— С тебя пол-литра, — сказал Серега и засмеялся. — Если еще чего нарою — позвоню.

Андрей рассказал Звереву о странной смерти Грека. Сашка хмыкнул и ответил:

— Все в цвет: первого ноября они закопали Горделадзе. Потом Грек по пьяни трепанул языком, а уже седьмого «помер от передоза». Все сходится, Андрюха… Ладно, поехали к Отцу.

В приемной борца с оргпреступностью паслись братаны. «Почти наверняка, — подумал Андрей, — у каждого из них в кармане лежит удостоверение помощника депутата». В Питере в середине девяностых такими ксивами обзавелись все авторитетные пацаны. У одного депутата от очень либеральной и очень демократической партии было сразу четыре таких помощника.

Ровно в шестнадцать тридцать Обнорского и Зверева пригласили в кабинет народного избранника. Андрей уже слышал от Повзло о роскоши, с которой оборудован кабинет, но тем не менее был удивлен. Особенно впечатляли два огромных аквариума.

А хозяин кабинета уже внимательно изучал визитеров, сидя за огромным столом. Он был, кажется, слегка напряжен, но выглядел уверенно и внушительно.

Обнорский представился сам, представил Зверева. Матецкий буркнул нечто вроде: очень приятно. Взаимностью ему не ответили.

— Прошу присаживаться, — сказал он. Обнорский и Зверев опустились на стулья.

— Красивые у вас аквариумы, — сказал Зверев.

— Аквариумы? Да, красивые… Для релаксации, знаете, полезно. Приходишь, замотанный делами, включаешь свет… — Отец нажал невидимую кнопку, и аквариумы, подсвеченные изнутри, погасли, вода в них стала темной. Внутри ощущалось какое-то движение, какая-то тайная жизнь, но понять, что там, в темени, происходит, было нельзя. Колыхались массы водорослей и смутные мелькали тени… Отец снова нажал кнопку — вспыхнул свет. — Включишь свет и наслаждаешься… душой отдыхаешь.

— А что за рыбки-то у вас? — спросил Зверев.

— Рыбки-то? Рыбки называются пираньи. — В аквариуме серебрились пузырьки всплывающего воздуха, зеленели растения и ходили невзрачные на вид рыбешки… Отец снова щелкнул выключателем — аквариумы погрузились во мрак. — Пираньи, — повторил он, — пираньи… Хышники. Снова включил свет и спросил:

— Чай? Кофе? Минералочка?

— Спасибо, Леонид Семенович… мы пришли к вам по делу.

— Слушаю вас внимательно, — сказал Отец. Его посетители нисколько не сомневались, что борец с преступностью будет слушать их очень внимательно… По расчетам Обнорского и Зверева, Отец после звонка Андрея первым делом связался с Хозяином: опять питерские! Что делать? Вероятно, Хозяин ответил: встретиться, выслушать, понять, что им стало известно… Возможно, этого не было и все решения Леонид Матецкий принимает сам. Но навряд ли.

— Леонид Семенович, — сказал Обнорский, — нас привело к вам серьезнейшее дело. Мы получили информацию по «делу Горделадзе». Некоторым образом она касается и вас… Поэтому возникла потребность задать несколько вопросов. Вы не будете возражать, если мы запишем нашу беседу на диктофон?

— Не буду, пишите.

Андрей достал диктофон, проверил.

— Итак, Леонид Семенович, в процессе расследования обстоятельств исчезновения Георгия Горделадзе, сотрудники Агентства журналистских расследований получили информацию, что к этому может быть причастен некто Слепой… Вам знаком человек с таким прозвищем?

Услышав про Слепого, Отец опустил глаза, мгновенно напрягся. Он взял из деревянного стаканчика на столе карандаш, вложил его между указательным, средним и безымянным пальцами правой руки… Легко, движением пальцев, сломал его. Половинки карандаша бросил на столешницу. Потом поднял глаза, посмотрел на Обнорского, ответил:

— У меня много знакомых…

— В миру Слепого зовут Геннадий Ефимович Макаров.

— Да, мы знакомы… Геннадий Ефимович — мой помощник.

— Мы получили информацию, что Слепого видели шестнадцатого сентября вечером возле дома Алены Затулы.

— От кого вы получили такую информацию? — спросил Отец и взял из стаканчика второй карандаш.

— Извините, Леонид Семенович, но я не вправе раскрывать своего информатора.

Карандаш хрустнул, половинки его полетели на стол.

— Тогда, господин Обнорский, я вас не понимаю… Вы приходите ко мне, намекаете, что мой помощник может быть причастен к похищению Горделадзе, но раскрыть источник информации не желаете. Чего вы хотите?

— Хотим встретиться и поговорить со Слепым, — ответил Андрей.

Отец собрался что-то сказать, но у Андрея зазвонил телефон. Обнорский посмотрел на часы — 16:33. «Наверняка, — подумал он, — это звонит Повзло…» Так и оказалось. Обнорский произнес несколько фраз: «Да, господин полковник, да… мы со Зверевым сейчас у господина Матецкого. Как только выйдем из офиса — позвоним». Отец посмотрел исподлобья — явно догадался, что ему дают понять: некоему полковнику известно, где находятся питерские журналисты… страхуются, суки.

— Извините, — сказал Обнорский, убирая телефон. — Мы бы хотели встретиться и поговорить с вашим помощником.

— Запретить я вам не могу. Но навряд ли это возможно сейчас.

— Почему?

— А он сейчас в Симферополе, — сказал Отец и взял в руки третий карандаш. Повертел и поставил обратно в стакан.

— Когда вернется?

