Иван Грозный (Книга 2, Море)

      - Стой! - грозно надвинулся он на Головню. - Худшее будет, коли осерчаю! (Ругнулся крепко.)
      Головня струхнул, отступил.
      - Ишь, ты!.. Водяной... Лешай... - бессмысленно проворчал он. Обождите! Боярину на вас докажу. Мятежники...
      Боярин Челяднин Иван Петрович, он же и Федоров, - немалая сила в русском царстве. Он горд, и не столько знатностью и древностью своего рода, сколько своей начитанностью и умом. Сам Иван Васильевич не раз ставил его по уму выше всех бояр. И доверие царь, невзирая на многие несогласия с ним, оказывал ему большее, чем другим боярам.
      И вот однажды, в воскресный вечер, сидя у себя в хоромах со своим другом и помощником, боярином Никитой Фуниковым-Курцовым, и предаваясь без устали потреблению хмельного заморского, Иван Петрович говорил медленно, с передышкой:
      - Что есть власть? Не трудно с помощью происков и коварства достигнуть наивысшей силы, ибо нет сильнее страсти, нежели честолюбие. Самые великие мужи встарь добивались могучества в своем отечестве не внушением добра и совести, но наиболее - честолюбием.
      Фуников, сонный, с отекшими от пьянства щеками и усталыми, бесцветными глазами, приложив ладонь к своей впалой груди, украшенной золотым крестом на цепочке, проговорил со вздохом:
      - Истинно, батюшка Иван Петрович, истинно. Мудрый ты! Опять: "царь приговорил с бояры". Ну, как я то услыхал, так меня ровно огнем охватило! Ровно паром обдало. "Царь приговорил с бояры"... Хе-хе-хе! Дескать, бояре захотели, чтоб вотчины князей Ярославских десять родов, да князей Суздальских - четыре на десять родов, да Стародубских - шесть родов, да Ростовских - два на десять родов, Тверских, Оболенских, четыре на десять родов и иных служилых князей, штоб не мочны были их хозяева ни продать, ни заложить, ни променять, ни отдать за дочерьми и сестрами в приданое своих вотчин... Умрешь - и к государю все!.. Вот уж истинно: ждала сова галку, а выждала палку!.. Шестьдесят родов! И все оное "царь приговорил с бояры". Хитро.
      Челяднин и Фуников, прикрыв рот ладонью, с горечью захихикали.
      - Ну и царек! Поутру резвился - к вечеру взбесился!.. Э-эх, кабы вина еще не было - и жить бы тогда не для чего, - промолвил Фуников. - Говорил я... дождемся, што всех нас истребят... Не послушали!
      - Да это как будто и не ты говорил, а Миша Репнин.
      - Помнится, быдто я... Надо бы тогда его успокоить. Случай был. А теперича жди, когда он на войну поедет.
      Опорожнили свои кубки, запихнули в рот большие куски вареного мяса, пожевали, покраснев, вытаращив от напряжения глаза.
      - Как ни верти, а придется нам наказать строптивого владыку. Кто не желал бы добра сыну покойного великого князя Василия Ивановича? Но сам он отвращает от себя. Сомнителен, жесток, - вот в чем наша беда! Мудрый человек всякое дело ведет к своему благополучию. Иван Васильевич всякое дело свое ведет себе в ущерб, к своей гибели.
      - Кажный день про то говорим, а все ни с места! - махнул рукой боярин Никита. - Нет уж тех из нас, кои дерзали... Один остался смельчак - Андрей Михайлович - и тот укрылся в Юрьеве, подале от двора.
      - Обожди, потерпи. Не теряй надежды! Бояре и князья свое возьмут... Князь Курбский притих не от страха... Нет! Он свое дело крепко знает. Не торопись. Мы свое возьмем. Владимира на престол посадим. Увидишь!
      Иван Петрович побледнел, помотал головою, как будто что-то застряло у него в горле, и снова налил кубки себе и Фуникову.
      Горница, в которой Челяднин принимал своего гостя, была под глубоким куполом, украшенным византийскими под золото узорами; стол, за которым сидели они, - круглый, граненый и тоже узорчатый. Все яркое, богатое, сделанное руками лучших суздальских мастеров.
