Иван Васильевич, гарцуя на своем коне, отъехал в сторону, стал под кущей золотистой осенней листвы дубняка, пропуская мимо себя горских наездников. Смуглые, черноглазые, они добродушно посматривали на царя, который отвечал им приветливой улыбкой.
      Владимир Андреевич оглянулся назад и, увидев Ивана Васильевича, тяжело вздохнул.
      Осень, а солнце греет по-летнему.
      Не доезжая до Ржева, войско расположилось на ночлег.
      Опричники раскинули царский шатер на поляне соснового леса, совсем недалеко от дороги. Басманов расставил вокруг царского шатра стражу и опричников.
      Ночь была тихая, прохладная. Золотистым дождем рассыпались в безветренном воздухе брызги лунного света; поля и леса, овеянные изумрудным покоем, говорили о славе и величии русской земли. Иван Васильевич, выйдя из шатра, с гордостью осматривал окружавшие его просторы. Он любовно сжимал рукоять своего меча, вспоминая последние минуты расставания с царицей и детьми. Он дал слово царице вернуться с победой. "Жигимонд - не хозяин у себя на земле, - говорил он ей. - Его теснит вельможная шляхта... Он связан по рукам и ногам ее причудами".
      Ведь недаром же пришлось написать королю: "Ты посаженный государь, а не вотчинный, как тебя захотели паны твои, так тебе в жалованье государство и дали; ты в себе и сам не волен, как же тебе быть вольным в своем государстве".
      Царь московский - полный хозяин своей земли, стало быть, и войско его сильнее Сигизмундова, а тем более ливонского... Никто, как бог и государь; только их на Руси народ слушает.
      Царица сказала на это: "Зачем же ты сам ведешь войско?" Царь ответил ей: "Свой глаз дороже родного брата, да и воину веселее идти в поход с царем, и на воевод своих посмотрю, сколь искусны они и ревностны в боях за родину". Царица перекрестила его, тихо, со слезами, произнеся: "Сердце мое чует беду..." В ответ на это царь рассмеялся. "На полях брани безопаснее мне, нежели в своем дворце, там окружают меня мои воины, а здесь льстецы и обманщики". Мария Темрюковна сказала: "А в твоем войске разве нет льстецов и обманщиков?"
      Вспоминая обо всем этом, царь отошел в сторону от шатра. С благоговением, шепча молитву, стал всматриваться в звезды, как бы ища в небе ответа:
      Три века, почитай, русский народ находился в монгольской кабале, да не потерял себя, не изменил своей вере! Из поколения в поколение передавал ненависть к поработителям. Настал час - и сбросил русский народ с своей спины татарское иго и воздвиг московскую несокрушимую мощь.
      Будет ли счастлив этот поход? Хватит ли у народа сил?
      Он, царь всея Руси, понимает, в чем сила его земли, он преклоняется перед Москвой, перед ее древними святынями, перед лесами и рощами, ее окружающими... Все священно в Москве, все - залог будущего счастья родины... Москва - бездонный источник славы и богатырства... Прах Дмитрия Донского, Ивана Калиты, Ивана Третьего, Василия Ивановича - незыблемая основа царской державы. И он, царь Иван Васильевич, как и предки его, призван самим богом еще сильнее укрепить эту силу, поднять силу Москвы на еще высшую ступень. Пускай прах его будет достоин покоиться под одними сводами, в одном ряду с гробницами предков.
      Обратившись лицом на восток, Иван Васильевич помолился...
      По дороге к своему шатру он вспугнул вылетевшую из кустарников птицу. Тяжело хлопая крыльями, она огласила протяжным, тоскливым визгом ночную тишь.
      Царь вздрогнул, остановился: "Сова. Вещая птица! К добру ли?"
      Мрачное чувство сомнений вдруг овладело им, но он постарался подавить его. Взглянув на тысячи шатров и шалашей, растянувшихся грозным станом на равнине, он снова приободрился, быстро подошел к шатру. Опричная стража, отдавая честь царю, опустила наконечники копий.
      Постельничий помог царю умыться, раздеться.
