Иван Грозный (Книга 2, Море)

      Эти слова взбесили опричников. Оттолкнув старушку, они принялись обшаривать все углы в доме.
      Поднялась суматоха. Девушки выбежали на улицу, стали кричать в голос, призывая соседей на помощь. Собаки подняли неистовый лай. Кто-то из темных сеней бросил поленом в опричников.
      И вдруг все стихло.
      Опричники добрались до чулана. Феоктиста слышала, как они начали шарить в темноте, ища дверь в чулан. Она похолодела от страха.
      В это время в дом вошли неизвестные люди, сопровождаемые сенными девушками.
      Через силу поднялась со скамьи Анисья Семеновна.
      - Что вам нужно, добрые люди? - едва слышно, убитым голосом спросила она.
      - Кто хозяйка? - спросил один из вошедших.
      - Я и есть...
      - Вот, слушай... Мы - дьяки Земского приказа... Государевым повелением надлежит дочери твоей Феоктисте с нами идти в палаты к митрополиту... Дело есть государево! А тех людей, что к вам приехали, мы отошлем туда, откуда они прибыли... Где они?
      Анисья Семеновна проводила дьяков в сенницу. Опричники старались открыть чулан.
      Дьяки крикнули:
      - Именем государя и царя всея Руси Ивана Васильевича приказываем вам, верные слуги государевы, оставить этот дом, а тое Феоктисту Крупнину мы, по приказу государя, повинны отвести на митрополичье подворье.
      Опричники опешили, растерялись, но подчинились приказу царя.
      Дьяки вывели Феоктисту и крикнули ей строго, чтоб шла с ними в Кремль, к митрополиту.
      Анисья Семеновна, рыдая, отпустила дочь с земскими дьяками.
      Опричники, устыженные, растерянные, вышли вон из дома тихо, боязливо, оглядываясь по сторонам, вскочили на коней и быстро ускакали.
      Василий Грязной никогда не испытывал такого страха, как в то утро, когда к нему явился стрелец с государева двора и передал ему царское приказание тотчас же явиться в Опричный двор за Неглинную реку. В последние дни Грязной заметил что-то неладное... При нем перешептываются дьяки, искоса поглядывая в его сторону, от него сторонятся; свысока стали смотреть на него и стрельцы, которые приставлены охранять государев дворец. Малюта, как будто умышленно, избегает разговоров с ним, но прислушивается к его словам. Он даже смотрит на него теми, другими, глазами - страшными, подозрительными глазами, а в чем дело, трудно понять. Ясно: у Малюты на уме что-то есть, и это "что-то" направлено именно против него, Грязного. А главное, смущали Василия хмурые взгляды Годуновых, любимцев Ивана Васильевича. Это уж совсем плохо. Диво дивное: всех тысячников, государевых верных слуг записали в опричнину со строгим допросом и с записями, а Годуновых - без допроса и без опричных записей. Царь окружил их ласкою и доверием и поручает юнцу Борису многие тайные государевы дела. Не брал с Бориса и памяти, в коей он отрекался бы от своих родных и друзей, и опричного крестоцелования не давал он государю. Не делали сыска, с кем в родстве кто из них стоит и кого имеет друзей. Можно ли после того не бояться Годуновых?
      Василий Грязной, окунувшийся с головою в придворную жизнь, научился чутьем разгадывать всякие дворцовые перемены из слов, из улыбок и повадок окружающих царя людей, и всегда он оказывался правым в своих предположениях. Привыкнув раскидывать сети интриг вокруг других, он теперь сразу понял, что и сам попал в чьи-то сети. Ничего не случилось; все как будто идет своим чередом, и однако... все же ему не по себе. Словно чего-то ожидаешь, что-то должно произойти, что-то очень неприятное...
      И вот произошло: сидел дома в ожидании своей жены, которую должны были привести к нему посланные им в дом Истомы опричники, а прискакал государев гонец. Чудно!
      Государь за ним посылает гонца, но ведь сам же государь отпустил его на богомолье, сказав, чтобы он помирился с женой и поехал с ней в Троицкий монастырь замаливать грех домашней междоусобицы.