      В последнее время бояре избегали больших пиршеств. Прежде пиры были людные, тянулись с полудня до утра следующего дня. Множество яств и кувшинов с напитками не умещалось на столах. Хозяин величался тем, что у него всего много на пиру. Гостьба почиталась лишь та, что была "толстотрапезна". Хозяину полагалось охаживать гостей, напаивая их "до положения риз". Кто мало ел и пил, тот считался обидчиком хозяев дома. Кто пил с охотою, - значит, по-настоящему любит хозяина. Женщины обычно пировали с хозяйкой и угощались до того, что их без сознания увозили домой. На другой день, если хозяйка посылала к своей гостье узнавать об ее здоровье, та отвечала: "Мне вчера было так весело, что я не знаю, как и домой добралась!"
      Теперь война, богомолье, посты, приемы в государевом дворце чужеземцев и невеселые для бояр пиры у царя, равносильные пытке. Легко ли сидеть за одним столом с худородными дьяками, купцами, казаками? Прости, господи, даже морские разбойники, душегубы, появились среди гостей Ивана Васильевича!
      Нет, уж лучше вот так, в уединении, подальше от глаз, вдвоем с близким другом покалякать по душам. Легче как-то после этого. Уж очень трудно стало молчать. Никак не приучишься к молчанию.
      - Вспомни покойного боярина Колычева... Никиту!.. Чем не вельможа был? Ухлопали! Кто? Курбский говорил, будто по воле царя сие грешное дело. И будто оно рук Грязного... разбойника... сыроядца!.. - гневно сверкнул глазами Челяднин. - Я бы его самого вот этим ножом зарезал. - Челяднин с ожесточением схватил со стола нож и потряс им в воздухе. - И Малюту бы заколол! Прикидывается, Змей Горыныч, ласковым, уважительным, а я не верю ему... Иуда.
      Фуников никогда не слыхал таких злобных слов от спокойного обычно Челяднина. Он даже на месте привскочил от удовольствия.
      - Любезный брат, Иван Петрович. Друг! Правильно! Донесли мои холопы. Побывал он вчера на Сивцевом Вражке, мужиков моих опрашивал. Извета ищет... Извета! О хлебах даже спрашивал.
      Челяднин нахмурился.
      - Берегись, боярин! Худое знамение. Не делай явно того, что должно быть тайно... Понял меня, Никита? Всего лучше тебе побывать самому там.
      Пошли разговоры совсем тихие.
      - Слыхал? Неспроста царь задумал особый дворец строить. Из Кремля хочет уйти. Посуди, боярин, зачем задуманный дворец?
      - И другие бояре против того... Великому князю место в Кремнике*, а не на посаде с мирскими заобычными людьми... И душа у меня, Иван Петрович, батюшка, не лежит к тому устроению... И пошто государь, бог ему судья, возложил на меня то устроение?! Господи, господи!..
      _______________
      * К р е м н и к - кремль.
      Слезы выступили у Фуникова.
      - Коли душа не лежит, не усердствуй, царь бо не ведает, что творит... Срамота! Чтоб государь ко всенародству опустился не токмо сам, но и с чертогом своим! Делай вид усердия - и только. Гибнет Русь, гибнут дедовские устои. Вот бы посмотрел теперь на него дед его Иван Васильевич Третий, - что бы он сказал теперь? Поехал ли бы он с племянницей византийского императора, своею супругой, за Неглинку-реку, к торжищам и свалочным ямам? Ведь этим царь и нас унижает.
      Фуников стукнул кулаком по столу:
      - Не будет по-ихнему!.. Не боюсь Малюты.
      - Не горячись, друг. Не теряй разума, Никита, - строго произнес Челяднин. - Знай меру и час... Где скоком, где боком, а где и ползком... Государь так-то любит. Напрямик нонче не ходи. Все ныне изолгались, все ныне под страхом, а уж коли так, гляди и сам, как бы безопасну быти. Наивысшая мудрость нонче - из воды сухим вылезти.
      Челяднин встал, помолился.
      Поднялся и Фуников.
      - Пойдем, Никита, в девичью. Одно утешение на старости лет. Боярыня моя к Троице уехала. Что-то скушно!.. Погрешить захотелось... Ливонскую немку одну купил я тут... Пойдем, покажу.
