Малюта Скуратов и Василий Грязной озабоченно обскакали на конях место, на котором должна совершаться предстоящая потеха, отгоняя плетьми от стены толпы любопытных слобожан.
      Невдалеке от царевой вышки - места для вельмож, духовенства и чужеземцев, желавших полюбоваться на царскую забаву.
      Конные трубачи огласили воздух протяжным, грозным гудом, возвещавшим выход царской семьи из дворца.
      Вскоре толпившийся в лугах народ увидел выехавшего верхом из дворцовых ворот государя Ивана Васильевича. На нем был зеленчатый, парчовый с бархатными узорами кафтан. За царем в повозке следовали царица и царевичи Иван и Федор под охраной опричной стражи.
      Затем потянулись ближние, опричные и земские, бояре, которым было объявлено, что сегодня царю угодно наказать лиходеев-бродяг и чернецов заволжского толка, коих уличили в пожоге Печатной палаты в Москве.
      Когда государь, его семейство и вельможи заняли места, Малюта Скуратов приказал литаврщикам бить в литавры, а трубачам и гудошникам гудеть в трубы и рожки что есть мочи.
      К этому невообразимому шуму присоединился еще медвежий вой и лай собачьей стаи.
      С потешного поля быстро разбежались заканчивавшие свою работу метельщики. Едва успел скрыться в воротах последний из них, как из погребов и клеток, стоявших под навесами, переваливаясь на четвереньках, выбежал громадный медведь. Он остановился, обнюхивая воздух. Но вдруг на него наскочила стая озверелых псов. Началась горячая схватка между собаками и пришедшим в ярость, поднявшимся на задние лапы во весь рост зверем.
      Царь Иван спокойно, с добродушной улыбкою, наблюдал за этой схваткой.
      Царица Мария неподвижно, затаив дыхание, следила за тем, как собаки рвали клочья шерсти у медведя.
      - Их много, а он один... Какой сильный! - тихо шепнул на ухо царице Иван Васильевич и, подозвав к себе Григория Грязного, сказал ему:
      - Помогите псам...
      Через несколько мгновений во двор вбежали татарские стрелки и стали осыпать медведя стрелами. Обливаясь кровью, медведь рухнул на землю. Собаки принялись терзать обессилевшего зверя, пока псари не загнали их бичами на псарню.
      Царь и царица весело рассмеялись, видя трусливое бегство псов.
      - Так им и надо! Не возомнили бы о себе, будто они медведя свалили... - тихо сказал царице Иван Васильевич. - Собачьего хвастовства и так трудно снести без гнева... А теперь, государыня, - хамово отродье губить будем. Не мешали бы царю лиходеи. Того для и наказываю их.
      Медвежью тушу убрали сбежавшиеся сюда лапотники. Прицепили испуганно к двум коням и побежали долой с поля. Кони, фыркая, галопом понеслись к воротам.
      Когда опустело, выведено было восемь бродяг, одетых в изодранные монашеские рясы. У каждого из них в правой руке было копье. Они были разных возрастов. Среди них находился и старец Зосима. Он, обратившись искаженным от злобы лицом к царскому шатру, что-то стал выкрикивать и грозить кулаком. Остальные, в растерянности, ежились, крестились, переглядывались недоуменно, не понимая ничего. Вид их был жалкий, убогий.
      Прошло несколько минут необычайной тишины, и вдруг потешное поле огласилось страшным ревом и диким раскатистым рычаньем.
      Лицо царя Ивана вытянулось, губы его что-то прошептали, чего царица не могла расслышать. Царевич Иван радостно захлопал в ладоши. Веселое возбуждение охватило опричных слуг государя. Малюта Скуратов, Василий Грязной и Алексей Басманов неподвижно стояли позади кресел царя и царицы. Лица их окаменели в напряженной настороженности.
      Два бешеных медведя - страшные, невиданно огромные чудища, - испугав заплакавшего царевича Федора, бросились вскачь по полю.
