Иван Грозный (Книга 2, Море)

      Иван Васильевич на днях сказал Малюте, что больше всего теперь он, государь, боится "смиренных" бояр и князей.
      Малюта некоторое время медлил с ответом, что-то обдумывая, а потом сказал:
      - Кто в злобе скрытен, тот обладает оружием сильнейшим, великий государь!
      - Стало быть, они сильнее меня, ибо я не могу скрывать своей злобы.
      - Они сильнее тебя, батюшка Иван Васильевич, - угрюмо ответил Малюта.
      - Но мы должны сделать их слабее меня.
      - Бог поможет нам в этом, государь.
      - А из людей многие ли помогут?
      - Многие... весь народ...
      - Народ? - царь испытующе посмотрел на Малюту. - Народ мне помогает на полях битвы... но в оном деле народ слеп, темен... Григорий, скажи: много ли ты знаешь людей, которые помогут мне быть сильнее моих вельмож?..
      - Знаю...
      - Много их?..
      - Много... За них я ручаюсь, государь... Они ждут! - сжав кулаки, втянув голову в плечи и раздувая ноздри, проговорил Малюта. - Жилы вытянем из твоих недругов!
      Царь обнял его.
      После этого началась тайная беседа о порубежных областных воеводах. Царь и Малюта перебирали имена воевод, вспоминали их прошлые заслуги и вины, их друзей...
      - Негоже им засиживаться на одном месте, - сказал Малюта. Пображничали, поблудили - и с места долой, в другой уезд либо на другой рубеж...
      Теперь, наедине с самим собою, царь вспоминал во всех мелочах ту беседу с Малютой. Одно упустил он из виду: в каких мерах те воеводы к князю Курбскому? Малюте надобно дать наказ: пускай разведает...
      Совсем недавно приблизил он к себе Малюту, этого незнатного дворянина, но уже проникся к нему полным доверием. Мало того, этот крепкий, расторопный, бесстрашный бородач стал необходим ему, как его, царев глаз, как неторопливый, но в то же время беспрекословный исполнитель воли царской. Его неторопливость не есть нерасторопность. Она - и не отсутствие холопьего усердия. Она помогла Ивану Васильевичу распознать в Малюте человека степенного, делового, не слепого исполнителя его приказаний, а гордого, молчаливого, нелицеприятного в государственных делах слуги, ярого сторонника всех его начинаний.
      Иван Васильевич в своих людях любил доблесть и воинскую отвагу, и не раз в походах он любовался безумной храбростью дворянина Григория Лукьяныча Скуратова-Бельского, никогда не дорожившего своею жизнью и не знавшего пощады ко врагам, жестоко каравшего их.
      Государю любо видеть страшную ненависть и неутолимую злобу, которые загораются в глазах Малюты при одном упоминании о ливонских рыцарях. Бояре не имеют такого кровного ожесточения против немцев, хотя и воевали с ними и побивали их в боях. Для дворянина Бельского немецкие рыцари - лютые враги. Да и бояре тоже. Еще бы! Бояре презирают худородность дворян, приближенных ныне ко двору! Малюта самолюбив... Это хорошо! Он горд. С ним спокойно. В него веришь.
      Иван Васильевич вдруг удивился сам на себя: почему он так долго размышляет о Малюте? Не потому ли, что теперь ему, царю, нужны люди, люди особенные, новые, такие, каких, может быть, не имел ни один из великих князей, до него живших?
      Иван Васильевич с лукавой улыбкой подумал: "Царю нужны всякие люди нужен Курбский, нужен и Малюта... А Курбскому не нужен Малюта, и Малюте не нужен Курбский... И кто-то из них другого съест!.. Это должно случиться, но кто?"
      В приходе Варвары-великомученицы ютился окруженный невысоким тесовым забором неказистый бревенчатый домик. И на дворе и снаружи жилище говорило о неряшливости его обитателей. Трудно ли прибить болтающуюся на одном гвозде доску у забора? Ничего не стоит поправить и покосившиеся ворота. Редко кто-либо из московских жителей спокойно взирал бы на облитую помоями мерзлую кучу мусора у самого крыльца. В Москве не в почете подобные непорядливые и нерачительные хозяева.