      Быстро оделся Василий, вскочил на коня и помчался во дворец. Неистово нахлестывая лошадь, вспотел весь; в то же время легкий озноб проходил по его спине.
      Когда Грязной вошел в государеву палату, сопровождаемый молчаливым, каким-то деревянным на этот раз Игнатием Вешняковым, его сердце замерло от страха. Иван Васильевич стоял посреди комнаты в белой простой рубахе и простых серых шароварах, всклокоченный, лохматый, с плетью в руках.
      Василий низко поклонился ему. Царь взмахнул плетью и со всею силою ударил ею Грязного по спине, затем еще раз и еще.
      Грязной стиснул зубы, пересиливая боль.
      Лицо царя было перекошено от злобы.
      - Доколе ты, собака, будешь меня обманывать? Голову срублю, ярыжка злосчастный! Разбойников с моей грамотой посылаешь? Тать лесную прикрываешь?
      Опять свистнула в воздухе плеть.
      - Людей бесчестишь? Поклеп возводишь? Ярыжничаешь с питухами кабацкими? Совесть потерял? Вор! Собака! Прочь! Прочь, скот!
      Василий бросился к двери. Царь за ним.
      - Стой, пес!
      Грязной упал на колени, моля о пощаде.
      Иван Васильевич плюнул ему в лицо:
      - Убью, казню! Пошто порочил сотника Истому? Жигимонд надоумил?! Сатану тешил? Царя обманывал? Червяк поганый!
      - Виноват, батюшка государь, винюсь!.. Прошу прощенья! Будь милостив, великий...
      Злая усмешка скользнула по лицу Ивана Васильевича.
      - Виноват? Проваливай к Малюте... Покайся ему! Ну! Прочь, собака! Скажи ему, штоб Гришку, твоего брата, в ледяной воде искупали и тебя тож! Горячи больно, остудить вас надобно!
      Грязной поднялся с пола, намереваясь скорее покинуть покои царя, но Иван Васильевич снова крикнул: "Стой!"
      Остановился Василий, растерянный, весь в слезах.
      - Ах ты, дьявол! Как же ты смел, лиходей, морочить голову своему государю? Стой! Не вздрагивай!
      Царь снова стал хлестать плетью Грязного.
      - Блудить вздумал. Обманывать царя. Вот тебе! Вот тебе! Неверный раб! Лукавый раб!
      Едва дыша от боли и ужаса, Василий повалился на пол.
      Толкнув его ногой, Иван Васильевич плюнул на него и удалился в соседнюю горницу.
      Избитый, растрепанный Грязной вышел из палаты в коридор, где его дожидался вооруженный Никита Годунов.
      - Батюшка государь приказал отвести тебя к Григорию Лукьяновичу. Искупать тебя приказано. Тяжкий грех твой смыть. Опричному надобно чистым быть! - с недоброй улыбкой проговорил Никита.
      Малюта задумчиво, облокотившись головою на руки, сидел за столом в Съезжей избе. Около него стояли четыре бадьи. Когда в избу вошел Грязной, сопровождаемый Никитою Годуновым, Малюта встал, вынул из кармана черную монашескую скуфью, надел ее на голову и, подойдя к Грязному, перекрестил его:
      - Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, не вреди ближнему твоему, как и самому себе, ибо мнози лжесвидетельствоваху и на Иисуса Христа в синедрионе иудейском. Еже извет сотворишь на ближнего, да и не пощадит коли его око твое, впадешь еси в тяжкий грех перед богом и государем, а посему приими от ны омовение грешной души твоей!..
      Малюта велел Грязному раздеться донага и стать на колени, и, когда тот исполнил, Малюта поднял бадью с пола и с размаха окатил Василия водою.
      - Будь отцом-восприемником! - смеясь, крикнул Малюта Никите Годунову. - Да поведай там Истоме: Малюта-де омыл грешную душу клеветника Васьки. Больше врать не будет. Пущай больше не серчает на него.
