Гвиания (№1) - Операция «Хамелеон»

— Батуре не понимают нашего языка. И Гоке опять переходил на английский.

Он говорил, что его друзья — ученые из университета в Луисе, что ни занимаются изучением истории Гвиании и приехали сюда, чтобы найти людей, бывших свидетелями смерти капитана Мак-Грегора.

Петр ожидал, что малам Бухари при эти словах насторожится, но тот спокойно и величественно кивал в такт словам Гоке.

Петр знал, что на местном языке «малам» означает «учитель», «ученый». И Гоке тоже упирал на это: малам Бухари должен помочь «малам батуре» — «белым ученым»: ведь малам всегда помогает маламу.

Хозяин при этом улыбнулся.

— Неужели вы думаете, что я не помог бы им, если бы мог, конечно, и если бы они даже не были маламами? — с иронией спросил он на отличном английском языке.

Он крикнул что-то на местном наречии, и опять из внутренней двери, откинув полог, появился все тот же мальчик.

— Отведешь этих джентльменов к почтенному Атари, — сказал малам Бухари по-английски мальчику и положил руку на его круглую голову.

— Йес сэр, — ответил мальчуган. — К почтенному Атари, главе чеканщиков.

— Мой сын! — хозяин с гордостью обвел гостей потеплевшим взглядом. — Наследник рода Бухари.

Он остановил взгляд на Гоке, и его суровое лицо смягчилось:

— Это твоя сестра подарила мне наследника. Кровь Юга и кровь Севера смешались, и произошло чудо.

Гоке уже был на ногах и держал племянника за руку.

В машине мальчишка привычно уселся на переднем сиденье. И сейчас же принялся трещать без умолку.

Он тут же рассказал, что подрался в школе как раз накануне поста и что только пост спас его от отцовской порки. Затем он принялся расхваливать достоинства «пежо» и объявил, что тоже купит себе такую же машину, как только вырастет.

Гоке пришлось отвечать ему и почему «спутники» летают без крыльев, и почему отец называет его «красным», и сколько дней нужно ехать на машине, чтобы приехать в Лондон.

Мальчишка еле успевал указывать дорогу в лабиринте городских улочек. А когда Гоке принялся вытаскивать из кармана подарки — карандаш-фонарик, два автомобильчика размером со спичечный коробок, дешевую авторучку и полицейский свисток, — то Роберту и вовсе пришлось остановить машину.

— Скоро мы доберемся до дома Атари? — нетерпеливо спросил он.

— Как? — удивился мальчишка. — Вы действительно не знаете, где дом почтенного Атари? Старшины чеканщиков? Это же совсем рядом. Вот послушайте… Тсссс…

И он прижал палец к губам, призывая к тишине.

Сначала ничего не было слышно, лишь стрекот цикад, нарушаемый доносящимся откуда-то ленивым собачьим лаем. Потом собаке стало окончательно лень лаять, она разок-другой звучно зевнула и замолкла.

И через секунду Петр различал странную ритмическую мелодию. Будто сотни маленьких молоточков стучали по звонкому металлу — то вместе, то врозь, то сильнее, то тише. Они стучали то реже, то чаще, то весело, то грустно.

— Как подземные гномы, — тихо сказал Роберт.

— Нет, — отозвался мальчишка. — У нас здесь гномов не бывает. Это начали работать чеканщики.

ГЛАВА 19

Да, это работали знаменитые чеканщики Бинды. Еще в Москве, читая книги о Гвиании, Петр узнал об их чудесном мастерстве. Из поколения в поколение передавали они секреты выплавки бронзы и серебра. И узорчатые чаши, кувшины, блюда, подносы шли отсюда по всей Западной Африке вместе со стеклянными бусами, которые делались здесь же другим знаменитым цехом — мастерами стекла.

И те и другие жили на дальней окраине Бинды: издавна повелось уж так, что их считали колдунами, которым помогают духи огня, гор и железа.

В кромешной тьме «пежо» въехал на крохотную площадку, окруженную силуэтами круглых островерхих хижин.