      - Меча не тронь... Оставь около меня... - тихо проговорил Иван Васильевич, помолившись богу и укладываясь спать.
      Вдруг он вскочил с постели, стал прислушиваться.
      Около шатра кто-то спорил со стражею.
      - Погляди, кто там? - приказал он.
      - Князь Владимир Андреевич, - вернувшись, доложил постельничий.
      - Вели пустить... А сам выйди. Не гаси огня.
      В шатер вошел князь Владимир. Помолился и земно поклонился царю.
      - Садись, княже... Что скажешь, друг? Аль тебе не спится?
      - Не спится, государь... - понурив голову, едва слышно ответил Владимир Андреевич.
      - Дивуюсь я, брат, с чего бы тебе сон терять? Аль беда какая, аль совесть нечиста? Будто, и беды у тебя нет, и совесть, будто, твоя чиста... Не так ли? - сказал царь, зевая и потягиваясь. - Да и забот у тебя тех нет, что у меня.
      Ответом ему было молчание.
      Царь ждал. При свете огонька, потрескивавшего в плошке, видно было, как передергивается его лицо от волненья, блеснули глаза. Заметив это, Владимир Андреевич, заикаясь, сказал что-то невнятное.
      - Владимир! Ты похож на отравленного... Будто яда хлебнул... Видел я таких... Они давятся собственной слюной... - царь рассмеялся. - Нет, не слюной, а своим беззаконием... Оное - страшнее всех ядов. Наш яд ускоряет смерть, а их яд разваливает царство...
      - Государь, - набравшись сил, заговорил князь Владимир. - Коли уж пришел я, так тому и быть... Стало быть, так богу угодно... Боязно мне, да што делать?
      - Теперь я узнаю тебя... Подлинно ты: и робкий, и нерешителен, и что-то сделать либо молвить хочешь, и язык у тебя не поворачивается... Вот, если бы все мои бояре были такими, как же царю в ту пору править?
      Вдруг Владимир Андреевич стал на колени и заплакал.
      - Полно! - всполошился Иван Васильевич. - Иль приключилась беда какая? Не будь бабой. Говори смело! Ведь ты мой брат.
      - Беда не приключилась, батюшка государь, бог не допустил... Я не допущу! - вдруг во весь голос завопил князь: - Не вели казнить, вели миловать.
      - Вставай! Не гоже князю, да еще государеву брату, пластаться передо мной... Вставай!
      Владимир Андреевич поднялся, отдуваясь, провел рукой по голове, как бы вспоминая что-то.
      - Ну! - нетерпеливо толкнул его рукой царь.
      Князь Владимир вынул из-за пазухи бумагу и подал ее Ивану Васильевичу.
      - Прими, государь... Список... самолично взял я его у Ивана Петровича Челяднина-Федорова.
      Царь удивленно посмотрел на князя.
      - Боярин мог бы и сам... Хватит ему там нежиться... Война!
      Владимир Андреевич всхлипнул, проговорив сквозь слезы:
      - Государь... Заговор против тебя. Вернись!.. В Москву вернись. Не ходи с войском!
      Иван Васильевич быстро вскочил с постели, дрожащей рукой ухватившись за меч. Охрипшим голосом переспросил он:
      - Заговор? Брат!.. Скажи... кто? Кто еще?
      - Гляди в список, государь... Гляди!.. Холопы твои... Успокойся, сядь, государь... Буде не веришь, - поклянусь!
      - Ох, душно... Господи!.. Время ли теперь?! Родимый!.. рассказывай... Садись, садись, садись... Владимир, садись рядом, около меня... Говори. Стой, я обниму тебя!.. Возьми список... На!.. Погань здесь... Погань... Проклятье!.. Спасибо, брат!.. Чуяло сердце царицы!
      - Государь... молю тебя... успокойся...
      - Да, да, да!.. Царю нельзя... Мы в походе!.. Читай, кто?
      - Государь! - Челяднин Ванька... Пимен новгородский... Микита Фуников... Мишка Репнин... Ростовский Семка...
