Иван Грозный (Книга 2, Море)

      Плотники и кузнецы подобрались молодец к молодцу. Многие из них опытные мастера по части корабельного строя, это те, что в Поморье на работах были и с иноземными мореходцами на Студеном море сдружились. Всех их в Москву из Архангельска свезли. Каждый хорошо известен боярину Бельскому. Время такое: человек, знающий мастерство, - государю находка! Умелы мастера-чужестранцы, что на службе у царя, слов нет, однако, как ни одаривай их, какими милостями ни осыпай, все они чужие люди, наемники.
      С пилами, с топорами, в тулупах, затянувшись кушаками, деловито разместились рабочие во многих розвальнях. Лица суровые, раскраснелись на морозе; брови, ресницы, бороды покрылись инеем.
      Помолились: "Господи, благослови! В добрый путь!"
      Под свист, галдеж возниц снялись с места; заскрипели полозья, и длинный, пестрый обоз медленно пополз из Сокольничьей рощи в поля, провожаемый суровым взглядом гарцевавшего на коне седобородого боярина Бельского.
      Декабрь 1563 года ознаменовался двумя печальными для Ивана Васильевича событиями: скончались, один за другим, брат его, Юрий Васильевич, и митрополит Макарий.
      Утро тридцать первого декабря было тихое, пасмурное. Непохоже на зиму. Накануне вьюжило, теперь моросил дождь. Дороги почернели, распустились. С крыши потекло. Голуби, как всегда, весело копошились в навозе на кремлевской площади против Вознесенского монастыря.
      Молодые послушницы щедрыми пригоршнями бросали им зерно, разомлев, разрумянившись от оттепели. Стремянная стрелецкая стража с секирами за спиною, лукаво косясь в их сторону, объезжала кремлевские улицы. Тоскливо, уныло тянулся однообразный похоронный благовест со всех кремлевских и посадских церквей.
      Москва была оповещена глашатаями о кончине смиренного первосвятителя, блаженной памяти митрополита всероссийского Макария.
      В доме двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого, сошлись его друзья, бояре и дьяки, чтобы помянуть почившего святителя. Увы, ни на лицах собравшихся, ни в речах их не было скорби.
      Напротив, в отдельных словах кое-кого, холодных, сухих, послышалась скрытая неприязнь к покойному иерарху.
      Иван Петрович Челяднин, развалившись в кожаном кресле, ранее принадлежавшем ушедшей в монастырь матери князя Старицкого Евфросинии, и перекрестившись, сказал с явным равнодушием:
      - Ну, что ж! Стало быть, уж так господу богу угодно. Да оно и к лучшему. Греха меньше будет". - Откинув на затылок свои пышные, курчавые, с проседью, волосы, вздохнул: - Бог его знает!.. Не каждого человека поймешь... Кем был почивший батюшка митрополит? Господь бог ведает!.. Не пойму я что-то.
      Воевода Морозов встал со скамьи, заложив руки за спину. Высокого роста, с крупными чертами лица, выражавшими упрямство, решительность и некоторую надменность, он всегда внушал служилым людям смешанное с робостью уважение к нему. И теперь все находившиеся в княжеской палате невольно притихли, угодливо обратив в его сторону лица.
      - Великий князь - прямой ученик митрополита... Нужно ли тут прилагать льстивое извитие словес?.. Не могу аз помянуть его со смирением и скорбию... Увольте! Не заслужил он того!
      Морозов напомнил о бывшем при отце царя, великом князе Василии Ивановиче, митрополите Данииле. Не он ли, зазывая северского князя Василия Шемячича в Москву, клялся "на образ пречистыя богородицы, да на чудотворцев, да на свою душу", что Шемячич будет неприкосновенен, коли приедет в Москву, что великий князь ему никакой досады не учинит, а когда Василий Иванович бросил прибывшего в Москву Шемячича в темницу, митрополит Даниил ничего не сделал, чтобы освободить князя. Он заведомо обманул несчастного Шемячича. В угоду царю не погнушался преступить клятвы перед богом. А развод Василия Ивановича с Соломониею Сабуровой? Восточные патриархи, выше стоящие над московским митрополитом, отказали великому князю в разрешении развода, почитая то великим грехом, нарушением христианских уставов. А митрополит Даниил, вопреки неблагословению восточных патриархов, сам благословил развод великого князя, наперекор учению евангелия и всем церковным уставам. И Макарий восхвалял Даниила, почитал его, как своего учителя...