Роберт выключил двигатель, и сейчас же на Петра обрушился гулкий, сплошной звон молоточков. Ночь звенела ими, заглушая все остальные звуки. И лишь погас свет фар, как Петр увидел, что из всех хижин исходит слабое багровое мерцание, что каждая хижина опоясана кольцом небольших круглых отверстий, сквозь которые проходил слабый свет.

— Что это? — спросил он Гоке.

— Кузницы.

— А эти отверстия?

— Это чтобы выходил дым и была воздушная тяга.

Гоке вынул из кармана длинный фонарь. Луч фонаря уперся в деревянную дверь, выкрашенную зеленой краской и закрытую на наружный замок — большой, тяжелый, явно местной работы.

Затем луч пошел вправо, влево, вверх, вниз… Он словно нарисовал на черном холсте небольшой дом — дом, а не хижину — с парой квадратных окон.

— Здесь? — спросил Гоке племянника.

Мальчишка весело кивнул и исчез в узком проходе между двумя глиняными хижинами:

— Я сейчас!

Гоке обернулся к своим спутникам:

— Только надо будет у них что-нибудь купить.

— Конечно! — воскликнул Петр. — Быть в Бинде — и ничего не купить…

— К тому же здесь все дешевле раз в пять, чем в Луисе, — усмехнулся Роберт. — Я знаю людей, которые каждый раз, проезжая в этих краях, делают хороший бизнес.

Гоке кивнул:

— Мы все думаем, как нам организовать здесь профсоюз. Этих людей грабят скупщики. Ведь почти никто из них никогда не выезжал дальше Бамуанги. Профсоюз мог бы защитить их!

В проходе между хижинами, там, куда юркнул их маленький проводник, мелькнул огонек. Он быстро приближался.

Гоке поднял фонарь, и круглый столб света уперся в высокого, крепкого старика в белом, несущего в руке маленькую коптилку, сделанную из консервной банки.

Позади старика шел племянник Гоке.

Старик недовольно нахмурился и поднял руку, закрывая глаза от света фонаря. Гоке поспешил его выключить.

— Салам алейкум, папа, — сказал он почтительно и на миг встал на одно колено.

— Алейкум салам, — ответил старик.

Он поднял коптилку над головой и при ее тусклом свете оглядел неожиданных гостей.

— Салам алейкум, батуро, — бесстрастно произнес он.

— Алейкум салам, — почти хором ответили Петр и Роберт. Старик ждал, все еще держа над головой коптилку.

Даже при ее тусклом свете было видно, что он стар, очень стар. Кожа его была пепельного цвета, седые кустики волос виднелись там, где голова не была прикрыта небольшой белой шапочкой.

Он медленно опустил тощую, высохшую руку с коптилкой, и на мгновение Петр увидел его глаза: это были спокойные, мудрые глаза человека, прожившего долгую жизнь и сохранившего ясность памяти и твердость разума.

— Папа — почтительно начал Роберт. — Мы хотим кое-что купить у вас.

Старик вопросительно посмотрел на мальчишку, и тот быстро сказал ему что-то на языке северян.

— Он не знает английского языка, — объяснил Гоке, — мой племянник ему переводит.

Старик кивнул и твердым, легким шагом пошел к зеленой двери. Коптилку он передал мальчику, а сам принялся отпирать тяжелый замок большим бронзовым ключом.

Дверь отворилась, и все вошли следом за стариком в небольшую комнату с низким потолком, таким низким, что приходилось набигать голову.

Сразу же рядом с входом стоял большой грубый стол, уставленный бронзой и серебром.

Старик зажег стоявшую там же карбидную лампу, и ее яркий свет вдруг превратил комнату в сокровищницу. Сразу же заиграли, заискрились узорами тяжелые серебряные чаши на маленьких ножках-шариках. Вспыхнули желтым светом бронзовые ножны и рукоятки сабель, висевших на беленых стенах. На деревянных полках засверкали подносы.

