Лица стрельцов из-под нахлобученных круглых железных шапок смотрят сурово, деловито. Стрелец - вернейший воин государя, он дал богу клятву служить ревностно московскому царю Ивану Васильевичу. Он должен бесстрашно и безоговорочно идти туда, куда посылает его царь. И в одежде, и в походке, и в том, как стрелец носит оружие, - во всем видна хорошая выучка и единообразие.
      Один за другим подходили они к священнику под благословение, держа в левой руке шлем, в правой копье. За спиной легкие пищали, на боках сумки и баклажки.
      Пушкари, в перетянутых кушаками зеленых кафтанах, заботливо везут за собою на тележках малые пушки и ящики со снарядами, то и дело крича: "Посторонись!"
      Чинно, неторопливо проследовали парами дьяки и подьячие на указанные им корабли. За ними нестройною толпою, пугливо озираясь по сторонам, с растерянными улыбками тронулись купцы. Среди них своим самоуверенным, гордым, благообразным видом выделялся Степан Твердиков. Его и выбрали купцы старостой.
      Керстен Роде осмотрел с берега свои корабли, затем велел еще добавить бочонков с водой, а также и ведер для выкачивания. Послал людей осмотреть и другие суда: благополучно ли там обстоит дело с продовольствием. Провизию, воду, вино и все другие судовые запасы разместили в трюме, разделенном для этого перегородками. Между нижними и верхними палубами устроены были жилища для матросов.
      На каждый корабль плотники снесли по четыре десятка пар весел.
      Воеводы приказали поднять на Таможенной избе флаг с изображением двуглавого орла. Таможенные пристава торопливо осматривали последние тюки, мешки, корзины и бочки с товаром, грузившиеся на корабли. Таможенный дьяк - лицо, распухшее от пьянства, - усердно, с видом знатока, обнюхивал бочки и корзины - не пахнет ли вином?
      - Полно тебе, Евсей Андреич, носом-то шмыгать!.. Пиши, - покрикивал на него нарвский стрелецкий сотник. - Плыть надо. Поспешай, воевода торопит!
      - Поспеют! Душа всего дороже, - перекрестившись, говорил дьяк и принимался усердно записывать осмотренный товар в платежницу. - Душа неспокойна... Обмана боюсь!
      - Твоя душа меры не знает, - усмехнулся сотник, - а без меры и лаптя не сплетешь и гроба не сколотишь.
      - Буде смеяться! Всякая христианская душа празднику рада, а ноне у нас праздник: гляди, что кораблей... И все в море идут. Одна беда праздник есть, а вина нет!
      Сказал и снова принялся старательно принюхиваться к одному из коробов: "Неужто и тут нет?"
      Запретил царь в Нарве "пиянственному веселью среди московских и новгородских людей быти" - это одно. Запретил и отплывающим в дальние страны с собою вино брать, а тем паче вином торговать, кроме иноземцев, которым также внушено было в плавании вина не продавать.
      Купцы смотрели на таможенного дьяка с недоумением:
      "И чего ему надобно? Как жук в навозе, копается".
      На таможенных приставов купцы косились тоже неодобрительно. Особенно, когда они в меха запускали свои руки, будто чего-то там ловят, - всю душу измотают с расспросами; шкуру, какую получше, дашь, тогда только и отстают. "Тоже! Слуги государевы".
      Около Таможенной избы, на траве, складывались товары, выгружаемые с вновь прибывших английских и голландских кораблей. Тут было олово, свинец, железо, медная проволока, сера, чугун, расписные раздувательные мехи, медные шпоры и колокольчики для соколов.
      В этот раз недавно назначенные в Нарву пристава были озадачены разнообразием неведомых сластей: какие-то пряные коренья, шафран, чернослив, изюм, инбирь. Пришлось разыграть вид знающих людей и обложить голландцев низкою пошлиной (в уме было: "Не пойдет этот товар у нас").