      Фуников оживился.
      - Погрешить и мне охота. И понимаешь, Иван Петрович, делаюсь и я чем старее, тем к бабам прилипчивее. Бес смущает. Никуда от него, от окаянного, не денешься... Щекотаньем досаждает... Уж я и богу молюсь, и святой водой окрапливаюсь... Седина в бороду, а бес в ребро! Беда!
      - В естестве греховодны, Никита, не мы одни с тобой. Вон царь-батюшка... Прости, господи. Жену себе азиятку взял, ради ее красоты телесной... Говорить не умела по-нашему. Целые дни ее учат говорить. К телесам Иван Васильевич весьма охоч.
      - А про Ваську Грязного слыхал?
      - Не. Ничего не слыхал.
      - Развода с женой добивается... В блуде якобы застал ее с немцем. Да врет, чай! Не такая она, как говорят. Царь на его стороне. Митрополит покойный будто бы согласие перед смертью на то дал... Ни в чем царю не перечил.
      - Митрополит Даниил, разведя великого князя Ивана Васильевича Третьего с его супругою Соломонией, пример тому показал. И грех за многие разводы на Руси падет на покойных митрополитов-иосифлян... Я никогда не допустил бы того. Согрешить заглазно, не ижденув жены, - куда меньший грех!
      Беседуя о земных слабостях человечества, осуждая царя за похотливость, покрякивая, бояре взяли свои посохи и, тяжело покачиваясь из стороны в сторону, стали спускаться по скрипучей лестнице в девичью.
      В темноте проходной горницы на шею боярина набросилась какая-то женщина...
      - Эк ты! Эк тебя разбирает! - самодовольно проворчал Иван Петрович. Фуников! Трогай! Она... Немка... Бешеная... Страсть! Соблазнительница моя! Ну, как? Хорошо? Осязай!
      Началась возня.
      Немного понадобилось времени, чтобы бес опутал по ногам и рукам обоих.
      - Иконы, твари, не забыли ли завесить? - с трудом прошептал набожный Челяднин своей невидимой любовнице.
      - С утра завешены, - раздался женский голосок со стороны.
      Иван Васильевич велел привести из Судного приказа боярского сына Антона Ситникова для допроса. В рабочей палате царя, кроме Малюты Скуратова, никого не было.
      Ситников стал на колени, дрожа от страха. Рыжие волосы на голове всклокочены. Глаза, слезливо молящие о пощаде. Однако толстое с красным носом лицо и тучный живот явно говорили о том, что этот человек и попил и погрешил против казны на своем веку немало.
      - Ты ли Антошка Ситников из Судной избы?
      - Яз - самый оный Антошка.
      Опершись на посох, Иван Васильевич некоторое время пристально вглядывался в лицо боярского сына.
      - Не тот ли, что усердствовал своему государю воровским обычаем, обирая невинных людей, безвинно бросая их в тюрьму и не наказывая виновных?
      Ситников не в силах был ничего сказать. Его челюсти стучали, язык не ворочался.
      - И не ты ли, собака, поперек государева приказа посулы требовал у новгородских каменщиков и жалобу их на приказчиков не принимал?..
      - Я-яз! Помилуй, батюшка государь! Век буду о тебе господу богу молиться, - взревел Ситников.
      - Так-то ты крестное целование соблюдал, собака!
      И, обратившись к Малюте, царь сказал:
      - Срубите неверную голову.
      Ситников кинулся лобызать царю ноги, моля о пощаде, но Иван Васильевич, оттолкнув его ногой, несколько раз ударил по спине посохом.
      Вошли два стрельца и увели Ситникова из палаты.
      - Бояре смеются над нами, - сказал Иван Васильевич Малюте. Набрал-де новых себе слуг из боярских детей да из дворян, а они вор на воре. Не обидно ли слушать такое? Ино так и есть. Гляди.
      - Новые слуги, батюшка великий государь, не повинны в воровстве явных злодеев, мздоимцев, клятвопреступников, обманувших твое царское доверие, произнес с глубоким поклоном Малюта. - Но и Фуников боярин не без греха... брал из казны деньги попусту. Обманывал тебя.