Здесь были серебряные кольца для салфеток, дань цивилизации. На серебряных блюдцах-подносиках стояли чаши для пальмового пива. Бронзовые сосуды с крышками-куполами предназначались для орехов кола. Здесь была утварь и кухонная, и ритуальная. И для крови жертвенных коз, и для наперченного риса. Бронзовые подсвечники и небольшие гонги, кинжалы и кубки.

Старик что-то произнес, и мальчишка поспешил перевести.

— Почтенный Атари говорит, что сейчас здесь мало товара, только что были торговцы и забрали все лучшее. Но люди будут работать ночью, и к утру всего будет много опять. Он приглашает вас прийти утром.

Дверь открылась, и вошел, почти вбежал чеканщик. Его белая одежда потемнела от копоти. На бегу он тер грубой тряпкой шар — бронзовую чашу с круглой крышкой — для орехов кола.

Он поклонился в пояс и поставил чашу на стол, скромно отошел к двери. Старик даже не взглянул на него. Он молча взял только что созданную мастером вещь и поднял ее на вытянутой руке на уровне глаз.

Глаза его прищурились, тонкие старческие губы сжались. Словно старый орел, он смотрел на яркий золотой шар в своей темной, костлявой руке — цепко, остро.

Потом он молча кивнул и опять поставил чашу на стол.

Мастер еще раз поклонился и вышел, пятясь к двери. И хотя при всем этом не было сказано ни одного слова, Петр понял, что оба остались довольны: и старик, оценивший работу, и мастер, художник, спешивший показать свою удачу, счастливый, что и старик признал ее.

— Я покупаю это!

Петр протянул руку к шару, и Гоке одобрительно закивал. Старик отрицательно покачал головой.

— Завтра утром, — перевел его слова мальчик. — Завтра утром здесь будет много всего. И пусть аллах наградит не того, кто сделал работу быстрее, а того, кто сделал ее лучше.

— Зря вы поспешили, — недовольно заметил Роберт. — Они хотят договориться о ценах. Теперь для вас по всей Бинде у каждого торговца бронзой будет одна и та же цена. Вы плохой бизнесмен, Питер!

Петр улыбнулся:

— Надеюсь, мы с вами не разоримся?

— Извините!

Роберт вдруг почувствовал себя неловко:

— Это все от азарта. Тут, в Африке все мы становимся азартными торговцами. Иногда торгуешься из-за шиллинга, из-за шести пенсов. Из-за чепухи, если посмотреть со стороны. А потом вдруг поймаешь себя на этом — боже мой! Ну что тебе эти шесть пенсов!

Старик выжидающе смотрел на них. Роберт перешел на местный язык. Старик что-то ответил ему явно с неохотой. Но, судя по тону, Роберт нажимал.

— Что они говорят? — спросил Петр Гоке, внимательно прислушивающегося к разговору.

— Старик говорит, что он сам был на площади, когда убили капитана Мак-Грегора.

Роберт обернулся к Петру:

— Старик кое-что знает. Это, пожалуй, единственный свидетель, бывший тогда на площади и доживший до наших дней. — Попробуем завтра утром поговорить с ним на эту тему. Может быть, после наших покупок он что-нибудь вспомнит… когда получит несколько фунтов.

— Что ж, подождем до утра.

Старик зажег коптилку и погасил лампу, давая понять, что разговор окончен.

Все вышли в ночь, звенящую ночь квартала чеканщиков. Багровые отблески играли на стенах хижин. Теперь там, видимо, стало слишком душно: циновки на проемах у входа в хижины были сняты, и кое-где были видны силуэты людей, сидящих на полу. Руки их ритмично двигались.

— А посмотреть, как работают мастера, это-то хоть можно? — спросил Петр, ни к кому, в сущности, не обращаясь.

Роберт сказал несколько слов старику, молча запиравшему при свете все той же коптилки замок на зеленой двери.

— То, — ответил он равнодушно. Это Петр уже понимал.