      - Да... - мрачно насупившись, охрипшим от волнения голосом, произнес Морозов. - Митрополит безжалостно, насильно постриг супругу великого князя Соломонию в монашество... И потом благословил новый брак великого князя с иноземкою Еленою Глинскою, да и сам венчал их... Мы этого не забыли, хоша и давно то минуло... Стало быть, царь выше бога для наших митрополитов?!
      - Иосифляне!..* Все они таковы... Все они отвернулись от истины евангельской ради угождения прихоти тиранов... - возмущенно воскликнул тоненьким голосом дьяк Поместного приказа Путило Михайлович, маленький, седой, курносый толстяк. Он беспокойным взглядом окинул присутствующих, как будто хотел всем своим видом сказать: "Ага, глядите, какой я смелый!"
      _______________
      * И о с и ф л я н е - последователи учения игумна Волоколамского
      монастыря Иосифа Волоцкого, считавшего необходимым тесную связь
      церкви с государственной властью.
      Ему дружно поддакнули князья Шаховской и Ушатый, дьяки Колыметы.
      Боярин Никита Романович Одоевский медленно, с вдумчивыми остановками, поглаживая тощую седую бороденку, тихо, грустно проговорил:
      - Рушится вера!.. Нет у нас праведников!.. У всех на глазах истребил государь Данилу Адашева с малолетним, ни в чем не повинным сыном; загубил Иван Васильевич и сродников Адашева три души - Сатиных; погубил Ваню Шишкина, родича Адашева... Где же был наш первосвятитель? Молча взирал он на беззаконное мучительство. Или очи его запорошило, или разум его оледенел, или за рубежом отечества он находился? Молчал митрополит, молчала с ним вся православная церковь!.. Царь наступил на горло нашим каноникам... Митрополит и тут равнодушно взирал на ужасную судьбу своих собратьев, на посрамление божиих пастырей.
      - Проклятие! - рявкнул басистый, неуклюжий Иван Булгаков, государственный казначей. Соседи дернули его за рукав: "Не у места проклятие". Он оглянулся на них хмельными глазами, с отчаянием махнул рукой: "Все одно!" Матерно ругнулся.
      Его горячность напугала всех. Хозяин дома, Владимир Андреевич, даже привскочил на месте, словно ужаленный; встревоженным взглядом окинул своих гостей, поманил к себе пальцем своего верного слугу, стрелецкого десятника Невклюдова, шепнул ему на ухо, чтоб проверил стражу у входов.
      Стройный, услужливый стрелецкий десятник быстро удалился из горницы.
      Князь Горбатый-Шуйский, бледный, тонкий, сухой человек, вполголоса намекнул на нелюбовь польского короля и католических каноников к Макарию. Говорил он не торопясь, вкрадчиво, повертывая лицо то в ту, то в другую сторону.
      - Того ради... - сказал он с ядовитой усмешкой. - Мы не в убытке... Королевские люди на нашей стороне. Плакать нам не о чем... Покойный угождал царю, льстил ему... Ну, и бог с ним! Мы тут ни при чем. Добро, хоть царь не забывал пастыря... По взятии Полоцка Иван Васильевич не нам честь воздал, а ему, Макарию!.. Михайла Темрюка, князя Черкасского, послал к Макарию: "Твоими-де, богомолец, молитвами бог отдал нам Полоцк..." Серебряный позолоченный крест с алмазами ему послал... А мы кровь проливали!.. Ночи не спали!.. Это ему ни к чему. Э-эх, да што говорить! Студено на душе. Студено!
      Турунтай-Пронский погладил себя рукой по груди и, мотая головой, опустился на скамью.
      Иван Булгаков не унимался, ему хотелось еще что-то сказать, его одергивали соседи дьяки.