      - Веди другую собаку! - хмуро указал на дверь Иван Васильевич, как бы не слыша слов Малюты.
      - Слушаю, батюшка государь.
      Малюта втолкнул в палату дворянина, приказчика Семена Головню.
      Иван Васильевич, слегка наклонив голову, впился гневным взглядом в лицо вошедшего:
      - Не тот ли ты дворянин, коего мне нахваливал Васька Грязной?
      - Точно, батюшка государь Иван Васильевич, точно: яз самый оный и есть. Для присмотру к боярину Фуникову яз приставлен... доносительства для.
      Лицо царя побагровело, плечи передернулись:
      - Смерд ты поганый, а не дворянин!
      - Богу за тебя, батюшка государь, молился денно и нощно.
      - Не причетники мне надобны, не славославы и не воры, а верные рабы. Пошто хапаешь хлеб и казну на государевом деле?.. Каменщиков, работную чернь объедаешь? Признавайся!
      Ударив себя в грудь кулаком, Головня воскликнул:
      - Государеву честь защищал! Доношения на врагов царя Василию Григорьевичу подавал.
      Иван Васильевич стал бить Головню посохом.
      - На себя, собака, зачем не донес? Хапал? Отвечай - хапал? Хапал? Вероломный! Вот тебе! Вот тебе!
      - Винюсь, государь... - с рыданиями простонал Головня. - Хапал!
      - Руби ему голову и руки! Затем я вас набрал? Чтоб воровали?! грозно крикнул царь.
      Оставшись наедине с Малютой, Иван Васильевич сказал:
      - Лихоимство распространилось и усилилось повсюду до высшей меры бесстрашия. Что же станет с царем, коли его именем будут прикрывать воровство? Известно ли тебе, Григорий Лукьяныч, что и в Поместном приказе хапают?.. Нечисто дело ведут. Путила Михайлов сам в петлю лезет... Давно я слежу за ним. А в Разряде? Жалуются воинские люди и на Ивана Григорьева, жалуются! Любит мзду. Приказные сторожа и те вымогают... Кто дает деньги, того пускают в приказ, кто не дает - гонят от ворот прочь. А Ваську Грязного побей!.. Наломай ему бока.
      - На примете у меня и Фуников, батюшка Иван Васильевич. Кое-кого из бояр и князей еще занес я в смотренные списки...
      - Повремени трогать. Терплю. Покуда упреди. Поглядим. Стыдоба! Никоего дела доверить нельзя. Воровство! Расправы неправедные. Насильство и над крестьянством посошным, - якобы государь так приказывает. Судебник наизнанку вывернули. Всякий закон писан с добрым намерением, но воры, крючкотворы изъясняют смысл оного по-своему, как то им на пользу, а государю во вред. Повинуясь жажде обогащения, воры забыли бога и честь. И разбогатев, они все воруют, словно бы по бедности... Уж и не видят, что их окружает избыток. Слепнут, скареды! Им недосуг оглянуться на себя... Горе царству от таких людей. Губить их будем без пощады!
      В тишине слышалось тяжелое, прерывистое дыхание царя да тихий благовест за окном у Спаса на Бору.
      - Под золотом кудрей и у моих юных слуг появилась порча, разум кое у кого помрачился, боярские повадки замечаю. Задрав нос, гордец незаметно для себя подходит к краю бездны и падает в нее. И никто не пожалеет такого. Сатана с ним! Следи за моими молодцами, Малюта. Шатание вижу, ой, вижу! О себе думают более того, что положено. Утром побил я Вешнякова... Они думают: чем ближе к царю, тем дальше от закона! Не бывать сему.
      Малюта улыбнулся.
      - К немцу в кабак повадился Вешняков хаживать... Девок портят там молодцы.
      Глаза царя застыли в злой неподвижности. Большие страшные глаза.
      - К немцу? А потом в мой дворец, в мои покои? После поганого немца! Гони его в баню... собаку!
      Иван Васильевич с отвращением плюнул.
      - К немцу ходит! К поганому супостату. Не по нраву мне рожа сего нехристя. Червяк!
      Успокоившись, царь спросил Малюту, разведал ли он о неправдах, творимых недельщиками*.
