Иван Грозный (Книга 2, Море)

      - А я так думаю, господь бог всякую тварь двигает нам на пользу. Развалят они царство.
      - Истинно: плесень - и та нам в пользу... Царь задумал новый дворец строить, камень понадобился. Городовой приказчик Семен Головня да боярин Фуников знатно поживились на том деле. Плесень будто с камня сводят... А никакой плесени и не было.
      - Дворец? - разинул от удивления рот Алехин. - Какой дворец?
      - Тише! Тише! Молчи. Никому ни слова, - всполошился Гусев. Государева тайна.
      - От кого же то узнал?
      - От дьяка Григория Локурова, што у боярина Фуникова сидит на Каменном дворе.
      В Посольскую избу с шумом и хохотом ввалились Василий Грязной, Алексей Басманов и князь Афанасий Вяземский... В собольих шубах, нарядные, краснощекие с мороза, сытые и хмельные... Отрыгивая и смеясь, важно развалились на скамьях.
      Дьяки поспешно вскочили и низко, едва не до пола, отвесили им поклоны.
      - Добро жаловать, батюшка Алексей Данилыч, да батюшка князь Афанасий Иванович, да батюшка Василий Григорьевич! Не обессудьте нас, холопов государевах малых...
      - Ладно. Буде! - махнул рукой сильно хмельной князь Вяземский. В это время у него выпал посох из рук. Оба дьяка бросились поднимать и нечаянно стукнулись лбами, да так сильно, что всем стало слышно.
      Басманов, Вяземский и Грязной громко расхохотались. Упал посох и у Басманова. Оба дьяка бросились поднимать и его и снова стукнулись лбами.
      Надрываясь со смеха, Басманов крикнул:
      - Ах вы, лукавые! Помните: дьяк у места, что кот у теста; а дьяк на площади, так прости господи.
      - Истинно говорит Малюта: дьяка создал бес...
      - Пришли мы проверить усердие ваше, - сказал Грязной. - Где народ? Где Висковатый? Где дьяки и подьячие?
      - Занедужили...
      Басманов поднялся и погрозил кулаком:
      - Обождите. Скоро вам лекарь будет.
      Князь Вяземский сказал, насупившись:
      - Поедем в прочие приказы... Срамота! Государя не слушают.
      - Видать, во всех приказах дьяки занедужили... Куда ни придем - везде пусто... - засмеялся Василий Грязной. - Будто сговорились.
      - Знать, чуяло сердце государя, коли послал нас по приказам... Говорил он уж дьяку Васильеву... И впустую.
      Вдруг Басманов хлопнул по столу ладонью:
      - Дьяки! А знаете ли вы, что дацкий человек Керстен Роде в Нарву завтра отъезжает?
      Дьяки замялись.
      - Ну! - грозно крикнул Басманов.
      - Не ведаем! - пролепетал Алехин.
      - Плетей захотели? Нешто вы не посольские дьяки? А?
      - Посольские, батюшка Алексей Данилович, посольские, - совсем растерявшись, в один голос залепетали дьяки.
      - А коли посольские, почему не ведаете? Разгневать пресветлого батюшку Ивана Васильевича восхотели?
      Оба дьяка упали на колени:
      - Не пытайте нас, не приказано нам о том говорить. Государева тайна.
      - То-то! - грозно сверкнул глазами Басманов. - Помалкивайте.
      После этого все они так же, как вошли, шумно, с хохотом, вывалились из Посольской избы.
      Дьяки дрожали, не смея подняться с пола. Опомнившись, плюнули с досадой, обругались, встали. В Посольской избе должно бы сидеть более двадцати дьяков и подьячих, но кто уехал на охоту, кто от похмелья еще не пришел в себя, иные просто поленились идти на работу. В последнее время вовсе не стало боярского надзора в приказах.
      - Пресвятая троица, помилуй нас!.. Выдержим ли мы, - осеняя себя крестом, проговорили дьяки. - Теперича жди царского гнева!
      IV
      Война идет.
      Ни на одну минуту царь Иван Васильевич не забывает этого.
      На литовских рубежах его полки ведут борьбу с Сигизмундовым войском.