      Со словами "господи, благослови" Малюта опрокинул и другую бадью на Грязного.
      - Опричнику, согрешившему перед царем, - либо плаха, либо духовное покаяние... благодари бога: тебе государь присудил духовное покаяние... Опиши мне свои окаянства и утресь ту память отдай мне. А теперь одевайся и домой иди и больше не греши. Аминь!
      Малюта снял скуфью с головы, указав Грязному на дверь, и, обратившись к Никите, строго сказал:
      - Гони сюда Гришку Грязного!
      IX
      Московские корабли вошли в нарвскую гавань, таща за собою шесть каперских судов. Все население Нарвы собралось на берегу, узнав о возвращении царевых кораблей. Год прошел, как они снялись с якоря. Гости и купцы, ступив на родную землю, стали на колени, растроганно помолились на церкви. Как-то даже не верилось, что опять дома. Слезы застилали глаза.
      - Неужто родина?! - плаксиво, с улыбкой, всплеснув руками, воскликнул Иван Тимофеев.
      Андрей растерянно оглянулся на него. "Неужто и впрямь Русь?" Голова закружилась и у него от радости.
      Все прочие купцы переглядывались с веселым недоумением. Юрий Грек тихо рассмеялся, неизвестно для чего погрозившись Керстену Роде, все еще стоявшему на палубе. Он кричал что-то матросам. Те суетились на палубах, свертывая паруса, приводя в порядок заполнявшие корабли грузы.
      Беспрозванный и Окунь весело перекликались со своих судов с толпившимися на мостках новгородскими гостями, которых они знали еще по Студеному морю.
      На берегу, кроме боярина Лыкова, находился юрьевский воевода Михаил Яковлевич Морозов. Он приехал совет держать с нарвскими властями, по приказу государя, как бы побольше русских товаров вывезти в это лето в Англию, да как бы побольше купцов аглицких в Нарву привлечь.
      Московские гости низко поклонились воеводе Морозову.
      - Здорово, купцы-молодцы! Ладно ли за морем побывали?
      - Бог милостив, не в убытке! - крикнуло несколько голосов. Лица самодовольные, загорелые, бороды еще длиннее стали за время плавания. Кое у кого и седины прибавилось: страха немало натерпелись. Два сражения с польскими и шведскими каперами на обратном пути выдержали при входе в Балтийское море. Едва не утонули.
      - То-то!.. - крикнул боярин Морозов. - Зря упирались, не хотели плыть!
      - Уж больно сердито море-то... - замотал головою старик Тимофеев. Страсти! Всего и не перескажешь, батюшка Михаил Яковлевич. Никак невозможно... Совсем с толку сбились...
      - Полно тебе. Такому молодцу нечего бояться...
      Купцы дружно рассмеялись.
      - Он у нас всю дорогу в нутре сидел!.. - крикнул Юрий Грек. - От своей тени прятался...
      - Да ладно уж, ребята, смеяться. Прошел окияны и пера не оставил. Вот как! - добродушно откликнулся старик. - Доволен будь милостью божьей и не требуй ничего.
      Пошутили торговые люди, погалдели, да в Таможенную избу. Купцу попусту время терять не рука. К тому же, и Нарва не своя деревня, - тянет домой, к семье, в гнезда насиженные.
      Андрей отбирал у Керстена Роде, по приказу Совина, обусловленные царевою грамотою в пользу царя пушки, отбитые у пиратов. Керстен Роде смотрел на него и диву давался его смышлености. "Молодец, не зевает!" улыбнулся он, указав на пушкаря Совину.
      - Вот какие у нас есть!.. - с гордостью произнес Совин.
      Керстен сказал: "О его службе я доложу государю. Да и мореходы ваши ловки и смышлены. Не знали мы, что у вас есть такие".
      Пушкари мыли и чистили орудия на кораблях.
      Денек выдался теплый, весенне-солнечный.
      Волнуется поверхность Наровы, покрылась как бы золотистой чешуей, бороздили воду челны и лодки вокруг кораблей.