      - Полно вам!.. - оттолкнул он их. - Что тут разглагольствовать? Ласкатели - те же злодеи! Лукавый дед был Макарий... Давно бы ему преставиться надо было, прости господи!.. Пора бы и царьку...
      В это время вернулся Невклюдов, шепнул что-то на ухо Владимиру Андреевичу... Тот поднялся, бледный, растерянный, замахал на всех руками:
      - Молчите. Нас подслушивают... Малютины похлебцы!
      - Как же нам теперь быть? - прошептал Челяднин.
      Все окружили его плотным кольцом в напряженном ожидании дальнейших его слов.
      - Как же нам теперь быть? - повторил он. - Князь Андрей Михайлович советовал... - Челяднин закашлялся.
      - Что советовал? - шепотом спросил Владимир Андреевич.
      - Ну... Как бы тебе, князь, сказать, чтоб ты понял? Тогда ты не был с нами... Он советовал - голос нам свой поднять...
      - И дело совершить! - перебил его Михаил Репнин хриплым от злости голосом, сжав волосатые кулаки. - Да! Совершить! Во время похорон.
      Все оглянулись на него.
      - Чего глаза таращите? Да, дело!.. Буде болтать... Противно слушать ваше нытье!.. Пора, пора!
      Репнин с отвращением плюнул на пол.
      Владимир Андреевич слегка побледнел и, едва дыша, промолвил:
      - Страшно! Что вы говорите? Опомнитесь!
      - А коли тебя на плаху потащут, тогда не страшно? - огрызнулся Репнин, сверкнув налитыми кровью глазами.
      - Того так и жди, - сказал Горбатый-Шуйский.
      - Каждый вечер я жду... вот... вот... - тяжело вздохнул Турунтай-Пронский. - Уж и с детками простился, в вотчину их отправил...
      - Ох, ох, милый!.. И я тоже... - махнул в отчаяньи рукой, горько улыбнувшись, Фуников.
      - В монастырь уйду!.. Давно уж думаю о том... - тяжело вздохнул раскосый князь Щенятьев, перекрестившись.
      - Княжеский род в опасности! Бояре в опале!.. Недолговечна Русь, коли нас не будет... Князь Курбский истинно говорит: вся Русь держится на старине, на княжеском совете, на княжеском мече, на княжеской чести... Что может сделать Иван Васильевич со своими мужиками? Воеводствуем в походе мы!.. Что добыто - добыто нашим княжеским потомственным мечом!.. Прав Курбский. Стало быть, грешно Ивану Васильевичу губить нас... Губит князя либо боярина - губит Русь... Можно ли позволить это? Не грешно ли?
      После этих слов Челяднин кивнул головою Владимиру Андреевичу:
      - Что скажешь, князь? Что присоветуешь? Тебя мы хотели бы царем... В дни болезни царя Ивана мы уже присягали тебе...
      С убитым, растерянным видом Владимир Андреевич тихо ответил:
      - Воля ваша! Видит бог, не стремлюсь я к власти. Не хочу силою похитить ее у брата своего.
      Вступился Михаил Репнин:
      - Полно тебе, Владимир Андреевич, не криви душой... Кто не хочет власти? А уж тебе-то и грех бы говорить... Мало срубили головушек за тебя, да и еще срубят!.. А чем ты заплатишь нам за эти головы? Отказом. Негоже так-то!..
      Челяднин остановил Репнина:
      - Не тяни его насильно в цари!.. Пускай князь сам подумает. Нам будет конец - и ему тоже.
      - Некогда думать! - сразу крикнуло несколько голосов. - Надобно скорее... Курбский ждет... Смерть митрополита...
      Челяднин с улыбкой покачал головой:
      - Не горячитесь, бояре! Горячностью дело сгубите. И другое нам говорил Курбский: коли со смертью митрополита дело не выйдет, так бы в походе... Иван Васильевич собирается сам с войском идти в Ливонию... Тебя, Репнин, он хочет взять с собою, и тебя, Турунтай, тож... Двинуться он хочет к Риге, а по дороге Юрьев... князь Андрей Михайлович... а в соседстве Псков и Новоград... Чуете, бояре? Кольцом окружим его!
      Тяжелый вздох многих князей и бояр был ему ответом.
      - Что ж молчите?