      На приморской древней русской земле, изгоняемые с нее царскими воеводами, обезумевшие от неудач немцы продолжают противиться.
      На севере, в Эстонии, русские воины вступили в единоборство с войсками Эрика свейского.
      Кровавые схватки не утихают, хотя грамоты о перемирии на многих языках усердно развозятся разноплеменными гонцами из одной страны в другую.
      Керстен Роде зашил в свой камзол, около сердца, охранную грамоту, врученную ему собственноручно царем Иваном Васильевичем.
      Наказ: стать атаманом над семью кораблями, снаряженными в гавани под Нарвой; сопровождать караваны московских торговых судов в западные царства; бить беспощадно шведских, польско-литовских и иных пиратов, осмеливающихся нападать на московские суда, точить каперские корабли либо захватывать их в полон и приводить в русские порты; каждый третий из захваченных кораблей сдавать в казну, также лучшую пушку передавать Пушкарскому приказу; самим ни на кого не нападать и убытка никому не чинить.
      И вот, здесь на берегу, омываемом балтийскими водами, и глядя на небо, Керстен снял свой шлем и прочитал молитву. Закончил ее словами:
      - Бог есть святой источник всего существующего, и мир создан его мудростию и любовию. Да будет благословенна воля его!
      Керстен был набожным человеком и несколько раз собирал команды со всех судов, предупреждая, что того, кто позволит себе богохульствовать или гнусно ругаться, играть в кости и иные дьявольские игры, он будет без сожаления сбрасывать в море, чтобы не навлечь на государевы корабли гнева божьего.
      Близок день и час отвала.
      Керстен Роде, окруженный датчанами, стоит на берегу, посматривая, как на корабли по длинным дощатым сходням русские и татары носят на спине мешки, катят бочата со смолою, салом, медом, везут на тачках тюки со льном и паклей.
      Сегодня атаман настроен празднично. Он теперь не жалкий беглец, преступник, которого жаждут видеть палачи нескольких стран. Он честный, благородный мореплаватель, принявший из рук московского царя власть над кораблями, чтобы самому бороться с морскими разбойниками... Керстен Роде теперь рыцарь, защитник слабых, он подлинный христианин, на долю которого отныне выпадает честь сражаться за правду.
      "Забудьте, люди, о прежнем Керстене Роде!"
      Нарвский порт в движении. Датчане с любопытством рассматривают пеструю одежду татар, которые подвозят к берегу на арбах тюки с мехами, канаты, ящики с воском, мешки с кожею. Им все интересно: и говор татар, и песни их, и одежда, и лошади...
      Керстен думает о себе.
      Чем он хуже англичан, либо ганзейских купцов, либо моряков иных стран, имеющих дело с Московией? Он повыше, пожалуй, Ченслера, Дженкинсона и других английских гостей, сблизившихся с царем. Впрочем, к английским морякам Керстен всегда питал особое уважение.
      Вон там, около вновь сооруженной громадной пристани, покачивается недавно приставший к нарвским берегам трехмачтовый английский корабль. Датчанин с удовольствием любуется морским великаном-красавцем. Под порывами ветра на фок-мачте трепещет вымпел английской королевы и флаги из красной тафты. До слуха доносятся сигналы литавр, труб.
      Керстен Роде сказал своим помощникам, что это судно вполне годно для осады и разгрома сильнейших морских городов. Об этом свидетельствует и большое количество крупных орудий на корабле.
      При этом он пояснил окружающим его матросам, что корабли эти зовутся "рамбергами"; в скорости они не уступают галерам, притом же они очень легкие и поворотливые. Эти корабли лучше стоящих рядом с ними французских галер.
      С усмешкой на губах Керстен говорил о неудобном устройстве мест для пушек у французских галер. Их пушки стреляют с носа корабля, а у англичан с бортов.
      - Вот почему двадцать лет назад английский флот и побил у острова Вайта французского адмирала Аннебо. Зато глядите, как французы разукрасили свои галеры - тут и живопись, и лепные боги и богини, а на палубе шатры, убранные дорогими тканями. Концы покрывал с золотыми кистями волочатся по воде.