      Чей же это дом? Что за люди живут в нем?
      Дом этот дьяка Посольского приказа Ивана Ивановича Колымета.
      Вот и сам хозяин появился на крыльце, сбегал за угол, вышел, застегиваясь, пошел обратно в дом. Штаны сзади рваные, валенки худые.
      В небольшой горнице бражничают четверо его друзей. Один - его племянник Михайла Яковлевич Колымет, тоже слуга Посольского приказа, другой - Гаврило Кайсаров, дьяк Поместного приказа, третий - слуга князя Курбского Вася Шибанов, четвертый - дворянин, подьячий Нефёдов, служивший некогда писарем у бывшего царского советника Сильвестра.
      - Уф! Холодно, - потирая руки, сказал Иван Иванович, вернувшись со двора в горницу. - Дай-ка погреюсь!
      И, присев на корточки около печурки, стал продолжать прерванный до того разговор:
      - Не нужны, видать, мы стали... Отслужили свое... к послам не подпускают... В черном теле держат... Кто тут супротив нас - и в ум не возьму, но вижу: чести нам нет!
      - Какая уж тут честь, коль нечего есть!.. Бедность нас с тобой, дядюшка, одолела... - отозвался Михайла Яковлевич.
      - Когда около литовских послов в прошлые времена терлись, известно, доходишко был... лепта была, а ноне у нас с тобой в Посольском одна лебеда... С кого возьмешь? С немца? Возьмет кто-нибудь, да не мы. Есть покрупнее щуки... Им надо!
      - Будто у вас запасец не накоплен? - робко спросил Вася Шибанов, молодой, румяный, с едва заметным пушком на губе паренек.
      Иван Иванович поводил языком под верхней губой (его постоянная привычка, когда он что-нибудь обдумывал), вздохнул, погладил ладонью себя по груди и сказал с ядовитой усмешкой:
      - Кабы, как говорится, был снежок, скатали бы и комок!.. На кой бы мне леший в те поры Москва? Сто лет Ивану Васильевичу прослужишь, а толку из того никакого!.. Денежки, што голубушки - где обживутся, там и живут... Чай, Григорий Малюта не пожалуется... Гляди, как живет. Не дом, а благодать!.. О Басманове и говорить неча... Васька Грязной, что конь без узды... по вину и по девкам! Шурья, государевы, Темрюки Черкасские, Щелкаловы, Мстиславские, Захарьины, - вот кто живет! А в Посольском приказе вон и Годуновы появились: Григорий, Никита и Михаил... А наше дело што!
      - Ты бы, сударь Иван Иванович, к моему князю на службу пошел, к Андрею Михайловичу? - голосом, в котором слышалось сочувствие, спросил Шибанов.
      Черный, с взъерошенными волосами, головастый, какой-то весь щетинистый, грязный, Колымет насторожился:
      - Ась?!
      Сделал вид, что не расслышал.
      Шибанов повторил свой вопрос и добавил:
      - Государь посылает князя старшим воеводою в Дерпт.
      - В Дерпт? - оживился Иван Иванович.
      - Да, в Ливонию...
      Дядя с племянником переглянулись. На полном, упитанном лице молодого Колымета появилась радостная улыбка.
      - Добро. Пора бы царьку давно до того додуматься, - сказал он. - Кабы Висковатый отпустил, то чего бы нам не пойти к князю на службу... Плохо ли. Наскучила неудачливая жизнь в Москве. Другим, видно, пришла пора сытные места уступить, - новым... А нам прозябание, а может, и темница... Адашевские мы, сильвестровские писаря...
      - Висковатый отпустит... Его самого, князь говорит, оттирают от посольских дел, - знающе заметил Шибанов. - Он подбирает князю людей на службу... Писемский, будто, метит на его место.
      Оживился и Гаврило Кайсаров.