Охваченный любопытством, он пошел к ближайшей хижине, где почти у самого порога при свете маленькой коптилки работал чеканщик. На Петра дохнуло жаром. Мастер, человек неопределенного возраста, в широкой белой рубахе, распахнутой на груди, сидел скрестив ноги на циновке. Здесь же перед ним был разложен весь набор его нехитрых инструментов — молотки и молоточки, зубила разных размеров, стальные стержни разной толщины с заостренными или с закругленными концами. Тускло горела коптилка. В глубине хижины остывал горн.

На небольшой наковальне лежал серебряный поднос. Мастер быстро и ловко наносил на его ободок узор. Почти незаметным движением руки он вращал поднос, легко ударяя небольшим молоточком по металлическому стержню.

Он даже не поднял головы, когда гости остановились в дверях.

— Они здесь быстро глохнут, — тихо сказал Гоке, стоявший за спиной Петра.

Петр молча смотрел, как при тусклом свете коптилки на серебре рождается замысловатый, тонкий и легкий узор.

Точно так же много столетий назад склонялся над наковальней далекий предок этого мастера, с тех пор здесь ничего не изменилось.

И вдруг Петр понял, почему в Африке кузнецов издавна считали колдунами: этот полумрак, это мерцание остывающих углей — и человек, погруженный в другой, иной мир — мир невесть из чего рождающейся волшебной красоты.

— Как в подземелье Вулкана, — прошептал Роберт. И Петру показалось, что он увидел на лице австралийца странное волнение.

«И все-таки, как он ни ругает Африку, а ее все же любит», — подумал Петр.

Кузнец поднял голову и сощурился, стараясь различить в темноте гостей.

— Салам алейкум, — пробормотал он.

Старик, вошедший в хижину, что-то сказал ему: кузнец тихо кивал головой в такт его словам. Потом опять повернул к гостям свое худое, высохшее лицо и улыбнулся, показав редкие, порченые зубы. Затем он опять склонился над подносом: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Его молоток включился в общую песню чеканщиков.

— Ему придется работать всю ночь, — объяснил Гоке. — Днем они ничего не делают, чтобы не терять силы. Во время поста им нельзя выпить даже глотка воды! Так что не будем мешать.

Обратно, к машине, путь показался Петру гораздо длиннее.

— Прямо, направо, вот за тот дом, — весело командовал мальчишка, скрытый густой тьмою.

Австралиец споткнулся.

— Черт побери эту темень, — выругался он. — Наступишь еще на змею. Вы знаете, что такое черная мамба? Десять секунд — и на небе! Эй, долго нам еще топать? Он обернулся к Петру.

— А ведь может оказаться, что вам повезло! Впрочем, историей капитана Мак-Грегора никто никогда по-настоящему и не занимался. Англичанам в общем это было невыгодно, а кому-нибудь другому — безразлично. В конце концов это ведь все в прошлом.

Петр промолчал. Он не верил в легкий успех.

ГЛАВА 20

Эту ночь Петр спал плохо. Ему и Роберту досталась одна комната на двоих.

— Комната лорда Дункана, — раздраженно сказал о ней Роберт.

Австралиец явно недолюбливал лорда-завоевателя, и все, что раздражало его своей косностью, консерватизмом, все, что казалось ему застывшим во времени, он обязательно связывал с именем Дункана.

— Комната как комната, — пожал плечами Петр.

Ему хотелось сейчас лишь одного — покоя. Он знал, что Роберт слишком возбужден, чтобы спокойно говорить о том, что произошло после их возвращения из квартала чеканщиков.

— Я сплю! — твердо сказал Петр и закрыл глаза.

Час назад, когда они с Робертом вернулись из квартала чеканщиков, первым, кого они увидели, была художница. Луч фар вырвал ее из темноты, окружавшей домики.

Она сидела в шезлонге, установленном прямо на жесткой, пыльной траве перед крыльцом домика-конторы. Длинный стакан, наполовину пустой, был зажат в ее ладонях. Рядом, на траве, белели обрывки бумаги — мелкие клочки тщательно изорванных рисунков.