      Холмогорские мореходы внимательно прислушивались к словам Керстена Роде, кое-что понимая из его речи. При взгляде на эти золоченые кисти, плававшие по воде, они громко рассмеялись.
      - А сидят мелко! - покачал головою, хитро подмигнув своему приятелю Окуню, Беспрозванный.
      - Да и веслами их матросы работают плоховато. Сам я видел, когда они приставали, - отозвался Окунь.
      - Зато у всех у них кафтаны из кармазинного бархата. У аглицких мореходов того нет.
      - Им и не надо. Они и без того сильнее всех на море. Кому то неведомо?
      На рейде еще стоял английский корабль с парусами из пурпурной материи, расшитой золотом. На некоторых кораблях, приходивших в нарвскую гавань, красовались паруса с изображениями тритонов, наяд, сирен, а на купеческих судах паруса были украшены изображениями богоматери, ликов святых...
      Шум корабельных передвижек, сопровождавшихся криками, лязганьем цепей, грохотом выгружаемых ящиков, бочек, и необычайная, красочная пестрота корабельных украшений - все это наполняло Керстена Роде и толпу окружавших его мореходов радостным ожиданием торжественной минуты собственного отплытия в море.
      Наконец-то! Наконец-то, опять море. Чайки. Пускай хмурится небо пустяки! Керстен знает цену этим облакам. Смелые морские предприятия - его мечта.
      Ему известны похождения и Христобиля Колоны*, и Кортеца, и Васко де Гамы. Он до сих пор завидует французу Жану де Лари, проникнувшему через океан в сказочную страну, именуемую Бразилией, Жаку Кортье, открывшему Канаду. Керстен Роде от всей своей морской души преклоняется перед гением Фердинанда Магеллана, совершившего чудесное путешествие вокруг света. Однажды ему самому представился случай плыть с первыми колонистами-протестантами во Флориду, но... его не пустило датское правительство, проще сказать: в это время он попал в тюрьму за ограбление одного ганзейского корабля.
      _______________
      * Христофор Колумб.
      Он теперь может считать себя в ряду бывших пиратов, находящихся ныне на службе у Англии, Испании и других правительств. К именам Кабота, Ролейя, Дрэйка, Дэвиса, Фробишера можно добавить и его имя - Роде!
      Будущее покажет, что и он, Керстен Роде, способен на добрые дела. С русскими людьми можно ладить. Два корабля поведут холмогорские дяди. Смельчаки! В Ледовом океане не плошали, водили суда. Он, Керстен Роде, полюбил московских людей.
      С гордостью обвел Керстен Роде взглядом вверенные его командованию московские суда. Под его присмотром закончилась постройка новых и починка купленных у иноземных купцов кораблей. Он сам следил, чтобы корпуса были хорошо проконопачены, просмолены, чтобы были устроены удобные каюты и плотно слажен палубный настил. На кораблях теперь новые, из русского леса мачты. Ванты, соединяющие мачты с бортами судов, натянуты тоже новые, лучшего качества, привезенные из Холмогор.
      Русскому такелажу, пожалуй, позавидуют самые прославленные мореходы Запада. Этого мнения твердо придерживался Керстен Роде и гордился тем, что он в полной мере снабжен такой драгоценною для моряка оснасткою кораблей.
      А холмогорские кормчие и матросы не хуже датчат; пушкарей же с их легкими, убоистыми пушками Керстен считал выше европейских.
      Любуясь своими кораблями и раздумывая обо всем этом, он не замечал, что за ним с любопытством следят московские и новгородские купцы, приготовившиеся плыть со своими товарами за море.
      Коробейников Трифон по молодости лет глядел на этого длинного чужеземца с некоторым страхом. Нечего греха таить - не особенно-то он доверял его человеческому естеству. Мучили сомненья: уж не переодетая ли то нечистая сила? На всякий случай Трифон норовил быть поближе к старикам. Это не мешало, однако, ему размышлять о том, как бы сбыть по сходной цене там, за морем, беличьи меха; дело тут, понятно, не в том, кто поведет корабли, а в прибыли. Товар звания не спрашивает, а купецкая мошна и подавно. Черт с ним, кто бы он ни был! Впрочем, держаться от него поодаль нелишне.