      - В Поместном приказе и мне не житье... И я бы пошел. Плохо стало и в нашем деле. Худородных испоместить - все одно што из пустой чаши щей хлебнуть... Дохода нет. Занедужил я от той скудости, тоска гложет по ночам - все думаю и размышляю: как буду жить?! Попроси, голубчик, князя и за меня... Челяднин отпустит, коли челом буду бить. А там, думается, народ пуганый, завоеванный... нет в нем той строптивости, што у наших дворян. Жить, думается, там можно?
      - Не ведаю, какой народ там, но князь всех дворян, угодных ему, с собой берет, - ответил Шибанов.
      - Изопьем же чашу! - воскликнул Иван Иванович.
      - За здоровье князя Андрея Михайловича!
      - Да уж заодно и за милостивца нашего, князя Владимира Андреевича Старицкого! - провозгласил хмельной Кайсаров.
      - Тише! Дурень! Обалдел? - испуганно стукнул его по спине Колымет. Спаси бог, услышат! Што знаешь - держи за зубами. Не забегай вперед.
      - Эх, брат Иван! Уж до чего тяжело! Когда же?
      - Молчи! - зашипел на него Колымет. - Болтлив ты!
      Кайсаров зажал себе рот ладонью. Накануне только он продал немцу Штадену список с тайной грамоты Посольского приказа голландскому послу о датском мореходе, поступившем к царю на службу. А списал эту грамоту воровски у того же самого Колымета, когда тот беспробудно спал после одной пирушки. Вдруг резнула мысль: не выдал бы Штаден! Болтают, что человек он лютой и в доверие к царю всяким способом влезает. Бывает такое, что через донос люди возвышаются. На что бы люду теперь же убраться из Москвы в Литву... Чего ждать прихода Сигизмундова сюда?! Пожалуй, еще и убраться из Москвы не успеешь, как тебя самого сцапают. Глупцы - заговорщики-бояре, что таятся здесь!
      - Князя Курбского я, как отца родного, люблю, - произнес он после некоторого молчания. - Велик он! И умен, и дороден, и воинской доблестью украшен - всем взял! Скажи-ка ему, Вася, - мол, спит и видит Кайсаров, как бы ему к тебе, князю, на службу перейти!
      - На кого же опричь-то надеяться нам с тобой, Миша, в проклятой вотчине тирана московского? - сквозь пьяные слезы воскликнул дремавший дотоле подьячий Нефедов. - Двадцать лет я в подьячих хожу... Сильвестр - и тот не удостоил меня своей милостью... Князь меня хорошо знает... Ох, господи!
      - Буде хныкать! - поморщившись, посмотрел в его сторону Шибанов. Стало быть, не за што было... Стало быть, не заслужил...
      Нефедов вскинул на Шибанова осоловелые глаза, выругался и снова стал дремать.
      - Такие люди есть... - продолжал Шибанов. - Им всё давай, а они ничего... И всё им мало, и все они всем завидуют, у всех добро считают: кто што имеет, кто чем богат... В чужих руках ломоть велик, а как нам достанется - мал покажется. Не люблю таких!.. Не двадцать, а сто лет такой просидит в приказе и постоянно будет нищ и незнатен.
      - Ладно, Вася, не мудрствуй! Молод еще ты. Бог с ним! Это он так, спьяну... - похлопав по плечу Шибанова, засмеялся Иван Иванович. - Человек он хороший. Всякие, Вася, люди бывают. Князь его знает.
      - Иван Васильевич, батюшка наш государь, полюбил моего князя Андрея Михайловича, как родного. За што? За верную, непорочную службу, за усердие в делах царевых... Царь видит, кто и чего стоит... - не унимался Шибанов.
      - Полно, Василий! - угрюмо возразил ему Иван Колымет. - Не верь государевой дружбе! Близ царя - близ смерти! Видал ли ты его? Молод ты еще, дитё разбираться в наших делах.
      - Нет, близко царя я не видывал...
