Сыск - нелегкая статья! Государь знает это. Мышь лесную легче изловить ночью, нежели матерого изменника днем. Тяжело! Домашний вор опаснее вора стороннего.
      Он, Малюта, много раз отказывался от разбора тайных, сыскных дел. Ему любо ратное дело, конный копейный бой на полях сражения. Лучше умереть, сойдясь в поединке с врагом, в бою, нежели быть заколотым из-за угла каким-нибудь шелудивым наемным убийцей. Однако надо делать не то, что тебе по душе, но что прикажет царь. Малюта привык к порядку. Он, Малюта, не знатен родом, не высок чином, и гордится он только преданностью своему государю.
      XI
      Об Иване Васильевиче в Москве говорили как о "непоседе" и "торопыге".
      Давно ли Нарва стала русской гаванью, а царь уже вздумал хозяйничать на Балтийском море.
      И велика ли прибыль будет от того плавания?
      Забыл он, какое несчастье постигло лет семь назад русских купцов в Швеции. Триста человек с товарами и деньгами были захвачены королем Густавом Вазой. Ограбили, оскорбили честных русских торговых мужиков, а потом ни с чем и отпустили домой.
      В зарубежных государствах не считается грехом причинить ущерб московскому купцу.
      Будто уж там какие-то другие люди, особой милостью господней отмеченные. Высокомерие непостижимое! А посмотрели бывалые русские люди на их торг - и противно стало! Рассказывали: на иного взглянешь - картина, а разглядишь - скотина! Сам поет, сам слушает, сам себя хвалит! Много шума из ничего!
      Ограбленные в Швеции триста купцов пострадали не от разбойников, а от самого короля и его вельмож. Вот и думай как хочешь! Стоит ли с такими соседями дело иметь?!
      Русские торговые люди неспроста начали остерегаться плавания за рубежи.
      А царь спит и видит, чтобы приумножить толпу купцов, торгующих с иноземными странами. Разбойники на море навели страх на них, теперь же на разбойников и у царя нашелся разбойник. Надобно снова посылать корабли на торг за море.
      Вот и сегодня. Во дворце должен состояться прием гостей - торговых людей московских. Прослышав об этом, бояре и прочие знатные люди переполошились. Опять новости! Давно уж бояре стали смотреть на купцов, как на недругов вотчинного быта, оспаривающих у вотчинников первенство на городских рынках. Низкие, подлые, осмеливаются "лезть в люди". Недаром-де монастыри считают купцов "порождением ехидны", своим появлением на свет мешающим монастырской торговле.
      Иван Васильевич твердит одно и то же: "Море без торговых людей пусто, и незачем оно без них, заморские государи не спят, не гнушаются посылкою своих торговых людей в Москву и прочие страны".
      Боярину Челяднину или Турунтаю дела никакого нет до этих мореплавателей, они с презрением и усмешкою смотрят на англичан, голландцев и немцев, а он, царь всея Руси, - с грустью и обидою. Как так?! В Московское государство иноземные гости ездят во множестве и повсеместно и возвращаются к себе на родину с богатым торгом, а московские купцы, не то что новгородские, - дальше своих базаров носа не показывают?! Самолюбие Ивана Васильевича, самолюбие московского царя, страдает от этого неравенства. И многие ли из московских вельмож понимают, какой убыток от того Московскому царству?!
      Вот они перед ним, эти "гости"*, - люди, составляющие "гостиную сотню". Стали у трона, сопровождаемые боярином Бельским, дьяками Висковатым и Андреем Васильевым и именитым пермским гостем Яковом Строгановым.
      _______________
      * Г о с т и - доверенные, привилегированные купцы,
      пользовавшиеся особым почетом и льготами.
      Иван Васильевич в бархатном желтом, отделанном золотой тесьмой и драгоценными каменьями платье. На голове - корона, убранная алмазами. В одной руке - скипетр, в другой - держава. Он неподвижно сидит на высоком золоченом троне, словно неживой. Рядом, немного пониже, - царевич Иван, худощавый мальчик с голубыми, сверкающими любопытством глазами. Царевич в красном бархатном платье. Оно тоже унизано драгоценными каменьями. На голове - опушенная мехом маленькая шапочка с золотым донышком.