      - Ты чего задумался? - хлопнул по плечу вздрогнувшего от неожиданности Коробейникова седовласый, высокого роста гость Иван Тимофеев.
      - О батюшке и матушке тоскую... На кого их покинул!
      - Вот уж подлинно: сова о сове, а всяк о себе, - насмешливо фыркнул Тимофеев. - А я так думаю: есть товар, есть хлеб - остальное господь бог подаст... Он к торговым людям милостив... Вот Степа Твердиков плавал в Антропь*, разжился в дацкой земле и брюшко отпустил... Чай, не от "нету" люди толстеют!
      _______________
      * Антверпен.
      - Любо слушать твои мудрые речи, Иван Иванович, - смиренно произнес Трифон, нагнувшись и смахнув ладонью пыль со своих новых сапогов. Сам про себя подумал: "Узнать бы, почем он-то свои меха беличьи ценить будет?"
      Иван Тимофеев вздохнул, почесал, закусив губы, под бородою и спросил как бы невзначай:
      - Триша, соколик... ты того... как его?.. Што за меха-то беличьи спросишь?
      Коробейников с удивлением посмотрел на старика.
      - Новое, как сказать, дело-то... непривычное... Батюшка и матушка и завовси не хотели пущать меня. В окияне-де змей такой водится, што все корабли проглатывает. У него семь голов. Семь кораблей может слопать. Прозывают его "гидра чудовищная". Батюшка и матушка богу молились всю ночь, штоб с гидрою я не повстречался. Батюшка и матушка... А, промежду прочим, што там за человек стоит, чуден больно и ростом с колокольню?
      - Будто не знаешь? - хитро улыбнулся Тимофеев, подумав: "Не говорит цену, лукавит".
      - Истинный Христос, не ведаю!..
      - Атаман наш... Голова. Куда поведет корабли, туда мы и поплывем. Все в его власти...
      - Полно, други! Не куда он погонит, а куда царь приказал ему идти. Все в царевой воле, - вмешался в разговор купец Твердиков.
      - Вона што, - удивленно, нараспев, протянул Коробейников. Будто и в самом деле не знает, что всему делу царь голова. Так отцом приучен был всему удивляться.
      - А мне один немец - торговый человек - сказывал, будто в окиянах водятся морские монахи...* Тело в чепце, а на голове камиловка, продолжал он, обратившись к Тимофееву.
      _______________
      * Ламантины.
      - Стало быть, там у них, на морском дне, монастыри, што ли?
      - Стало быть, так!.. Об этом немец мне ничего не сказывал.
      - Чай, и там бабий монастырь в отдельности?
      - Ты судишь, как у нас... Мол, царь Иван Васильевич отделил чернецов от черничек в монастырях, значит, и там так же... У морского царя, чай, свои порядки... Чудак!
      - Плачут у нас инокини... бог с ними. Скушно будто стало.
      Иван Тимофеев с бедовой усмешкой посмотрел на парня.
      - Ты не утешать ли их туда ходил?
      - Не! - покраснел Коробейников. - По меховому делу.
      - Ну, ну!.. Молодой квас во всякой твари играет! - добродушно похлопал парня по плечу Тимофеев. - А ты все же хитер, любого седовласого купца за пояс заткнешь...
      - Бог с вами, Иван Иванович. Батюшка с матушкой...
      - Буде. Наладил не к делу: "батюшка с матушкой"... Всуе родителев не поминай - грешно.
      Тимофеев, убедившись, что от Коробейникова толка не добьешься, пошел к толпе торговых людей, сидевших на бревне близ кабака.
      Коробейников облегченно вздохнул.
      "Торг дружбы не любит", - вспомнил он слова своего отца.
      - Не променяю я Студеное море на сию немецкую лужу. Простору мало... - размахивая рукой, горячился старец Федор Погорелов, ходивший на своем суденышке вдоль всего Кольского побережья. Он уже побывал и в Норвегии, и в Швеции, а в Архангельске совершил несколько крупных сделок с англичанами. - Ни снежные бури, ни льды не мешают нам великую торговлю учинять по вся места. Коли не верите, спросите вон Кирилку Беспрозванного либо Ерофейку Окуня... Они наши корабли водили.