      Совин, толмачи, дьяки и пушкари стали готовить обоз, чтобы выступить в Москву. Весь день, до глубокой ночи, разносился веселый гул людских голосов, свирелей, гудошников, песни матросов.
      Иван Васильевич поселился в своих новых хоромах за Неглинкой-рекой. Из Кремля царев обоз вышел ночью при свете факелов. Стрельцам и опричникам приказано было стрелять в каждого, кто осмелится любопытничать и подсматривать, как царь переезжает в новый дворец. Медвежатники держали наготове медведей, чтобы ими травить провинившихся людей всякого звания.
      Дворцовые постройки окружены были опричной усадьбой, занимавшей громадную четырехугольную площадь. Двор был обнесен стеной, сложенной на одну сажень от земли из тесаного камня, а выше - из обожженного кирпича. Стены без бойниц и крыш, верхи остроконечные. Двор растянулся на сто тридцать саженей в длину и на столько же в ширину. Одни ворота смотрели на восток, другие - на юг, третьи - на север. Северные ворота находились против Кремля, были окованы железными полосами, покрытыми оловом. На воротах красовалось изображение двух львов: вместо глаз у них сверкали зеркала. Над ними распростерли крылья резные из дерева черные двуглавые орлы.
      У северных ворот теснились поварни, хлебни, мыльни и погреба.
      Посреди двора раскинулись три огромные дворцовые постройки. Над каждым из теремов торчали длинные шпили, на вершине которых также распростерли свои крылья насаженные на острие двуглавые черные орлы. Их головы были обращены к земщине.
      Обилие крытых ходов и переходов, покрытых снаружи разными цветными узорами, придавало дворцовым постройкам сказочную таинственность.
      Посланные нарвским воеводою боярином Лыковым гонцы принесли весть царю о возвращении московских кораблей.
      Иван Васильевич с огромной радостью встретил это известие. Вот то, чего он добивался с такою настойчивостью! Вот то, ради чего он принял на себя бремя войны, злобы, клеветы, ради чего принес в жертву дружбу и почитание многих достойных людей.
      Море! Вот, когда над твоей страшной пучиной зазвенят русские мужицкие песни, и стяг московского государя будет победоносно реять над твоими безбрежными просторами. Наконец-то корабли московские богатырской грудью своею пробили себе дорогу на запад и смело прошли по морям, полонив разбойников, разметав их преступную орду.
      Да будет благословен сей желанный день!
      Иван Васильевич быстрыми шагами вошел в светлицу Марии Темрюковны с веселым восклицанием:
      - Царица! Щедра рука всевышнего. Приплыли! Атаман правдою послужил нам. Радуйся, молись! Сегодня будут у нас во дворце!
      Иван Васильевич стал на колени перед иконами; опустилась на колени и царица. Оба усердно помолились, благодаря бога за благополучное странствование русских кораблей.
      - Увы! Найдет ли в себе силы царь быть паки и паки страшным для врагов?.. Курбскому отвечу на его лаянье. Отвечу, как достоит государю... Молчать невмоготу мне.
      Царица недовольно сказала:
      - Государю ли отписывать ответ своему холопу, изменнику? Голову рубить ему... Срамно царю писать изменнику! Не спеши, государь!
      Иван Васильевич задумался.
      - Не соромь себя!
      Тонкие брови ее гневно сдвинулись.
      - Добро! Подумаю. Однако и умолчать негоже. Клевещет он. Правды нет в его собачьем лаяньи... Ну, господь с тобой! Мне надо идти, принять Совина с его людьми.
      В рабочую палату, сопровождаемые дьяками Щелкаловым, Васильевым и Писемским, вошли: Совин, Алехин, гости - Степан Твердиков, Иван Тимофеев, Смывалов и другие купцы. Позади всех тяжело шагал великан Керстен Роде. Беспрозванный и Окунь остались в толпе купцов.
      При появлении царя все находившиеся в палате положили земной поклон. Датчанин опустился на одно колено. Иван Васильевич милостиво приветствовал всех, приказав встать.
      Совин доложил о Керстене Роде, об его усердной, прямой службе и о том, как водил он корабли на морских разбойников и как немилосерден был он к ним.