      - То-то и есть. Всего три десятка с четырьмя годов ему, а зверь зверем! Вот каков он! Глаза большие, насквозь глядят в человека... Пиявит! Ласковости никакой! Морщины... нос огромадный, крючком, будто у ястреба... Зубы волчьи - большие, белые... С таким страшно в одной горнице сидеть, а ты толкуешь о дружбе...
      - Андрей Михайлович говорит о царе, будто он лицом зело лепый. И статен, и голосом сладкозвучен... "Всем бы хорош наш батюшка царь, говорит Андрей Михайлович, - токмо властию прельстился, бояр ни во что ставит и князей перед всем народом унизил... Не к добру то!"
      - А што ж и я тебе говорю! Разве народу жизнь при таком?.. приблизившись своим лицом вплотную к лицу Шибанова, прошептал Колымет. Не верти! Твой князь не такой, как ты думаешь. Полно тебе морочить нас. Не скрывай. Не любит он царя. Да и за што его любить?
      - Народу от его лютости - гибель! - прорычал из угла Гаврило Кайсаров. - А Курбский - наш! Наш князь!
      Василий Шибанов поднялся с места, красный, возбужденный.
      - Грех порочить государя! Уймитесь! Народ его, батюшку, любит... Народ за него богу молится, да не по внушению приставов, а по влечению сердца... Да и песни про царя сложены добрые, сердечные... Народ все обижают: и бояре, и князья, и того больше дворяне, пристава волостели, целовальники... И князя моего не порочьте! Не надо. Прямой он.
      - Он прямой, но токмо не с царем. Не любит он новин, - то я знаю, недовольным голосом сказал Иван Колымет. - Ты, Вася, мало знаешь.
      - Истинно так!.. Когда царь ввел в суды "излюбленных старост", кто больше всех ворчал тогда?! Твой князь да матушка Владимира Андреевича Евфросиния.
      Колымет весело рассмеялся. Захихикали и остальные его гости.
      - Не знаю... - растерянно произнес Шибанов. - Малый человек я. Недавно и на службе у князя.
      Шибанов встал, поклонился всем:
      - Бог вам в помощь!.. Прощайте! А князю Андрею Михайловичу я о вас доложу. Он не откажет.
      После его ухода Колымет и Кайсаров, потирая руки, весело рассмеялись:
      - Как малое дитё - Вася! Сам Курбский хорошо знает, што нам с ним по дороге!.. И просить за нас нечего. Дело и без того решенное. Эх, Вася, Вася! Птенец!
      - Послушал бы он, как честит царя Курбский в хоромах Владимира Андреевича. Он тоже был против наследования Димитрием-царевичем престола в дни болезни царя... И с Вассианом Патрикеевым не он ли был в согласии? Вчера князь Андрей ходил тайком к Владимиру Андреевичу под видом монаха...
      - Э-эх, кабы Иван Васильевич богу душу отдал, да на престол Владимира Андреевича бы возвести - вот бы жизнь-то у нас получилась! - закатив мечтательно глаза, произнес Кайсаров. - В те поры и батюшка Сильвестр в вельможах бы остался, и Адашев...
      - И Колычевы бы власть великую имели, а теперь Никиту на войне кто-то из своих же убил, а других - кого в темницу, кого казнили... Курбский поклялся вчера отомстить за них, - шепотом на ухо Кайсарову сказал Иван Колымет. - Обождите, еще все изменится... все повернется не туда, куда царь тянет... Есть тайное дело у меня. Всех его злодеев, льстецов и прихлебателей мы еще на плаху потащим... Сам я возьму в руки топор и головы начну им рубить... Вот как!.. Обождите.
      Иван Колымет заставил поклясться Кайсарова и Нефедова, что они сохранят в тайне все, о чем он им скажет. Оба поклялись богом, что будут хранить его слова в глубокой тайне.