      Сидевшие рядом с ним купцы угрюмо молчали.
      - Кабы не воля на то батюшки-государя, никуда бы я со своих местов и не тронулся. От добра добра не ищут.
      - То-то и оно!.. Государь наш батюшка ласков к нам, щедр и милостив... Хочешь не хочешь, а надо плыть, дабы не разгневался.
      - Вот и я говорю. Торговый царь, справедливый... Не себя для, так-то... О нас печется... Не ропща я говорю, а так. Уж больно к Студеному морю привык. Нельзя и Западное море забывать... Теперь у нас вона какая защита... Пушкари... стрельцы.
      - Знамо этак! Худая та птица, што свое гнездо марает.
      Тимофеев вмешался в разговор, желая вызвать собратьев по торговле на откровенную беседу.
      - Все это ладно, так, люди добрые... Одначе ближняя-то соломка лучше дальнего сенца. Студеный торг мы знаем, а вот как там-то, куда плывем? Почем там ты спросишь, Федор Игнатьевич, за беличий мех-то?
      Погорелов поморщился, ответил не сразу, да и то, будто бы у него слова клещами из горла тащили.
      - Не о мехах моя душа болит. Оставил я бабушку свою дома, как есть в слезах, в тревоге горестной... Ах, Иван Иванович, вот времечко-то прикатило!
      Курносый, веселый Степан Твердиков вскочил с своего места, сказал громко:
      - Полноте, други! Чего тут горевать? Князья в платье и бояре в платье - будет платье и на нашей братье. Вон, гляди, куды Строгановы стрельнули. В свои люди к царю залезли. Превыше леса стоячего. А цену спросим, какую нужно. Што о том прежде времени языки чесать! Свое возьмем. Не на том, так на другом.
      На набережную из Таможенной избы вышел дьяк Посольского приказа Федор Писемский, а с ним его друг дьяк Петр Совин. Попросили торговых людей стать по старшинству в ряд. Засуетились купцы. С самого правого края, опираясь на посох, стоял Федор Погорелов, рядом с ним - Иван Тимофеев, за ним Софрон Поспелов, новгородский гость, рядом Тимофей Смывалов, затем Степан Твердиков, черноглазый детина Юрий Грек, Василий Поздняков и многие другие. Последним - Коробейников.
      Писемский внимательно осмотрел купцов: так ли одеты, не приключилось бы какого сраму Московскому государству. Явившемуся в черной чуйке Смывалову он велел переодеться у него, а чуйку брать не велел, "штоб не соромить московских людей". Валенки тоже велел оставить в Нарве. "Ни к чему они. Там тепло". Писемский бывал в Англии, хорошо знал тамошнюю жизнь.
      Купцы волновались. Шептали молитвы. Стало быть, это не сон, а явь придется, однако, плыть неведомо куда, неведомо - к благополучию ли? Вздыхали, косились на покачивавшиеся невдалеке, на волнах, русские корабли под царскими вымпелами. "Да! Скоро-скоро! Чего не чаешь, так оное сбывается. Всегда этак. Прости ты, господи, за что испытуешь?"
      Думал тяжелую думу дедушка Погорелов: "Царя потешишь - себя надсадишь. Недаром говорится: "Старица Софья о всем мире сохнет, а об ней никто не вздохнет". На кой мы нужны заморским нехристям?"
      Федор Писемский, строгий, неторопливый, ходил около купцов, расспрашивал их о том, что взяли с собой в дорогу, какие кто товары везет в чужие земли. Затем прочитал им наставление:
      - Зря своих товаров, кому попало, не кажите. Чужих товаров, чужих порядков, а особливо чужой веры не хулите. Не напивайтесь допьяна и матерно не ругайтесь. Государево имя произносите с благоговением, всуе не поминайте. А коли речь о батюшке государе зайдет, скажите: "Лучше нашего царя никого не знаем". На товары иноземные не набрасывайтесь, не кажите себя скупыми и завистниками.