      _______________
      * Служители при Судной избе. За доставку на суд обвиняемых
      получали вознаграждение по таксе.
      - Подучивают иных лихих людей, якобы подсудный купец не хотел на суд идти, оговаривают напрасно в угоду другому купцу и за то деньги берут... Ходят к тому, коему и в суд идти не надобно, стращают его и тянут с него мзду. Брось в тюрьму одного-двух на выбор. Бичуй на площади! Что сказано в судебнике? "Суд царя и великого князя судить боярам, и окольничим, и дворецким, и казначеям, и дьякам, а судом не дружить и не мстить никому, посулов на суде не брать. Точно так же и всякий судья на суде не должен брать посулов". А теперь оставь меня, Григорий Лукьяныч, пойду богу молиться. А за немцем присматривай, не по душе он мне. Глаза у него зеленые, змеиные, и льстец он великий...
      Малюта низко поклонился, вышел. Прямо из дворца направился в Пыточную избу, под гору, у Тайницкой башни. Хлопот сегодня немало. Двух дьяков да троих дворян надобно попытать, да и казнить пострашнее, чтоб другим неповадно было, а как казнить, надобно о том подумать, да и с государем обсудить.
      Деловито, озабоченно шагал он по кремлевским улочкам. Перед соборами останавливался и усердно молился.
      Казнь сама по себе мало его интересовала. Дело это казалось ему простым, не требующим ума. Пытки его более интересовали. Сыск заставлял раскидывать умом, копаться в догадках, читать в стоне, плаче, причитании, в обезумевших глазах пытаемого недосказанное им, скрытое, но самое нужное. Правда, Малюта зачастую приходил домой усталый, раздраженный, ворчал на жену и дочь, не добившись толка от пытаемого или оттого, что тот во время пытки "умре". Не любил Малюта твердости пытаемого, никаких мучений не страшившегося и умиравшего с проклятиями на устах. Это вселяло не только досаду в душу Малюты, но и страх. Эти упрямцы даже во сне его донимали, не отступая от него, уже будучи мертвыми. Смеются стеклянными глазами... Издеваются. Только молитва и спасает.
      Придя домой, Малюта усердно полоскался в воде, смывал копоть, кровь с лица, с рук, молился богу, потом садился за стол. Ел молча, хмурый, задумчивый, теребил со злом куски вареного мяса своими крепкими зубами. Еще бы, нелегко возвращаться к царю, не добившись признания у преступника и выдачи сообщников. Царь не любит, когда пытаемый "зря умирает".
      Другое дело, если тот, кого жгут огнем или за ребра цепляют, чистосердечно раскаивается во всем и открывает сообщников, - тогда он, Малюта, спокоен. Такой преступник заслуживает христианского погребения, и царю будет о чем доложить, не зря его "отделал". Совесть его, Малюты, спокойна. Служишь царю - угождаешь богу!
      Иван Васильевич после ухода Малюты сказал царице с грустью:
      - Ищу я мира, дум святых, грудь моя открыта добру, но... э-эх, царица! - тяжело вздохнул он. - Не для покоя, не для дум святых, не для добра дана царям власть!.. Грешнее царей никого нет.
      И он рассказал про Антошку Ситникова и Семена Головню.
      - Можно ли их простить? Отвечай, царица!
      Глаза Марии Темрюковны еще более почернели:
      - Я бы сама убила их! - сказала она сердито. - Зачем холопу обманывать тебя, государь? Кинжалом колоть их надобно.
      - Приключились распри и тревоги в моем народе, и в какие дни? Война! Коли так будет, можно ли победить королей-нападателей? Забыли войну! А я помню. Долгая она, злая, и крови много, и глады лютые будут, и мор... Готовьтесь. Ко всему готовьтесь!
      - Уедем из Москвы... Мне страшно! - тихо проговорила царица, взяв его большую холодную руку, прижав к губам.
      - Неужто не смогу я справиться с заразою измены и воровства? Бог велит мне произвести бурные перемены в моем царстве. Думается, сил немало во мне. Смертный меч крепко держу в руке. Бог поможет нам одолеть неправду холопов.
      - Ты сильный... Знаю, - прошептала Мария, прижавшись плечом к Ивану Васильевичу.