      Царь одобрительно кивал головою, слушая рассказ Совина.
      Керстен Роде догадался, что разговор идет о нем, скромно, с не соответствующей его наружности стыдливостью, потупил взор. Царь бросил в его сторону ласковый взгляд. Он приказал послать за дьяком Гусевым Ильей, что в Наливках, в Дацкой избе, изъявив желание побеседовать с атаманом наедине. То же сказал он и торговым людям - с ними будет особый совет, а потому и попросил их удалиться пока в соседнюю палату.
      Когда остались с царем только Висковатый, Писемский и Совин, он приказал Совину доложить ему, что спрашивали о России и о русском царе в иноземных государствах и что он, Совин, отвечал им; везде ли спрашивали о здоровье его, государя, и что болтают о бегстве Курбского и иных бояр в Литву. Но больше всего государю хотелось знать, что думают в иных странах о войне с немцами и о нарвском плавании; удобнее ли оно, нежели плавание через Студеное море?
      Совин ответил, низко поклонившись царю:
      - По вся места, великий государь, спрашивали о здоровье твоего величества и матушки государыни и о детушках твоих царственных, а называют тебя, отец наш, мудрым и славным правителем и хозяином нашей земли.
      - Боятся ли нас? - перебил Совина Иван Васильевич.
      - Опасаются, батюшка государь... Позволь мне, отец наш родной, молвить сущую правду: не верь ерманскому кесарю... Мутит он Европию супротив тебя. Пугает всех. И Данию запугал... А в Польше будто есть сильная партия, склонная к союзу с Москвой. И даже пришлось слышать от одного шляхтича в Лондоне, будто тебя, великий государь, после смерти болящего старого короля Жигимонда, прочат посадить королем у себя на престол, либо кого из царевичей твоих.
      Иван Васильевич улыбнулся:
      - Слыхал и я такое же. Ну, что ж!
      - Будто есть польские люди, требуюшие мира с Русью.
      Совин хотел еще кое-что сказать, но царь Иван перебил его:
      - Боится ли нас аглицкая королевна, моя любезная сестра Елизавета?
      Совин отрицательно покачал головою:
      - Велика сила той государыни, широко разошлась слава о ее могуществе, повсеместно, и безмерна любовь к ней ее народа; она не боится никого... Самых лютых противников своих - латынян-католиков королева без колебаний возвышает и облекает их государственной властью... Ей многие вельможи мешали сесть на престол, а короновать даже все епископы отказались. Кротко, но хитроумно она заставила католиков все же покориться ей... Католику сиру Филиппу Стэнли дано управление городом Девентерпом, да еще в военное время!..
      Иван Васильевич пытливым взглядом уперся в лицо Совина. Насторожился: "Не намекает ли на что хитрец Совин, уж очень расхваливает аглицкую королевну".
      - Ее величество, аглицкая королева, милостиво принимала меня, и вельможи ее честили послов твоих не страха ради, но явной дружбы для, и все умыслы врагов твоих, великий государь, ведомы ее королевскому двору... Не слушает государыня та ни Жигимонда, ни Фредерика, ни Эрика, ни кесаря... Сильна своею мудростью королева Елизавета и всяко покровительствует своим торговым людям, чтоб вели торг с нами. Изменника Курбского почли иудою по вся места, и нигде не слыхали мы доброго слова о нем, ибо каждый государь, любящий свой народ, опасается таких же изменников и предателей... И у каждого короля их не меньше, чем у русского, богом венчанного владыки.
      Вздох облегчения вырвался из груди Ивана Васильевича:
      "Коли не врет, слава богу!"
      - А касаемо нарвского плавания доложу, государь, повсеместную радость торговых немецких, французских, аглицких, голланских и иных людей... Студеное море не всем доступно мореходам, однако храбрые аглицкие мореходы не отрекаются от Студеного моря, не надеясь на благоприятство балтийских разбойничьих вод... Их не пугает свирепство ледяных штормов, ничто не останавливает их в добром намерении дружить с Москвой...