      В это время в иноземной, "немецкой" торговой избе разливались песни: бушевали за винным столом шведские и датские купцы и моряки. Тут же находились и Беспрозванный с Окунем. Они были одеты в богатые кафтаны, обуты в нарядные сапоги.
      - Наши короли воюют! - кричал один из датчан, размахивая пустою чаркою. - А мы не хотим. Торговля войну не любит. Мешают короли... Не по силам Эрик войну затеял, братья. Польшу захотел он вытеснить из Ливонии, а у Дании отнять Норвегию. Один хочет царствовать над Балтийским морем! А на кой это нам надобно! Пьем за дружбу датских, шведских, польских, русских и ганзейских купцов!
      Тост датчанина подхватил хор голосов на немецком, шведском и датском языках. Не отстали и холмогорские мореходы, знавшие шведский язык.
      Все дружно ругали Ревель и ревельских каперов, посылали им проклятья за то, что мешают иноземцам вести торговлю с Нарвой.
      - А кто же покровительствует Ревелю, как не шведы? - стукнул кулаком по столу затянутый в кожу голландский шкипер.
      Шведы расхохотались.
      - Наш брат, поморский русский человек, плохо знает это! Не шведы, и уж, понятно, не купцы, а безумный свейский король всему делу помеха, сказал, сверкнув глазами, Беспрозванный.
      Голландский шкипер протянул руку Беспрозванному.
      - Честному человеку приятно пожать руку.
      Его примеру последовали и другие иноземцы.
      - Московита обвиняют в вандализме, а что сделали наши шведские командиры с Гапсалем? Выжгли его; женщин поголовно изнасиловали. Собор разорили. Расхитили в нем все, и даже образа, дароносицы и чаши. Колокола свезли в Ревель и там отлили из них пушки. У крестьян уведены все кони и скот. Несчастные сами впрягаются теперь в сохи. Перебили множество людей. Я - швед, купец, но стыжусь за поступки наших командиров, - сказал один из моряков.
      - Кто же тот подлец, который позволил это? - спросил голландец.
      - Любимец короля, командующий Оке Бенгтсон Ферла. К сожалению, он швед.
      - Король Эрик расплатился за это. Он волю дал ревельцам и своим каперам... Они грабят и топят шведов же! Во имя чего? Во имя того, чтобы не дать нам торговать с русскими! Не глупо ли?
      Это говорил капитан одного торгового шведского судна, стоявшего на якоре в Нарвском порту. Лицо молодое, загорелое, большой выпуклый лоб, глубоко сидящие глаза, черные усики. На нем был синий с серебряным позументом кафтан, и вообще он отличался от других гуляк своим нарядным костюмом и изяществом манер. Он назвал себя Клаусом Тоде.
      - Я тоже нанялся на службу к московскому царю. Мой друг датчанин Роде позвал меня к себе. Мы будем топить королевских и ревельских каперов и всех, кто будет мешать торговле с русскими.
      Один хмельной датский купец насмешливо крикнул:
      - Выгодное дело!
      Его оттолкнули вскочившие с места ганзейские и датские люди, бросились к капитану с объятиями.
      - Да здравствует Нарва!.. - закричал один из них, оглушив всех своим зычным, неистовым басом. - Виват, Москва!
      После этого все по очереди обняли Беспрозванного и Окуня.
      Стоявшие на бугре в ожидании посадки, недалеко от "немецкой" торговой избы, московские купцы прислушались к крикам, доносившимся из нее, и набожно перекрестились:
      - Спаси нас, боже, от искушения бесовского!
      Не столько боязнь греха их пугала при этом, сколько боязнь соблазна. Винца бы и они не прочь, чарочку-другую вкусить, да пить царем строго-настрого запрещено. Писемский и теперь искоса следил за ними - это нетрудно было заметить. Разрешено было разделять попойку с иноземцами только мореходам, прибывшим по приказу царя со Студеного моря, и то только на берегу.