      По обе стороны царского трона - юные рынды в белоснежных, обшитых золотым позументом кафтанах стоят с секирами в руках.
      Несколько бояр и дьяков поодаль почтительно окружают трон.
      Челяднин, посматривая исподлобья на пышную обстановку приема и на торговых мужиков, с недоумением кусал себе губы. "К чему сия торжественность?! Чудно! Не стоят подлые люди такого величавого приема!"
      Ивану Васильевичу, напротив, казалось: не слишком ли ошибся он, принимая гостей в Малой палате и без духовенства? Толпа купцов внушала ему странное чувство, похожее на страх.
      Накануне он много думал об этих людях.
      Они - большая сила! Надо показать им величие царской власти. Царь, самодержец, - выше всего, он всемогущий властелин, он богат и славен, как никто в мире.
      Купцы стоят смиренно на коленях, с умилением, робко поднимая взгляд на царя, но он не верит их смирению. "Притворяются", - мелькнуло у него в уме.
      Яков Строганов, грузный, черный, как цыган, с большим красным мясистым носом, - борода с проседью - стоит, низко опустив голову, впереди всех. За ним в ряд: рыжий, бойкий молодец Трифон Коробейников; черноглазый, плечистый детина Юрий Грек; почтенный пожилой человек со смеющимися глазками, с острой седенькой бородкой - купец Иван Тимофеев; за ним - сутулый, длиннобородый Тимофей Смывалов и ранее известный царю, знакомый с заграницей Степан Твердиков и, наконец, благообразный старец Федор Погорелов, прославившийся крупной, смелой морской торговлей с англичанами на Студеном море*.
      _______________
      * Белое море.
      Иван Васильевич внимательно приглядывался к каждому в отдельности. Он подметил: сутулый бородач Тимофей Смывалов, закатывая глаза к небу, вздыхает, жует губами, вертит большими пальцами, словно бы его насильно заставили стоять тут, перед троном. Это не понравилось царю: очень хотелось бы знать, о чем думает этот косматый дед. Царя покоробило, когда он подметил, что Юрий Грек исподтишка кусает ноготь, а курносый Степан Твердиков как будто к чему-то принюхивается, косится на что-то в угол. Что он там увидал? Старец, купец Погорелов, морщит лоб, шепчет про себя, словно его мучает нетерпение и он ждет не дождется, когда ему удастся исчезнуть из государева дворца.
      Все это и еще кое-что, подмеченное царем, наводило его на неожиданные, новые мысли. Ивану Васильевичу пришло вдруг в голову, что он мало знает своих подданных, он привычен только к повседневному кругу придворных бояр, дворян, воевод... И, может быть, совсем рядом с ним, совсем около него, зреет, наливается силою толпа чуждых ему, чуждых его вельможам, дерзких людей, которые скоро дадут о себе знать и ему, царю, и всем его вельможным холопам... Дворец, вельможи, приказные... это не все!
      Иван Васильевич круто повернулся в сторону Висковатого и слегка кивнул ему головой.
      Висковатый сухо прокричал:
      - Торговые московские люди! Царь и великий князь, наш батюшка Иван Васильевич, столь милостив к вам, что невозбранно удостоил вас собрать в свои царственные богом хранимые покои, чтоб направить разум ваш на дела, угодные хранителю царствия нашего, всевышнему создателю, и на благо великого государя и царя всея Руси Ивана Васильевича...
      Речь самого царя была немногословной:
      - Все старо по-старому в нашем торговом промысле, - сказал он, окинув суровым взглядом купцов. - Силен ли наш гость? Нам нужны соли, краски и олово "голанские", медь и железо из Антропи*. А где оное?.. Кто из вас доставил то нам? Никто. Пускай все то будет.
      _______________
      * Антверпен.