      - Стало быть, они не надеются на Балтийское море. Не так ли? вскинув бровями, переспросил царь.
      - Истинно так. Не надеются.
      Царь задумался. Тяжело вздохнул, спросил:
      - В каких мерах аглицкая власть с ерманским кесарем?
      - Ерманский кесарь с завистью и страхом взирает на могучество державы ее аглицкого королевского величества. Королева то знает, но забота ее ныне - об одолении гишпанского Филиппа, нападающего со своими латынскими попами на слабых и строящего козни, поднимающего смуты в королевствах сильных.
      - Велика ли власть того гишпанского Филиппа?
      - Падает она. Война разоряет и его торговлю и его народ, а вассальные царства короля бунтуют против него и против папы Павла... Грозная свара идет в голланской земле... Всюду католики-латыняне проливают лютерскую кровь, и нет дерева, на котором святые отцы не вешали бы неугодных себе людей, и многие мужики и посадские побивают католических попов, разбивают папские церкви, истребляют книги и утварь, и уходят в леса и на море... А што будет дальше, бог весть, народ бушует, проклинает Филиппа и папу Павла...
      Иван Васильевич нахмурился.
      - Ты сказал: народ бушует, а кто ж у них голова? Без головы народ подобен сухой грозе... Окаменелой от бездождия земле мало пользы от сверкания молнии и ударов грома.
      - Есть там лыцари, кои заодно с народом...
      - Кто они?
      - Не ведаю, государь, слыхал о лыцаре Эгмонте. Прославился он как именитый вождь в войне с франками. Хотя и католик он, да заодно с народом, не идет на поводу у Филиппа... любит свою родину, верен ей... Плохой конец ждет и его, хотя он и католик...
      Подозрительный взгляд Ивана Васильевича не укрылся от Совина, и вдруг он услышал тихий, усмешливый вопрос царя:
      - А тебе по душе ли было жить за рубежом?
      Совин смело и громко ответил:
      - Хоть бы голову мне на родине срубили, не остался бы я все одно в чужих краях, великий государь. Чужое там, не наше, не привычное...
      Царю понравился ответ Совина.
      - А вот собака-дьяк Сидоров оказался коварнее разбойника Керстена... Мои бояре говорили мне, будто обманет меня, продаст мои корабли, ограбит моих торговых людей тот Керстен, но он честно послужил мне... Татары, мордва и прочие, как и мой народ, служат мне преданно, а кое-кто из русских служилых начальников из стороны в сторону шатаются, словно хрупкие стебли, что способны от малейшей бури сломиться... Есть такие. Но, благодарение господу богу, коли глубоки корни да крепок ствол, на месте опавших листьев вырастает новая зеленая листва. А ну-ка, поведай мне: какие случились перемены в иных царствах? И где воюют попы?
      Совин напряг память.
      - В Ермании, батюшка государь, неладное с попами... Инквизиторы-монахи добивались, штобы сжечь еврейские ученые книги, а кесарь Максимилиан воспротивился... Позвал одного ученого еврея и посоветовался с ним... После того папа обозлился на ерманца... Лютерская ересь по вся места столкнулась с латынской ересью... Кровь христианская в великом разлитии.
      Совин умолчал о том, что нашлись во Франции люди, которые пошли против неограниченной власти монарха - "монархомахи"... Они говорят: один бог правит неограниченно, земные же государи - божьи вассалы, когда государь становится тираном, - свергнуть его! Уже во Франции есть тайные общества защиты народа от тиранов. Ну, разве можно сказать государю, что "Московию и Турцию - учат "монархомахи" - не следует считать государствами".
      Обо всем этом будет особый разговор с друзьями из бояр и дьяков, но не с государем. То, что можно сказать наедине Висковатому, не скажешь государю. ("Борьба с тиранами. Любопытно!")
      - Ты что-то задумался, Петр? - нетерпеливо кивнул царь Совину, шлепнув ладонью по локотнику кресла.