      Бродяги в ужасе сбились в кучу, выставив вперед копья.
      Один Зосима, высоко вскинул руки, сжатые в кулаки, продолжая истошным голосом проклинать царя и его опричников.
      - Кромешники! Губители! - кричал он. - Тиран, будь проклят ты на веки вечные! Сыроядец! Пес!.. Душегуб!
      Царь наклонился к царице:
      - Сей монах - темный невежда! Допрашивал я его. Библии не знает! Какой же он служитель божий? Коли царь библию всю наизусть помнит, то святым отцам и того больше надобно знать. Не жаль мне его. Бродяга он, как и те.
      Медведи с остервенением набрасывались на стены, словно желая перепрыгнуть через них, не обращали внимания на сбившихся в кучу бродяг.
      Царь с неудовольствием следил за медведями, нетерпеливо ерзая в кресле.
      - Кто оное старье выпустил? - спросил царь, обернувшись к Малюте.
      - Государь, верь мне: две презлющие медведицы. У них мы отобрали медвежат...
      Обежав поле, медведицы быстро обернулись в сторону бродяг. Они издали душераздирающий вопль, - громадные клыкастые челюсти защелкали, будто в лихорадке.
      Царевич Иван привскочил, с любопытством перегнувшись через перила вышки, отец дернул его за рукав:
      - Сиди! Не шуми.
      Увидев бледное, с горящими глазами лицо отца, царевич сразу притих, испугался.
      Медведицы, низко опустив голову, будто обнюхивая землю, неторопливо приближались к своим жертвам; согнутые их головы покачивались из стороны в сторону.
      - Пошли! - прошептал царь.
      Еще мгновение - и прыгнут на монахов, но произошло обратное: на зверей бесстрашно бросился с копьем в руке человек. Это был старец Зосима. Он с размаха всадил копье в одного из медведей.
      Тишину огласил страшный, дикий вой медведицы.
      - Издохни, дьявол! - прокричал неистовым голосом Зосима.
      Не успел он отбежать от раненого зверя, как был сам им же подмят. Зубы медведицы впились в седую голову старца. Хлынула кровь. При виде крови и другая медведица набросилась на людей.
      Царь Иван вскочил с места, в сильном волнении облокотился на перила.
      - Заволжскую ересь пожирает медведица!.. Жри!.. Жри!.. Жри его!.. едва переводя дыхание, с злобною усмешкою выкрикивал он. - Гляди, гляди, Малюта!.. Головы уже нет!.. Нет головы - нет и умыслов противу царя! Все в ней - в голове. Вся нечисть! Все зло!
      - Точно, великий государь. Голова - зачинщица, - с деловитой рассудительностью ответил Малюта.
      - И телеса в грех вводит голова. Докудова ее не срубишь - до той поры и покою нет.
      Медведица продолжала терзать распластавшуюся на земле жертву.
      Остальные семь бродяг, сбившись в кучу, ощетинились копьями, не подпуская к себе зверя. Вторая медведица оскалила зубы, рычала, вся взъерошенная, кружась в какой-то остервенелой пляске.
      Царь мрачно улыбался, наблюдая за тем, как обороняются от медведицы охваченные ужасом бродяги. Они то кружились, то приседали, всячески увиливая от лап нападавшей на них медведицы, иногда вдруг дружно наступали на зверя, и зверь, тоненько завывая, пятился, высоко подскакивал, вытягивался во весь рост на задних лапах, пытаясь достать людей через копья. Уязвленный копьем, он снова опустился на передние лапы...
      - Знатно воюют еретики!.. - проговорил Иван Васильевич, - на войну бы их... Нет! Нельзя!
      - Нельзя, государь! Изменят, передадутся... - засмеявшись, подтвердил Малюта.
      - И то правда, наши старцы ух как быстроноги, - покачал головой царь. - Однако, надо медведя пожалеть. Они его заклюют. Они кого хочешь заклюют. У них великая сила! Пошли ему помощь.