      - Мои корабли в море плывут. Стрельцы и пушкари московские стрелять учнут в Западном море из наших пушек. Русские пушки на море! Мои люди будут корабли воровские зацеплять. Мария! Семь наших кораблей... И наши мореходы есть. Свои! То-то шум поднимется в чужих странах. Завоют, ровно волки. К аглицкой королеве гонца послал я... успокоить ее.
      И вдруг Иван Васильевич опустился на колени перед иконой, прошептав:
      - Охрани их, господи, от племен нападающих, от бурь и гроз, от ветров студеных, от всякого зла!.. Не погуби, господи, людей моих, веру христову исповедующих! Царица, молись и ты.
      Мария Темрюковна стала рядом с царем на колени, скрыв пышными ресницами улыбку удивления, мелькнувшую в ее глазах.
      Малюта Скуратов был очень доволен пыткой, учиненной над Ситниковым и Семеном Головней: и тот и другой раскрыли своих сообщников по мздоимству и хищениям. Нить воровства восходила снизу до самого верха.
      - Пошто нас одних мучают и на казнь обрекли? - при первом же прикосновении каленого железа к его телу вскричал Головня и назвал кладовщиков, старших приказчиков, подьячих и дьяков и самого боярина Фуникова.
      - Все воруют и один другого покрывают.
      Ситников выдал многих дьяков Судного приказа и назвал, с дрожью во всем теле, с глазами, выражавшими крайний испуг и отчаянье, имя боярина Челяднина.
      После этого Малюта приказал кату прекратить пытку. Его самого охватила дрожь: "Может ли то быть?" Боярин Челяднин - один из богатейших вельмож, конюший, из древнего боярского рода. И царь его уважает больше всех бояр. Страшно даже довести этот донос до государя. Не верит многому Иван Васильевич и гневается зело, когда на высоких вельмож слово несешь! Да и не солгал ли со страха Ситников?
      Малюта никогда не забудет того, как однажды разгневался на него государь за донос на Курбского.
      На днях царь сказал Малюте и Басманову:
      - Ложных обвинений страшитесь. Не соблазняйтесь. Пресеките разлитие худой молвы о боярах, - не бояр казню я, а изменников. Были и вы тому свидетелями, когда подлинные враги наши, чтоб жизнь себе сберечь, клеветали на воевод достойнейших!..
      Малюта с недоумением вслушивался в слова Ивана Васильевича, в которых звучало презрение и недоверие к доносчикам.
      "Богдан Бельский!"
      "Нет, уж помолчать надо до поры до времени, и без того много наговорили эти воры. Бог с ним! Пускай успокоится".
      Страшно стало докладывать о хищениях и измене. Ничто так не сердит царя, как раскрытие боярского самовольства. Он уже многое и сам знает, но... видимо, сделать ничего не может либо не хочет. Царь сам рассказывал Малюте, что англичане открыли ему тайну, почему голландцы овладели в Новгороде торговлей и пользуются всякими послаблениями там. В этом повинны Бельский и даже Андрей Щелкалов. Прочие вельможи тоже не без греха. Голландцы задарили Бельского и Щелкалова, дают им обоим большие деньги в долг, зачастую и без отдачи.
      Он, Малюта, приказал бы колесовать таких, а царь Иван Васильевич знает их воровство и не казнит их, терпеливо сносит злое надругательство над его царскою совестью.
      "До поры до времени надо и о Бельском помолчать. Ладно. Малюта свое возьмет".
      Скрытое торжество овладело Малютою: в недрах пыточных подвалов он хозяин, он - царь и бог, он - суд божий, и никто не в силах помешать ему, даже сам государь.
      III
      - Так мир, друзья мои, устроен, - рассуждал, ковыряя в носу, дьяк Посольского приказа Колымет. - Кто опасен, того уважаем, шапки скидаем, тому угождаем. Кто беден и учинить беды нам не силен, на того и смотреть лень. А чего на него смотреть, коли на дворе у него петух да курица, а в доме грош да пуговица? И силы никакой в чину его нет.
      - Видать, уж самим богом так установлено, - оживился толмач Алехин, низенького роста человек, у которого было несоразмерно с туловищем большое лицо и притом почти безбородое. - Обычай таков: сила закон преступает. Возьми Василия Грязного... штоб ему!