      Царь вырвал список у князя Владимира и, указав на дверь, сказал: "Уходи, оставь меня одного!" Но, когда князь повернулся, чтобы уйти, он вдруг окликнул:
      - Куда ты? Стой! Поведай!.. Что задумали неверные псы?
      Владимир Андреевич, бледный, трясущийся от страха, рассказал царю о том, что бояре и воеводы, чьи имена в списке, изменным обычаем задумали, когда войско зайдет в глубь Ливонии, выдать его, царя, польско-литовскому королю Сигизмунду-Августу. В войске у них есть скрытые государевы враги воровского рода, кои и самой жизни государевой могут учинить погибель.
      Отпустив князя, Иван Васильевич склонился к огню и стал читать список. Лоб его покрылся холодным потом; грудь тяжело дышала; руки дрожали; строки списка прыгали. Поймав то или иное боярское имя, царь вонзал в него раскаленные стрелы гневных, горевших огнем ненависти глаз. Среди мрака ночи, среди желтой мути душевного хаоса вдруг начинало выплывать льстивое бородатое лицо то одного, то другого боярина... В ушах начинали звучать сладкие, льстивые речи... В них - страстные заверения, клятвы в верноподданнических чувствах... в том, что великое благо сложить голову свою за царя и его род... И вот ныне... Да! Это они же, все тут! Может ли это быть? Не поклеп ли какой? Не происки ли Сигизмундовых воров, бежавших за рубеж изменников? Бывало и это... Позорили они жестоко честных людей.
      "Господи, да минует мя чаша сия!" - прошептал Иван Васильевич, сползая с постели на пол и положив глубокий поклон перед иконою Спаса нерукотворного образа.
      Утром царь Иван велел отслужить молебен в присутствии бояр и начальных людей дворянского звания, а после того собрал ратный совет на лесной поляне, вблизи своего шатра.
      Никому и в голову не могло прийти, что царь всю ночь не спал, страдая от великой обиды, ведя борьбу со страхами и предчувствиями.
      - Враги наши, - сказал государь, - растут многолюдством и добреют ратной силой и многими заморскими выдумками. Их зависть, коварство и лютость обволакивают нас. Почитай, дня нет, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не тешил себя думою о нападении на святую Русь. Земля наша велика, но еще больше врагов округ наших рубежей. Не они ли прилагают усердие отторгнуть и наши извечные вотчины и города в Лифляндской, названной ими, земле? Оное многие из вас забыли, как будто и не в нашем царстве они живут. Забыли они, что не причуда государя, а воля всенародства - продолжать войну с Литвой и немцами... Вспомните же прошлогодний собор... И теперь как нам не устыдиться, ежели мы не пойдем стеною на врага? Слушайте же! Дела моего царства требуют, чтоб вернулся я в Москву - стольный град, там ждут моего прибытия митрополит и ближние бояре, а о том, какие то дела, одному богу да государю то ведомо. Войско оставляю я на совесть и доблесть своих славных воевод. А начало над всеми возлагаю на боярина Ивана Федоровича Мстиславского и князя Владимира Андреевича... Господь поможет вам!.. Москва будет молиться о вас!
      После ратного совета царь Иван Васильевич стал собираться в дорогу, отобрав себе сотню телохранителей из государева полка.
      После молебна, распрощавшись с войском, он помчался, окруженный всадниками, по дороге на Москву. Печальными глазами проводили ратники государев караван; тяжело вздыхали, а были и такие, что и слезы пролили.
      Когда военный табор исчез из глаз Ивана Васильевича, он с горечью почувствовал себя совсем одиноким. Больно и тяжело было покидать войско, еще больнее сознавать, что его, царя, заставили бежать из собственного стана и сам царь, подобно изгнаннику, должен скакать обратно домой, как бы недостойный чести предводительствовать своим войском, которое он любит, которым он гордился, с которым совершил славные походы на Казань и Полоцк.