      Колымет сообщил шепотом: как ни охраняли пристава польско-литовских послов, а все же пан Вишневецкий, родственник бежавшего в Литву воеводы, удосужился передать ему кисет с деньгами для раздачи государевым служилым людям, имеющим мысль бежать в Литву, да и на Курбского он же намекал, чтоб те люди придерживались его. А один из них, Козлов, перешедший в польское подданство, из наших же, - он тоже был в посольстве, - и вовсе о выдаче королю нашего царя речь вел. Как токмо сам царь в поход пойдет... никто помехи чинить не будет, и Челяднин тоже. Люди свои. А царь, как слышно, собирается сам вести войско в Ливонию... Выждем год-два, а дождемся... Спасибо королевскому великому посольству - большое дело сделали!
      В дверь постучали.
      Колымет испуганно перекрестился: кто там? Вошел стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов. Помолившись на иконы, он поздоровался со всеми.
      - Давно не видались... Мороз, гляди, загнал?
      - Нет, Иван Иванович, не мороз, а тоска-кручина.
      - Што такое, дружок?
      - Нелегко мне опальных в пыточную избу таскать... Душа болит. Воин я, да токмо сердце мое слабое... Жаль мне всех!.. Глазыньки бы мои не глядели на лютость царскую!..
      - Ладно. Садись. Вот... пей!..
      - Бог спасет, Иван Иванович. Благодарствую! За твое здоровьице и за упокой Григория Лукьяныча!
      - Вот еще, дьявол появился! Откуда наш царек Малюту выкопал? спросил Кайсаров.
      - Басманов будто во дворец его ввел... - ответил Колымет.
      - Сукин сын! Какой страх на всех нагнал. Собаки - и те притихли... боятся лаять... хвосты поджали.
      - Обожди, еще хуже будет, - угрюмо сказал стрелец Невклюдов. - Слыхал я - особый полк государь собирает... из дворян-головорезов... Клятвы с них будут брать, штоб от отца и матери отрекались... Окромя царя, никого штоб не признавали...
      - Неужто правда? - в страхе воскликнули Колымет и Кайсаров.
      - Правда.
      V
      Поздно вечером освободился от работы в литейной яме на Пушечном дворе пушкарь Андрей Чохов. Вышел на волю, вобрал в себя всей грудью свежий воздух. Так хорошо кругом! Словно ему, именно ему, мигнула вон та маленькая звездочка, что высоко-высоко в небе над оснеженным Кремлем. Да что говорить! Где найдешь, в какой стране, город лучше Москвы?! А Кремль? Его три белые стены - словно волнистые ступени, устланные зеленоватым изумрудным ковром, полосами лунного света, и восходят те ступени вверх, к золоченым главам соборов, и дальше к небу.
      Андрей помолился на сияющий в вышине крест - и ай-да на усадьбу Печатного двора! Там маленький бревенчатый домик, а в том домике она, Охима. Двадцать семь лет! Такому дородному, веселому парню, как он, Андрей, не грешно иметь и зазнобу... Не первый ведь день той любви. Правда, был долго в разлуке, в походах, но любовь побеждает года...
      Ночь хоть ветрена, но месячна, идти легко, легко и весело. Перешел Неглинку-реку и на холм взобрался. Вот она, диковинная хоромина Печатного двора, и расписные ворота его. Татарин-воротник - друг. Пропустил без ворчанья. "Селям алейкум!" - "Алейкум селям!"
      Пробрался по сугробам в дальний угол двора к заветному домику.
      - Холодно. Уф! - сказал Андрей, остановившись на пороге и отряхивая с себя снег. - Вот уж истинно: пришел Федул - ветер подул! Не серчай, что поздно.
      - Буде, Федулище! Где пропадаешь? - усмехнулась Охима.
      - Седни день святого Федула, к тому и говорю. Не серчай. Об эту пору постоянно ветры дуют. Старики пророчат: к урожаю-де. Врут или правда - не ведаю.
      - Да ты садись. Полно болтать.
      - Постой, - отстранил он ее. - Не торопись. Дай богу помолиться. Видать, понапрасну тебя крестили. Была ты язычница, ею и осталась.
      Помолившись, Андрей смиренно опустил голову.
      - Добрый вечер, сударыня!
      Охима встала со скамьи и низко поклонилась Андрею.