      Дальше снова загремел голос Висковатого, провозгласившего, что отныне государь милостиво разрешает московским торговым людям плавать по Западному морю в заморские земли для доброго торга и согласия, под охраною царевой морской стражи - мореходов. Отныне торговым людям опасаться морского разбоя не следует. На цареву службу принят атаман, который сумеет покарать польских, немецких, свейских и иных каперов.
      Висковатый далее объявил: в какую страну, кому и куда надлежит отправиться, будет указано в посольском государевом приказе особо.
      Робко переглядываясь, тяжело отдуваясь, быстро поднялись купцы с пола по знаку боярина Бельского. Вспотели, бедняги, побагровели от напряжения. Ноги отекли, словно чужие. Невольно полезли мысли в голову: "Вот уж истинно: пришла честь - сумей ее снесть!" Нелегко в государевых хоромах гостем быть. Диву давались втайне купцы, глядя на неподвижно застывших у трона рынд. Спаси, господи, и помилуй! Ну, а ежели их укусит, не дай бог, какая-нибудь муха либо блоха, так, значит, и стой, не дыши? Э-эх, скорее бы отсюда выбраться! Да и сам царь-то сидит и не дышит, словно заколдованный, и мальчонка-царевич не шевелится. Чудеса! Царем, видать, тоже нелегко быть: в одной руке шар, в другой жезл, тяжелы, надо полагать, из золота!
      Смущенные, озадаченные, купцы обратили на себя внимание царя. Усмехнувшись, он шепнул что-то царевичу. Тот засмеялся. Видя это, улыбнулись от всей души и купцы. Их обрадовало, что царь и царевич "ожили", "стали на людей похожи".
      Бельский, озабоченный, деловой, подошел к купцам, шепотом велел земно поклониться Ивану Васильевичу и, пятясь задом, удалиться из палаты.
      Якову Строганову сказано было, чтобы он остался во дворце. С ним Иван Васильевич изволит учинить беседу иную, и притом после обеденной трапезы, в своей царевой рабочей горнице.
      Прием гостей, московских торговых людей, Висковатый объявил законченным.
      Царь и царевич поднялись со своих мест. Все присутствующие низко поклонились царю.
      Челяднин и его друзья из бояр терпеливо ждали окончания приема торговых людей. Посольский дьяк Андрей Щелкалов слышал, как Челяднин с Висковатым тихо переговаривались, выражая сомнение о пользе торговли через Западное море. Студеное море уже оплавали русские гости и поморские иноки. Многие иноземцы тоже находят, что "для того-де, чтобы торговля с Московским государством шла успешно, желательно, чтобы она шла целиком через Архангельск".
      "Сам государь, - говорили, усмешливо улыбаясь, бояре, - многие караваны со своими мехами, пенькой, льном и мылом посылает на архангельские базары, чтобы обменять их там на шелковые ткани, бархаты, парчи, атласы, сукна и на другие товары..."
      Приближение Малюты Скуратова прервало этот разговор. Щелкалов хмуро сдвинул брови, бросив недружелюбный взгляд в сторону бояр.
      Неторопливо, переваливаясь с ноги на ногу, прошел Малюта при полном молчании бояр.
      Строганова, по приказу государя, угостили обильным обедом из сорока блюд. Трапезой ведал боярин Бельский. Изрядно было выпито. Языки развязались. Исподтишка ехидничали Семен Ростовский с Турунтаем: "Вот до чего дожили - с торговыми мужиками бояре бражничают!"
      - Перед концом света, знать... - с мрачным видом процедил сквозь зубы Михаил Репнин.
      Вино непослушно. С разумом не ладит. Хмель шумит - ум молчит. Надо бы хмельному боярину где и воздержаться, смиренно воспринимая "священную влагу", да нет!.. Недаром бес с рогами да с хвостом, а никто его не видит. Наслушались Малютины послухи немало о царе, о московской торговле, о гостях... Недовольство вылилось все-таки наружу. Осудили бояре государя за его сегодняшний прием купцов, за столь обидное, не по чину, угощение холопствующего перед царем Яшки Строганова во дворце.
