и вымогает деньги?

— Отнюдь. Семейство активно ему помогает. Да и по профессии он дантист, притом преуспевающий.

— И что же Кертец делает с женщинами, которые… «перешли ему дорожку»?

— Ходит за ними по пятам и задает всякие вопросы.

— Например?

Райнер изобразил на лице крайнее напряжение, показывая, что припоминает «ходовые» выражения Клауса Кертеца.

— Ну, скажем так: «Ваша жизнь слишком проста. Вам заморочили голову, и вы боитесь прислушаться к внутреннему голосу, понимаете?»

— Ну и?…

— «Вы должны как можно скорее измениться, иначе ваша душа застынет и никогда не оттает. Знайте это. Разве вы сами о таком не задумывались?»

— Звучит вполне мирно.

— Лиз, вы представьте себя заурядной женщиной, у которой вся жизнь — работа, дом, магазин; и вдруг перед ней предстает этот… — Райнер воздержался от грубого словца, однако я прекрасно поняла: Клаус Кертец для него, что приличное бельмо в глазу.

— Так, выходит, он маньяк?

— Нет. Маньяк зацикливается на жертве, а герр Кертец живет обычной жизнью, пока какая-нибудь несчастная не перейдет ему дорогу. Вот тогда что-то в нем пробуждается, и он начинает действовать.

— А какой типаж его интересует?

— Как правило, ровесницы; поначалу никто не возражает, поскольку этот парень высок, строен и очень хорош собой.

— Господин Кертец когда-нибудь донимал мужчин?

— Нет. Мы несколько раз его допрашивали — забавно, он считает, что мужчины заведомо обречены, все до единого, и поэтому возиться с ними бессмысленно. Только женщин можно спасти. Оттого их и рождается чуть больше, а значит, у человечества еще есть надежда. Он постоянно апеллирует к статистике.

Я поинтересовалась:

— А он нападал на женщин в прямом смысле слова? «Интересно, как насчет меня?»

— О нет. Кертец — нарушитель спокойствия, а не насильник. По крайней мере мы так считали до поры до времени. Однако месяц назад нашлась одна дама, которой его докучливость осточертела. Однажды она возвращалась домой, в ее поле зрения нарисовался старый знакомец и завел прежнюю пластинку. Она уложила его приемом тэквондо и подала заявление в полицию, что меня невероятно порадовало. Наконец-то появилось юридическое основание для дальнейших действий. Во время одной интересной беседы Кертец рассказал о вас. Честно говоря, я не ожидал, что вы приедете.

— Так со мной все случилось почти тридцать лет назад. Вряд ли вы сможете подвести юридическую базу под мои показания.

— Может, и не смогу…

— И все же я здесь, приехала…

— Да.

— Райнер, мне кажется, мы могли бы также мило побеседовать по телефону.

— Формально да.

— Дайте подумать с минутку.

Мне было приятно узнать, что Клаус — не насильник, но что же произошло в тот вечер со мной? Байер, конечно, хотел, чтобы Кертец сам себя подвел под статью, и если при этом на улице станет одним насильником меньше — общество только выиграет. Однако мне предстояло переварить новость: оказывается, он — религиозный… Не знаю, как и назвать… Кто? Уличная проститутка?…

— Скажите, хотя бы одной из этих женщин пришло в голову остановиться и спокойно с ним поговорить?

— Я уже упомянул, что наш клиент хорош собой: он располагает к общению.

— Так что же отталкивает его избранниц?

— Думаю, женщины начинают понимать, что к действию его побуждает болезненное состояние, а не их индивидуальность. К тому же его подтрунивания — может быть, я выразился не совсем точно — кажутся им подозрительными.

— Почему вы так решили?

— Встретитесь — сделаете свои выводы.

Я уже представляла себе Клауса Кертеца: тот же Джереми, только старше, не знавший скитаний по сиротским домам и чужим семьям, не больной рассеянным склерозом, и на лице нет печати постоянной борьбы за существование. Я сказала:

— Когда мы вернемся в вашу контору, вы мне покажете еще пару снимков?