      - Скорее бы! До лета скоро ли! Душа истомилась... - перекрестившись, простонал Щенятьев.
      - Много нас падет до той поры... - скорбно покачал головою родственник Курбского, князь Львов Федор.
      - Э-эх, бояре, бояре! Доколе же протянется истома та? Доколе будете вы холопствовать? - закричал, а не заговорил волосатый, злой, давясь слюною, Михаил Репнин. - И ты, Иван Петрович! Плохо ты наш наказ выполняешь... Сам ты качаешься, словно былинка от ветра... Веди нас во дворец!.. Я возьму своих людей... Ты своих... Вот на похоронах митрополита и... порешим! Все приведем своих молодцов... Не успеет ахнуть, как мы...
      После слов Репнина наступила тишина. Владимир Андреевич сидел, опустив голову, тихонько поколачивая кончиком своего посоха по острому носку сафьянового сапога. Челяднин задумчиво потирал лоб. Остальные хмуро, исподлобья косились друг на друга, словно желая узнать по лицам, как встречены слова Репнина.
      Заговорил Колымет Иван:
      - Прошу прощенья, коли не по чину что скажу!
      - Дерзай! - ободряюще кивнул ему Челяднин.
      - Князья и бояре, аз, как малый чин, однако приближенный к Курбскому, прошу вашу милость выслушать меня!.. В недалеком времени еду я в Юрьев. И думается, было бы наиболее удобно летом... Князь так же думал, а в нынешние дни не предвидится удачи... Опасался Андрей Михайлович, как бы не сорваться, да в пропасть всем не упасть... Тогда, говорил он нам, и вовсе погибнет надежда...
      - Не рука нам вперед забегать!.. Семь раз отмерь, один отрежь! Так я думаю, друзья мои... - решительно заявил Челяднин. - Надо повременить.
      Владимир Андреевич оживился.
      - И я за то же! - твердо произнес он.
      - А коли и ты за то же, нам и сам бог велел, - обрадованно воскликнул Фуников. - Мы пока можем и без того...
      - Можем и без того трон подрезать... в приказах и на полях брани... докончил его слова Турунтай.
      Среди бояр началось волненье. Всем хотелось поскорее освободиться от власти Ивана Васильевича, однако решиться на его убийство не хватало духа...
      В конце концов порешили "отложить до лета, до царева похода к Риге".
      Челяднин, по окончании боярского совета, обтирая на лице и шее пот, сказал:
      - Сам бог надоумил нас дело то отложить... Чует мое сердце - не ошиблись.
      Погруженный в глубокий мрак Успенский собор пуст.
      Четыре инока окружили гроб первосвятителя с большими восковыми свечами в руках, опустив долу глаза, окаменелые, неподвижные.
      У изголовья покойного - сам грозный царь. Бледный, слегка колеблющийся свет падает на его лицо - оно хмурое, мрачное, на челе собрались морщины.
      Инокам слышно неровное, прерывистое дыхание царя. Иван Васильевич наклонился, пристально вглядывается в застывшие черты воскового исхудалого лица митрополита. В них выражение мудрого спокойствия праведника, выполнившего свой земной долг перед родиной, перед царем, перед людьми.
      Иван Васильевич видит в них и славное прошлое своих юных лет, счастливых походов, венчания на царство...
      Прав ли он, царь, добиваясь для родины благ, столь чуждых и неприемлемых его ближним боярам, восстающим на него, всяко осуждающим его, строящим козни против него?
      Едва ли не самым близким человеком, хорошо понявшим царя всея Руси в его делах, страстях и мытарствах, был покойный митрополит. И не с его ли благословения он, Иван Васильевич, предпринимал каждое большое и малое дело?
      "Пускай люди злохотящие, лицемерные, порочат память твою, святой отец, говоря: как мало ты добра сотворил во имя благоденствия святой праведной церкви, пускай судят о тебе, якобы о безвольном и умывающем руки верховном пастыре, - ты навсегда останешься в памяти царя как его духовный мудрый отец и верный друг".
      "Не ты ли благословил высокоправедную, достойную чести предков войну с злохищными ливонскими немцами?"