      Все это завтра будет известно царю, да еще к тому же будет прибавлено послухами кое-что от себя, - иначе сказка не складна. Иван Васильевич любопытен и простых доносов недолюбливает - кляуза "в оправе" доходчивее.
      Государь принял Строганова после повечерия. Перед этим усердно молился на коленях, прося господа бога не судить его, царя, за посылку русских людей в латинские еретические страны. Ожесточенно ударяя перстами себя в лоб, говорил он с презрением об иноземцах, обратившись к иконам: "На кой они мне?!" Да! Не о себе он печется, но о царстве своем, чтобы не осилили его "нечестивые агаряне", обитающие по берегам морей и океанов. Так неужели же станет грехом, коли корабли его подданных поплывут в те земли и люди его скажут там московское, доброе, христианское слово?! Пускай голос Москвы прозвучит над морями! Там, в королевских странах, неправедно клевещут на Русь, пугают ею народы, отвращают разум честных иноплеменников от признания Руси равноправным царством с прочими; московские корабли будут вестниками правды, глашатаями могущества московской державы!
      О том Иван Васильевич и повел беседу со Строгановым, который, стоя, отвечал на вопросы царя. Кроме Строганова в покоях присутствовал боярин Бельский; к нему царь более, чем к другим боярам, питал доверие.
      Строганову было сказано, что ему, государю, доподлинно ведомо, сколь обширную скупку русских товаров на севере ведут иноземные купцы.
      Как ни кичатся иноземцы своею мудростью, а кожи лучше русских людей никто не выделывает. Набрасываются на них приезжие иностранные торговцы, особенно немецкие да голландские купцы. И нигде нет таких красильных веществ для тканей, как в Московском царстве. "Не всуе их увозят за рубежи; да мастера иноземные учатся в Москве нашему крашению тканей и кож тоже не попусту", - с горделивой улыбкой сказал царь.
      - И тем обычаем, - продолжал он, - у русских гостей хлеб изо рта они вырывают. Не спят. Построили амбары и жилища в Холмогорах, в Вологде и Ярославле; на Вычегде поставили железоделательный завод. В самой Москве, на Варварке, воздвигли себе усадьбу. Стало быть, им у нас не худо. Невелика корысть царству, коли московские гости будут сидеть у очага и попусту хулить чужестранцев, обзывая их "ворами и супостатами". Прибытка от сего мало государю. Посуду надобно спускать на воду, свозить в Нарву товары и, помолясь богу, двинуться в дальний морской путь. Взираю с гордостью на иноков Печенгского монастыря, - молвил Иван Васильевич, - на утлых ладьях дерзают они плыть в чужедальние края. Ведомо мне: приходили они в ладьях с рыбой, рыбьим жиром и прочими товарами в дацкую крепость Вардегуз, что на норвежском берегу...
      Лицо царя просветлело.
      - Иноки, смиренные богомольцы, не погнушались мирским делом; церкви оно доходно и государю полезно... Так неужто наших гостей не умудрил господь бог на морское плавание? Вы, Строгановы, мною не обижены. Жалованными грамотами не однажды награждены. И ныне государь ждет от вас верной и пригожей службы.
      Иван Васильевич сказал, что вологодскими купцами ему подана челобитная на заехавших в Вологду голландских купцов, которые не столько продают своих товаров, сколько покупают.
      "Твоя, государева, весчая* перекупная пошлина на той торговле тебе, государь, не сбирается... ибо иноземцы градских государевых никаких податей не платят и тяглых служб не служат".
      _______________
      * В е с ч а я - весовая.
      Так писали вологжане.
      Строганов внимательно слушал молодого, любимого им государя. Иван Васильевич действительно оказал большую милость строгановскому гостиному роду, сделав Строгановых полными хозяевами камских и приуральских земель. Правда, царь велел им поставить "собою" (на свои деньги) укрепленные городки со стражею, засеки с казаками, но это не в тягость Строгановым. Немало воинской силы "из охочих людей, стрельцов и казаков" собрали они в своих городках, чтобы охранять государевы земли и "войною ходити и воевать черемису, остяков, вотяков и ногай, которые государю изменили".