— Нет смысла. Я покажу их вам здесь и сейчас.

Он открыл кожаный дипломат и извлек знакомый мне виниловый фотоальбом. Отставил бокалы с водой, и я разложила альбом на столе. Я увидела с дюжину фотографий, охватывающих последние лет десять; годы Клауса не портили, единственное, что выдавало возраст, — морщины на лбу и глубокие складки, которые пролегли от уголков носа к губам.

— Он похож на Джереми?

— Да. Вылитый сын.

— Что вы чувствуете, глядя на эти снимки?

Впервые в жизни я ощутила, как меня изучают: будто некий чужеродный объект тщательно фиксирует мои высказывания и реакции, выдает им оценки, классифицируя по самым невероятным категориям. Что ж, в Вене подобному происшествию самое место.

— Что чувствую? Чувствую себя по-дурацки: я не помню этого Кертеца. Еще мне грустно — так не хватает Джереми. А сильнее всего знаете что? Надежда. Теперь мне известно, откуда взялся мой сын.

— И вам все равно хочется увидеть герра Кертеца?

— Очень хочется.

— А не страшно?

— Мне? Нет.

— Не того, что на вас нападут, а скорее…

— О чем вы?

Райнер пожал плечами.

— Не боитесь испытать разочарование?

— В каком смысле?

— Вы не боитесь испортить память о сыне?

— Нет. Не поверю, пока не увижу его своими глазами. — Впрочем, должна признать, я понимала, что выпускаю «джинна из бутылки».

Тогда австриец проговорил:

— Ну что ж, готовьтесь к встрече.

Я ответила:

— Хорошо.

И тут комната озарилась яркой вспышкой, и я чуть не потеряла сознание: голова раскалывалась. Когда первый спазм отпустил, я вернулась к действительности, оправляясь от потрясения. Райнер поинтересовался моим самочувствием. В зеркале, висевшем за его креслом, отражалось мертвенно-бледное лицо. Со мной никогда подобного не случалось, я даже не видела, как такое происходит с другими.

— Лиз, я сейчас отвезу вас в отель.

— Да ничего страшного.

— Возможно, это от глутамата натрия. Его иногда добавляют в пищу для усиления вкуса.

— Пожалуй, вы правы. — К сожалению, после всего, что я узнала во Франкфурте, головная боль была для меня уже не просто головной болью.

Полицейский поймал такси и проводил меня до отеля; я проспала до рассвета следующего дня — то есть до сегодняшнего утра.

Мы договорились встретиться в ратуше в три пополудни. Могу только порадоваться, что под рукой оказалась ручка и клочок бумаги, чтобы скоротать ожидание. Через полчаса выходить.

Что ж, буду собираться.

Пока ехали в ратушу, голова гудела, как доменная печь. Чувствовала я себя кошмарно.

Райнер ждал у парадного входа, и мы проследовали в священную прохладу по мраморным полам, за сотни лет натертым до блеска кожаными башмаками знати. Мы поднялись на второй этаж, прошли в конец длинного коридора и остановились перед деревянной дверью. В ее верхней части было окошко из рифленого стекла, за которым угадывался силуэт человека.

Мой спутник спросил:

— Вас не смущает обстановка?

— Он знает, что это я?

— Нет.

— Как же вы убедили его прийти?

— Надо благодарить родных. Им надоела шумиха, которая вокруг него поднялась.

Я решила войти в комнату и открыла дверь.

Передо мной стоял человек, как две капли воды похожий на Джереми, только гораздо старше. Он смотрел в окно, а когда обернулся, озарил меня обезоруживающей улыбкой сына.

Клаус сделал шаг вперед и сказал:

— Бог ты мой, королева Елизавета. Здравствуйте.