      Малюта быстро сошел с вышки и отдал приказ стремянному стрельцу, чтобы охотники царского зверинца спустили с цепей еще тройку медведей.
      Кучке бродяг пришлось сражаться с четырьмя медведями. Пятый корчился на земле от полученной раны.
      В паническом ужасе заметались растерзанные, потерявшие человеческий облик бродяги. Медведи выхватывали то одного, то другого бродягу, валили их на землю, били лапами, терзали их громадными, острыми клыками, грызлись между собою, вырывая их один у другого. Изуродованных и уже бездыханных бродяг звери растащили в разные стороны потешного поля, пожирая их в одиночку.
      Царь внимательно следил за происходящим на поле, одергивая иногда беспокойно вскакивающего со своего места царевича Ивана.
      Мария Темрюковна зевнула, ей наскучило это зрелище.
      - Григорий! - обернувшись к Малюте, сказал царь Иван. - Вели записать имена оных злосчастных в синодики, чтоб в монастырях молились о спасении их душ, о прощении им согрешений против меня и царства... Медведей, испивших христианскую кровь, прикажи казнить. Пускай татарские стрелки покажут нам свою приметливость...
      Малюта снова спустился с вышки и приказал царевичу Кайбуле от имени царя пустить на медведей татарских наездников.
      Вскоре на потешный двор с гиканьем и свистом прискакали три десятка татарских всадников. Сидя на своих косматых низкорослых конях, они опустили сотни стрел на копошившихся около своих жертв зверей.
      Ловко перескакивая через трупы бродяг, они добивали медведей саблями.
      - Шкурами зверя одари моих верных бусурман... Никому не дай, токмо им. Заслужили.
      Возвратившись во дворец, царь и царица помолились об упокоении душ наказанных им, царем, бродяг.
      - Печатный двор святой Апостол печатал и многие молитвы, а несчастные лиходеи сожгли его... Они сожгли слово божие, и кому же было, как не мне, покарать их?.. Они нанесли обиду не токмо царю, но и всевышнему... Грех их неизмеримо велик. Не простит их господь и там... - царь скорбно, со вздохом, указал рукою на небо. - В Книге Царств сказано о нечестивых, не почитавших господа людей в Самарии, - то послал господь бог львов на них, и те львы умерщвляли их... Так будет и у нас!
      XII
      Курбский, разгоряченный вином, развалившись в кресле, говорил польским вельможам Радзивиллу и Ходкевичу да двум приезжим немецким князьям из Померании:
      - Коли царь продвинется на запад и овладеет Вильной, гибель станет и немецким землям... Он приблизится к границе немецкой земли. Не полагаете ли из того, мои вельможные друзья, что немцам и полякам надо бороться вместе?
      Радзивилл Николай Янович, воевода виленский, слушал князя в глубоком раздумьи. Гетман, пан Тротцкий Юрий Александрович Ходкевич, с досадой кусал себе губы. Проклятый вопрос: "Москва или немцы? С кем дружить?"
      И Радзивилл и Ходкевич много чернил извели на переписку с московским царем, много польских бесед учинили с Иваном Васильевичем. При жизни митрополита Макария просили его, чтобы он помог прекратить взаимную вражду Москвы и Литвы, дабы жить им меж собою дружно, по-христиански, но ничего паны отрадно от Москвы тогда не добились. Ладит великий князь, что-де "не нами разливается христианская кровь".
      Радзивилл теперь старался больше молчать, прислушиваясь к речам Курбского. Это тот самый Радзивилл, который совершал свой поход в Ливонию, чтобы вытеснить из нее войска царя Ивана. Это он заключил договор с сословиями Ливонии в Риге на занятие ливонских крепостей польскими войсками. Правда, он, хотя и верный слуга Сигизмунда, не был, однако, уверен в прочности владения захваченными им без боя крепостями ливонских рыцарей. Пока Москва не покорена или хотя бы не обессилена, Польша не может считать себя хозяйкой, собственницей прибалтийских провинций.