      Иван Васильевич впервые так ясно, так до ужаса ощутимо почувствовал силу своих домашних врагов. Разве не горел он желанием сразиться с немцами и их покровителем королем Сигизмундом? И не был ли он уверен, когда отправлялся в поход, в том, что король будет побежден, позорно бежит от русского войска? Вышло иначе: побежденным оказался он, царь! Позорно бежит от русского войска сам же его предводитель, царь всей Руси...
      Такой обиды никогда не забыть, ее даже пережить трудно. Что скажет народ, так торжественно провожавший в поход своего государя? Что скажут бояре, князья и служилые люди в Москве? Что скажет митрополит Филипп, и без того осуждающий каждый шаг царя? А царица? Разве не болело ее сердце при расставании с ним? Нет, он не послушал ее. Он, как неразумный отрок, уверял ее, что на бранном поле ему безопаснее, нежели во дворце. Теперь стыдно смотреть в глаза даже царевичам, что ответишь им, малолеткам?
      А что будут говорить и писать в Польше, Ливонии, у немцев, в Свейском государстве?.. И без того повсюду злорадствуют, слыша о распре царя с боярами.
      В пору совершить великий грех: наложить на себя руки...
      Мучительные мысли тяжело навалились одна на другую, давя мозг, заставляя холодеть сердце царя Ивана.
      На "ямах" выходили мужики и бабы, падали в ноги царю, прославляя его имя, но ему стыдно было слушать их униженные причитания. Ведь они не знали... не знали о том позоре, который окутал его царское имя. Они не знали, что царь - беглец, спасающийся от собственных холопов.
      Иван Васильевич с досады приказывал разгонять народ плетьми. Крестьяне в страхе убегали в леса, прятались в оврагах и кустарниках, не понимая, за что их бьют. Но, видя слезы и слыша крики и стоны мужиков и баб, царь еще более ожесточался. Им все более и более овладевало мрачное торжество мстителя от сознания, что велика его сила и что добьется он и устрашения своих вельможных холопов, сделает еще более страшным путь от плетей до плахи.
      Слезы потекли из глаз царя, когда он увидел издали Москву.
      Что он скажет царице?
      Список врагов у него в кармане, всех он их хорошо знает и каждому воздаст по их нраву. Он придумает такие казни, о которых раньше и не слыхивали на Руси...
      "Малюта! Хватит ли тебя, чтоб угодить царю? - усмехнулся сквозь слезы царь, въезжая на окраину Москвы. - Только бы не было благовеста. Не надо встречи!"
      Около первого же храма, ставшего ему на пути, Иван Васильевич слез с коня и горячо возблагодарил бога о благополучном прибытии домой.
      Подземелье Малюты раскрыло целиком заговор. Однако не сразу на всех заговорщиков царь обрушил свой гнев, но с тайным расчетом, чтоб не развалить приказы и войско, в разное время казнил главарей заговора. Казнив Челяднина-Федорова вскоре после неудачного похода, он казнил Никиту Фуникова лишь через пять лет, а князя Владимира Андреевича с женой и сыновьями, участие в заговоре которого было доказано его же друзьями, подвергли казни через два года после того, как он передал список заговорщиков царю.
      XV
      Умирал бездетный король Сигизмунд, столь упорно призывавший всех королей к крестовому походу на Москву.
      Династии Ягеллонов приходил конец. Наследников после короля не оставалось.
      Утихли бои.
      И вдруг Европа была потрясена ужасным известием: польская шляхта, особенно - мелкая, неродовитая, и простой народ заговорили о желании видеть у себя на престоле либо царя Ивана Московского, либо его сына царевича Федора.
      Стало даже известно, что это обсуждалось и в Польской и в Литовской радах.
      По рукам европейских дипломатов уже распространилось обращение польских послов к царю Ивану:
      "Рады государя нашего, короны польской и великого княжества Литовского, советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если господь бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады не думают, чтобы им государя себе взять от басурманских или иных каких земель, а желают себе избрать государя от славянского рода по воле и склоняются к тебе, великому государю, и твоему потомству".
      Московские послы писали из Польши:
      "В Варшаве говорят, что, кроме московского государя, другого государя не искать; говорят, что паны и платье заказывают по московскому обычаю и многие уже носят, а в королевнину казну собирают бархаты и камни на платье, по московскому обычаю; королевне очень хочется быть за царем".