Чтобы никто не подумал, будто я веду к торжественной кульминации с праздничным салютом, сообщу: Джереми умер утром 23 декабря, прожив со мной всего четыре месяца. Я отсчитывала ему таблетки в ванной, а когда вернулась, увидела, что его тело вроде как… остановилось. Час назад он заметил с юмором: «Знаешь, удобный матрас по сходной цене». Это были его последние слова.

Вот и все. Мне проще этой темы больше не касаться. Никто не ожидал, что смерть заберет парня так рано; рассеянный склероз — та же лотерея.

Еще раз напомню некоторые симптомы его заболевания:

онемение

покалывание

туман перед глазами

неспособность ходить

непереносимость жары

мышечные спазмы

нарушение глотательного рефлекса

потеря чувствительности

недержание

маразм

Большинство больных рассеянным склерозом ведут вполне приемлемый образ жизни и умудряются протянуть не один год. У Джереми была «первичная прогрессирующая» форма. Симптомы в таких случаях развиваются со сногсшибательной быстротой, как в безумных гонках, когда кишки скручивает от скорости. Сорвавшись со старта, ты мчишься строго к финишу. В последние дни весь его рацион, если можно так выразиться, состоял из таблеток и инъекций: преднизон, бета-интерферон-16, интерферон-бета и глатирамера ацетат. От лекарств тошнило и путались мысли но благодаря препаратам нередко получалось от души поболтать перед сном. Что хорошо — Джереми не страдал ни резкими перепадами настроения, ни приступами апатии обычными на последних стадиях заболевания. За это я ему очень признательна. До последнего дня парня не покидали ни чувство юмора, ни обаяние.

Все из-за этих проклятых узелков с погибшими протеинами, которые сидят в мозгу, как изюм в булочке, лишая больного подвижности и жестов. Постоянно приходилось напоминать себе об этой медицинской подоплеке, поскольку я не могла объяснить то, что случилось с сыном, божественным промыслом. Ни милосердия, ни логики, ни морали не хватит, чтобы найти происходящему мало-мальское оправдание: сын месяц за месяцем угасал на диване; осень сменилась зимой, комета Хейла-Боппа успела исчезнуть с нашего небосклона, а к концу ноября нас окончательно покинула и обезоруживающая улыбка Джереми.

Как-то раз я его стригла, он взглянул на меня в зеркало и сказал:

— Мам, ну ты что? Неужели не светится? Я же стараюсь.

— Прости, сынок.

— Черт. Как я надеялся протянуть молодые годы с этой улыбочкой…

К декабрю Джереми лишился уже стольких своих «джеремизмов», что утрата обезоруживающей улыбки перестала выглядеть «началом конца». Те дни дались мне нелегко одна его улыбка удерживала меня по эту сторону Вселенной. Напомню: ради этого человека в первый день нашего знакомства я ползла по шоссе в самый час пик.

Регулярно наведывалась доктор Тайсон; она ухаживала за ним и выписывала лекарства — но и только: наука помочь была бессильна. Помимо своих прямых обязанностей врач учила меня премудростям ухода за больными: капельницы, шприцы, инвалидные кресла. Должна с гордо стью признаться: в этом отношении я теперь дам фору любому профи.

Уильям тоже частенько навещал, каждый раз выуживая для нас информацию о секретных разработках (да, у медиков тоже имеется подполье), которые баловали тусклыми проблесками надежды. Удивительно, на что готовы пойти люди, борясь с недугом. «Вот если бы слетать в Балтимор и попробовать новую иммунную терапию, наши проблемы решились бы навсегда!» Легко просто примириться с неизбежным, верить и торговаться — куда тяжелее. В наше время ученые возлагают серьезные надежды на стволовые клетки, но семь лет назад такого и в помине не было — полный ноль. Мать с Лесли тоже принимали посильное участие: главным образом нанося визиты.