      Старший из приставов, понюхав шафран, плюнул, перекрестил нос, чернослив понравился, но одно смущало: грешно его есть или нет? (Пошли спрашивать священника. Тот ответил: "Не ведаю!") Толмач по приказу пристава спросил потихоньку стоявшего поодаль англичанина: в Англии едят ли эти ягоды?
      Худощавый, с усмешливыми живыми глазами, парадно одетый английский купец весело ответил:
      - Лучшее лакомство!.. Особенно любят дети.
      Пристав самодовольно покачал головой. Дал по горсти чернослива своим дьякам. Те, распробовав, попросили еще. Голландский купец дружелюбно встретил и эту просьбу и насыпал им целый короб чернослива. В ответ пристава подарили голландцу несколько жирных стерлядей.
      Между тем погрузка товаров на русские корабли закончилась.
      На палубах все было готово к отплытию.
      Пушкари расставили свои пушки, как указывали им капитаны кораблей.
      Купцы крестились, вздыхали: "Что-то будет?"
      Из Нарвского замка на берег верхом на вороном коне, обряженном в богатую серебряную с золотом сбрую, прибыл сам нарвский воевода Михаил Матвеевич Лыков. Его сопровождал стрелецкий голова со стремянными стрельцами.
      Он поздоровался на немецком языке с иностранцами. Подозвал к себе капитанов кораблей, спросил их о здоровье, и все ли, что положено им по чину и государеву указу, соблюдено. Отпустив их, подозвал стрелецких сотников, дал им наказ употреблять оружие тогда, когда нет иного исхода. Лыков сам бывал за рубежом, объездил многие страны, и теперь был поставлен царем воеводою в Нарву, чтобы принимать чужеземцев приветливо и "небездельно", дабы и впредь они приезжали в Нарву с торгом и дружелюбием.
      Воевода осмотрел все корабли и, найдя все в порядке, велел дать сигнал к отплытию.
      Когда вооружение, оснастка и нагрузка кораблей были закончены, тогда трубачи оповестили о шествии с берега по мосткам атамана Керстена Роде. Он шел на корабль "Иван Воин", окруженный своими помощниками и начальниками стрелецкого отряда.
      Все стихло.
      Керстен Роде поднялся на свое возвышенное место, на котором стояло большое кресло, дал команду произвести пробную греблю, а затем был отдан приказ распустить паруса.
      Якоря уже втянуты канатами на палубу.
      Флотилия тихо тронулась в путь.
      Английские корабли салютовали уходящим в море русским судам барабанным боем и игрою на трубах.
      Красавцы-корабли с развернутыми парусами медленно пошли к морю.
      V
      - Умаялся я! Душа моя страхом изранена, - говорил Курбский жене. - Не неволь меня... Не нахожу в себе сил далее обманывать царя. Лучше бы мне жизнь свою потерять, нежели посрамить свое старейшинство... Благодарности не жди от него! Все забыл. Новым молодцам, безродным выскочкам, разбойникам, велит уступать места. Князь я был Ярославский - им и останусь. Не преклоню головы перед бродягами. Не покорюсь...
      Жена Курбского, худая, бледная женщина, дрожала от страха, слушая гневные, полные отчаяния слова мужа.
      - Писари наши русские верховодят всем, - продолжал Курбский. - Им же князь великий зело верит. Избирает их не от шляхетского рода, не из благородного, но от поповичей или простого всенародства... Творит новых вельмож своих, желая один веселиться на земле...
      Испив воду, он продолжал:
      - Коли ты хочешь меня видеть мертвым перед собою, то я не отъеду и погибну от руки кровопивца. А коли хочешь, чтобы жив я остался...
      Скрипнула дверь: вошел сын Курбского, румяный русоголовый подросток.
      - Батюшка! - весело крикнул он. - Смотри, какую щуку я поймал.
      Князь рассмеялся, взял из рук сына рыбу, с напускным любопытством осматривая ее.
      - Глянь, какие зубы! Ух, укусит!
      Сын отскочил от щуки, испугавшись зубастой головы.