      "Никогда не забудутся твои слова, которые сказаны были тобою в напутствие походу к морю!"
      Снова звучат они в ушах государя:
      "Пределы твои - в сердце морей; строители усовершили красоту твою; из синарских кипарисов устроили все мосты твои; брали с Ливана кедр, чтобы сделать мачты; из дубов васанских делали весла тебе; скамьи из букового дерева с оправою из слоновой кости с островов Хиттимских; узорчатые полотна, из Египта, употреблялись на паруса и служили стягом твоим; жители Сидона и Арвады стали гребцами у тебя; фарсистские корабли стали караванами в твоей торговле, а ты сделался богатым и славным среди морей; от вопля кормчих твоих содрогнутся государства и в сетовании своем поднимут плачевную песнь о себе. Аминь!"
      А кто дал совет бракосочетаться с Анастасией Романовной? Как сейчас, видит Иван Васильевич свое венчание здесь же, в этом храме. Он помнит цветы, которыми боярыни убрали большую палату во дворце. Анастасия выглядела девочкой; она сидела, стыдливо потупив глаза, и на губах у нее была совсем детская улыбка... Митрополит, глядя на нее, говорил тихим ласковым голосом: "Муж должен любить свою жену, а жена должна слушаться своего мужа, ибо как крест - глава церкви, так царь - глава царице и прочим всем".
      "Анастасия! Разве я не любил тебя? Анастасия! Сколько радостных дней было в те поры! Как часто святой отец благословлял твою доброту и ум. Где же лучше-то царь найдет советчицу? Теперь Макарий там же, где и ты!"
      "Анастасия!.. Макарий! Молитесь... Молитесь перед престолом всевышнего обо мне, несчастном!"
      Слезы? Да, слезы! Иноки стараются не видеть лица государя.
      Со всею глубиною скорби властелина, теряющего преданного себе друга и соратника, Иван Васильевич чувствует эту незаполнимую, неутешную утрату, как будто вместе с Макарием умерла часть его самого, откололся громадный кусок его духовной силы... Страшно чувствовать, будто ты стал меньше, слабее, и это в то время, когда вражеские силы растут, объединяются, наползают со всех сторон... Церковь осиротела. Но еще сильнее осиротел государь. Церковь не всегда склонна поддерживать царя, нередко она беспечна, стоит в стороне - в своей духовной отрешенности, в своей молитвенной замкнутости, - и что будет после Макария, кто заменит его? Не явится ли эта смерть источником еще горшей судьбы государства?..
      Иноки видят, как царь наклоняется над гробом и целует в лоб покойного митрополита... Царь шепчет что-то... Что? Расслышать невозможно, кажется, клятву.
      X
      - Эх-ма, жизнь ты наша!
      Андрей, появившийся в горнице Охимы, с сердцем бросил свой малахай в угол.
      - Истинно, не так живи, как хочется, а как бог укажет. То ли дело с тобою бы, в твоей избе, пожить в мирном доме. Э-эх, Охимушка! Будто вчерась только я увидел, какая ты красавица, какая зорюшка алая на ланитах твоих!..
      Охима, в крепком объятьи Андрея, заглядывала со счастливой улыбкой ему в лицо: давно уж так горячо, так любовно не ласкал он ее. Но чуяло сердце, что неспроста это!
      Утомившись ласкою, исчерпав все нежные слова, какие у него были, Андрей сел на скамью и разгладил на прямой пробор волосы.
      - В Нарву, видать, придется ехать. К морю!
      - В Нарву? - озадаченно переспросила Охима. - Пошто?
      - Нарва ныне стала в почете. Едут туда и едут, и розмыслы, и корабленники, и воеводы, и попы, и дьяки, и стрельцы, господи! Все туда едут!.. Государь батюшка Западного моря добивается навечно.
      - Ах, Андрюша! Грешно будто бы царя осуждать, да невмоготу уж мне стало. Пошто нам-то море? Мало ли крови пролито из-за него!..
      - Лебедка, лебедушка моя, серебряно перо! В моей ли то воле?
      - Не хочу я, штоб ты покинул меня!..
      - Да и я не хочу, сказал уж!
      - Ну и оставайся! Чего ж ты?