У меня в загашнике тоже имелось одно средство, самое действенное: кипа книг по сельскому хозяйству, о котором Джереми мог бесконечно слушать. Бывало, он лежал в полной прострации, и ему ничего не хотелось делать, а я читала вслух о плюсах и минусах запашки люцерны, необходимых процедурах для поросят, которые отказываются сосать, о преимуществах аренды кукурузников для обзора земли с неба. На подоконнике у нас была своя небольшая ферма: ползучие бобы и редис в разнообразных пенопластовых емкостях. Если меня когда-нибудь пригласят на телевикторину и выпадет тема «сельское хозяйство», я как нечего делать выиграю их хваленый микроавтобус со встроенным телекомплексом от «Уорнер Бразерс».

Так, посмотрим, чем я здесь занимаюсь: призвала на помощь медицину и науку, лишь бы отклониться от главной темы. От способности, благодаря которой мой сын был самим собой, единственным в своем роде: о его видениях, о его… Боже, не знаю, как вам заблагорассудится их называть. Как бы там ни было, а Джереми действительно видел что-то сверхъестественное. И точка.

Однажды я читала журнал, как вдруг сын сказал:

— Ты их видишь?

— Что? — не поняла я.

— Здесь, прямо перед нами, в воздухе висят металлические трубки.

— Трубки?

— Да, такие укладывают вдоль дорог для дренажа. Они плавают прямо перед нами. А теперь входят в меня. У меня все тело в дырах. Туннели. — Он рассказывал, а сам смотрел в потолок.

Я записывала за ним.

— Что ты еще видишь?

— Вижу землю, но тени не отбрасываю. Вместо нее льется свет.

— А еще?

— Зашел в темную комнату. Передо мной висит планета. Земля. Она примерно с тебя ростом. Светится, как на старом фильме, снятом НАСА. Висит прямо посреди комнаты.

— И что с ней происходит?

— Ничего. Наш шарик парит в свободном полете. Если подойти и дунуть, можно вызвать ураган где угодно, в любой точке планеты. Я потрогал Антарктику. Холодная. А теперь смотрю на свои пальцы.

— Продолжай.

— Земля такая яркая — у меня руки красные на просвет.

— Так.

Джереми на какое-то время умолк.

— Что-нибудь еще видишь? — поинтересовалась я.

— Все. Больше ничего.

— Попытайся.

Через пару секунд он проговорил:

— Мам, я никогда тебя по-настоящему не узнаю. Ты тоже это понимаешь?

— Понимаю.

— Надо было связаться с тобой раньше.

— Чепуха.

— У меня больше не будет картинок в голове. — Я хотела возразить, но он продолжил: — Нет, мам. Все кончено. Теперь твоя очередь.

— Я не умею.

— Ошибаешься. Если уж ты передала мне это глупое пение наоборот, то я даже не сомневаюсь — у тебя в голове есть кое-какие картинки.

Дело было к вечеру, в один из рабочих дней; я пару раз глубоко вдохнула и закрыла глаза. Джереми сказал:

— Попробуй отыскать фермеров.

Я попыталась.

Что мы видим, когда закрываем глаза? Все и ничего. Мне всегда хотелось узнать, что чувствуют слепые от рождения. Какие им снятся сны? Они ощущают звуки или изменения температуры? Кто-нибудь это изучал?

По понятным причинам с той поры я много думала о том, может ли мне что-нибудь «привидеться». Начнем с того, что, на мой взгляд, только люди могут отделить сон от грез наяву. Будь ты львенком, медузой или папоротником — ты не отличишь бодрствование от сна. Мне кажется, что еще несколько тысяч лет назад люди тоже так считали. А потом появился человек, который разрушил замкнутый круг и раскрыл разницу между двумя мирами. Несколько сотен лет люди свыкались с мыслью, что жизнь наяву и мечта — две совершенно разные вещи. И этого бы не случилось без того, первого «Джереми».

А после произошло еще кое-что. Имея представление о мире мечты и реальной жизни, мы еще не подозревали о прошлом, настоящем и будущем. Был день, снова день, и день за ним.