      Облобызались.
      - Ох, матушка моя, великие дела у нас творятся... - располагаясь за столом, произнес Андрей. - Любовь - любовью, а дело свое требует.
      - А ты нынче чего запоздал?
      - То-то и оно. Работа!.. Хоть ночуй на Пушечном. Большое государево дело!
      - Какое?
      Андрей наклонился к ней:
      - Молчи. Никому не говори. Государева тайна.
      И совсем шепотом добавил:
      - Пушки для кораблей куем, новые, широкодульные...
      - Для кораблей?!
      - Чего же ты удивляешься? Нарву, чай, брали не ради того, чтоб в воду глядеть. Плавать надо. Слыхала, поди: топят наши корабли. Вон к твоему же хозяину, к Ивану Федорову, станки из Дании везли заморские, а немецкие либо литовские разбойники потопили их. Пушки нам надобны малые, но убоистые. Нынче у нас на дворе сам батюшка государь Иван Васильевич был... Доброю похвалою нас пожаловал. Чего же ты сидишь? Аль нечем угостить, аль гость не люб тебе?
      Ой, юница-молодица,
      Подавай живой водицы!
      Охима с улыбкой засуетилась, слушая парня. Поставила кувшин с брагой, да чашу с грибами солеными, другую - с капустой квашеной, чеснок накрошила, хлеба нарезала.
      - У нас с тобой истинно княжеский пир, - сказал Андрей, потирая от удовольствия руки, и зачастил вполголоса:
      Рябой кот блины пек,
      Косой заяц нанес яиц,
      Вывел детей - косых чертей...
      Охима обняла парня, крепко поцеловала, раскраснелась:
      - Ах ты мой бубень-бубенек! Все бы тебе прибаутошничать.
      К пиршеству приступили с молитвою. За стол сели чинно. Наливая третью чарку, Андрей, совсем повеселевший, играя глазами, тихо запел:
      Как по сеням, сеничкам,
      По частым переходичкам,
      Тут и ходила - гуляла
      Молодая боярыня,
      Приходила, пригуляла
      Ко кроваточке лисовою,
      Ко перинушке пуховою...
      На этот раз хмель быстро ударил в голову Андрею. Охима крепкую брагу сберегла для него. Свою чашу она только пригубила, поднимала так, для вида. Он это заметил, но ничего не сказал: пусть поступает, как знает, ему больше достанется. На Пушечном дворе ведь и в самом деле большой праздник - царь похвалил работу пушкарей-литцов; по гривне приказал выдать им. На душе весело. Пускай на воле мороз, зимняя погода! Пускай бесы воют в трубе да наметают сугробы поперек дороги. Здесь уютно. Охима ласковая, глаза ее блестят, сверкают; до самого сердца проникает их полный любви взор, а в печурке тлеют красные угольки. Тепло. Хорошо.
      И опять Андрей заговорил о войне.
      - Видать, самим богом так указано. И до Ивана Васильевича воевали, и теперь воюем. Русь крепка, неподатлива. Своего никому не уступит! Э-эх, Охимушка, дорогая, люблю тебя! Никому не отдам!..
      Андрей ударил кулаком по столу:
      - Слыхала? Телятьев, сукин сын! Порочил меня, батожьем сек, сгубить хотел, а ныне царю изменил... Ускакал, будто заяц, в Литву... Наш брат как был на Пушечном, так на нем и сидит, а бояре все с него утекли... Словно их корова слизнула.
      Охима толкнула его:
      - Буде. Што нам бояре? Есть они или нет - нам о них заботы мало. Прижмись покрепче!
      - Врешь! - сердито крикнул Андрей. - Не забыл я, как меня, заместо Пушечного, плотничать послали... Кто?! Телятьев! Царь шлет в литейные ямы, а боярин гонит мост уделывать. Не забыл я, как он бродягу Кречета подкупил, штоб меня в лесу зарубить... За што? Што я - пушкарем был исправным, пожалован царским словом ласковым...