      - Тогда мне голову срубят... У нас недолго. Того ли ты добиваешься? Чудно!
      - А мы убежим, давай... убежим!
      - Куды?
      - Куды бояре бегут... В Литву!
      Андрей вскочил, испуганно зажал ей рот:
      - Уймись! Дура! Ой, глупая! Ишь, чего сморозила! - взглянул он с опаской в оконце. - Ноне везде послухи... Везде тайно кроются уши государевы... Тараканы - и те прислушиваются, гляди, усами шевелят. Сказала тоже... Смешная!
      Охима оттолкнула Андрея, обиженно:
      - Пускай уж лучше голову мне отсекут, коли так!
      Андрей укоризненно посмотрел на нее:
      - Баба ты, баба! Подумала бы лучше: чего ради мы воевали, ради чего кровушки реки пролили? Неужто для того, штоб все снова отдать немцам?! Подумай! Легко ли мне-то с тобой разлучаться? Глупая! Где такую-то еще я найду?
      Охима заплакала.
      Андрей молчал, не зная, что сказать в утешенье.
      Так прошло несколько минут.
      Вдруг раздался стук в дверь. Андрей насторожился. Отворил. Печатник Иван Федоров.
      Охима быстро поднялась. Оба, Андрей и она, низко, в пояс, поклонились ему.
      Помолившись на икону, Иван Федоров сказал:
      - Мир беседе вашей, добрые люди! Садитесь, покалякаем.
      Андрей и Охима дождались, когда он сел на скамью под образа, сели и сами, почтительно потупив глаза.
      - На дворе мокро... Будто и не зима... Теплый туман... Знать, к урожаю. Знать, господь бог сжалился над нашей грешной землей. Все в его святой воле.
      И, обратившись к Андрею, спросил:
      - Ну, как, пушкарь, дела?.. Слыхал я: суматошно там у вас... в слободе?
      Андрей тихо ответил:
      - Государь батюшка Иван Васильевич изволил побывать на Пушечном. Новые ковали мы пушки, легкие, малые, штоб на корабли ставить. Тайное дело. Работаем!.. С ног сбиваемся! Беда!
      Иван Федоров одобрительно покачал головой, слушая пушкаря, затем, понизив голос, тихо спросил:
      - Слышал я, будто боярина Самойлова государь изгнал с Пушечного... Так ли?
      Андрей, опасливо озираясь по сторонам, прошептал:
      - Разгневался государь на него, а за што - не ведаем... Много уж у нас сгинуло людей. Не первый он.
      Иван Федоров задумался.
      - М-да, трудненько государю батюшке!.. Не чаял он, что так-то обернется. Да к тому же и батюшку митрополита схоронили. Не набивался смиренный первосвятитель в советники к царю, а человеком был нужным и ему и всем нам... Враги Печатного двора ликуют, и бог весть что будет дальше! Поджигателей на днях Григорий Грязной похватал в пустыре... Будто сжечь нас задумали... Скрыли мы то от государя, и без того ему тяготы немало... Будущее темными тучами окутано... Волнами бедствий захлестывает... Что станет - бог ведает!
      Иван Федоров с волнением в голосе рассказал о том, как он удостоился в прошлую субботу бить челом государю. Доложил ему о том, что близится к концу печатание долгожданных "Деяний и посланий апостолов".
      Иван Васильевич благодарил его, Ивана Федорова.
      - "Благое то, угодное богу дело, - сказал он, - ибо доставит оно христианам в замену бездельных, неверных и богохульных писаний исправную печатную книгу. В ней мы дадим народу единый закон божий и единую службу церковную... Пускай ополчатся строптивые грамотеи, корысть кои имели от списывания книг, пускай с ними заодно суеверы, изумленные новиною, пускай!.. Сумею я управиться и с ними, как, с божьей помощью, управляюсь с изменниками..."
      Повторив слова царя, Иван Федоров задумчиво произнес:
      - Но едва ли удастся батюшке государю защитить нас, печатников! У него и без того дела много, а враги наши не спят. Не будем же мы ходить и жаловаться всяк раз царской милости. Он высоко - мы низко. А злоехидные гады ползают на низах. Они там властвуют. В иных делах гады сильнее царей. Мне страшно, чада мои! Боюсь, несдобровать мне и помощнику моему Петру Тимофеевичу Мстиславцу. Съедят нас!