«Она разорвала рисунки, которые я видел! — подумал Петр. — Все… Теперь все. Теперь она никогда не скажет, кого видела с англичанином».

Элинор не произнесла ни слова, пока Гоке не вылез из машины, весело махнул рукой и с криком: «До завтра, товарищи!» — растворился в темноте.

Петр и Роберт подошли к ней, чувствуя себя неловко.

— Садитесь.

В ее голосе звучала усмешка.

— Пошарьте здесь, на траве. Там лежат два шезлонга. Да осторожней, не опрокиньте бутылку. Коньяк и стаканы…

Они отыскали шезлонги, поставили их и вытянулись на грубом брезенте. Роберт опустил бутылку на траву рядом с собой, налив по полстакана коньяка Петру и себе.

Петр отпил глоток: это был «бисквит». И как только Элинор ухитрилась отыскать такой коньяк в этой глуши?

Художница словно прочла его мысли.

— Это подарок доктора Смита, — сказала она. — Я захватила бутылку из дому.

Роберт хмыкнул:

— Не так-то прост этот образцовый представитель человечества, если разбирается в коньяках!

Австралиец явно провоцировал художницу.

Элинор не отвечала. Она полулежала в своем шезлонге лицом к небу, и ее глаза поблескивали холодным голубым отсветом далеких звезд.

Тяжелая, красная луна отбрасывала медные блики на сидевших. И теперь Элинор была действительно похожа на жрицу языческого бога.

— А ваш бог… Ошун… он не требует человеческих жертв? — спросил Петр и тут же спохватился: не обидится ли Элинор?

Но Элинор не обиделась.

— Ошун — бог добра, — ответила она тихим глубоким голосом. Потом добавила: — Он бог плодородия, бог материнства.

Она вздохнула и замолчала.

Роберт долил себе коньяка, молча протянул бутылку Петру.

— Ты много пьешь, Боб!

Элинор даже не повернула головы, сказав это.

— И что? — с вызовом ответил австралиец.

— Ничего. Но поверь мне — это не всегда помогает.

— Мне — всегда.

Он залпом выпил коньяк, налил еще. Глаза его блестели. Казалось, он забыл о присутствии Петра.

— Не надо, — тихо попросила его Элинор. — Слышишь, Боб? Я прошу тебя!

Но австралиец ее не слышал. Он заговорил хриплым, тяжелым голосом с усилием выжимая из горла каждое слово. Он словно продолжал какой-то давний и незаконченный спор.

— Добро? Ты все время твердишь о добре и зле! А что ты знаешь об этом?

— Я знаю, Боб.

Голос Элинор был тихим, но твердым.

И Петр понял: они продолжали давно начатый разговор,

— Ты говоришь о фашизме? О Вене? О трудовых лагерях? Или о том, что мы видели здесь? Банда на банду с мачете и велосипедными цепями? Но сколько можно убить мачете? Одного, двоих, троих? Разве это зло? Это зло эпохи человеческого детства. А ты видела, что делает напалм? А джентльмены в белых халатах, которые готовят в своих лабораториях в стерильной чистоте нечто такое, что…

Ненависть душила его.

— …и многие из них не курят и не пьют, любят детей и жен, ходят в церковь, состоят членами клубов и уважают родителей, как…

Он помедлил:

— …как доктор Смит!

— Перестань!

Элинор резко выпрямилась в шезлонге.

— Ты пьян! Он усмехнулся.

— Я пьян. Иначе бы я тебе не сказал того, что хочу сказать. Элинор подняла руки, будто защищая лицо от удара. Австралиец устало вздохнул.

— Впрочем… ты все равно узнаешь все сама. Но поверь мне — доктор Смит не идеальный служитель добра. Расспроси его хорошенько, что он делает в саванне, среди бедных дикарей, научившихся доверять людям в белых халатах.

— И ты… ты судишь его? Чудовище!

Лицо Элинор напряглось, губы заметно дрожали. Австралиец торопливо вылил остатки коньяка в стакан и со злостью отшвырнул бутылку.

Его тяжелый взгляд остановился на Петре.