      - Бывало, Макар гряды копал, а ныне в воеводы попал... Зазнается, бес! Што делать! Я бы в конюхи его не взял. А ныне шапку перед ним ломай.
      - А я и на двор бы его к себе не пустил. Уйду я с племяшей к Курбскому. Висковатый не препятствует. Не хочу в Москве быть!
      - А Кусков, а Малюта?..
      - Григорий Лукьяныч хоша думный человек, да башковит и хозяин благочестивый, при своей невиданной лютости, а те ведь - сущая тля!.. Григорий Лукьяныч - неча греха на душу брать - домовит, рассудителен...
      - Сволочь! Душегуб! Чего уж тут хвалить? Кровопивец.
      - А Басманов Федька?
      - Сукин сын! Содомлянин.
      - А его родитель, Алексей?
      - Лицемер. Продажная душа.
      - А Щелкалов Андрей?
      - Бес! Настоящий бес. Всех обманывает: и нашего царя, и чужих королей... Совести нет ни на грош.
      - А его брат, Василий?
      - Гад ползучий... Прихвостень!
      - А князь Афанасий Вяземский?
      - Дурак дураком, а важничает. Молодец среди овец.
      - А Годунов Борис?
      - Не пойму его. Будто лучше их. Молод, зелен - не разберешь. Апосля увидим. Не похож он на них.
      Подьячий Васильев, сидевший до того молча, сказал:
      - Полно вам, голуби. Кого осуждаете? Из таких же они, как и мы. Подними нас в звании, и мы нос задерем. На бояр зол я, на вотчинников вот что! Погорелец я. Скитаюсь, бедный, с женишкою и детишками по чужим дворам мыкаюсь. Сам-шест, а есть нечего, пить нечего, и платьишком ободрались, и ребятишки мои от скудости бродят по миру и кормятся именем христовым, а князья да бояре великим яством объедаются, в богачестве отолстевают, и денег у них множество, и землю у иного ни обойти, ни объездить... Роптать на новых царевых слуг непристойно нам, таковым же...
      Разговорились дьяки по душам, без опаски; в этой горнице Посольской избы сидело только трое дьяков, подьячий и старый татарин - сторож, дремавший в углу, около печки, с секирою в руках. Молодежь на войне старики в ходу стали. Татарин! И по-русски-то говорить не умеет, чего он поймет. Колымет и за человека-то его не считает, как вообще не считает за людей тех, кто ниже его по службе. Больше того, самый русский народ он поднимает на смех и любит исподтишка посудачить о неустройствах в Московском государстве с приезжими иноземцами, - благо знает чужеземные языки.
      В этом не сходился он с Алехиным, - наоборот, презиравшим иностранцев, говорившим о них, что-де они своекорыстны, особенно те, что лезут на службу к царю. Алехин ненавидел немца Штадена, избегая его. Колымет свел самую тесную дружбу со Штаденом и его друзьями. Одно только его смущало - подозрительная близость Штадена к братьям Грязным. "Впрочем, леший с ним! Все одно, скоро еду в Юрьев, к Курбскому".
      С большой осторожностью, полушепотом, заговорили дьяки о подготовке кораблей для Керстена Роде. Иван Васильевич ссылается на английскую королеву, - она-де не чуждается принимать на службу корсаров. Френсиса Дрейка, закоренелого пирата, она жалует, держит в почете... "Разве гишпанские, голанские, польские, немецкие и иные пираты не пользуются поддержкою своих правительств?" Морской разбой стал политическим делом в Европе. Корсары не только грабят встречные суда чужестранцев, но и захватывают чужие земли в теплых странах и приносят их в дар своим государям... Именитый лорд Томас Кобган со всеми своими сыновьями занимается разбоем, даже королеву не слушает...
      Иван Васильевич на днях обратился к польским дьякам с речью:
      - Знает ли кто-либо в христианском мире, чтобы русские люди ходили по морям, хватали бы и грабили торговых людей иных стран? И теперь не ради поживы чужим добром принял я атамана Керстена Роде на свою службу, а ради защиты от морской тати своих русских, торговых людей и гостей иноземных...
      Дьяки очень хорошо понимают, в чем тут дело, но поймут ли его, государя, иноземные владыки?