      - И того ради, - продолжал Иван Васильевич, - должны вы, столь знатные и казною богатые торговые люди, к морю иметь доброе пристрастие. Жду от вас десять сотен всадников, чтобы стали они под царевы стяги на ливонских землях...
      Строганов не ожидал этого. Набрать десять сотен казаков и послать их завоевывать чужое Западное море! Об этом никогда не думал Строганов. И в голову никогда не могло прийти ему такой мысли. Кабы Студеное море другое дело, а Западное - ни к чему оно им, пермякам, Строгановым.
      Дал слово собрать и послать казаков "без волокиты".
      "Надо помогать! Авось и эта служба не пройдет даром. Богу на свечу, царю на подать, а себе на пропитание. Много ли купцу надо?" - размышлял Строганов с улыбкой, возвращаясь в кибитке из дворца на монастырское подворье в Замоскворечье.
      Зря, что ли, Иван Васильевич разрешил им, Строгановым, держать свое войско и не только иметь снаряд огнестрельный, но и пушки с пушкарями?!
      Даром, что ли, царь-государь запретил пермским наместникам и тиунам судить их, Строгановых?! Один царь - их суд! Как же не угождать государю?!
      А торговля в течение двадцати лет без пошлины солью и рыбой! Разве это не клад купцам Строгановым? И не стоит ли одно это пятидесяти сотен всадников?! А царь просит только десять сотен.
      Что отбилось от строгановских рук?! Царь обязал Строгановых "не делать руд", а если где-нибудь и удалось бы им найти серебряную, или медную, или оловянную руду, то чтобы они немедленно извещали государя.
      При воспоминании об этом тяжело вздохнул Яков, откинулся на спину в своей обитой мехом кибитке, перебираясь по льду на ту сторону Москвы-реки. Ну, что ж теперь делать! Такая уж свадьба купецкая: прибыль с убылью живут! Купец - что стрелец: попал - так попал, а не попал - так заряд пропал. А насчет морской торговли надо подумать. С братом Григорием вместе обмозговать ту статью, чтобы и царю не думалось о нерадивости Строгановых, да чтоб и самим в убытке не остаться. Без ума торговать - только деньги терять!
      Иван Васильевич, отпустив из своей рабочей горницы купца Строганова, весело произнес:
      - Этот Яков однажды сказал о наших законах, когда его приказчика наместник посадил в острог, что наши законы, словно паутина: шмель проскочит, а муха застрянет.
      Царь громко расхохотался. Засмеялись и Бельский с Висковатым.
      - Истинно так! - укоризненно покачал головою царь.
      XII
      Немецкий ландскнехт Генрих Штаден - лисьи глаза, вьюн и пролаза - не из таких, чтобы попусту бродить по чужой земле. Ландскнехт даже во сне видит поживу. И на что ему мушкет, коли есть случай поживиться иным способом? Штаден обзавелся корчмой. Нигде так хорошо не было ему, как в Москве. Царю нужны люди бывалые, расторопные, знающие хорошо заморские мастерства, а ради этого царь покровительствует чужеземцам и разрешает им такое, чего не дозволяет своим подданным. Корчмы держать можно только иностранцам. Корчмы! Спасибо московскому владыке! Генрих Штаден не останется в долгу!..
      Василий Грязной и его брат Григорий назвали себя "отцами крестными" немца Штадена. Это они добились в приказах, чтобы он стал корчмарем; это они добились и того, чтобы он попал на службу в иноземный полк.
      За это Генрих даром поит вином своих благодетелей; у хмельных гуляк подслушивает "супротивные речи", ведет тайный сыск в пользу государя.
      Мало того - приходит однажды к Штадену его друг, Фромгольц Ган, вместе с которым он пробрался в Россию, и говорит:
      - Для московских господ великая радость, когда иноземец принимает их веру. Что ты думаешь по этому поводу?
      За чаркой вина решили подать челобитную, чтобы окрестили: выгода!