— Прости, Питер.

Он попытался через силу улыбнуться:

— Это все тропики.

Потом встал и пошел в темноту, волоча ноги по пыльной траве, ссутулившись; руки его висели, словно плети.

Петр ужаснулся: так за несколько минут изменился этот человек. Ему вспомнилось, как в детстве он с мальчишками лепил во дворе снежную крепость. Сначала он делал маленький комок — крепкий, твердый. Потом катил этот комок по снегу — и мокрый снег наворачивался на него пластами, и чем тяжелее становился ком, тем толще становились пласты. И вот уже ком накручивал на себя снег до самой обледеневшей земли, и мерзлые травинки прилипали к его поверхности. Но Петр помнил, что началом всему был маленький, твердый комок. А все остальное лишь слои.

Иногда ему хотелось раскрутить, раскатать все обратно и достать сердцевину. Но тогда ком нужно было бы просто разрушить: здесь не было обратного хода.

А вот сейчас, в африканской саванне, ему показалось, что это не так, что слои, окутавшие сердцевину, ядро, сущность человека, можно размотать назад, что нечто вроде этого произошло сейчас на его глазах.

— Он… пьян, — тихо сказала Элинор. И Петр решился.

— Вы любили его? — спросил он.

— Любила?

Элинор повторила вопрос так, словно спрашивая самое себя. И ответ ее был ответом себе.

— Да, я его любила.

Она произнесла это машинально и, произнеся, словно очнувшись, посмотрела на Петра.

— Он воевал во Вьетнаме!

Это было сказано так, будто Элинор открывала страшную тайну.

— Не у каждого хватит храбрости сжечь свою призывную карточку, — неуверено заметил Петр.

Глаза художницы, казалось, расширились от гнева:

— Но и не каждый едет во Вьетнам добровольцем!

Петр не ответил. Наступило молчание. Потом Элинор заговорила тихо и задумчиво:

— Что вы знаете о Бобе? Ровным счетом ничего! Он веселый, добрый парень. Он азартен. Это знают в Луисе все. А кто знает, что он честолюбив, что для того, чтобы выбиться в люди, он может забыть мораль, наплевать на гуманность, пойти на все?

Голос Элинор становился все громче. Петр взял ее за руку:

— Люди меняются.

Художница повернула к нему мокрое от слез лицо.

— Питер…

Она тихонько покачала головой:

— Вы славянин. Вы слишком добры и всепрощающи.

И сейчас, лежа без сна и слушая храп австралийца, Петр заново переживал всю минувшую сцену.

Было тихо, лишь монотонно гудел фен. И Петр думал о Роберте и Элинор и о том, что у них была любовь. А потом? Что потом? Что осталось у них сейчас? Горечь? Пустота?

Проснулся он от пения Роберта. Роберт пел в ванной нарочито громко. И когда Петр открыл глаза, он увидел, что австралиец высунулся из двери, ведущей в ванную, и выжидающе смотрит на него.

Увидев, что Петр проснулся, он рассмеялся.

— Наконец-то! А то я уже сорвал было голос, а ты все спишь да спишь. Вставай, лентяй! Профессор Нортон послал нас сюда не пролеживать матрасы лорда Дункана! Я, например, через десять минут уже буду готов отправиться к старику Атари!

С этими словами он исчез за дверью.

За завтраком Элинор была молчалива и задумчива. Под глазами у нее легли темные круги, свидетели бессонной ночи. Глядя на нее, Петр чувствовал себя неловко, будто бы нарочно вторгся в чужую, запретную для него личную жизнь.

Роберт, наоборот, был оживлен и весел. Но Петр теперь уже не верил в эту веселость.

В столовой рест-хауза они были одни. Время приближалось к девяти часам, и все, кто остановился здесь с вечера на ночлег, уже давно были в пути — на север или на юг, на прямых и ровных дорогах саванны.

Старик северянин, обслуживающий их, был угрюм. Шаркая босыми ногами, он приносил блюда и молча ставил их на стол. Затем отходил в угол у окна, прислонялся к стене и смотрел в окно, думал о чем-то своем.