      Керстен Роде привлек на службу царю опытного моряка, датчанина Ганса Дитмерсена. Теперь они вдвоем, сидя на скамье, беседовали о предстоящем переходе через Балтийское море и через проливы Зунд и Бельт. Переход нелегкий. Море кишит морскими разбойниками, наймитами Сигизмунда, герцога Августа Саксонского, Эрика XIV и немецких курфюрстов.
      Ганс Дитмерсен - подлинный "морской волк". Стоило взглянуть на его потемневшее от загара и ветров, покрытое шрамами лицо, чтобы убедиться в этом. Смелый, дерзкий взгляд его черных с крупными белками неприветливых глаз приводил в смущение даже его друзей, каперов.
      Он служил и немецкому герцогу, и шведскому королю как капитан каперских кораблей, несколько раз был ранен в морских схватках, но ни на одну минуту не разочаровался в полной опасности жизни корсара. Обиженный и немецкими и шведскими властями, он поклялся мстить своим бывшим хозяевам.
      В глазах его светилась неукротимая, затаенная злость.
      На немцев, на шведов и ревельцев у Керстена Роде были одинаковые взгляды с Гансом Дитмерсеном. Оба поклялись мстить им за былые обиды.
      Когда Керстен с жаром рассказывал Гансу о том, что царь Иван Васильевич послал на корабли лучших своих пушкарей и копейщиков, подошел из "немецкой" избы Клаус Тоде. Он поздоровался с обоими датчанами и скромно уселся рядом с ними, слушая их беседу.
      - Нас называют разбойниками, злодеями неблагодарные наши родичи, но где, на каком море плавают ангелы? В пламенных просторах морей и океанов живет только страсть. Да и на суше добродетель, которой кичатся немецкие князья, родилась из глубины горя. Через все мытарства прошли мы с вами, друзья. Видели красноречивых владык, европейских Пилатов, творящих убийства и омывающих руки, видели костры, на которых жгли людей во имя бога, видели венценосцев, которые убивали своих же родных отцов, матерей и братьев в борьбе за престол. Видели также доблестных корсаров, погибавших рыцарской смертью в водах океана... Много мы видели "святого" лицемерия, друзья! Но нигде не видали, чтобы простой народ не ложился спать со слезами. Уж не столь позорно, пожалуй, держать корсару в руках острый меч мщения.
      Керстен Роде произнес это спокойно, деловито, с твердой убежденностью в правоте своих слов.
      Ганс Дитмерсен грозно потряс в воздухе кулаком, глаза его стали страшными...
      - Горе врагам московского князя! Он может положиться на эту руку! Она не дрогнет, даже если сами ангелы будут проливать слезы. Немцы и король Эрик со своими ревельцами дорого заплатят мне за обиды.
      Клаус Тоде присоединился к его словам, с усмешкой добавив:
      - По правде сказать, повиноваться сброду, который носит название всегерманского союза князей, стыдно даже котенку. Германский император задумал посадить своего адмирала на побережьи проливов, чтоб разбирал, кого пропустить, кого не пропустить через Зунд и Кольбе. Кишки выпустим тому адмиралу-шпиону! И дня ему там не усидеть.
      - Ну, что ж! - деловито сказал Роде. - Мысли благие, будем ждать случая.
      Ганс со злобой плюнул в воду.
      - Любские купцы и другие торгующие с Нарвой гости одарят нас не менее Московита, коль станем дорогу очищать в Нарву, - произнес Роде. - Не худо принять и это в расчет.
      По всему берегу началась суета. Из шатров стали выходить московские люди, которых царь приказал посадить на корабли. Среди них и пушкарские десятни под началом Андрея Чохова.
      Холмогорские мореходы, Беспрозванный и Окунь, также вывели своих людей на берег. Им были даны два корабля: "Стрела" и "Голубка".
      Чохов добился своего. Ему так хотелось побывать на море, а Василий Грязной пытался отослать его в Устюжну, провожать каких-то всадников. Пришлось сходить к Григорию Лукьяновичу Малюте. Он с Басмановым набирал народ на корабли. Малюта обрадовал Андрея, поставил его на корабль Керстена Роде.
      Он велел Андрею смотреть, какие мечи, копья, какие пищали, какие пушки в иноземных войсках.