      Мальчик не понимал того, что происходило в доме. Его удивляло лишь, почему матушка не убирает уже второй день горницы, как всегда, вместе со своими сенными девушками и не покрикивает на них. Напротив, она стала какой-то доброй и кроткой с ними в последние дни. Непонятно и то, что отец перестал объезжать верхом ночные караулы на улицах Юрьева, небрежно одевается в старый кафтан и редко выходит на улицу. Раньше отец каждый день менял новые шелковые рубахи, а теперь ходит в одной и той же, темно-серого цвета, которую раньше и не носил. Отец подолгу молится у себя в божнице, много дольше, чем это было прежде, а уединившись, говорит все время о чем-то с матушкой.
      - Пойди покажи рыбину бабушке, - сказал князь, погладив по голове мальчика.
      Тот испытующими глазами посмотрел в лицо князя. Отец теперь часто отсылал его куда-нибудь, когда хотел поговорить с матерью.
      - Иди, иди... Вот я тебе!
      Мальчик нехотя удалился. Мучило любопытство.
      Наступила тяжелая минута раздумья.
      - Ты молчишь? - спросил князь, остановившись в темном углу с заложенными за спину руками. - Неужто хотела бы ты видеть меня в руках Ирода? Прелютый зверь не учинил бы такой расправы, какую учинит царь Иван надо мною со своим Малютой!.. Польские друзья мои, побывавшие в Москве, сказывают: кровь рекою льется там. Вот и помысли: скуют твоего мужа по рукам и ногам и по чреслам претягчайшими веригами и в узкую, мрачную темницу измученного пыткою бросят. Потом, не успеет солнышко взойти, и голову ему усекут и на копье насадят... Ну, чего же ты молчишь?
      Княгиня тяжело вздохнула:
      - Пускай будет по-твоему, - тихо, печальным голосом отозвалась она на слова мужа.
      - Не по-моему, а по-божьему!.. На моей стороне бог, его правда, и все его великие угодники... Над его головой - окаянные демоны.
      - Твоя воля, батюшка, государь мой, Андрей Михайлович! Как знаешь, так и поступай, - смиренно произнесла княгиня, сердце которой сжималось и от жалости к мужу, и от страха остаться одной.
      После напряженного молчания она вдруг разрыдалась.
      - Батюшка, на кого же ты нас-то оставляешь? Лихим людям на посмеяние, и што ждет нас всех? Господи, за што же это? Господи!
      Курбский принялся ходить по горнице, что-то обдумывая. Зевнул, перекрестив рот.
      - Полно горевать! - сказал он. - Будем молить вседержителя, чтобы не допустил злодея до вас. Верь мне - подниму я короля на Ирода и приду освободить Русь. Будем мы снова с тобой, как истинные князь и княгиня. Праотцы наши смотрят на меня из могил. Они жаждут отмщения! Господь бог Иисус Христос поможет мне, час расплаты недалек. Уйми слезы, грешно! Святое дело вершу я, всенародное. Король милостив ко мне, поможет нам.
      Княгиня, бледная, растерянная, слушала его, смиренно склонив голову. Чувство давно уже подсказывает ей, что муж ее, Андрей Михайлович, холоден к ней, коли так спокойно говорит слова, от которых леденеет ее сердце. У него в голове свои мысли, далекие от семьи... Даже родную мать, и ту он хочет оставить на поругание, а может быть... и смерть! Целые дни перешептывается он с перебежчиками, подосланными литовским королем, чтобы переманить в Литву и его, князя Андрея Михайловича.
      Курбский, стоя у окна и не обращая внимания на жену, говорил так, как будто за окном его слушает толпа народа:
      - Он мнит себя цезарем, господином вселенной... Посылает в чужие, заморские земли своих соглядатаев, постоянно принимает к себе и сажает с собою за трапезу иноземцев, словно бы он и не русский царь, а басурманский либо аглицкий... Кичится морскою ходьбою, но не долго гулять ему по морям. Бояре уж уведомили короля о царевых кораблях. Обождите!
      Близок час расплаты!