      Андрей хорошо понимал Ивана Федорова. Ему, как отмеченному царской милостью пушкарю, нередко приходилось испытывать то же самое. Зависть и недоброжелательство преследовали его на каждом шагу. Не выделяйся!
      Иван Федоров поднялся, степенно помолился на икону, поклонился сначала Андрею, затем Охиме. Они ответили ему тем же.
      После его ухода Андрей обнял Охиму и крепко-крепко ее поцеловал. Она была такая нежная, ласковая, теплая, что трудно было удержаться от новых, еще более страстных ласк. Ее черные, бедовые глаза, с капризными слезинками на бахроме ресниц, ее сильные и вместе с тем подвижные плечи, высокая грудь, все, все такое хорошо знакомое, дававшее столько уюта и счастья, - все это заставило Андрея забыть и Пушечный двор, и царя, и Нарву...
      - Милая!.. - шептал, задыхаясь от волненья, Андрей. - Не надо думать!.. Я с тобой! Глупая! Твой, твой я!.. Слышу!.. Сердечко дрожит! Полно! Не горюй! Убаюкай меня!.. Забудем все на свете.
      Охима все забыла!
      Андрею слышен ее несвязный шепот: "Солнце крадет росу, так твоя улыбка сушит мои слезы!" Девушка ясно чувствует любовь Андрея. Он ей принадлежит. Бесстыдница! Ой, какие слова она шепчет ему в ухо! Да, она не отпустит его и тогда, когда в ее горницу через оконце проникнут бледные полосы, предвестницы рассвета... Никто и не должен слышать тех слов! Нет! Не надо! Пускай будет вечная ночь! Никого и ничего ей не надо!
      Что с тобою, Охимушка?!
      В самое ухо она шепчет такие дикие, грешные речи, от которых завтра она будет краснеть.
      Угловая дворцовая башня.
      Горница в ней; кирпичные стены сплошь обиты кизилбашскими коврами. За маленьким круглым столом - Григорий Лукьяныч Малюта Скуратов. Вокруг башни пустынно, внизу переходы, охраняемые стрельцами, и нежилые покои пыточное место по крамольным делам.
      Лицо Малюты веселое. В слюдяную глазницу виден большой желтый круг солнца, затуманенного предвесенней сыростью. Вчера таяло - сегодня с утра подморозило. Февраль, видимо, не будет таким лютым, каким был декабрь.
      Малюта помолился на икону, раскрыл свиток, врученный ему накануне царем.
      Просматривая его, с усмешкой покачал головою.
      - Они же! - проговорил он. - Вздыхальщики!
      Писано самим царем со слов одному государю известного человека. Уже пять лет, - по словам царя, - как он завербован лично самим Иваном Васильевичем в соглядатаи.
      Опять боярин Иван Петрович Челяднин, а с ним его неизменный друг Турунтай-Пронский, едва ли не самый кичливый из князей и бояр. Без Ростовского тоже дело не обошлось. А Репнин? Когда же, борода, угомонится?! Фуников... Этот и туда и сюда - не поймешь, какому он богу молится. И снова пристал к ним Михаил Яковлевич Морозов. Жаль человека! Государь Иван Васильевич хочет уберечь его от греха, любит он этого воеводу, хочет угнать его из Москвы вторым воеводой в Юрьев-Дерпт. И все самые доверенные царские дьяки. Сколько раз царь предупреждал Ивана Михайловича Висковатого, чтоб подальше держаться от дружбы с князем Старицким. В чинах его повышал, государственную печать ему доверил. Ведь был же он когда-то против князя Владимира Андреевича, а теперь стакался с ним. Склонен царю наперекор идти. Чего ему надо? Все у него есть. И дом богатейший в Китай-городе, и казны в сундуках немало, и почетом окружен, как никто, а вот поди ж ты!.. Не прямит царю, с недругами его якшается! Дьяки Поместного приказа за ним тянутся. Василий Степанович и Путило Михайлович. Как же! Он заступник их и покровитель! Да Андрей Васильев из Посольского приказа... Тоже его воспитанник. А казначей Иван Булгаков? Чего этому пьянице надо?