— Что с тобой, папа? — спросил его Роберт, когда старик принес кофе. — Что-нибудь случилось?

— Да, батуре…

Высохшие, узловатые пальцы расставляли чашки на белоснежной скатерти.

— Умер малам Атари…

Петр вздрогнул. Но старик больше ничего не сказал и, молча отойдя в угол, опять уставился в окно.

Роберт сидел, опустив голову, лица его не было видно. Но зато лицо Элинор ужаснуло Петра: оно было полно ненависти.

Художница смотрела на австралийца ненавидящими глазами, губы ее побелели.

— Это… это…

Она хотела что-то сказать, но сдержалась.

— Вы слышали?

Гоке почти вбежал в комнату. Лицо его было искажено болезненной гримасой: точно таким же его видел Петр вчера, в Ива Велли.

Он осекся, увидев выражение лиц сидящих за столом, на секунду прикрыл глаза ладонью, вздохнул:

— Сердце…

— Хорошая смерть, — задумчиво ответил Роберт. — Я бы хотел умереть так… во сне.

ГЛАВА 21

Они сидели за столом и молчали — все четверо: Гоке заказал себе бутылку пива и молча тянул его из высокого стакана. Каждый думал о своем.

— Что же дальше? — вырвалось наконец у Петра. Роберт неопределенно пожал плечами:

— Что-нибудь придумаем… В конце концов свет не сошелся клином на старом Атари. Впереди Каруна. Попытаемся найти что-нибудь в архивах султана.

Он искоса взглянул на художницу.

— Оставим мисс Карлисл в лагере доктора Смита… И поедем дальше — искать…

Элинор оторвала взгляд от своей чашки кофе. В ее глазах была горечь.

— Если бы ты, Боб, так искал самого себя… Голос ее звучал тихо и устало.

Петр почувствовал себя неловко: опять начиналось вчерашнее. «Из-за чего же все-таки они расстались, — думал он. — Не-ежели из-за того, что Роберт был во Вьетнаме?»

Гоке угрюмо пил пиво. Наконец он отставил пустой стакан:

— Все. Нам надо ехать. Стив наверняка уже в Каруне. А там сейчас будет особенно трудно.

Он говорил, ни к кому, собственно, не обращаясь. Потом встал, поклонился:

— До встречи в Каруне, товарищи!

Послышался рокот мощного мотора лендровера. Уже на пороге Гоке вскинул вверх кулак:

— Да здравствует социализм!

Когда дверь за ним закрылась, австралиец не выдержал:

— Если все красные такие же позеры, как этот…

Он не договорил. В комнату вплыла толстая хозяйка рест-хауза.

— Доброе утро!

Она широко улыбалась, показывая великолепные белые зубы.

— Как спалось, леди и джентльмены? Надеюсь, вам у нас понравилось? Разрешите?

Она тяжело опустилась на стул рядом со столом, беглым хозяйским взглядом окинула его и, видимо, осталась довольна.

— Извините, но все приходится контролировать — объявила она. — Эти северяне такие тупые! И представьте, как тяжело с ними приходится мне! Мне, окончившей специальные курсы в Лондоне!

Она явно гордилась этими курсами.

— И тут еще эта забастовка! Я сама из народа, я понимаю, что всем сейчас тяжело. Но при чем здесь люди, едущие по своим делам? Почему мой рест-хауз должен быть закрыт, пока какой-нибудь лодырь в Луисе не станет получать на десяток фунтов в год больше? Нет, вы только подумайте! Даже здесь, в Бинде, даже темные северяне сейчас только и говорят о забастовке! Митинги, собрания… И эти агитаторы из Луиса — так и рыщут, так и рыщут!

Она перевела дыхание.

— Да, кстати, кто из вас мистер Николаев?

— Я.

Петр слегка поклонился.

— Ага, — довольно протянула толстуха. — Значит, это письмо для вас.

— Какое письмо?