      - Чего старину поминать?.. Да и царь-государь тебя не забывал, обиды учинял тебе немалые...
      Андрей уставился с хмельной улыбкой на Охиму:
      - Баба ты, баба! Царь один, а бояр сотни... Царь коли прогневается, тебе один ответ, а коли сотня бояр пройдется палкой по твоей спине, тогда уж лучше царь, нежели стая бояр! Тоже... спина-то человечья, не каменная...
      Охима грустно вздохнула:
      - Ваш бог злой, несправедливый.
      Андрей погрозился на нее пальцем:
      - У нас с тобой теперь один бог... Не забывай!
      Охима покачала головой. На лице ее выступили красные пятна. В голосе ее слышалось волненье:
      - Меня крестили, но я от мордовского Чам-Паса не отреклась. У меня два бога...
      Андрей насупился:
      - Полно. Двум богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу... Ну, говори! Какого бога избираешь?
      Охима с улыбкой тихо сказала:
      - Твоего. Потому что он - твой.
      Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.
      - Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская... И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша...
      Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:
      - Я или он?
      Охима бесстрашно ответила:
      - Он.
      Сабля вывалилась из рук Алтыша.
      - Прощай! - сказал он, и больше его уже не видала Охима.
      Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:
      - Люблю я тебя, то ты знаешь... И ни на кого я тебя не променяю. Так вот слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: "ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны"... Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду - вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз - алмаз, чужой - стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных...
      Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.
      - Уймись, - сказала она небрежно. - Чего красуешься?
      - Семь кораблей снаряжает царь... Наши пушки ставят на них... Будем с морскими разбойниками воевать... Топить их будем!..
      - Да уймись же, тебе говорю. Не болтай! - дернула она его за рукав. Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.
      Андрей замолчал, сел за стол, опустил голову на руки, тяжело вздохнул:
      - Эк-кое времечко, - тихо произнес он. - Дай-ка еще браги!
      - Нету больше... Што было - выпил.
      - Мда... Не хочется мне тебя покидать...
      - Милый, желанный... Не уезжай! - прижалась она к его могучей груди.
      - Милая... желанная и ты!.. - отстранив ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.
      Бусы отложены далеко в сторону.
      Уже косы ее распущены, и голос уже не тот...
      - Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге... И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя батюшку... - говорил тихо, с восторгом пушкарь, в то время как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону.
      - Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы... Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!
      - Пускай была бы жизнь наша как тихая река... Хочу с тобой быть всегда.
      - Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее... Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение богу. Быль наша котлу жаркому подобна... Кипит и бурлит она непрестанно... Огонь...
      - Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!
      - Ладно, лебедушка... Молчу.
      - Коли так, думай об одном: не светел ли месяц светит? А?
      Андрей рассмеялся:
      - Ах ты, цветик мой, царская дочь! Трень-трень, гусельцы!
      - Давно бы так... Глупый! Не пущу я тебя никуда! Мой... ты!
      Василий Грязной начисто раскрыл свою душу перед братом Григорием.
      Караульная изба в Котлах. Ночь, мороз, тоска, а он жалобно, не своим голосом, бубнит:
      - Полюбилась она мне с давних пор... И ни еда, ни питье не идут в горло... Не угощай меня, брат, не томи... Хушь бы руки мне наложить на себя, разнесчастного...
      Григорий старше Василия на семь лет. Степенный, черноглазый бородач. Ему смешно слушать эти речи брата.
      - Эх, молодчик! К лицу ли тебе, царскому слуге, нюни распускать? Добывай счастье своей рукой...
      - Да как же так? Венчанный ведь я на Феоктисте, бог ее прости!.. Не люба она мне. Не хочу я ее. Засушит она меня.
      - Ну, какая тут беда! Мало ль ныне чудес между венчанными... Возьми да и напусти на нее потворенную бабу...* Пущай на грех ее, Феоктисту, наведет... А посля того - в монастырь ее... грехи замаливать.
      _______________
      * Сводня, сваха и т. п.
      - Эх, брат! - тяжело вздохнул Василий, растрепав свои черные, как смоль, кудри.