      Колымет насмешливо махнул рукой:
      - Чего уж оправдываться? Как говорится: "Всякий поп по-своему поет". Поделом нашего государя Змеем Горынычем на весь мир огласили... Как-никак с разбойником дружбу свел, у всех на глазах.
      Алехин покачал головой, сокрушенно вздохнул:
      - Дожили! Видел я его... Василий Грязной его словил... Смотреть страшно. И вот наши посудины в море поведет. И без того немецкие князи на весь мир галдят о "московской опасности", а тут и вовсе на стену полезут. А главное - свои у нас есть мореходы пригожие. Обошлись бы!
      - Герцог Георг Иоганн Фельденский из Элькоса уже бил челом своему императору, чтоб пойти войною на царя...
      - Того еще не хватало... Мало у нас ворогов!
      - Господь ведает, што будет. Уберусь-ка я с племяшей подобру-поздорову в Юрьев на службу к Курбскому, - вздохнул Колымет.
      - А меня в Нарву отсылают, - сказал Алехин. - И то слава богу.
      - Братцы! Чего уж тут! Вишневецкий и тот сбежал к королю.
      - Тише, тише! - зашикал Алехин. - Кто-то идет.
      В Посольскую избу вошел друкарь-печатник Иван Федоров. Низко поклонился дьякам. Они не ответили. Колымет подумал: "Тоже царский прихлебатель". Дьяк Алехин недовольно засопел носом: "Ах ты, сермяжная посконщина". И все втайне пожалели, что выгнать посохом его из избы нельзя - до царя может дойти. А царь только на днях его расхваливал за "Апостола". Бояре его после того на дух не пускают. Что он за человек? За что царь-государь жалует? Книги? "Апостол"! А что в том толку, какая корысть? Не нужны они. Обходились и без них. Дьяки и без федоровских книг довольно грамотны. Доход отбивать у переписчиков? Ах, пес!
      Колымет не сдержался и крикнул:
      - Эй, Змаил, чего спишь?.. Не видишь, чужие лезут.
      Татарин встрепенулся, вскочил, ухватился за секиру.
      - Ладно... Сиди!.. - махнул рукой Колымет. Цель была достигнута, печатник смущенно произнес:
      - Прощенья прошу... коли не вовремя.
      И низко, до пояса поклонился.
      - К Борису Федоровичу Годунову шел яз... будто их милость изволили в Посольскую избу жаловать?
      Колымет, презрительно посмотрев на Ивана Федорова, усмехнулся:
      - Чего тебе надобно от Бориса Федоровича?
      - Бить челом осмелился его милости... Заступничества ищу...
      Дьяки переглянулись.
      - Челобитье? Годунову? Заступничества? - повторил Гусев насмешливо.
      - Обижают нас земские приказчики. Хлеба не дают друкарям... да олова, да овса коню...
      Дьяки расхохотались.
      Иван Федоров тяжело вздохнул. Спросил удивленно:
      - Смешон, видать, яз, коли изволите смеяться?
      Колымет нахмурился:
      - Не туда попал, дяденька! Годуновым тут не место. Шествуй в Земский приказ.
      - Был яз и там. Боярин не принял. Дескать, не ко времени, да и худороден яз. К дьяку был послан, а дьяк наказал слуге: недосуг, мол!..
      - Больше того говорить нам не о чем. Бог спасет. Иди с миром в свою палату.
      Иван Федоров поклонился и при общем молчании вышел вон из Посольской избы.
      Дьяки самодовольно переглянулись. Им было приятно видеть унижение человека, обласканного царем.
      После его ухода Колымет сказал надменно:
      - Возомнил друкарь о себе не по чину... Подумаешь - "Апостол"! Все полезли к царю. Неразборчив стал Иван Васильевич. Охрабрил холопьев.
      - Да ладно. Бог с ними! Стало быть, надоели царю старые слуги.
      - Малюта тут еще двух каких-то бродяг царю казал. Один будто соловецкий монах-расстрига, Беспрозванным его величают. Другой якобы холмогорский мужик Ерофей Окунь. С Северного моря забрели к нам корабленники. Святые отцы с Соловков послали будто в Москву-то по корабельному делу.