      Княгине хотелось крикнуть со всею страстностью обиженной, забытой мужем женщины: "Опомнись! Подумай о жене, матери, о сыне!"
      Увы, она не смела этого сделать! Не он ли учил ее, что "жена во всем должна мужу покорятися" и "что муж накажет, то с любовью принимать, внимать ему со страхом" и поступать, как он велит. Андрей Михайлович бывает груб и своенравен, а в последние дни и вовсе слова против не скажи: сердится, кричит. На людях кроток, обходителен с женой - наедине строг и неразговорчив. Княгине часто кажется, что ради княжеской короны он не пощадит ни матери, ни жены, ни сына. Честолюбив и горд. Грешно так думать о богом данном супруге, но на это глаз не закроешь. Уж его ли не ублажает царь Иван Васильевич? Сам он, Андрей Михайлович, говорит: "Честит, возвеличивает меня великий князь, да все одно, к нему душа у меня не лежит... Не слуга я ему!"
      Княгиня знает, что король Сигизмунд давно переманивает князя на польскую службу, сулит ему золотые горы...
      Осенью прошлого года князь Андрей потерпел большое поражение. Имея сорок тысяч воинов, он не смог противостоять четырем тысячам поляков. Тогда же, узнав о гневе царя, он собирался тайно ускакать к королю, да только не твердо верил в обещания его. Ныне перешедшие на службу к королю бояре и князья тайно передали через своих послов в Москве дьяку Колымету деньги и письмо для князя, будто король богато жалует всех отъехавших из России вельмож, что им живется там много свободнее, нежели в Московском государстве.
      Еще суше и холоднее стал князь к своей семье, перебравшись в Юрьев, куда государь назначил его воеводою. Чем ближе к рубежу, тем становится он невыносимее и для своих подчиненных и для семьи.
      - Мужество делает незначительным и потери, - как бы про себя говорит князь Курбский, глядя в раскрытое окно своей богато убранной палаты.
      Там, во дворе замка, пруд, и по его глади стая лебедей плавно движется, горделиво изогнув свои тонкие шеи.
      - Ждать? Чего? - продолжает князь Андрей. - Враг не токмо тот, кто наносит обиду, но и тот, что хочет нанести ее. Москва смотрит на меня змеиными глазами. Она замышляет против меня злое, так уж пусть она его сама получит прежде того! Можно ли мне, моя государыня, ждать добра от царя? Я не хочу радоваться милостям тирана, легко раскрывающего объятия для людей, ему угодивших... Ненадежно это.
      "Хоть бы молчал, не терзал бы меня", - думала княгиня, снедаемая смертельной тоской. Ей хотелось, чтобы он взял и семью с собой, но князь всячески заминает разговор об этом.
      Андрей Михайлович вдруг вспомнил свою ярославскую вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи княжеских хором; громадные кедры и сосны на гребешке над рекой Курбицей; маленькую бревенчатую церковь, мельницу на реке; старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о Бове-королевиче, о побитых пахарем-богатырем змеях-драконах и о других чудесах.
      Небо ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река Курбица прозрачная - все камешки на дне ее пересчитаешь и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над водою, - здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки; ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки, заслышав шаги... Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни...
      Древность! Ради тебя все. Грязью забросали тебя. Принизили. Отрекаются от тебя, древность, клянут тебя!
      Курбский подошел к жене и сказал строго:
      - Коли тебе любо видеть меня во узах и мучениях и смертном усекновении, останусь я...
      Княгиня поднялась со скамьи и тихо молвила:
      - Христос с тобой... Неволить не буду! Добрый путь. Живи!
      Андрей Михайлович обнял и крепко поцеловал ее:
      - Прощай, голубица. Храни тебя господь.
      Ни жива, ни мертва опустилась княгиня на скамью.
      - Прощай! - едва шевеля губами, прошептала она.
      Ночь, темная, непроглядная, окутала Юрьев.
      Туча разрослась, затянула весь небосклон.