      - Ну, чего вздыхаешь? Аль не дело я говорю?
      - Это одно. А другое того хуже...
      Григорий с удивлением посмотрел на брата.
      - Ну, чего еще хуже? Аль перед царем провинился?
      - Не угадал, братец... Пропала моя головушка!
      - Да ну, не тяни, сказывай, што еще у тебя? - всполошился Григорий.
      Немного помолчав, совершенно раскиснувший Василий робко промолвил:
      - Та, о которой страдаю я, из головы у меня не выходит. Монахиня она...
      - Ого!.. - задумчиво протянул Григорий. - Дело суматошное... Худо, брат, худо. Опять блажить начал.
      - То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного... Видать, уж конец мне пришел...
      - Буде, щипаный ус! Негоже. Небось, горе - не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь... Тебе еще жить, да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.
      - Так што же мне делать? Научи!
      - Беда - ум родит... Вывертывайся сам, а я помогу...
      Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.
      - Давно бы так, - добродушно ухмыльнулся брат. - Далеко ль та монахиня? Да и кто она?
      - Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.
      - Не колычевская ли блудница?..
      Василий побелел от гнева.
      - Нет, Григорий! Она - святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она.
      Щеки его покрылись густым румянцем.
      - Она ни в чем неповинна, не охотою ушла она и в монастырь, а заточил ее царь-государь батюшка.
      - Не беда. Государю батюшке не до нее. Война.
      - Ну, так присоветуй же мне, што теперь делать?
      Григорий задумался. После продолжительного молчанья он спросил:
      - Далече ли тот монастырь?..
      - В глухих раменях Устюженской земли...
      - Эге! Далече, - покачал головою Григорий. - Путь, как говорится, мерила старуха клюкой, да и махнула рукой... А выручать надо. За грехи свои на том свете распокаемся... А докудова поблудим малость.
      - Говори же скорее... чего придумал? - нетерпеливо, вскочив с места, в отчаяньи крикнул Василий.
      - Скоро сказка, братец мой, сказывается, да не скоро дело делается... Садись-ка лучше да слушай... Не торопись. Исподволь и ольху согнешь, а вдруг - ель переломишь.
      Василий сделал над собой усилие, притих. Стал терпеливо ожидать. Черные, цыганские глаза его с крупными белками, опушенные густыми ресницами, вопросительно остановились на лице брата.
      - Есть у меня тут один... Изловили мы тать...* - медленно начал Григорий. - Молодец хоть куда. А у него еще молодцов с десяток... Разбойнички один к одному. Ведь тебе из Москвы не уехать незаметно... Может государь спохватиться да Малюта... Теперь ведь он твой начальник. А эти молодцы вот как у меня в руках!
      _______________
      * Т а т ь - вор, грабитель.
      Григорий энергично выбросил вперед обе руки с крепко сжатыми кулаками.
      - Вот они здесь у меня. У немца они, у Штадена, сокрыты, в сарае.
      - Ну, ну, слушаю!.. - шептал взволнованный Василий.
      - Они поскачут в ту обитель, ограбят ее и увезут твою зазнобу... А допрежь того ты удали от себя Феоктисту... Пока ты сего не совершишь, отправлять молодцов мне не рука. Я держу их под замком. Они уже помогали мне в иных делах. Гляди у меня: язык за зубами, не болтай! Виду не показывай, что тоскуешь... Станет все по-твоему, а государю батюшке подлинно не до нас... Литвой он занят. Да и братец его, Юрий Васильевич, помре. Митрополит тоже на ладан дышит. Не до нас ему.
      - Ладно, браток. Благодарю. Бог спасет! Сам бы хитрец-дьяк Висковатый того не придумал, что ты, братец, мне присоветовал... Прощай, сяду на коня. В объезд!..
      Братья облобызались.
      Василий, зло сжимая рукоять сабли, вышел из избы бодрою, размашистой походкой. На душе сразу полегчало... Григорий весело рассмеялся ему вслед: "Дело будет!"