      Там, на родине, в Вестфалии, ведь ждут его, Генриха, с хорошей добычей: отец его, Вальтер Старший, да мать, да брат Вальтер Младший, да Марта!.. Ради этого любую веру примешь на время!
      "Подождите еще немного, мои родные! Дело только начал. Барыш предвидится немалый. Дай бог здоровья московиту Ивану Васильевичу. Упаси, боже, коль враги-бояре изведут его! Тогда все дела у тебя, Генрих, вверх дном пойдут. Помогай царю!"
      Генрих Штаден, конечно, далек от мысли вмешиваться в "семейные дела" русских правителей. В сущности, и он был бы совсем не прочь полюбоваться, "как бояре вздернут на дыбу царя". Важно только, чтобы при нем царь был жив. А там... когда он, Генрих, уедет в Германию, к своим родным, "пускай будет междоусобица в Московской земле. Можно даже помочь этому".
      На днях удалось подслушать у бывшего царского опекуна, ближайшего к Ивану Васильевичу боярина Бельского, что осуждает государя родной дядя его - Василий Михайлович Глинский... Он говорил, что-де "Иван Васильевич зело лют стал и непослушен, и оттого великая поруха царству будет, а моря ему, Ивану Васильевичу, не мощно удержать!".
      Слова Глинского уже переданы Грязному. Свара будет! "Э-эх, сюда бы теперь братьев Вальтера да Генриха! Вот бы весело было всем троим в Москве! Есть над чем посмеяться! Смешной народ - русские! Среди них немец, если он не глуп, может свой век прожить совсем безбедно. Надо только быть немножко подальновиднее". Так тешил себя мыслями Штаден.
      Он, Штаден, знает, что Василий Грязной взял у него деньги, и знает для кого: для царского постельничего Вешнякова. Разве не лестно это? Ходят "люди" Вяземского, "люди" Басмановых, ходят дьяки Земского приказа, пьют вино, берут деньги... а за вино не платят и деньги не возвращают, но разве от этого обедняет Штаден?! Смешно! Наоборот, в корчме делается день ото дня все люднее и доход от нее увеличивается не по дням, а по часам...
      Скучно одному? Так разве нельзя свою жизнь сделать веселее?!
      На днях Штаден с одним бродягою-кнехтом отправил на родину письмо, а в нем писал:
      "Когда болела великая княгиня Анастасия Романовна, великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт, за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли в Москву в золоченой карете. Великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем эту женщину и сказал ей: "если ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда в Лифляндии".
      Великая княгиня говорила: "Ты же можешь помочь мне! Помоги же!" Она умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию...
      Генрих в письме родителям должен был признаться, что дочь Катерины Шиллинг, Гертруда, обворожила его своею добротою, стройным, пышным станом и умением обходиться с ним, Генрихом. Царь Иван Васильевич не прогневался на Катерину Шиллинг, одарил ее великими подарками, хотя ей и не удалось вылечить царицу. Царь великодушен.
      Судьба сжалилась над бедным Генрихом. Катерина Шиллинг снова в Москве, а с нею ее дочь - Гертруда. Им очень понравилось здесь.
      "Увы, мои дорогие родители и дорогие братья! Ваш Генрих открылся этой девушке в своей нежной любви!"
      Письмо к родителям было наполнено самыми кроткими признаниями. Разве можно милых родителей, добрых христиан, верующих протестантов, огорошить вестью о том, что и мать и дочь... ("Пресвятая дева, прости мне, одинокому скитальцу Генриху, прегрешения вольные и невольные!")
      По приказу Ивана Васильевича немецкой лекарке отвели "особый" двор на Болвановке, где она и занималась теперь своим заморским знахарством.
      Дом был небольшой, но теплый, уютный. В горницах чистота и порядок. А главное, и мать и дочь приветливы, просты, гостеприимны. Генрих Штаден чувствовал себя у них лучше, чем дома, особенно когда сама Катерина Шиллинг уходила к соседям, тоже ливонским немцам. По его собственному признанию, он несравненно хуже чувствовал себя, когда уходила к соседям ее дочь, Гертруда, и ему приходилось развлекать мамашу.