      Из-под черных косм ее вырываются острые молнии, словно бы туча всею своей исполинскою силою сдерживает поток небесного огня, готового пасть на землю и спалить грешное, не знающее пределов злобы и жестокости человечество.
      На крепостной стене, между двух башен, неподвижно стоит князь Курбский, большой воевода, которому царь некогда говорил: "Кроме себя, одному тебе могу я доверить тот древний, отнятый у немцев, наш город, завомый немцами Дерпт".
      Спят обыватели, спят привратники, и даже псы сторожевые и те спят; не заметили они, как два десятка коней были выведены из крепостных ворот.
      Курбский снял шлем и помолился. Повеяло холодом, сыростью и гнилью из соседней башни. Совсем недавно сажали туда закованных в кандалы преступников, нарушавших царские законы, немецких буянов, в хмельном виде порицавших Ивана Васильевича, прятали туда и морили голодом изменников родине. А теперь там сидит один дьяк за поношение его, воеводы Курбского.
      И сейчас в его ушах звучат слова, брошенные ему в лицо разъяренным дьяком:
      - Сердце твое - пепел! И надежда твоя - ничтожнее мусора. И жизнь твоя - презреннее грязи!
      Под огнем клялся несчастный в преданности государю, а это дурной признак. Не подослан ли он Малютою? Пыткою ничего не добились. Жаль! Но, видимо, его конец близок, кат свое дело сделал.
      - Исполняй долг свой, - раздался тихий, певучий голос позади Курбского, - а последующее предоставь Возложившему его на тебя.
      Курбский вздрогнул.
      В темноте выросла худая, черная фигура католического монаха. Это в его келье происходили тайные переговоры князя с Сигизмундовыми людьми.
      Молния скользнула по худому, бритому, со впалыми глазами, лицу иезуита. Костлявая рука коснулась плеча князя Андрея.
      Курбский не шелохнулся. Этот монах теперь был сильнее его, воеводы. За тридцать сребреников он может продать, погубить его, наследственного князя.
      - Если человек не приступает к исполнению своего долга, он не может быть достойным человеком.
      Впалые, острые глаза иезуита засветились огнем, как у волка. Курбский старался припомнить, каким образом он, этот живой мертвец, возымел такую власть над ним, "покорителем царств"? Ужас леденил сердце - дохлый иезуит приказывает ему, воеводе, как будто своему слуге; читает ему наставления...
      - Я молюсь! Оставь меня! - резко, негодующим голосом произнес Курбский.
      Иезуит приглушенно захихикал, прикрыв рот ладонью.
      Курбский продолжал стоять к нему спиною.
      - Его величество давно молится о твоем здоровье, и я молюсь. И все польские и литовские князи молятся о тебе, чтобы тебя не погубил Московит. В Польше и Литве ждут тебя, как родного брата, там ты найдешь мир, и покой, и королевскую милость!
      - Для чего ты ходишь за мной по пятам? - сурово произнес князь.
      - Я полюбил тебя, подобно отцу, любящему своего сына... Мой сан и мой закон запрещают мне оставлять без сострадания больную душу.
      - Уйди, праведник, прошу тебя, - умоляющим голосом проговорил Курбский.
      - Уйду, но помни: двадцать оседланных коней ждут тебя с твоими людьми...
      Монах исчез.
      Князь в сильном волненьи подошел к краю крепостной стены и заглянул вниз. В темноте трудно было что-либо разглядеть, но фырканье коней и сдержанный говор находившихся около них людей ясно донеслись до слуха князя.
      "Кончено. Прощай, Русь!"
      Курбский, сутулясь, затаив дыханье, бесшумно сошел со стены и заторопился в замок, к себе в палаты. Все время он подозрительно оглядывался; ему казалось, что кто-то за ним следит, кто-то не спускает с него глаз... И вот-вот схватит его!
      Полоснула небо яркая, размашистая молния... Курбский съежился, перекрестился, прижался к стене. Мелькнули на мгновение башни, церкви, дома с черными, загадочно настороженными глазницами, и... что это? Как будто там, невдалеке... царь!.. Грозно застыли устремленные на него, хорошо знакомые глаза. Князь в ужасе отвернулся, но... опять непроглядная тьма! Она шепчет ему что-то страшное, липнет к нему; в ушах продолжают звучать гнусные речи иезуита.