завтра = вчера = сегодня = то же самое = всегда

Наверняка не обошлось без первопроходца, который совершил основополагающий скачок, — того, кто рассказал остальным о существовании места, где нас нет и где все не так, как мы привыкли. Из-за мысли о будущем жизнь людей изменилась. Их потомки стали жить по-другому, лучше. Мы научились прилагать ум к действию и усовершенствовали способы выполнения задач. И это людям открыл такой же человек, как Джереми.

А потом пришел еще кто-то и рассказал нашим предкам, что существуют не только жизнь и смерть, а еще и жизнь после смерти. Вещатель, Джереми. Мой сын был рожден сказителем, и теперь он решил переложить свою задачу на меня.

В тот день в гостиной я пообещала ему сделать все, чтобы увидеть фермеров. На успех я и не надеялась.

Клаус Кертец сказал:

— Ты ведь узнаешь меня, Элизабет, правда?

— Нет. — Я изо всех сил пыталась сохранить самообладание. Не забывайте, я не помню, как был зачат Джереми. Что, если этот человек насильник? Или я забеременела по своему преступному согласию? Я не имею права никого судить. Главное: он подарил мне сына. Цель не оправдывает средства, но Лиз Данн однажды дала жизнь. И если я хочу услышать правду о той ночи в Риме, придется сохранять внешнее спокойствие. Обвинения и слезы ни к чему не приведут, а меня уже тошнило от пустоты и незнания.

Как и говорил Райнер, Клаус оказался безумно хорош собой, а с красивыми людьми всегда трудно разговаривать. Такому человеку хочешь понравиться — и приходится из кожи вон лезть, изображая равнодушие. Мы, люди, — убогие поверхностные существа.

Клаус пожал мне руку, и у меня на миг даже колени подогнулись. Как долго мы ждем от жизни подобных моментов, а когда они наконец снисходят на нас, проваливаем их, как и все остальное. Чтобы я цепенела от чужого взгляда? Да ни за что! А тут вдруг на тебе. Глупая, глупая Лиззи. Он сказал:

— Вы меня не узнаете. Я так и думал. Как печально… А вот я помню вас очень хорошо.

То, что меня запомнили, — уже само по себе неожиданность, но чтобы ХОРОШО?!

— А еще что вы запомнили?

— Все. Та поездка в Рим… Родителям ведь было все равно, куда нас отправить — они собирались отдохнуть в Скандинавии без чад. Так что никакой образовательной программы то путешествие не предполагало. Как вы выражаетесь, «пьянки-гулянки». Вам понравился Рим?

— Да.

— Но меня вы не помните?

— Нет.

Клаус взглянул на Райнера.

— Герр Байер, насколько я понимаю, это вы разыскали Элизабет?

— Совершенно верно.

— Пусть вы ее нашли, да только объясните, ради Бога, зачем было тащить ее сюда? Элизабет… — он посмотрел в мою сторону, — …счастливая ночь из далекого прошлого.

— По долгу службы я обязан отслеживать все возможные зацепки.

— Зацепки? И к чему же ведет эта зацепка? — Клаус повернулся ко мне. — Элизабет, почему вы проделали этот путь в Вену из самой Канады? Ведь вы до сих пор там живете, верно?

— Да.

— Неужели вы приехали только, чтобы взглянуть на человека, которого даже не помните? Ничего не понимаю.

Мне показалось преждевременным рассказывать про Джереми. Я не находила нужных слов, сама не осознавая, чего мне хочется больше: убить этого человека или обцеловать его и ткнуться языком в ухо.

Он почти обезумел оттого, что я его не помнила. Спросил меня:

— Что такого заманчивого поведал обо мне мистер Байер?

Я ответила:

— Немногое. Что вы… домогаетесь женщин на религиозной почве. Хотя я, наверное, неточно выразилась. Ну, вы и так понимаете, о чем я.

— Ах да, конечно. Только, видите ли, я этим больше не занимаюсь.