      Иногда вельможи многозначительно переглядывались. Кому, как не им, знать, что трудно опровергнуть доводы царя, - король Сигизмунд-Август действительно спит и видит, чтобы вместе с немцами двинуться на восток, в глубь России. Но можно ли с Курбским говорить об этом; изменив своему монарху, он легко может изменить и королю, совершить злое дело против Литвы и тем искупить свою вину перед царем. Радзивилл и Ходкевич искушенные в политической игре польские магнаты. Недаром они устроили и сегодняшнюю встречу с Курбским при немцах. Они явно гордились своим "приобретением". Оно - большая победа польского правительства.
      Курбский (в который уж раз!) хотел уверить ясновельможных панов, что русские князья и знатное дворянство при дружном натиске Литвы и Крыма на Россию отколются от царя и примкнут к польско-литовскому правительству. Он говорил о тяжелом положении русских князей. Царь "запер их в московской норе", связал их денежными поручительствами: за побег какого-либо князя поручители его должны платить царю сотни тысяч и миллионы. Царь отнимает у князей вотчины великие и делит их между опричниками, людьми недостойными, низкого звания.
      - Но что же молчит народ? - спросил с небрежной усмешкой Радзивилл.
      - Люди хотят жить... Умирают за правду, за свою честь, за прямое слово только герои. А героев на Руси мало осталось... Народ молчит, боясь кнута и плахи... Я описал царю все, что думал... Осудил его...
      - Вы герой!.. - похлопал Курбского по плечу Радзивилл.
      Курбский втайне счел себя оскорбленным этим снисходительным похлопыванием по плечу, но притворился сильно охмелевшим и громко рассмеялся:
      - Полно, какой же я герой... Я московский мытарь, жертва тирана. Мне горько, что я родился русским!
      - На вас, князь, его величество и наш народ возлагают большие надежды... Вы должны написать историю тирана. Европа обязана знать о Московии больше, чем знает она из писаний иностранцев. Вы - обличитель, справедливый мститель. Ваше имя будет увековечено в истории. Потомству вы оставите ценный памятник о себе.
      Курбский слушал Радзивилла, опустив в раздумьи голову. Он бы с большим удовольствием сейчас сидел у себя дома, в ярославской вотчине, в кругу семьи, молился бы богу в домовой церкви, ездил бы на соколиную охоту. И теперь ему захотелось уединиться и помолиться о своей семье, о скором возвращении на родину, которая должна процветать без царя Ивана... с Боярской Думой, с "царем Владимиром Андреевичем"...
      Немецкие князья перевели беседу на взаимоотношения, установившиеся между царем и королевою Елизаветою.
      - Королева пишет одно, а делает другое, как видно из вашего доклада, князь, - обратился к Курбскому один из них.
      - Николай Янович должен подтвердить истину моего донесения, - пожал плечами Курбский. - Она не хозяйка своего слова.
      Радзивилл рассказал немецким князьям, как несколько лет тому назад ему удалось задержать в Польше возвращавшегося из Москвы сухим путем в Англию члена "Московской Компании" Фому Алькок. Он был закован в кандалы и два месяца просидел в тюрьме. Сознался он, что ввозил в Россию оружие.
      - Он нас хотел обмануть! - рассмеялся Радзивилл. - Говорил, будто англичане ввозят в Россию только старое, никуда не годное оружие. Мы были бы не прочь получить из Англии это "никуда не годное оружие"! Господь затуманил глаза королеве... Кого она вооружает?
      - Врагов всего просвещенного человечества, разбойников, нехристей, с язвительной усмешкой поддакнул Курбский. - От такого лютого зверя, как царь Иван, там, где он побывает, остаются только мертвецы и пепел. Я хорошо знаю его, мы когда-то были друзьями; в те времена он слушал своих добрых советчиков... Он был другим.
      - Наш император, его величество Фердинанд, уже запретил немцам плавать в Россию и возить в Москву оружие и боевые припасы! - с видом крайнего самодовольства проговорил один из немецких князей. - И от королевы император потребовал, чтобы ее подданные подчинились его приказу. Нидерландской правительнице Маргарите он послал такое же письмо...
      - Верить королеве Елизавете нельзя. Она заверяла всех, что сочувствует лифляндцам и не радуется успехам "ужасных московитов" над Тевтонским орденом, а в Гамбурге в это же время нами были задержаны английские корабли с оружием для московитов... - возмущенно произнес другой немецкий князь.
      - Наш король устал писать ей о том. Кому, как не нам, опасаться лютости Московита? Но королева не желает считаться с истиной... Она хитрая, лукавая баба, - проворчал угрюмый Ходкевич.
      - И развратная... - усмехнулся один из немцев.
      Он рассказал несколько непристойных анекдотов про королеву и ее фаворитов.
      Все от души посмеялись.
      Курбский сообщил все, что знал, о готовящемся нападении царя на Литву. Будто бы сам царь развивал перед ним свои воинственные планы. Он хочет сам и войско повести, но... это будет его последним походом.
      - Почему последним походом? - удивленно спросили немцы.
      - Мною учинен боярский заговор против него... Его выдадут королю.
      Радзивилл обратился к померанским князьям:
      - Слыхали?
      - Любопытно!.. - оживились те. - Не лишне довести о том и до сведения нашего императора... Но возможно ли это?
      - Возможно.
      Курбский продолжал:
      - Царь нанял морского разбойника... Керстена Роде... датчанина. Он любит таких людей...
      - Ведь он и сам разбойник, - засмеялся Ходкевич. - Как же ему не любить разбойников?
      Курбский, оглядевшись с опаской кругом, тихим голосом продолжал:
      - Князь Василий Сухотин прислал мне письмо с бродягою чернецом семнадцать кораблей будто бы теперь снарядил царь под началом сего разбойника... Поплывут в Голландию.
      Радзивилл оживился:
      - Когда выходят в море?
      - На днях.
      - Надобно поторопиться известить магистра Данцига.
      - Королю я уже писал.
      - Императору также следует сообщить. И шведам тоже.
      Немецкие князья засуетились. Один даже вскочил, воскликнув: "Как же это может быть? Почему ваши друзья не убили того датчанина? О, если бы там были мои немцы!"
      Курбскому противно стало смотреть на этих рыжих, вертлявых немецких князьков, еще противнее было выслушивать их восклицания: "Глупый русский народ!", "Варварская страна!", "Давно бы пора покончить с ней!".
      Но выслушивать приходилось терпеливо, с угодливой улыбкой на губах, чтобы не выдавать себя, чтобы казаться преданным союзником врагов России.
      Радзивилл прямо сказал, хлопнув ладонью по столу:
      - Утопить те корабли надо. Немало на море у нас удалых молодчиков. Подстережем царского наймита!
      Курбский знал, что ему говорить.
      Князю хорошо было ведомо, что Сигизмунд поклялся стать полным хозяином Балтийского моря. Россия и Швеция мешают этому, но опаснее всех, конечно, царь Иван. Участие его, Курбского, в борьбе с царем щедро оплатила польская шляхта. В этом разговоре довольно помянуть князей Семена Ростовского и Михаила Репнина, а остальных пока поберечь. Огонь, им зажженный, разгорается. Крымский хан уже завел сношения с Литвой. Скоро, скоро царь изведает всю силу мести князей природных, ярославских. Он, Курбский, положит на весы самую судьбу Русского государства, лишь бы сбросить с престола царя Ивана...
      - Вы слишком задумались? - улыбнулся Радзивилл. - Вы не слыхали, что сказали сейчас наши немецкие друзья?
      - Да. Не слыхал! - пожал смущенно плечами Курбский.
      - Император назначает особого адмирала на Балтийское море для наблюдения за торговыми интересами Германской империи... Два меча повиснут над московскими мореплавателями: наш и германский.
      Радзивилл умолчал о том, что Керстен Роде однажды уже отразил Сигизмундов меч, утопив пять каперских кораблей и взяв несколько судов в полон.
      - Надеюсь, вы одобряете действия императора, князь? - произнес Радзивилл, не глядя на Курбского и усердно выколачивая трубку о бронзовую пепельницу.
      - Верьте, вельможный пан, мне приятно слышать об этом. Давно пора. Да и на Севере не лишне помешать московской торговле...
      - Вы идете дальше планов императора. Браво! Это хорошо! - засмеялся Ходкевич, все время исподлобья молча следивший за выражением лица Курбского.
      Вернувшись в свое жилище, Курбский нашел у себя на столе письмо, привезенное из Москвы польскими гонцами.
      Оно было от царя Ивана Васильевича.
      Курбский схватился за сердце, побледнел, развернул около свечи дрожащими руками письмо и стал читать.
      Царь писал:
      "...Ты, тела ради, душу погубил, и, непрочной славы ради, приобрел славу незавидную, ты возмутился не против человека, а против бога. Пойми, несчастный, с какой высоты и в какую пропасть ты сошел душою и телом. На тебе сбылось сказанное: "И еже имея мнится, взято будет от него". Твое благочестие таково, что довело тебя до погибели не ради бога, а ради самолюбия. Все, имеющие разум, могут понять твое преступление, что ты убежал, желая бренной славы и богатства, а не спасаясь от смерти. Если ты, как сам говоришь, праведен и благочестив, то почему же ты побоялся смерти неповинной, которая не есть смерть, а желанное благо? Ведь, в конце концов, все же придется умереть! Если ты убоялся ложного смертного приговора по лживым заявлениям друзей твоих, слуг сатаны, то это служит доказательством ваших изменнических намерений, проявляемых с давних пор и доныне. Зачем и апостола Павла ты презрел? Он говорит: "Всякая душа владыкам предвластвующим да повинуется, никакая же бо владычества, еже не от бога учинена есть, тем же противляйся власти божию повелению противится". Смотри и пойми: сопротивляющийся власти - богу противится, а противящийся богу именуется отступником, что составляет величайший грех. И это сказано о всякой власти, даже о такой, которая устанавливается кровопролитием и бранью; мы же не насильно добились власти, а следовательно, сопротивляться нашей власти еще более значит сопротивляться богу. И в другом месте говорит апостол Павел, слова которого ты презрел: "Раби! Послушайте господей своих, не пред очима точию работающе, яко человекоугодници, но яко богу, а не токмо благим, но и строптивым, не токмо за гнев, но и за совесть". Если, творя добро, пострадать, то, значит, такова уже воля господня!
      Как ты не устыдился раба своего Васьки Шибанова? Он умел соблюсти свой долг и пред царем, и пред всем народом; в предсмертный час, верный своему крестному целованию, он не отрекся от тебя, хвалил тебя в готовности принять смерть за тебя. Но ты не пожелал поступить с подобною верностью долгу: по причине одного гневного слова моего ты погубил душу не только свою, но и душу всех твоих предков; ведь божьим соизволением деду нашему, великому государю, они были отданы в подданство; и они до смерти ему служили и вам, детям своим, приказали служить детям и внукам деда нашего. И все это ты забыл, как собака, преступил крестное целование, присоединился к врагу христианства, и к тому же, не обращая внимания на свое преступление, подобные скудоумные слова говоришь, будто мечешь в небо камни, не стыдишься своего раба, верного долгу, и отказываешься сделать относительно своего повелителя то, что сделал он...
      Как выше я сказал, сколько зла перенес я от вас (бояр) в юности и переношу доселе! (Этим теперь тебя пространно изобличу. Вот что было (хотя ты был в то время юн, но можешь знать): когда божьим соизволением отец наш великий государь переселился в лучшую жизнь, оставил тленное и земное царство, перешел в царство небесное, которому нет конца, и предстал перед царем царей и господином господ, я остался с одним братом покойным Георгием. Мне был тогда третий год, брату же один год. Родительница наша благочестивая царица Елена осталась в бедственном вдовстве, и будто в пленении пребывала, окруженная иноплеменными народами, ведшими непримиримые войны, как-то: с литовцами, поляками, крымцами, татарами, ногаями, казанцами. И в то же время от вас, изменников, беды и скорби она испытала, так как, подобно тебе, бешеной собаке, князь Семен Бельский и Иван Лятский бежали в Литву и оттуда ездили в Царьград, в Крым, к ногаям, везде возбуждая войну против православных. Они, однако, не добились успеха, так как, при заступничестве бога и пречистой богородицы, молитвами великих чудотворцев и родителей наших, все сии злые намерения распались в прах. Потом изменники подняли на нас дядю нашего князя Андрея Ивановича, и с этими изменниками (восхваляемыми тобою и готовыми, по твоим словам, положить жизнь за нас) он пошел к Новгороду. И многие в то время от нас отстали и пристали к дяде нашему князю Андрею, а во главе их был твой брат князь Иван. Но и эти злые намерения, с божьею помощью, не имели успеха. Не это ли есть доброхотство восхваляемых тобою? Не так ли полагают за нас свою душу, когда имеют намерение погубить нас и возвести на престол нашего дядю? Затем, обычаем изменников, они стали отчизну нашу, Радогощь, Стародуб, Гомель, нашему врагу, Литве передавать. Вот какие это доброхоты!..
      Когда, по божьей воле, родительница наша благочестивая княгиня Елена перешла из земного царства в небесное, мы с покойным братом Георгием остались сиротами, уповающими на пресвятую богородицу, молитвами святых и родителей наших. Мне был тогда восьмой год, и те, которые должны быть подданными нашими, стали самоуправничать, ибо государство было тогда без владетеля. Они ничего сообразного с нашим благом не делали, сами предались достижению богатства и значения, ссорились друг с другом. И что они наделали! Сколько бояр, воевод, доброжелательных отцу нашему, избили; дворы, села и имения дядей наших присвоили себе и водворились в них; казну нашей матери перенесли в большую казну, неистово топча ее ногами и толкая кольями, а иное разделили между собою! Все это сотворил дед твой Михайло Тучков. Князья Василий и Иван Шуйские самовольно взяли меня под свою опеку и, таким образом, воцарились, выпустив из заключения и пристроив при себе всех тех, которые были главными изменниками относительно отца нашего и матери нашей... Нас же, то есть меня и моего родного брата покойного Георгия, воспитывали, будто чужих или убогих детей. Не удовлетворялись даже наши потребности относительно одежды и пищи...
      Ты пишешь о крови своей, пролитой в сражениях с иноплеменниками за нас, и в своем безумии полагаешь, что она вопиет против нас перед богом. Но ведь это смеха достойно! Кто пролил эту кровь, против того она и вопиет. Если кровь твоя и действительно пролита врагами, то ведь этим ты исполнил лишь свой долг относительно отечества; не сделай ты этого, и ты бы не был христианином, а варваром. Таким образом, этот упрек нас не касается. Гораздо в большей степени наша кровь вопиет пред господом против вас, кровь, пролитая благодаря вам. Она струилась не из ран, не кровавыми пятнами, но потом и усталостью от множества трудов, которыми вы меня преступно, выше сил моих, отягощали. По причине вашей злобы и вашего утеснения много слез наших, вместо крови, было пролито, много было вздохов и стенаний, происходящих из глубины сердца. От этого я получил боль в пояснице. Я у вас никогда не пользовался любовью, к царице моей и к детям нашим вы никогда не относились с искренним вниманием. Таковое мое моление вопиет пред богом против вас больше, чем ваше безумие, потому что пролитие крови вашей за православие не то, что пролитие крови из-за самолюбия и богатства...
      Ты призываешь верховного судью бога. Воистину! Он праведно воздаст каждому по делам, и добрым и злым; но только всякий человек должен рассудить, какого и за какие дела он должен ожидать себе воздаяния? Пишешь, что лица своего нам не покажешь до дня страшного суда божия; но кому же желательно видеть столь эфиопское лицо?"
      Прочитав письмо, Курбский сначала вскочил со скамьи, растерянно осмотрелся по сторонам, как бы чего-то ища. Но вот, тяжело дыша, опустился на скамью и, облокотившись головою на руки, окаменел в глубоком раздумьи над только что прочитанными строками царева ответа.
      В каждой строке, в каждом слове он видел, чувствовал самого царя... Вот-вот он! Словно царь вошел сюда, в горницу, стоит около него, Курбского, гневный, дрожащий... Казалось, он, Курбский, слышит тяжелое дыхание Ивана Васильевича, видит его судорожно сжимающую рукоять меча большую, жилистую руку... Но самое страшное: он, князь Курбский, видит недоуменный, острый, полный мучительного страдания взгляд своего вчерашнего венценосного друга, взгляд, тихо вопрошающий: "Так ли, Андрей? Правда ли оное? Не изветы ли твоих недругов?"
      Слезы потекли по щекам князя. Горница наполнилась золотистым туманом воспоминаний о днях тесной дружбы с царственным юношей, когда в походных шатрах даже спали рядом, ели из одной чаши, а в роскоши дворцовых торжеств сидели бок о бок, как братья, как самые близкие люди в Русском царстве...
      "Так ли, Андрей? Правда ли оное? Не изветы ли твоих недругов?"
      И сквозь слезы, тяжело дыша, Курбский прошептал:
      - Правда, Иван Васильевич... правда... Прочь! Уйди! Не мучай!
      XIII
      Июль тысяча пятьсот шестьдесят шестого года. Жестокая битва с врагами за Балтийское побережье в самом разгаре.
      Над полями и лесами величественное, горячее, летнее солнце, не радующее одинокие села, деревушки и починки, обездоленные, разоренные войной.
      Сторожевой службы станичный голова из-под Тольсбурга, что на Балтийском море, Герасим Антонович Тимофеев с товарищами пробирается в Москву - вызван на Земский собор. Герасим, как и его товарищи, не знают, что это такое и зачем понадобился царю он, порубежник, закинутый службою в глушь на морской берег.
      Порубежный страж твердо знает одно - всякий час быть начеку, чтобы вороги не напали на сторожу врасплох. Конь всегда оседлан, пищаль всегда заряжена, сабля турская отточена - все наготове. А Земский соборчудо новое, неслыханное!
      "Когда господь судил мне быть бедным сошником, крепостным мужиком, о таких делах в деревне я и не слыхивал. Ныне, хотя и испомещен и сотником над прибрежной охраной поставлен, но также не сведущ в делах государских, как и прежде. Пошто я царю?" - думал Герасим, пробираясь в Москву.
      Восемь воинов вызваны с Балтийского побережья в Москву, чтоб быть на государевом совете. Чудно! "Герасим", "Гараська", - на государевом совете! Будто в сказке! Просто не верится.
      "Скоро опять увижу Москву", - думал с волнением Герасим.
      Вспомнил старого товарища, земляка, с которым некогда бежал из колычевской усадьбы в Москву. Где-то теперь он, Андрей Чохов? Жив ли? Расстались в самое горячее время Ливонской войны, по взятии Нарвы. Всего шесть лет минуло с тех пор, а будто было это так давно. Все изменилось. И море стало иным. Бороздят его иноземные корабли: то держат путь к устью реки Наровы, то уплывают из нее на запад. Плывут и свои, московские суда с высокими мачтами, с двуглавым орлом на стягах. Теперь никто не осмеливается нарушить покой занятого Русью Балтийского побережья, охраняющего нарвское плавание. И он, Герасим, уже не тот. Государь, хотя и в Москве, на престоле, но "государев глаз далеко сигает": много всяких подарков получил он, Герасим от его царской милости. И землей наделен на побережьи, и денежно не забыт, и звание станичного головы получил. Все по государевой воле. Уравнен ныне в правах со служилыми людьми, дворянами.