      Трудно дышать... Москва! Боже мой, опять Москва! Никуда от нее не денешься. Может быть, не надо? Может быть, покаяться, попросить прощенья у Ивана Васильевича? А этого проклятого иезуита бросить в тюрьму, истребить? Нет! Поздно.
      Курбский притаился, крепко сжал рукоять сабли. Показалось - кто-то крадется, хочет прыгнуть на него. Всмотрелся: песья тень! Да, да, это собака, бездомная, бродячая собака... Уж второй день она бродит тут.
      "Бездомный пес! - с грустной улыбкой мысленно повторил Курбский. Может быть, когда-нибудь назовут так и меня?"
      Покаяться? Попросить прощенья у царя? Вернуться к прежнему?
      Внезапно Курбский со всей ужасающей ясностью понял мрачную, неотвратимую правду: "Поздно! Возврата нет".
      Опасаясь разбудить сторожей, прошел он через глухие каменные ворота к себе в замок. Поднимался, едва переводя дыхание от волненья, по каменным ступеням лестницы в свои покои.
      Вот они, опочивальня сына... В темноте слышно спокойное, ровное дыхание мальчика. Склонился над постелью. Тяжело вздохнул, прошептал молитву, перекрестил мальчика.
      На носках пробрался в опочивальню княгини.
      Очнулась. Испуганно поднялась на ложе.
      - Кто тут? Господи!
      - Я!..
      Княгиня притянула его к себе, дрожа от испуга:
      - Страшно!.. Я боюсь, государь мой. Зачем пришел?
      - Хожу я, караулы проверяю... Успокойся. Ложись!
      - Спаси бог, не притомись, ляг, отдохни!
      - Полно, милая княгинюшка!..
      - Не покинешь, стало быть, нас? Да?
      - С чего ты взяла? Говорю... раздумал я!
      Андрей Михайлович поцеловал жену.
      - Бог храни тебя! Так я и думала и во сне видела, будто ты наш... ты с нами, не с ворогами...
      Курбский через силу весело спросил:
      - Ты все о том же? Глупая! Ну, Христос с тобой!
      И опять так же, осторожно, на носках, вышел из опочивальни.
      Едва миновал ворота замка, как снова послышался вкрадчивый голос иезуита:
      - Пора!.. Пора, князь. Заждались там тебя!
      В голосе монаха строгая настойчивость:
      - Иль ты раздумал? Нужно ли повторять: заговор ваш стал известен царю!
      Курбский молча заторопился к крепостным воротам. Дремавшие воротники встрепенулись:
      - Кто идет?
      - Воевода! - властно крикнул Курбский.
      Воротники притихли.
      Иезуит вновь исчез.
      Курбский спешно зашагал вдоль рва, близ крепостной стены, торопясь к тому месту, где должны были находиться кони и слуги князя и его ближайшие друзья.
      - Заждались мы тебя, князь. Сомневаться стали... - сказал кто-то недовольно.
      - Не торопитесь, други, успеем.
      - То-то! Успеем ли?
      - Поберечься бы не грех, пан-воевода!
      - Поскачем в Венден. Ближний путь. Все ли тут?
      - Все. Иван Иванович и Михаил Яковлевич Колыметы, Ваня Мошнинский...
      - Честный мой слуга и друг Ваня! Не покидаешь меня?
      - Умру вместе с тобою, князь!
      - А Вася Шибанов?
      - Я здесь, князь!
      Все здесь, Андрей Михайлович Валуев, Симон Маркович Вешняков тут, Гаврило Кайсаров, Меркурий Невклюдов, Иван Постник Вижавский...