      - Хочу, государь, слово верное молвить еще о том, што повсюду, где бы ни был я, по вся места народы и правители почитают и боятся тебя и наше царство, и нет человека, который бы хулил твое мудрое правление. А папа римский спит и видит олатынить и нашу святую Русь.
      Иван Васильевич насупился: "Лжет! Коли страшатся меня, значит, не почитают, а хулят".
      - Напиши-ка ты обо всем память, да отдай вот ему, - царь указал на Щелкалова. - Избегай лести, побольше чести!.. Не ври нисколько. Увижу ложь - берегись, Петрушка! Мне надо знать правду. А теперь иди с богом. Покличьте дьяка Гусева.
      Совин поклонился и вышел из палаты.
      - Что скажешь, Василий Яковлевич? - кивнул царь своему любимцу, опричному дьяку Щелкалову.
      - Дивные дела, великий государь...
      - Море! В Книге Царств сказано: "Царь Соломон сделал корабль на берегу Черного моря, в земле Иудейской. И послал на кораблях своих подданных корабельников, коим ведомо море. И отправились они в Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону". А мне дороже золота плавание наших судов по морям. Праздник сегодня у меня на душе. Мои люди побывали в Аглицкой земле...
      - В Книге же Царств говорится, батюшка Иван Васильевич: "Да будет благословен господь бог твой, который благоволил посадить тебя на престол Израилев. Господь, по вечной любви своей к Израилю, поставил тебя царем творить суд и правду!" Счастлива наша земля, имея мудрого владыку.
      Царь погладил в раздумьи бороду, вздохнул:
      - Многие ли слова библии можно приложить к нам? Не будет ли то суемудрием?
      Щелкалов хотел поддакнуть: "Многие", но раздумал и произнес:
      - Любящие тебя твои рабы так, как сказал яз, думают о тебе.
      - А те, коим не люб я? - хитро скосив глаза на Писемского, стоявшего в сторонке у окна, спросил царь.
      - О тех и думать яз не хочу!
      - Но подумать о них надобно. Постоянно я думаю о них. О таких-то больше думайте.
      В это время вошел толмач Илья Гусев.
      Стал на колени, поклонился царю.
      - Харя у тебя красная! - рассмеялся царь. - Видать, с похмелья! Смотри у меня, Илюха, остановись. Уразумись. Надобность в тебе есть.
      - Болит, батюшка государь, голова, не скрою.
      Иван Васильев стукнул Гусева посохом по плечу.
      - Помни, ярыжник, много пить - добру не быть. Приведите атамана
      Гусев исчез в дверях и вернулся с Керстеном Роде.
      - Гляди, какой великан! - с восхищением оглядывая с ног до головы Керстена, указал жезлом на датчанина Иван Васильевич. - Спроси, почему он не обманул меня, как мои изменники, а вернулся к нам?
      Гусев перевел вопрос датчанину. Тот весело рассмеялся.
      - Всех королей не обманешь! Достойнейшему из них поклялся я честно служить, не щадя своей жизни. Пускай плачут обо мне палачи и обольщенные мною красавицы, но во всякий час готов я сложить голову за его величество, московского государя.
      Широкая добродушная улыбка осветила лицо Ивана Васильевича:
      - Красно говорит. Спроси: чего ради он служит мне честно? Царь-де удивляется тому.
      - Морскому разбойнику, такому, как я, никто не доверяет, и никто дела не хотел иметь со мной. Даже акулы уходят от меня на дно моря. Важничают. А московский государь, его величество, не погнушался мной.
      - Скажи ему: московский государь много обид видел от своих вельмож содеянное иноземцем зло уже не страшит его. Да спроси: как служили службу на кораблях мои люди?
      Керстен Роде ответил:
      - Выше всяких похвал, государь. Особенно московские пушкари. Они ловко умеют пропарывать животы неприятельских кораблей. Морские разбойники боятся таких шуток. Морского разбойника надо знать. Он там храбр, где ему опасности нет... Морской разбойник не любит тяжелого труда. А ваши пушкари подобны небесной грозе...
      Он назвал имя пушкаря Андрея Чохова.
      Царь остался доволен ответом корсара.