      Однако можно ли требовать у немецкого бога, чтобы все было хорошо?! Немецкий бог расчетлив и знает меру человеческим удовольствиям. Немецкий бог снисходителен только там, где немцу удается поживиться за счет других людей.
      В день своего рождения Штаден закрыл шинок ранее обыкновенного. У Шиллингов в доме оставалась одна мамаша.
      Штадена всегда пробирала дрожь, когда при его появлении в доме Шиллинг на него надвигалась пышная громада хозяйки дома. К тому же от нее всегда пахло какими-то едкими лекарственными снадобьями, от которых тошнило.
      И теперь он стоял перед ней, маленький, неловко улыбающийся, с трудом скрывая свое неудовольствие. О, эта большая голова! О, эта прическа, напоминающая морские валы! Сильно выпуклые, шарообразные щеки и толстые губы сверкали малиновой краской и сластолюбием.
      "Ради тебя, прелестная Гертруда, я готов на всякие жертвы!" - каждый раз одно и то же думал в этих случаях Генрих Штаден.
      Неумеренные объятья со стороны фрау Шиллинг и нудные ласки с его стороны.
      Усевшись на скрипнувшую под ее тяжестью скамью, Катерина грустно вздохнула:
      - Мой друг, Генрих, в этой стране так холодно, что трудно любить, как бы хотелось!
      Штаден, смиренно опустив глаза, тоже вздохнул:
      - Это - страна наживы, а не любви, мейне фрау! Обладать Московией, во имя священного чувства любви, пожелаем нашему императору. На Московию посматривает жадно целая стая королей и герцогов! Нет того года, чтоб у них душа не страдала о московском добре.
      Катерина удивленно пожала плечами:
      - Зачем ты мне говоришь об императоре?
      Штадену хотелось по возможности отдалить час любовной ласки. Он решил поведать ей одну из своих немецких тайн.
      - Задумал я, фрау Катерин, когда вернусь на родину, подать всепресветлейшему, вельможнейшему римскому императору...
      Штаден прошептал ей дальнейшее на ухо:
      - ...всеподданнейшее и всепокорнейшее прошение о том, каким образом Русскую землю обратить в немецкую провинцию...
      Шиллинг вскочила со скамьи, громко вскрикнув и в ужасе оглядываясь по сторонам. От ее тяжелых ног, казалось, содрогнулся весь дом.
      - Бог с вами, Генрих!.. Вы погубите всех нас! Молчите.
      Штаден тоже вскочил со скамьи и, схватившись за голову, сказал громко, плачущим голосом:
      - Как вы напугали меня, фрау!.. Зачем вы вскочили?!
      - Он так много хорошего сделал для меня и моей дочери!.. Он добр к иноземцам!.. Великодушен. Как же мне не вскочить?!
      - Сядьте, говорю я вам! Сядьте! Умоляю! Ах, что со мною делается! Наш император к нам будет еще более добр, если мы поможем ему...
      Штаден, воспользовавшись произведенной его словами суматохой, прикинулся до последней степени напуганным, ошеломленным словами Катерины.
      Она не унималась. Она схватила его за ворот.
      - Так, значит, это правда?!
      - Что - правда? Зачем вы меня душите? Умерьте любовный пыл!
      - Так это вы, значит, хотели отравить датского матроса?..
      - Какого матроса?
      - Керстена Роде?
      - Молчите! Безумная! Вы же немка!
      Теперь уже Генрих Штаден и в самом деле испугался до смерти... Он побледнел и потянулся, чтобы зажать ей рот своей рукой...
      Она с силой отбросила его. Он ткнулся лицом в подушки.
      - Я думала, что вы честный человек... - тихо, со слезами на глазах проговорила она, засучивая рукава.
      - Молчите - или вам грозит смерть! Не я, так другие убьют вас! Кто вам сказал это?
      - Эберфельд!.. Вы, кажется, думаете, что я дура?!
      - Болтун он!.. Пьяница!.. Развратник! Обкаркал на всю Москву нашу тайну!