      Курбский, вслушиваясь в имена своих сообщников, испытывал такое ощущение, как будто вколачивали гвозди в гроб, в котором его друзья хоронят его славу, его отчизну, семью и все самое дорогое ему. Кто они? Понимают ли они, что случилось? Их имена ничтожны. Они уцепились за него, за князя Курбского, чтобы связать свою судьбу с его прославленным именем, чтобы перед королевскими очами красоваться рядом с ним, воеводой Курбским. И кто знает: может быть, иные из них и мзду получили за эту дружбу с беглецом - вельможею московским? Им нечего терять - они ничего не имеют. Их гонит корысть, нажива.
      Вот почему они суетятся, бросаются, толкая друг друга, чтобы подать коня ему.
      - Спасибо! - отрывисто сказал Курбский, усевшись в седле и взяв поводья в руки.
      Молния осветила толпу услужливых бородачей, одетых разношерстно, вооруженных кто чем попало, размахивавших руками, вскакивавших на коней. Все это напоминало скорее разбойничью шайку, собиравшуюся скакать с атаманом на татьбу, нежели княжескую дружину.
      Впервые князь почувствовал с горькою отчетливостью весь позор его дружбы с этими людьми, с которыми он решился гнаться за вельможною славою. Их дружбу он предпочел дружбе с царем Иваном Васильевичем! Как страшно! В погоне за возвеличиванием княжеского достоинства приходится унижаться. Единственная надежда на польского короля. Он должен помочь ему, Курбскому, занять первенствующее место при своем, королевском дворе. Тогда всю эту алчную до наживы, бессовестную челядь он отбросит от себя, как ненужный хлам, как грязь, прилипшую к его сапогам. Они осуждают новины и думают, будто и он их единомышленник и тоже против царевых новшеств. Жалкие! Он, князь, сам за новины, но только не для низкого черного люда, а для князей. И он за дружбу с Западом, но только, чтобы она была на пользу князьям же, а не царю.
      "Колыметам суждено родиться и умереть навозными жуками".
      Молнии стали сверкать чаще и чаще.
      В последний раз Курбский повернул своего коня в сторону Юрьева. При свете молнии он увидел стоящего на краю крепостной стены с "распятием" в руке черного, длинного иезуита...
      Курбский сердито плюнул, повернув коня на запад.
      - Будь ты проклят, сатана!
      Издали донесся глухой рокот неба, а затем стали падать редкие капли дождя. Вновь и вновь молнии. Поднялся ветер, пыль застилала глаза.
      - С богом! - крикнул кто-то, не дожидаясь приказания воеводы, и десятки лошадиных копыт нарушили тишину ночи.
      Прогремел оглушительный удар грома.
      Гроза началась.
      VI
      Полночь. В караульном каземате Тайницкой башни Малюта Скуратов и Алексей Басманов. Сошлись после объезда сторожевых постов.
      Тревожно в Москве. Получена страшная весть о неслыханном поражении московского войска под Оршей. В этом бою пал сам воевода князь Петр Шуйский и братья - князья Семен и Федор Палецкие. В плен уведены воеводы Захарий Плещеев-Овчина, князь Иван Охлябинин и десятки детей боярских. Богатые обозы и пушки брошены в добычу врагам. Польские паны торжествуют. Затрубили на весь мир о своей победе над московским войском. Позор!
      Взметнулись слухи об измене, о предательстве каких-то бояр... Каких? Имен не называли. Осторожно, под величайшей тайной шептуны намекали кое на кого из царских вельмож, по догадке, без явной улики.
      Царь сильно разгневался на любимого своего воеводу, покойного Петра Шуйского и его помощников, но велел о них служить панихиды. Во все концы Москвы Малютою были разосланы люди подслушивать разговоры на базарах, в кабаках, около церквей и в других людных местах. Везде одно: ропот и уныние.
      Малюта не в духе. Он угрюмо говорит сидящему против него за столом Басманову:
      - Батюшка Иван Васильевич неровен, вот што! Иной час и доверчив и милостив, иной час безвинно гневается, и хоть сам видит - попусту, но стоит на своем... Негоже то. А после безвинно наказанного возвеличивает, жалует, а себя винит, кается. Сослал Михаила Воротынского на Белоозеро, опалу великую положил, а ныне велит отвозить ему фряжских вин и свежей рыбы, изюму, лимонов, меда... Двенадцать слуг оставил князю. Вот и пойми.