Тут в разговор вклинился Райнер:

— То есть как это, больше не занимаетесь?

— Мне прописали лекарство. Пароксетин. Я его принимаю уже три недели, и та часть мозга, которая побуждала меня к навязчивым состояниям, дезактивирована.

Райнер колебался.

— Чушь собачья, repp Кертец.

— Если хотите проверить, то, пожалуйста, проверьте. Сегодня утром я увидел двух из своих прежних… хм… подруг и спокойно прошел мимо. У меня даже не возникло желания с ними разговаривать. Мне поставили диагноз обсессивно-компульсивное расстройство — навязчивый невроз, а современная медицина располагает всеми необходимыми средствами для его лечения. А то пятнадцать лет фрейдистской психотерапии, золотые годы — коту под хвост, и ничего… Теперь же глотаешь таблетку, и — вуаля! Я такой же нормальный человек, как и все. Скажите, Элизабет, у вас есть знакомые, которые не могут спокойно уйти из дома — беспрестанно возвращаются, чтобы проверить, выключена ли плита?

— О да. Дженнифер из отдела кадров. Она по четыре-пять раз на кухню бегает, пока не успокоится. Однажды даже на руке написала: «выкл».

— Вот и я о том же. При нынешнем уровне медицины обязательно придумают какое-нибудь лекарство специально для тех, у кого плиты вызывают навязчивые состояния, и назовут его, скажем, «плитекс».

— Пожалуй, вы правы.

— Спасибо. И поведайте все-таки истинную причину своего визита.

Райнер кивнул мне. Я потянулась к сумочке и вынула пачку фотографий Джереми — десятки сделанных собственноручно (включая обезоруживающую улыбку) и два жалких крохотных снимка, которые передала соцработник. Разложила их на столе, получился длинный ряд. По большей части я снимала в квартире, иногда на пляже и один раз на вершине горы Граус. Выдался прекрасный солнечный день, позади, точно озеро, сверкал огнями город. Когда Клаус увидел первый снимок, я решила, что будет гуманно сказать:

— Мне очень жаль вас расстраивать, Клаус, но его уже нет. Почти семь лет.

Пожалуй, даже фанатику трудно за раз переварить такое огромное количество хороших и плохих известий. Он присел за стол, не выпуская снимки из рук, и я уже начала подумывать, не поторопилась ли с приездом.

— Как его звали?

— Джереми.

— Расскажите, каким человеком был мой сын?

— Хорошим. Только я познакомилась с ним всего за четыре месяца до смерти. Мальчика усыновили при рождении, и я ничего не знала о его местонахождении, пока он сам меня не разыскал.

— От чего он умер?

— От болезни. Рассеянный склероз. — Я заглянула в сумку. — Я тут захватила видеокассету, но на европейском магнитофоне ее посмотреть не получится.

Райнер сказал:

— Можно съездить в участок. Наша аппаратура читает любой формат.

Мы уселись напротив Клауса, стараясь не глядеть в сторону, пока он просматривал фотографии. Из уважения к чувствам растроганного отца.

Герр Байер поинтересовался, не болит ли у меня голова, и я ответила:

— Да нет, уже гораздо лучше. Наверное, это из-за перелета, да и вся та заваруха в аэропорту…

— Конечно-конечно, — с излишней поспешностью заверил меня Райнер.

— Кодеин здорово выручил. Спасибо.

— У меня еще есть, если понадобится. По роду деятельности всегда стараюсь иметь под рукой.

Клаус оторвался от фотографий и попросил:

— Пожалуйста, давайте съездим в участок.

Нас отвез Райнер на своей машине; я сидела впереди, Клаус — на заднем сиденье. Новоиспеченный отец погрузился в молчание и с напряженным лицом глядел в окно: на тучи голубей, на стайки японских туристов и на каменную кладку, витиеватую и изысканную, как в сказочном городке.