      Штаден не ожидал такого оборота дела. Неужели Эберфельд способен на такое предательство?!
      - Послушайте, фрау Катерин, вы не дура, вы немка, вы дочь того народа, на которого напал дикий варвар, московит... Надо ли мне просить вас, чтобы вы молчали? Надо ли...
      - Не надо! Отвечайте, правда ли это? - прошипела разъяренная фрау.
      - Правда. Керстен Роде, бродяга, датчанин, поступает на службу к московиту. Он будет топить немецкие и литовские корабли. За его смерть нам обещаны литовским королем большие деньги... Вот я вам все сказал... Не сердись на меня, Катерин! И молчи! Не то смерть будет тебе и мне, и многим боярам! В заговоре против корсара много людей...
      - Но кто же вам передаст королевские деньги?
      - Имена их не назову. Два московских дьяка. Да и зачем вам? Деньги верные. Можно будет уделить и вам.
      - Мне не жаль московитов, Генрих, но этот матрос... Он такой большой, сильный... Сохраните ему жизнь! Зачем вам литовские деньги? Вы и так богаты. Если же вы поднимете руку на этого красавца, берегитесь - все открою царю.
      Штаден от души расхохотался, услыхав эти слова:
      - Кра-са-вца! Ха-ха-ха! Я охотно уступлю свое место этому датчанину... Я даже могу вас познакомить с ним... Пускай поблудит еще немного перед смертью.
      - Мой бог! - с жаром всплеснула руками Катерина. - О, это было бы для меня благодеянием с вашей стороны! Какое счастье!
      - А с меня была бы снята одна из тяжелых обязанностей в отношении вас, фрау.
      Он и она застыли в радостном объятии: сговорились! Роде будет жить.
      В это время в дом вошла Гертруда.
      Она в смущении остановилась на пороге при виде объятий матери. (Для нее это не было новостью.)
      - Я думала, что вы уже ушли, - сказала она Штадену.
      - Да, Гертруда, я ухожу... Завтра я опять приду к вам...
      - А после того Генрих к нам будет приходить только через день... весело произнесла мать.
      Гертруда проводила Генриха в сени, шепнув:
      - Не понимаю!.. Что случилось?!
      - Послезавтра вам станет все ясно, фрейлен.
      По дороге к себе домой Штаден мысленно ругал Эберфельда: "Ах, болтун, болтун! А еще немец!" Как же так он решился выдать этой ливонской жабе тайну его, Генриха Штадена? Правда, и она немка, и она ненавидит русских, но она баба... тетка... дура... кровопийца!.. Легко сказать - целых три месяца уж она его терзает своей гнусной любовью! Если бы не Гертруда, никогда бы его нога-то не была в ее доме! Надо во что бы то ни стало временно сохранить жизнь подлецу Роде и свести его с этой ливонской скалой! Пускай!..
      На улицах было безлюдно, чему весьма обрадовался Штаден. Не хотелось ему ни с кем встречаться. В душе остался неприятный осадок. Вот так день рождения!
      "Да и сам я... тоже - болтун! На кой бес понадобилось мне рассказывать ей про свои замыслы против русских?"
      Генрих Штаден теперь горько раскаивался в этом. Думал, что это пройдет так, незаметно, а вышло совсем не так просто. Да, если теперь и сдохнет разбойник Роде, эта бешеная корова, чего доброго, донесет, из мести, царю на него, на Штадена! Бабы в подобных случаях голову теряют... Пускай бродяга поживет! Черт с ним! Пускай разобьет свой дурацкий лоб об эту бочку! Об эту ливонскую тумбу.
      "Надо быть осторожным!" - твердо решил Штаден, подходя к своему дому.
      "В немце должны быть две души, когда он находится на службе у московитского царя, - размышлял Штаден. - В Московии надо как можно больше угождать царю и его любимым вельможам, славословить их на всех перекрестках, а о литовских, польских, ливонских и прочих посулах пока забыть. Ругать надо шведов, Польшу! Пока!.. Пускай даже у московских голубей не будет никаких неприязненных чувств к немцам!.."