Петр насторожился. А хозяйка тем временем сунула толстую руку за свой необъятный корсаж и извлекла оттуда помятый конверт.

— Это вам просил передать Стив Коладе. Вы знаете мистера Коладе?

Петр кивнул.

Хозяйка со вздохом протянула ему пакет.

— Мы с ним из одной деревни. Хорошая семья! А старший брат-то! Стал таким большим человеком! Редактор! Директор компании в Луисе! Вот Стив только…

Она с сожалением покачала головой:

— Конечно, политикой тоже можно сделать карьеру и даже выйти в министры. Или в президенты, как Старый Симба. Но… уж больно грязное это дело. А у Стива еще и невыгодное — профсоюзы. И ведь мог быть не хуже старшего брата!

Она говорила еще что-то, но Петр уже ничего не слышал.

Он вскрыл пакет. В нем оказалось несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком.

«Дорогой товарищ Николаев! — начиналось письмо. — Я думаю, что вам будет интересно познакомиться и поговорить со старым Атари, старшиной чеканщиков, который живет здесь, в Бинде. Он единственный из оставшихся в живых свидетелей смерти капитана Мак-Грегора. Правда, я не уверен, что он захочет рассказать все, что знает об этой истории. На всякий случай я записал его рассказ. Вам он пригодится. Ваш Стив Коладе».

— Здорово! — невольно вырвалось у Петра.

— Что он пишет? — австралиец даже подался вперед. Петр протянул ему письмо.

Листки с записью рассказа старика Атари жгли ему руки. И сейчас же мелькнула мысль: «Как Стив Коладе узнал, что он, Петр, интересуется историей смерти Мак-Грегора?»

«Наверное, слышал об этом в университете, — подумал он. — Ведь это ни для кого не было тайной».

И он начал читать их тут же, за столом, откладывая уже прочитанные на скатерть, и Роберт жадно хватал их один за другим.

Торопливый, неровный почерк. Не совсем правильный английский язык. Стив писал, видимо, очень торопясь, стараясь поспеть за словами Атари:

«Я родился в доме моего отца в квартале чеканщиков близ Кофар Кокона, здесь, в Бинде. Мой отец был мастером-чеканщиком. Когда мне было двенадцать лет, мой отец умер, и я должен был сам заботиться о своем пропитании. Меня взяли ко двору Дан Я Мусы, эмира Бинды, — держать стремя эмира. Мне посчастливилось потому, что я был другом сына эмира и он просил за меня своего отца. Я прослужил во дворце целых два года, прежде чем сюда прибыл капитан Мак-Грегор — как раз перед началом сезона дождей. Мы называли его Мэй Лауни, на нашем языке — цветной.

Эмир Дан Я Муси был человеком очень небольшого роста, не больше чем пять футов два дюйма. Но хоть он и был небольшого роста, он был хорошо сложен: не толст и не тонок. У него была густая черная борода. Зубы его были маленькие, хорошей формы и целы все до одного. Кожа его была очень черна, он был прекрасный наездник, охотник и воин. В ярости он был особенно страшен и жесток.

Он был полон энергии, и у него было четыре жены и много наложниц. Я не знаю точно его возраста, но он был еще в первой половине своей жизни.

( — Не старше тридцати пяти лет, — объяснял Стив на полях рукописи.)

Его любимым занятием была война. Каждый сухой сезон он отправлялся против язычников племени Тони в район Дари, Амба, Рири и язычников Мада — на юго-восток от его деревянного дворца, который он построил в Кокона.

Каждый год много лошадей пригонялось с Севера, чтобы эмир мог посадить на них своих людей, и за лошадей он платил рабами. Для Дан Я Мусы рабы были деньгами. Он платил рабами за все: за орехи кола, за халаты, за ружья, и каждый год он отправлял караваны рабов к султану Каруны, которому он платил дань.

Впервые о делах европейцев мы в Бинде услышали от людей из племени тиджани, которых изгнали из их страны французы. А потом пришли люди с берегов Бамуанги и рассказали, что идут англичане, которых послала к нам Компания.