      - Подлинно так, Григорий Лукьяныч. Боязно стало от его доверия. Вельми непостоянен батюшка государь, - вздохнул Басманов. - Не стали радоваться люди, коль он возвышает их. Не ведают они: што надо царю, как ему угодить... Князь Бельский Иван Дмитриевич пытался бежать в Литву, и его словили, отпустил царь его на поруки, и все же он опять бежал, но и вновь был пойман... Иван Васильевич опять простил его, а ныне он в почете у царя... Как вот тут? Не поймешь!
      Малюта в недоумении развел руками:
      - Не пойму и я государя. Знать, правда говорится: хоть и ходим около, да не видим сокола!
      Посидели, помолчали, вышли на площадку башни. Ночь лунная. Тепло. Сквозь просветы между зубцами видно Москву-реку и заречную слободу: церкви, избы, огороды, посеребренные луной.
      - Царь в тревоге - на посадах страх!
      - По вся места - страх... Ходит он по пятам за нами.
      Малюта и Басманов в панцирях, с палашами на поясах, сняли шеломы, перекрестились.
      Вчера ночью неизвестные люди прокрадывались во дворец, зарезали двух караульных стрельцов. Стража погналась за ними, а они мигом - на поджидавших коней и ускакали.
      Повелением Ивана Васильевича у всех решеток, на углах и перекрестках расставлена усиленная конная и пешая стража.
      Малюта, не надевая шелома, провел ладонью по вспотевшему лбу и волосам.
      - Государь молвил вчера: спасибо моим злосчастным советникам Сильвестру и Адашеву! Своевольством своим они толкнули меня к познанию моей силы. Познал я в тихости своей, что есть власть. Лукавцы! Ужели царь достоин токмо председания, а власть должна принадлежать другим? Как же мне быть самодержцем, коли сам не буду править?
      Басманов засмеялся.
      - И Адашева и Сильвестра уже нет, а Иван Васильевич все еще их поминает. Дивлюсь я. Не поймешь: хулит он их или хвалит. Зачем он их так часто вспоминает?
      - Однако подумай и о том: тринадцать лет они владели душою государя, а он остался самим собою и не токмо не покорился им, но уничтожил их. Не дальнозорки они были - тринадцать лет не примечали, што он думает о другом... не по-ихнему. Где же их разум?
      - Истинно говорил Вассиан: "Близ царя - близ смерти!"
      Малюта насупился.
      - Не по душе мне его слова, Алексей Данилович. Вассиан - опальный боярин, недруг царский... Вассианово слово ложно и злобно. Царь и милует, царь и наказывает, - все в его воле. А черные люди говорят: "Царь-то добр, да слуги его злы!" Подумай над этим.
      Басманов промолчал.
      В лунном свете мягко струилась Москва-река; кое-где у берегов тихо плыли плоты. Прокричала цапля, вспугнутая конной стражей. Лениво взмахивая крыльями, пролетела над самой башней. Тишина лунной ночи, теплой, весенней, наводила на грустные мысли. Вспоминалась прежняя жизнь Басманову, его поход с царем на Казань, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми государь осыпал его. Разве стал бы он раньше вести беседу с этим захудалым дворянчиком? "Что такое Малюта? Ему бы прасолом быть, мясом либо рыбою на базаре торговать - мелкий человек, и вот - в царедворцы влез; царь души в нем не чает. Страшный человек Малюта! И когда и как то случилось - никто того даже и не заметил. Смиренным богомольцем прикидывался... Ловок, дьявол!"
      И казалось Басманову, будто бы потому царь Малюту и приблизил к себе, что Малюта - тупой, простой, незнатный человек. Царь избегает мудрых людей, боится опять "сильвестровых чар" над собою, боится посягательства на свою, цареву, власть. А может быть, он и прав?