      Польскую шляхту привлекало могущество московского царя, сходство языка, обычаев и, наконец, - опасение нападений со стороны общих с Москвою врагов: Турции и Германской империи.
      Царь Иван, выслушав польских послов, приглашавших его на престол, глубоко задумался. Он никогда никакого дела не решал, прежде чем обсудить его со всех сторон со своими ближними боярами и посольскими дьяками.
      И, обдумав все, сказал он с хитрой улыбкой Богдану Бельскому:
      - И то правда, что одной крови мы с поляками, и что моя покойная матушка - полька же, и что ссориться нам не из-за чего, но не умышляют ли польские вельможи удержать за собою захваченные Жигимондом лифляндские земли?.. Не ради того ли они зовут меня, чтоб остаться хозяевами неправедно отторгнутых у нас приморских земель?..
      А затем сердито добавил:
      - Непостоянны королевские вельможи!.. Не надежны! Мелкая шляхта - не указ им, а черный люд - и того меньше... Ради власти и своего самовольства они готовы по вся дни торговать своим народом... Верные люди тайно донесли мне, что уже идет у них торг и с французским, и с немецким, и с свейским королями... Ох, не верю я, не верю им! А приморских земель никому не уступлю, даже своему царевичу Федору, коли он и впрямь станет польско-литовским королем.
      Не ошибся царь Иван в своих сомнениях.
      Много раз сходились московские послы с польскими, много раз самому царю случалось беседовать с польско-литовскими послами о том, чтобы быть ему или царевичу Федору королями Польши.
      Уж и титул был выработан:
      "Божиею милостию, государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский и великий князь Русський Великого Новгорода, царь Казанский, царь Астраханский..."
      Московскими дьяками и польскими панами были выработаны обширные условия, которыми следовало бы руководствоваться при принятии царем Иваном королевской короны на Польше и Литве.
      И однако...
      Испуганная, завистливая Европа, приложившая все силы к тому, чтобы не допустить объединения восточных славянских государств, возвела на польско-литовский престол "своих королей": сначала Генриха Анжуйского, француза, брата Карла IX и сына Екатерины Медичи; затем, после скорого отречения Генриха - венгерского воеводу, семиградского князя Стефана Батория...
      Царь Иван не ошибся и, глядя на суетню вокруг польской короны, сказал боярам:
      - А всему тому причиною - море!.. Радзивиллы, Замойские и все иные польские князи не хотят, чтобы мы владычествовали на Лифляндии, не хотят того и немцы, и шведы, и многие иные короли... Так знайте же! Море будет нашим! Никому не отдадим Нарвы!
      Время течет, все меняется; не стало многих людей, о них служат панихиды, усердно рассылаются о них царские синодики по монастырям, в которых величают их "преставившимися".
      Опустошила русскую землю страшная моровая язва. Кое-кого придавила мысль об обреченности, о близком "конце света". Митрополит Филипп пугает царя, что "по грехом его все то приключается!". В умах - смятение и ужас! На полях бранных не умолкает звон мечей, не стихает огневой бой... Со всех сторон лезут враги на древнюю Русь... Кажется, вот-вот пришла конечная гибель государству, все шатается... Но одно свежо и незыблемо: мечта удержать пристанище на Балтийском море, мечта сделать великою Русь. Ради того: непрерывные походы в Литву и Ливонию, опалы и казни; преждевременные морщины на лице царя, седые волосы и душевные бури, разрушающие веру в людей, самых близких людей. Но ничто не может заглушить горячей веры царя в богатырское будущее Руси, в утверждение ее на берегах Балтийского моря.
      "Пределы твои - в сердце морей".
      Это напутствие митрополита Макария часто в сумраке длинных, скучных вечеров, наедине у себя, в рабочей горнице тихо произносит царь Иван, когда приходят усталость и тоска; эти слова сообщают бодрость ему, и заветное слово "море" произносит царь гордо и радостно, хотя его тут никто и не слышит.