      - Того пушкаря надобно одарить. Добрый пушкарь! Знатно приметлив. Побольше бы мне таких. Передай ему мою, государеву, благодарность, сказал он Гусеву. - Скажи: награда будет ему от меня щедрая.
      Выслушав это, Гусев почтительно поклонился.
      - А корабленники холмогорские, ваше величество, - бедовые мореходы, ловкие и смелые... Они поспорят с любыми европейскими моряками.
      Иван Васильевич совсем развеселился.
      - Ну-ка, Гусев, угости мореходов у себя в Дацкой избе...
      - А ты, Василий Яковлевич, возьми от сего корабленника память. Описал бы он подлинно: что было к делу и что не к делу на наших кораблях и как к лучшему плаванию старание приложить.
      С торговыми людьми Иван Васильевич пожелал беседовать наедине. Он подробно расспросил их о том, что они видели в чужих странах, чем торговали, прибыльно ли, не обижали ли их свои люди и чужеземцы. На все вопросы гости дали ответы самые благоприятные. Лица их сияли счастьем.
      По всему видно было, что купцы в убытке не остались.
      Царь задал им вопрос о том, что давно его волновало: следует ли Нарву сделать гаванью для одного какого-либо народа или оставить ее открытою, как теперь, для всех?
      Гости задумались, хитро переглянулись друг с другом.
      Твердиков сказал с какою-то виноватою улыбкой:
      - Торг любит тесноту, пестроту и веселье. Негоже мешать людям съезжаться. Пущай всяк свое торгует... Куплей и продажей торг стоит. Чем больше разного народа, тем лучше.
      - Добро, - приветливо кивнул государь. - Так и я думаю. Московская власть не кичлива. Пускай плывут к нам всякие корабли и везут, с божьей помощью, побольше нам своих заморских товаров. Спасибо, торговые люди, на правдивом слове!
      Купцы расхваливали царю английские товары, особенно сукно. Твердиков поспешно достал из кармана образчик привезенного им из Англии сукна и, сияя от удовольствия, подал его царю. Иван Васильевич внимательно осмотрел на свет кусочек английского сукна, покачал головою: "Хитроумно".
      Торговые люди, побывавшие в Англии, подарили государю несколько ящиков дорогого вина, купленного в Лондоне.
      - Не скучали вы там о родине?
      - Чуть было с тоски не засохли, батюшка государь, - слезливо проговорил старик Тимофеев. - Нет лучше нашей русской земли. Благодарение богу, что на ней родились.
      - Беда в том, батюшка государь, попов наших там нет, еретики одни, и благовест не тот, што у нас. Соскушнились о своей обедне. Да и о бане о своей тоже. Попариться и веничком себя побаловать вдоволь не пришлось.
      Царь отпустил гостей, милостиво пригласив их к столу на вечернюю трапезу - в честь возвращения московских кораблей из-за границы.
      В соседней палате купцов поджидали Висковатый и Писемский, сгоравшие от любопытства узнать, о чем с ними беседовал царь. Купцы на слова оказались скупы.
      - Полно, бояре хорошие, о чем с нами, малоумными, можно государю речь вести! Что наш разговор! Начнешь говорить, получается, как мерзлую кочку носом долбишь. Беда, - отмахнулся Тимофеев, смиренно улыбнувшись.
      - Вы долго там сидели, - был же там разговор, - удивленно пожал плечами Висковатый.
      - Растрогал меня государь, - говорить не могу, будто кость в горле. Так колом в глотке и стоит, окаянная! - вздохнул Твердиков, показывая с мучительным видом на горло.
      А Смывалов и вовсе, - хлопнул по плечу Висковатого, громко проговорив:
      - Одно скажу: спасибо государю. Напьюсь пойду сиводни я на радостях и на печь залезу, вспоминать буду одну заморскую девицу-молодицу... Говорить по-нашему не умела, а скорее наших смекнула! Век помнить буду. Гуляй, ребята, поколе живы!
      Посмеялись дьяки на торговых мужиков, так ни с чем и отошли.