      Десятни чоховских пушкарей на подбор боевые. Все побывали в боях с немцами, все сражались и с прославленными польско-королевскими конниками. Громили из своих пушек Нарву, Дерпт, Нейгаузен и многие другие немецкие крепости; громили Полоцк под начальством самого царя Ивана Васильевича, и теперь пушкарей охватывало нетерпенье: скорее бы добраться до морских разбойников.
      Пушки завезены еще зимою в Нарву, новые пушки, выкованные для кораблей, - их можно быстро перебрасывать с одного места корабля на другое. Сам государь наказал не брать тяжелых пушек. Отнятые же у ворога пушки, чтоб Чохову пушкарю осматривать с особым прилежанием и отбирать в пользу государя с каждого корабля самое лучшее, невиданное еще на Руси, орудие. Но делать все это в добром согласии и дружном совете с атаманом Керстеном Роде.
      Жгучее любопытство охватывало пушкарей по мере приближения посадки на корабли.
      В шатре шел спор: кому и на каком корабле быть.
      Мелентий, друг и земляк Андрея Чохова, никак не хотел с ним расставаться.
      - Всю войну, брат, мы с тобой бок о бок, гоже ли нам теперь разлучаться? Подумай-ка, Андрюшко! Нижегородцы мы ведь с тобой, - говорил он обиженно.
      Андрей Чохов настаивал, чтобы Мелентий был у пушек на корабле "Ястреб", капитаном которого Роде назначил Ганса Дитмерсена. Нужен там "свой глаз".
      Сам Андрей, как приказал ему Малюта, поставил свои пушки на недавно приобретенном у датчан и перестроенном Шастуновым корабле, названном "Иваном Воином", на котором должен был плыть Керстен Роде.
      Третий корабль - "Держава" - сдан был Клаусу Тоде. Сюда старшим пушкарем Андрей хотел послать Алешу, своего ученика и дружка, но Алешка не хотел расставаться с Андреем.
      "Стрелу" и "Голубку", на которых начальствовали Беспрозванный и Окунь, заполнили команды из поморцев, и лишь немного у них было матросов-иноземцев.
      Пушкари, которых Андрей посылал на эти корабли, тоже заартачились.
      - Что мне с вами делать? - смеялся Андрей. - Все хотят со мной.
      После горячих споров дело уладилось: Андрей добился своего. На всех судах разместились пушкари, с тем, чтобы на каждом судне находился боевой, бывалый пушкарь.
      Стрелецкий сотник Митрофан Саблин, красный от непрерывного крика, разделил стрелецкую сотню на отряды; гуськом, с копьями и пищалями пошли они по мосткам на готовые к отплытию корабли; им же было вменено в обязанность помогать в пути и судовой команде.
      Дьяк Федор Писемский давал прощальное наставление дьяку Совину, дьякам и подьячим, сопровождавшим Совина в Данию и Англию, разъясняя им, как и что говорить с их "министры", купцами и прочими дацкими и аглицкими людьми.
      Небо прояснилось, солнце блеснуло на поднятых парусах, на белых гребнях пенящихся волн. Ветер еще держался. Матросы-датчане, нанятые Керстеном Роде здесь же, в Нарве, окружили его, показывая руками то на небо, то на корабли. Датчан собралось человек двадцать. Все это - моряки, перешедшие с двух купленных у датских купцов кораблей на московскую службу.
      Около них толпились толмачи, назначенные Посольским приказом плыть вместе с московскими людьми.
      На каждый корабль царем Иваном Васильевичем "для присмотру" было послано по одному смышленому дворянину.
      Ветер ослабевал.
      Окрестности Нарвы огласились протяжным, звонким боем грузных, басистых воеводских литавр.
      Около мостков, по которым двигались на корабли пушкари, стрельцы, купцы, матросы и разные работные люди, стояли в облачении священники с крестами и чашами для кропления. Русские люди обнажили головы, слушая напутственные молитвы, усердно молились. У многих навертывались слезы: бог знает, что там, впереди, в страшном, загадочном море, ради которого пролито и проливается столько крови, к которому тянутся руки многих королей и которое так дорого, так любо батюшке государю Ивану Васильевичу!