Войдя в здание участка, мы поднялись на лифте, прошли несколько коридоров и оказались в видеозале. Клаус сидел и ждал, а Райнер тем временем демонстрировал, как пользоваться техникой.

Я пояснила:

— Это запись с моего дня рождения в ноябре 1997-го, в доме у моей матери. Джереми еще более или менее владел мускулатурой лица. Мы все тогда немного набрались. Он умер примерно месяц спустя. В сущности, это последний удачный вечер.

— Пожалуйста, дайте взглянуть.

Я включила магнитофон, в который раз удивившись, что запись не пострадала от времени. Послышался треск, визг и, наконец, голоса: мы с Джереми, мать, Уильям и пара его сорванцов. Нэнси весь вечер дулась в углу. Лесли с семейством уехала на туристическую прогулку по острову Ванкувер.

Снимала в тот вечер я. Запись начиналась с фразы Уильяма: «Ну все, Джереми, сейчас мы тебе устроим испытание не для слабаков».

— Рассказывай небылицы! Мне все по зубам.

Мы с матерью гикали, ребятня визжала.

— Ну-ка, — подначивал Уильям, — а что про это скажешь… — Он вставил кассету в деку (специально раздобыли японскую модель с обратным воспроизведением), включил запись и зазвучал «Дьявол в Джорджии»13. На скорости было трудно разобрать слова: «Огнем пылает адским пик горы, затмило солнце пламя. Беги, пацан, беги!»

Сын крикнул:

— Смеешься! Вырубай свою шарманку, я буду петь!

Уильям повозился с выключателями, и Джереми бодро пропел хит наоборот. Все взгляды обратились на моего братца. Он нажал воспроизведение, и все прошло без изъяна. Мы от души повеселились в тот вечер.

Клаус поинтересовался:

— А чем вы занимались?

Я остановила запись.

— Перепевали песни наоборот. Этот фантастический дар Джереми унаследовал от меня.

Снова пошел фильм. На этот раз Уильям говорил:

— Ах ты, мерзавец, я вижу, тебя ничто не остановит. А как насчет попсы? — Уильям повернулся лицом к камере (и ко мне), а затем сказал: — Ну что, повеселимся?

Мелюзга заголосила:

— Пап, заткнись! Уильям снова:

— Ну что, повеселимся!

— Папа, ты дурак!

— Леди и джентльмены, любимая вещь всех времен и народов, «Богемская рапсодия»! «Я к смерти не стремлюсь, но жизнь порой не в радость».

Джереми сказал:

— Не мельтеши, я на этом номере пуд соли съел. Сэр Уильям, врубайте запись!

Парень встал, что само по себе уже было приятной неожиданностью, и, прекрасно владея телом, в точности изобразил знаменитого тенора. Нас настолько увлекло его исполнение, что, когда он закончил, в комнате наступила гробовая тишина.

— Ну и? — сказал Джереми. — А теперь, если желаете, воспроизведение.

Оригинал не шел ни в какое сравнение. Мы знали, что будет безупречно, и не ошиблись.

Я спросила:

— Джереми, хочешь обратиться к благодарным потомкам?

Один из мальчишек спросил:

— А что такое «благодарные потомки»?

Мать ответила:

— Благодарные потомки, мой мальчик, это люди, которые тебя помнят.

Джереми взглянул в камеру и неторопливо послал в объектив воздушный поцелуй.

— Приветствую вас, грядущие поколения. Рад наконец-то с вами встретиться. — Это был крайне волнующий момент, словно душ из лепестков цветущей сливы, что сыплются в апреле на ветровое стекло. — Рад, что вы к нам присоединились.

— Речь! — Мать безнадежно перебрала коньяку.

— Грядущим поколениям и всем, присутствующим в этой комнате, желаю мира, процветания и долгой, прекрасной жизни. — Он послал еще один воздушный поцелуй в камеру. — До встречи. Не ссорьтесь.

В комнате стало тихо. Нэнси, со свойственным ей прагматизмом, нарушила безмолвие: