Попрощавшись со всеми, он тихо поехал по двору.
      Охима проводила его восхищенными глазами до калитки. Несколько раз тяжело вздохнула: "С таким бы красавчиком на край света пошла..."
      Долго глядела ему вслед, пока он не скрылся из глаз, тогда она подумала: "И Андрея тоже взяла бы на край света..." И рассмеялась.
      X
      Разношерстная ватага бродяг, собранная Василием Кречетом, приближалась к монастырю, близ Устюжины Железнопольской. Дорогою бродяги ограбили торговый караван, пробиравшийся с севера в Москву. Василий Кречет, развалясь на подушках, лежал в повозке, запряженной двумя крадеными конями. У него была охранная грамота, которую дал ему Василий Грязной. Он чувствовал себя боярином. Когда ему повозка надоедала, вылезал наружу, строгим взглядом осматривал своих товарищей и то ругал их, то шутил с ними.
      - Терпите, братцы, народ бессовестный ноне... Нет правды. Один раз украл - и уж навек вором стал. Што это такое? А того не понимают: воровать - не торговать, больше накладу, чем барыша... Не горюйте, братцы, - вором пуста земля не будет, хотя его и повесят. Воровской род все роды переживет.
      - Правду сказываешь, атаман: вора повесят, на то место новых десять, - отозвался бойкий молодчик, одетый в кольчугу, Семка Карась.
      Кречет погрозил ему кулаком:
      - Не мудри! Будь смирен. Говори всем: лучше по миру сбирать, чем чужое брать.
      Бродяги сипло расхохотались.
      - Чего ржете?
      - Уж больно смешно... "чужого не брать". Да как же это так? Чудно!
      Хохотали до слез.
      Семка Карась развеселился, хоть куда.
      - Во святом писаньи сказано: "Кто украл - один грех, а у кого украли, тому десять". Стало быть, вор праведнее...
      Снова хохот на весь лес.
      Василий Кречет важно осмотрел свою дружину и плюнул:
      - С вами тока душу опоганишь...
      И снова влез в повозку. Толкнул в бок возницу, совсем юного бродягу, одетого в женскую ферязь, прозванного Зябликом.
      - Чего, гнида, дремлешь?
      - Я, батюшко атамане, думаю...
      - О чем те думать, коли атаман позадь тебя сидит?
      - Об отце думаю...
      - Чего о нем думать?.. Ноне я - твой отец и твоя голова.
      - Жив ли он? Телепневские мы, Овчины, боярские... Ушел мой отец в лес... Казнил царь хозяина нашего...
      - Стало быть, отец теперь жив будет и счастлив...
      - Со Спиридоном, нашинским мужиком, ушел... Царя испужались... Боярыня напужала... Ревела на сходе. Да вот у нас дядя Еж есть... Зовет он их обратно. "Дураки, - говорит, - не на нас гневается осударь, а на князей..."
      - Живи и ты с умом, паря. Боярским слезам не верь. Притворчество. Поживились вы иль нет на усадьбе-то после боярина?
      Снова важно развалился в повозке.
      - Не! Боярыню пожалели...
      - Вот уж за это не люблю мужиков. Гнилой народ!
      - В лес, говорю, убегли мужики...
      - Што ж из того? Давался дуракам клад, да не умели его взять. Э-эх, вы, лапти! А ты што ж с ними не утек?
      - Отец не взял. Мне стало неохота, сироте, с теткой в избе сидеть. Ушел и я, со страху, с тоски убежал...
      Немного помолчав, Кречет спросил:
      - Вижу. Не горюй. Со мной человеком станешь. Погляди кругом, какая благодать. Какой лес! Самый наш приют... В лесу вольный человек - выше царя. Счастливее. Нет у него ни вельмож, кои могут его отравить, зарезать, удавить... Нет грабителей дьяков. Вольный лесной человек сам кого хошь ограбит. Одни звери и птицы. Словно в раю. Особливо, если кистень да сабля есть. Слушай, дурень, и учись. Помру - у кого будешь учиться?
      По сторонам узкого проселка в гуще пышных папоротников, перемешанных с синими колокольчиками, высокие, прямехонькие сосны, и хотя день жаркий, солнечный, в проселке приятный сумрак и прохлада. Где-то поблизости кукует кукушка.
      - Што есть боярин? - глубокомысленно произнес Василий Кречет. Возьми вот Судный приказ... Работал я и там... Посылали меня дьяки боярские к купцам, вино штоб подбросить... Иду я к купцу, несу ему винишко, а за мной дьяк с целовальниками... Накрывают нас. Купца за горло: "Ах ты, сукин сын! Как смеешь вином торговать?" Тот божится, клянется, што и в уме-то у него той торговли не было... Ему не верят, спрашивают меня; я тыкаю пальцем в купца: "Продавал, продавал, мне продавал сей купчишко вино". Обоих нас грозят на Съезжую стащить... Купец раскошеливается, откупается... Деньги - в боярскую мошну, да приказным - малая толика, и мне кое-што... Вот те и Судный приказ... А в Разрядном либо Разбойном приказе? Всяк разбойник, самый убивец, боярину доход дает... Казанский и Астраханский приказы так ограбили улусы луговой и нагорной черемисы, што я едва с голоду там не сдох... Застращали, до бунта довели, да на царя все и свалили, будто то по его приказу... Вот те и бояре. На многих я работал... Да, по совести сказать, опротивело мне, стыдно стало; в лес вроде потянуло, на чистую работу, без предательства... Так-то, дружок. А ты вздыхаешь о своем боярине... Да черт с ним! Их еще немало осталось.
      - Наш боярин, Митрий Федрыч, не такой. Он - справедливый, хороший... О боярыне того не скажешь... А Митрий Федрыч, как отец родной...
      - Коли не врешь, благодари бога, што его казнили. Всё одно ему бы не жить. Воры не любят, коли среди них честный кто объявится... Забодают. На рога посадят. И твоему боярину было бы то же. Воры любят одинаковых... как и сами они. Насмотрелся я на них!
      Позади повозки бродяги затянули песню.
      Василий Кречет впал в раздумье. Ежели не похищать эту самую грязновскую инокиню ("леший ее подери!"), и, не доехав до монастыря, сбежать, уйти в лес по своему обыкновенному делу, то в Москву тогда лучше и не показывайся, распрощайся тогда с Москвою навсегда, не придется уж тебе промышлять около приказов, не удастся морочить добрых людей, и навеки суждено будет остаться лесным бродягой. А это, пожалуй, теперь и не к лицу ему, Василию Кречету. В стольном граде, около приказных людей, все-таки прибыльнее, нежели в медвежьих трущобах у леших да ведьм. Не такой он стал, Кречет. А разбойникам, бродягам, что идут с ним в Устюжину, надо говорить иное... Пускай надеются, что Кречет будет с ними разбойничать по лесам. А на деле: удостой только, господи, игуменью, оную блудницу, увезти к Василь Григорьичу, а там всех бродяг по шеям... Правда, конечно, и то, что в лесных налетах, в битвах с купеческими караванами куда больше удали, куда веселее и честнее, нежели на гнусной предательской работе по указке боярских дьяков, но нельзя же разорваться. Надо выбрать что-нибудь одно.
      "Ба! Каково заботушки-то! - почесал себе затылок Кречет. - И так хорошо, и этак не худо".
      Зяблик тоже думал. Он тоже по-своему разбирался в том, что с ним происходило. Василия Кречета он слушал будто бы и со вниманием, а на самом деле его мысли были далеко. Он думал о своем отце и с горечью осуждал его: зачем отец не взял его тогда с собою в лес? Теперь вот скитайся с чужими людьми, да еще с разбойниками. Убежать? А как и куда? При случае все же надо освободиться от воровской кабалы. Грешно с такими людьми скитаться, еще грешнее из одного горшка с ними пищу принимать... Бог накажет. Отец учил сторониться лихих людей.
      - Ты, курносый! Опять задумался? Мотри у меня! - погрозил ему пальцем Кречет. - Вот уж истинно: дурака учить, что мертвого лечить. Ты ему свое, а он тебе свое...
      Долго ли, скоро ли, - с разговорами-перебранками, прибаутками да песнями добрались-таки до того долгожданного монастыря, показали воротнику из-под полы кистень и хлынули в обитель.
      - Где игуменья? - вылезая из повозки, грозно спросил Кречет первую попавшуюся ему на глаза черничку.
      - Милые вы мои, нешто вы не знаете? - пролепетала она, дрожа от страха.
      - Да ты не бойся. Чего трясешься? Мы люди простые, баб без нужды не трогаем. У нас ножички ростовские, молодчики мы московские, мыльце грецкое, вода московская! Так пропускай народ - отходи от ворот! Вот какие мы!
      Кречета забавлял испуг чернички.
      - Ладно, Дунька, не бойся... Указывай, где игуменья. Худа ей никакого не будет, постничаем. Мы народ жалостливый. Веди к ней.
      Черничка проводила Кречета до самой кельи игуменьи.
      - Пришли мы по ягоду, по клюкву, с царским указом, - и, обратившись к своим товарищам, Кречет крикнул: - Живей! Штоб у меня вихры завить, ус поправить, да и на своем поставить. Место, видать, ягодное. Поостерегитесь, однако, не завиствуйте. Кистенем облобызаю. Запрещенный плод сладок, а человек падок, - вот и терплю, и вас остерегаю. Думаете, легко мне? Сам неустойчив.
      Грузно шагая по ступенькам в сопровождении двух бродяг, поднялся Василий Кречет в келью.
      Вошли. Помолились. Кречет как взглянул на стоявшую перед ним инокиню, так сразу догадался, что... "она". "Эге! Василий Григорьевич понимает!"
      - Кто вы? Что за люди? - удивленно спросила инокиня.
      - Охрана к тебе пожаловала, матушка игуменья... Агриппина ли ты? Постой, дай на тебя посмотреть... Ничего!
      - В пострижении Олимпиада... По миру была Агриппиной...
      - Тебя, ангельская душа, нам и нужно... В Москву приказано тебя, матушка, везти. Хочешь - не хочешь, а поезжай. Не то силою скрутим. Глянь, сколько нас.
      - В Москву?! - испуганно переспросила инокиня.
      - Государево дело. Сбирайся в путь-дорогу... Не мешкай! Пора уж черничке счастью не верить, беды не пугаться.
      - Коли государево дело, могу ли я ослушаться. Да будет на то воля господня... Везите меня в Москву, - смиренно произнесла инокиня.
      Бледная, дрожащая от страха, молча она стала на колени перед иконами.
      Кречет и его товарищи сняли шапки, перекрестились.
      - Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, красавица боярыня, - миролюбиво улыбнувшись, сказал Кречет, когда инокиня поднялась с пола. - Поешь на дорогу и нас накорми... Да нет ли у тебя винца-леденца? Не худо бы чарочку-другую за твою красоту испить.
      - Вина у нас нет и не было. Ступайте в трапезную, там накормят, тихо сказала она.
      Выйдя во двор, Кречет внимательно осмотрел все кругом: и кельи, и сараи, и другие постройки.
      - Бог спасет! Гляди, сколько у них тут всего понастроено. Што у них там, в сараях-то? Любопытный я человек. Совесть замучает, коли не погляжу. Люди тут, видать, добрые и безбедные. Вишь, в трапезную зовут. Недосуг, а надобно бы посмотреть. Пойдем всей оравой. Гляди, ребята, не балуй... Воровства и блуда не позволю. Где сладко, там мухе падко... Остерегитесь!.. Убью на месте, кто к черничкам полезет. Я бы и сам не того... Полакомился бы, да боюсь Грязного... Вдруг узнает!
      "Что делать? Надо подчиняться, - вздохнули разбойники. - Истинно: воровской глаз корыстен. Так и хочется согрешить. А черничек много молоденьких и красивых... Главное, смотрят смиренно, просто... Никакого испуга. Вот тебе и лес, и глушь. Это смирение пуще лукавства задорит молодецкое сердце. Грехи тяжки!"
      В трапезную избу изобильно втиснулись кречетовские ребята, так что повернуться негде и дышать нечем. Старая монахиня, кашеварка, с трудом добралась до стола.
      - Плачь не плачь, а есть надо, - приговаривал Кречет, торопливо черпая ложкой постную похлебку.
      - Такое дело, братцы, - разжевывая хлеб, отозвался на слова Кречета самый пожилой в палате седобородый дядя Анисим, - брюхо - злодей, старого добра не помнит.
      - А много ли нам надо: щей горшок, да самый большой. Вот и всё.
      Разговорились по душам: деревни свои вспомнили, словно бы и не разбойники, а честные посошные мужики после покоса собрались.
      Наевшись, встали, дружно помолились, монахиню поблагодарили и пошли веселой толпой во двор к своим коням.
      Ночевали в сарае. Монахини сена им воз привезли.
      Ночь прошла почти без сна: "лукавый не давал покоя". Кречет других учил быть праведниками, а сам всю ночь где-то пропадал.
      "Ну и атаман!" - перешептывались меж собой разбойники.
      Утром собрались в дорогу. Кречет был какой-то необычно добрый и ленив на слова; вздыхал с улыбкой, будто что-то вспоминая. А то и песню про себя начинал мурлыкать.
      Накидали сена в повозку, взяли ковер из кельи игуменьи, постелили. Дождались, когда она попрощается со своими черничками. С любопытством поглазели на слезы инокинь, а потом, усадив в повозку плачущую Агриппину, с песнями выехали за монастырские ворота.
      Опять лес, дремучий, едва проходимый.
      Опять двухнедельное странствование по лесным дорогам.
      Кречет, сонный, молчаливый, верхом на коне ехал впереди. Глядя на него, с коварными усмешками, таинственно перешептывались ватажники.
      За ним со скрипом тянулась повозка. Зяблик, сидевший верхом на кореннике, старался изо всех сил угодить боярыне. Хлестал коней без устали.
      Ватага двигалась позади повозки.
      В монастыре запаслись хлебом, медом, сушеной рыбой. Хотелось набрать всего побольше, да Кречет не велел. Как бы, мол, царю не донесли. Василий Грязной строго-настрого приказал шума не поднимать. Если бы не то, - что бы не попользоваться? Бабы - и есть бабы. Много ли им надо. Ладно. Мир что огород: много в нем всего растет. Теперь уж что бог даст в других местах.
      "Э-эх, простота наша! - подавляя в себе позднее раскаянье, что уехал "так", вздохнул Кречет. - Ну, что же! Зато в простых сердцах бог живет".
      Дядя Анисим, трясясь на тощей лошаденке, то и дело цеплявшейся копытами за корни деревьев, с горечью думал: зачем он сбежал из вотчины боярина Бельского? Счастья искать на старости лет? "Вот уже истинно: чем дольше живешь, тем больше дуреешь". Немного и осталось тянуть лямку... Седьмой уж десяток. Пора бы старому грибу перестать думать о счастьи. Счастье - вольная пташка, где захотела, там и села. Видно, уж не судьба. Может быть, потом, когда-нибудь, после его смерти, вздохнут свободно мужики, но не теперь... Противно, не по душе ему разбойничать. Да и грешно. Совесть хотя и без зубов, а грызет. "Ну, што это за народ? - думал Анисим, оглядывая товарищей. - Душа будто у них и христианская, а совесть басурманская. Гляди, што нужда из мужика сотворила. Господи, господи!"
      Недолго пришлось Анисиму размышлять о своей горькой доле; в то время, когда ватага, выбравшись из леса, вступила на громадное пустынное поле, вдали показалась длинная вереница верховых. Ехали они стройно, попарно, все с длинными копьями.
      - Стой! - зычно крикнул, вытаращив глаза от натуги, Кречет. Угрюмо, исподлобья он недружелюбно стал рассматривать толпу неведомых всадников.
      Разбойничья ватага остановилась. А всадники прямо ей навстречу.
      Кречет всполошился. Хотел повернуть опять в лес, да не успел. Передние всадники с гиканьем понеслись к ватаге. Делать нечего, пришлось выжидать.
      Разбойников быстро окружило человек пятьдесят верховых: молодец к молодцу, дородные, плечистые бородачи.
      - Чьи будете? - спросил один из них Кречета.
      - Царевы слуги, - нагло ответил Кречет.
      - Кажи опасную грамоту, - проговорил нарядно одетый всадник. Сам черный, глаза синие, дерзкие. Одет в тонкую чешуйчатую кольчугу, на голове татарская шапка с орлиным пером. У пояса - широкий меч в серебряных ножнах. Конь такой, каких Кречет не видывал даже у воевод: на месте не стоит, перебирает тонкими ногами, словно пляшет, а шея дугой - красота! Масть - белый в яблоках.
      Кречет вынул грамоту, которую дал ему Грязной, подал ее всаднику, тот передал ее другому, своему соседу. Прочитали, тихо поговорили о чем-то между собою.
      - А в повозке кто сидит?
      - Баба... боярыня...
      - Куда вы ее везете?
      - В Москву, по цареву указу...
      Один из всадников соскочил с коня, подошел к повозке, заглянул внутрь.
      - Ба! Монахиня! Кто она?
      Агриппина рассказала о себе.
      Синеглазый всадник подозрительно оглядел ватагу бродяг:
      - Кажи цареву и митрополита грамоту об отъезде игуменьи из обители.
      Кречет этого не ожидал.
      - Нет у меня такой грамоты, - сказал он растерянно. - Есть наказ увезти ее в Москву.
      - Кто эти бродяги? Чьи они?
      - Мои.
      - А ты кто?
      - Знают про то государевы слуги, дворяне Грязные.
      - Что мне твои дворяне - хочу я знать!
      - А ты, милый человек, что за смельчак будешь, коли с такой оравой на нас, простых людей, напал?
      - Мы Строгановых гостей воины... А звать меня Ермак Тимофеевич.
      - Ну, а я Василий Кречет, царев слуга.
      - Эх, ты! - рассмеялся Ермак. - Молодец с виду, что орел, а ума, что у тетерева. Меня ль тебе обмануть?! Вот и разбойник ты самый заправский... Набрал себе где-то не людей, а горе-гореванное, чтоб вольготнее атаманствовать... Молодец среди овец! Побойся бога, постыдись народа. Бесстыжие глаза!
      И, немного отъехав от Кречета, он крикнул ватажникам:
      - Эй, други! Кто нашим казаком хочет быть, выходи-ка вон туда. - Он указал кнутовищем на край поляны. - Одет будешь, сыт будешь... и государю слугой станешь. На войну идем, к морю, немцев бить ливонских... Нежели вором, бездомным, бесчестным скитаться по миру.
      Больше половины людей скорехонько перебежали от Кречета на край поляны. Тут же оказался и дядя Анисим и Зяблик.
      - Ого! - рассмеялся Ермак, а с ним и его казаки. - Не больно-то уважают они своего атамана.
      - Креста мне не целовали... Ихняя воля, - проворчал смущенный всем случившимся Василий Кречет. - Пущай идут. Не жалко.
      - От горя ты, брат, бежал, да на беду и попал... Мы тебя тоже с собой захватим... Не спесивься. Как ни плохо и ни обидно, а покориться надо.
      - Неохота идти никуда, опричь Москвы. Через опасную грамоту обиды государеву человеку не чини.
      - Много воров государевыми грамотами прикрываются, да я им верить перестал... Не пойдешь, - вон на той сосне тебя повесим. Государю убытка от того не будет.
      - Кто себе добра не желает, - рассмеялся Кречет. - Што ж, иду. Берите меня с собой. Ладно. Одна беда - не беда, только б другая не пришла.
      А сам подумал: "Авось, сбегу дорогою; не от таких утекал".
      - Куда же теперь вы денете игуменью? Уж не на войну ли и ее повезете?.. - насмешливо спросил Кречет.
      - В монастырь отпустим... Оставим ей повозку и коня. Одна доедет, без твоей охраны.
      Оставшиеся десять человек разбойников, увидев, что и Кречет, их атаман, уходит с Ермаком, тоже перешли на сторону казаков.
      Ермак соскочил с коня, подошел к повозке и сказал, приветливо улыбаясь, монахине:
      - Ишь, какая красавица! У разбойника губа не дура! Ну, матушка игуменья, возвращайся восвояси, к себе в обитель... Не к лицу тебе с ворами знаться. Замаливай наши грехи.
      - И-их, сколько у тебя народа, - удивился Кречет.
      - Тысяча всадников. Строгановы слово дали государю помогать отвоевывать море. Вот мы и посланы ими и пошли воевать. Вам надлежит то же. Иначе голову с плеч долой. Ермак не любит шутить. Ну, айда, в дорогу!
      Горнист-трубач протрубил "поход".
      Всадники, вобрав в свои ряды ватажников, двинулись в путь.
      Когда Кречет обернулся, чтобы взглянуть в последний раз на свою повозку, ее уже на поляне не было.
      XI
      Царь вызвал Никиту Васильевича Годунова, дядюшку государева любимца Бориса Федоровича.
      На столе бумага, покрытая линиями и кружочками.
      После обмена приветствиями Иван Васильевич сказал:
      - Вот дороги нашей земли. А то - ямы. Надобно тебе, Никита, объехать их для присмотра. Вот, гляди, - тот путь идет прямо из Москвы к Западному морю через псковские земли и выше - к Нарве - Ругодиву... А те - на Ярославль, Вологду и Архангельск, к Студеному морю. Списывай повсюду: что и где видывал, и где ямы негожи, и где ямы примерные. На каждом яме* чтоб были книги, а в них бы писано: сколь подвод по которой дороге отпускали и сколь взято прогонов. Да смотри накрепко: мосты, чтобы были везде на малых речках и болотах, а те, что порушились, вы бы те мосты поделывали ближними сохами**, - пускай воинской силе и торговым караванам ходить удобно будет к морям. Послы к нам иноземные и гости ездят, - так, чтобы срама какого не учинилось. Студеное море не забывайте. Аглицкий народ ездит той дорогой в Москву.
      _______________
      * Я м - стан, где проезжающие меняли лошадей.
      ** С о х а м и - т. е. ближними крестьянскими поселками.
      Царь велел собрать охочих людей ямы держать, ямщиков дородных и совестливых велел нарядить на постоянную службу при ямых да глядеть за тем, чтоб государевых ямских денег утечки не случалось. Годунову строго-настрого было наказано: "мужиковых подвод отныне попусту не гонять".
      Никита Годунов, курчавый, с серыми добрыми глазами, склонил голову, внимательно слушая государя. Царь продолжал:
      - Конных стрельцов, смотри, возьми поболе да дьяков не лежебоков и не бражников.
      Царь Иван изменил былой порядок ямской гоньбы. Ямская повинность поселян заменялась службою "ямских охотников", которые должны стать хозяевами ямов. Населению надлежало выплачивать часть жалованья "охотнику", другую часть доплачивала казна, и это царь называл "подмогою".
      - Предвижу, - усмехнувшись, сказал Иван Васильевич, - и это будет не по нраву нашим упрямым старцам, но, видать, так самим господом богом устроено, чтобы всякое новое дело царево не по душе было старикам!.. Станем, Никита, смиренно сносить хулу мнимых мудрецов... Так ли, добрый молодец?
      - Точно, великий государь, - царевым слугам самим богом указано в смирении творить государеву волю. Бог взыщет с тех, кто злобствует.
      На другой же день Никита Годунов быстро собрался в путь. С ним вышли из Москвы: сотня конных стрельцов, несколько дьяков, подводы с хлебом и разной дорожной утварью.
      Добравшись только до Ржева, Никита Годунов уже устал. Раньше ему и в голову не приходило, что его работа на ямах будет такою тяжелою, что встретит он всюду столько препятствий во многих деревнях от вотчинников, которые внушали разные страхи своим крепостным людям. Всякое появление на своей земле царских слуг да еще вооруженных, со стрельцами и дьяками, вотчинники объявляли посягательством царя на их исконные права, вторжением в их жизнь, насилием и произволом.
      В одном селе Никите Годунову вотчинный поп так и сказал: "Пошто поруху старине чините, пошто губите древность и оружием с яростию бряцаете? И без того объярмили народ тяжкими окладами и войною".
      Где Никита Годунов ни появлялся, везде народ прятался, даже убегал в леса, а когда удавалось кого-либо поймать, беглец падал в ноги и просил прощенья. За что?! Никита Федорович и деньги раздавал, и словами приветливыми уговаривал напуганных крестьян, и всё же в глазах их видел страх и недоверие. Часто мужики и бабы спрашивали его: скоро ль кончится война? Нередко ссылались крестьяне на своего господина - боярина или боярыню, что-де от них они слышали о горькой судьбине, которая ожидает мужиков в ближнем времени, о лютости царевых слуг...
      Но как бы трудно ни было приводить в порядок дороги и ямскую гоньбу, Никита Годунов, помолившись в монастыре во Ржеве, двинулся дальше, ко Пскову, лелея мысль добраться через месяц до Нарвы.
      Погода стояла, к счастью, сухая, теплая, и дороги устраивать и мосты поправлять удавалось быстро, без особых трудностей. Сошникам-мужикам помогали и стрельцы. Общими силами соорудили десятка три новых ямов. Поставили расторопных, деловых охотников, приведя их к крестному целованию.
      Мягкий, добрый нравом и богобоязненный Никита Годунов попутно служил в селах молебны о здоровьи великого государя Ивана Васильевича и о том, чтобы ему самому благополучно справить государево дело. А крестьян он после молебнов уговаривал, чтобы не верили они тем, кто хулит царя и его слуг. "Ни солнышку всех не угреть, ни царю на всех не угодить", - ласково улыбаясь, приговаривал он.
      Стрельцам было строго-настрого наказано не обижать поселян, не обирать их, девок и баб деревенских не обольщать и не портить. Увы, труднее всего было запретить самим девицам соблазнять стрельцов. Мужики норовят никуда не показываться, а девки смеются, выглядывают отовсюду, играют очами, станом красуются - как тут удержаться, особливо юнцам-молодчикам, недавно облекшимся в стрелецкий кафтан? Старики ворчат: "Беда с вами, молокососы: держись дальше от Фени - и греха будет мене". "Легко сказать, дедушка. Сами, чай, знаете: козы во дворе - козел уже через тын глядит. Бог уж так сотворил".
      Никита Годунов и сам посматривал на деревенских красавиц неспокойно. Кругом тепло и синий душистый воздух из сосновых лесов, мир и тишина, и девичья песня. Да еще соловьи ей вторят. Какие царские приказы ни будь, а кровь волнуется, двадцать пять лет от роду дают себя знать.
      Повздыхает, переглянется молодежь, тем дело и кончается. Благодарение господу и за это. И на том спасибо. Лучше всё же, чем в Москве, спокойнее, тише, и забот и тревог меньше.
      Так проходили дни работы и вечера отдыха.
      Но вот однажды случилось неожиданное происшествие... Пришлось вспомнить и Москву, и царя, и многое другое, - удивительное происшествие!
      В одном селе Никита Годунов никого не нашел, а в избах полный беспорядок. Стрельцы обшарили все уголки - ни одной живой души. Словно вымерли.
      И только поздно вечером в лесу, невдалеке от села, нашли одного больного старика. Он рассказал, что вчера на село напали царевы слуги и разграбили все село.
      "Царевы слуги?" - изумился Никита Годунов.
      - Куда же они потом ушли? - спросил он старика.
      - В село Овражное...
      Стрелецкий сотник по приказу Никиты Годунова отрядил три десятка всадников в Овражное. Они должны были захватить этих "царевых слуг" и привести их в стан к Годунову.
      Вечером следующего дня всадники вернулись. Они привели с собою пятнадцать обезоруженных бродяг. Главаря их, который яростно отбивался от стрельцов, доставили связанным, на коне.
      Никита Годунов допросил пленников.
      Главарь их назвался Василием Кречетом. Он подал Годунову опасную грамоту, выданную ему Василием Грязным. Рассказал о том, что ему было велено увезти из Устюженского монастыря бывшую боярыню Колычеву, ныне инокиню Олимпиаду, сосланную государем в монастырь.
      При этих словах Кречета, стрелецкий сотник Иван Истома подошел к Годунову и взволнованным голосом молвил:
      - Никита Васильевич, светик, послушай меня...
      Он отвел Годунова в сторону и рассказал ему о горькой судьбине своей дочери Феоктисты, которую выжил из своего дома Василий Грязной. Теперь ему, отцу, понятно, почему Василий Григорьевич в последнее время так обижал свою законную жену Феоктисту.
      Годунов, выслушав Истому, сильно разгневался:
      - Отдаю вам сего разбойника на расправу. Казните его. Он чинит поруху государевой правде. Мужики и впрямь думают, будто сам государь велел разорять их. Да и слуг царевых порочат.
      Стрельцы схватили Василия Кречета и поволокли в лес.
      Сам сотник Иван Истома застрелил его из пищали. Остальных бродяг заставили смотреть на казнь своего атамана. Дрожа от страха, они пали на колени. Годунов приказал допросить их.
      Они рассказали о том, как их забрал в свой казачий отряд Ермак Тимофеевич, чтобы идти с ним в Ливонию воевать немецкие крепости, как Василий Кречет подговорил их бежать от казаков ночью на одном привале у Пскова.
      Годунов велел собрать крестьян, скрывавшихся в лесу. На глазах у них он наказал батогами воров-бродяг.
      Курбский приближался к городу Бельску, где находилась в ту пору Сигизмундова ставка. Погода стояла знойная, засушливая. Город окутало густое желтое марево от торфяных и лесных пожаров.
      Навстречу беглецам вышел отряд драгун. Тут были и хмурые, черные мадьяры, и польские белокурые всадники. Вооруженные широкими громадными саблями, одетые в зеленые доломаны, с накинутыми на плечи ментиками, хмурые, надутые, они окружили Курбского и его спутников тесным кольцом. Колыметы испуганно перешепнулись: "Не в полон ли нас берут?" Противными показались Курбскому прикрепленные к ментикам драгун крылья коршунов, испугавшие московских коней.
      Жирный, усатый королевский вельможа, в сопровождении двух пахоликов*, приблизился к Курбскому и вручил князю охранную грамоту для него и его спутников.
      _______________
      * П а х о л и к - слуга, оруженосец.
      К Бельскому московские беглецы после этого ехали в глубоком молчании под конвоем польских всадников.
      На окраине этого маленького, пыльного городка уже собралась толпа зевак: и поляки, и литовцы, и белорусы, и евреи. Слух о Курбском разнесся еще в то время, когда князь прибыл только в Ринген. Весть эта взволновала всю Польшу и Литву. Лучший воевода изменил Московиту - это знак! Плохи дела у Москвы, если знаменитые военачальники бросают свои крепости и полки и бегут в чужую землю. Разваливается Московское государство.
      Ну, разве не любопытно поглядеть на изменников? Что за люди? Как они смотрят, какие у них глаза, как одеты, какие у них кони? Все интересно, ведь это не простые королевские гости и не пленники, это особые люди... "Изменники"!
      Даже ребятишки и те гурьбою облепили заставу.
      Курбский ехал, опустив голову, не глядя ни на кого. Колыметы и прочие его спутники улыбались жалко, заискивающе, поглядывая на литовских людей. Своим взглядом они явно говорили: "Не глазейте на нас, мы такие же, как и все... Мы ваши друзья. Вскоре мы постараемся доказать это".
      Король принял беглецов в своем походном шатре.
      Он сидел под широким, пышным балдахином, подбитым горностаем. У его трона стояли ксендзы, маршалы, секретари. Красивые мальчики-пажи вытянулись по обеим сторонам лестницы к трону. Закованные в медные кирасы, немецкие кирасиры и драбанты, с алебардами, окружали королевский трон и свиту.
      Курбский опустился на одно колено, держа шлем в правой руке. Примеру князя последовали и его спутники.
      - Бьем челом, ваше королевское величество! Примите нас, изгнанников из своей родной земли, как верноподданных, как слуг ближних, готовых сложить за вас голову на ратном поле и послужить честию в королевских замках и крепостях.
      Слова эти были произнесены Курбским хриплым, дрожащим голосом, будто каждое слово у него вытягивали из горла насильно, против его желания. Его бросало то в холод, то в жар. Он казался сам себе безмерно жалким, приниженным, он испытывал то, что всегда ему было чуждо, чего он никогда не испытывал ранее, за что он, гордый князь, презирал других людей.