      Все они уверены, будто Ивану Васильевичу неизвестно, как они собираются то у князя Владимира Андреевича, то у Турунтая-Пронского, то у святоши Щенятьева и противу войны восстают! Вишь, и море на западе пустая забава царя, и народ и деньги царь якобы безрассудно расточает. Казначей Иван Булгаков даже государственную тайну перед друзьями открывал о расходах на снаряжение кораблей... А на поминках по митрополиту у князя Старицкого тот же Иван Булгаков во хмелю говорил, что-де царь немало бросает золота на подкуп немецких сановников и не жалеет будто бы казны на морскую торговлю, от которой один убыток. И даже, будто бы, государь разбойниками заморскими не гнушается. Дешево ли будут стоить корабли, кои царь снаряжает для датского корсара Керстена Роде? Жаль, что не все пришлось подслушать в тот день его, Малютиным, людям.
      Князь Владимир Андреевич постоянно жалуется боярам на несправедливость Ивана Васильевича, заточившего его матушку Евфросинию в монастырь. И это известно!
      - Изобидел брат Иван неповинную душу моей матушки, - жалуется всем Владимир Андреевич. - Бог его покарает за это!
      Висковатый постоянно в глаза восхваляет мудрость государя, извлекающего-де пользу государству от сношений с Англиею через Нарву. На дому у Владимира Андреевича тот же Висковатый говорил обратное: "Довольно, дескать, и Студеного моря, пошто нам лезть на запад?!"
      Малюта покачал головою, читая эти строки: "Баламутная борода!" Лицо его побагровело.
      Уж кому-кому, как не Висковатому, знать, что Иван Васильевич никогда не отказывался от Поморья, никогда и в мыслях у него не было сменить Студеное море на Западное. Напротив, царь приказал там построить судоверфь и пристанище для морских судов. Он всегда говорит: "Нам надобно и то и другое море". Лучше всех это знает именно Висковатый. Клевещет на государя с умыслом, нечестно.
      Турунтай и того чище. Болтал, будучи во хмелю:
      - Нашему царю-де государю заморские немцы стали дороже русских людей! Лишил его господь бог разума: помешался батюшка Иван Васильевич на море, на морской водице...
      И говорили после того бояре и дьяки, что Иван Васильевич и лекарям-знахарям русским не доверяет, а верит одному супостату Бомелию, и охрану набрал из черкасских, горских людей и иноземцев, и поваров держит нерусских, и жену-то взял иноземку, горскую княжну Черкасскую. Откачнулся, мол, государь от всего русского. А про татар и говорить нечего - первые люди они стали у него. И они за него горой.
      Послы польско-литовского короля успели перешепнуться кое с кем из приказных дьяков. Подозрение имеется и на дьяков Колыметов. Писульки будоражных беглых бояр из Литвы перехвачены Малютиными людьми. Немец Генрих Штаден вытащил у дьяка Колымета из-за пазухи письмо к Турунтаю от боярина Липатова, убежавшего в Литву. Польский король сманивает московских воевод к себе. Зараза коснулась многих приказных людей.
      Малюта задумался: мудреные дела! Как теперь ему быть? Царь сказал: "Казнить сих людей успеем, надо потерпеть... Чую другое я... Пускай живут и работают, а мы выведать должны: нет ли у них забот похуже. Ты, Григорий Лукьяныч, подумай, что нам сделать, чтобы кого на чистую воду вывести, кого на путь праведный наставить без опалы, без кроволития".
      Малюта со злобою плюнул, свертывая царский "столбец"*.
      _______________
      * Рукописный свиток.
      - С божьей помощью надобно сей вертеп разметать. Во всем тут таится яд Курбского... Везде его рука... Пригрел царь змею у своего сердца.
      Немца Генриха Штадена Малюта уже одарил и деньгами и грамотой на открытие шинка. Гнусный человек, хуже собаки, но полезный царю. От таких сторониться не след. Государь одно постоянно твердит: "Доброму делу не токмо хорошие, но и худые люди пользу приносят".