— Не знаю… может, через неделю. Может, через две.

— А связаться с ним можно? — спросил Зверев.

— Нельзя, — ответил Отец.

— А почему так? — удивился Зверев.

— Роуминг дорог, Гена им не пользуется, — с откровенной издевкой сказал Отец.

— А другие каналы? Домашний телефон, например?

— А я его не знаю.

— Это нетрудно узнать через справочное.

— Узнайте… Будете звонить — Гене привет, — сказал Отец.

Обнорский улыбнулся, сказал:

— Обязательно передадим. Лично.

— Полетите в Симферополь? — спросил Отец.

— Почему нет? У нас в Симферополе есть свой интерес.

— Любопытно: какой?

— Там седьмого ноября убили некоего Грека. Незадолго перед смертью он рассказал, что был в Тараще и принимал участие в захоронении некоего безголового тела…

Отец мгновенно стал красным. Взял в руки карандаш.

— Вы, Леонид Семенович, были знакомы с Греком? — спросил Зверев.

Карандаш хрустнул.

— Возможно, — сказал Отец. — Возможно.

Обнорский выключил диктофон, помолчал немного. Потом произнес:

— Леонид Семенович, Слепой и Грек — это ведь ваши люди… Ничего не хотите сказать?

— Что именно?

— Они явно причастны к исчезновению, а возможно, и к убийству Горделадзе… оба с уголовным прошлым. Очень странные контакты для депутата Верховной Рады? Ничего не хотите сказать?

Отец посмотрел на часы и ответил:

— Я ничего не хочу сказать… А сейчас — извините, у меня есть дела.

Обнорский и Зверев вышли. Когда дверь за ними затворилась. Отец смахнул со стола обломки карандашей, выругался и взялся за трубку телефона.

Обнорский и Зверев вышли на майдан Незалежности. Светило солнце, поскрипывал снежок, шел на площади бесконечный митинг: «Украина без Бунчука!».

— Чего мы добились? — спросил Зверев.

— Не знаю, — честно сказал Обнорский. — Возможно, мы вынесли смертельный приговор Слепому… возможно — нет.

Реяли на ветру «жовто-блакитные» флаги, колыхались плакаты с требованиями отставки Бунчука. В стороне стояли милиционеры в касках, со щитами и дубинками… Сегодня все было мирно, но уже прошли стычки протестующих с милицией, уже были раненые. В воздухе висели бациллы насилия, недоверия, ненависти.

— Да и хрен с ним, — сказал Зверев. — Все равно он ничего бы нам не сказал.

— Грохнут — точно не скажет.

— Не грохнут, — успокоил Зверев.

— Если Хозяин прикажет — грохнут.

Пьяный мужичок высморкался, зажимая одну ноздрю пальцем и заорал:

— Бунчук — палач!

Обнорский позвонил в Симферополь Сергею и попросил навести справки: нет ли в Симферополе Слепого? Сергей пообещал узнать… Часа через два он отзвонился и сказал, что нет, в Симферополе про Слепого никто не слышал. Говорят, у вас, в Киеве.

— Ты знаешь, Саня, — сказал Обнорский, — мне очень не понравились аквариумы.

— Да? А чем они тебе не понравились?

— Нет, сами по себе аквариумы, конечно, хороши. Пираньи? Ну пираньи — это дурной тон. Выпендреж… я, однако, о другом. Эти аквариумы могут служить наглядной иллюстрацией нашей работы: темень… за стеклом, в толще воды, происходит нечто… Мы стараемся разглядеть, понять — нет! Ни черта не видно. Скользят тени, тени, тени… Мы ищем кнопку, чтобы включить свет, чтобы заглянуть в темень. Но как только мы находим эту кнопку и высвечиваем один какой-то уголок аквариума, кто-то мигом ее блокирует. В аквариуме снова темно, снова скользят пираньи. И даже сейчас, когда мы просмотрели последовательно все закутки, заросли и гроты в нашем аквариуме и, кажется, составили себе общее представление о том, что происходит, кто-то все равно держит руку на кнопке… Как только мы включим мощный прожектор, чтобы осветить все пространство и показать всем, что творится внутри, этот «кто-то» тут же ее вырубит.

Обнорский произнес свой монолог, усмехнулся… Встал и прошелся по номеру, остановился у окна. За окном были сумерки, правый берег Днепра горел тысячами огней, работающий телевизор рассказывал о митингах и демонстрациях, сотрясающих Украину. Андрей повернулся к Звереву, сказал:

— Я не знаю, что делать… Найти Слепого, наверно, можно. Но ведь он ничего не скажет.

Зверев стряхнул пепел с сигареты, собрался было ответить, но у Обнорского запиликал телефон… Звонил полковник Перемежко.

— Андрей Викторович, — сказал он, — извини, что не смог раньше — работы полно. Справочку про твоего Слепого я подготовил…

— Спасибо, — сказал Обнорский.

— Но это еще не все… помнишь, ты интересовался одним человеком? Гвоздарский его фамилия.

— Это который в бегах?

— Был в бегах. Теперь, благодаря тебе, мы его взяли.

— Поздравляю.

— Особо не с чем. Плохо взяли… Этот гад изменил внешность, ребята заменжевались и засомневались: он — не он? А этот сучонок схватился за гранату.

— Ну? — спросил Обнорский.

— Граната, к счастью, не взорвалась.

— Так слава Богу!

— Так-то оно так, но урод все равно в больнице… — сказал Перемежко.

— Почему? — изумился Обнорский. Перемежко помолчал немного, потом сказал:

— Ребята сгоряча, на нервах, помяли его… в общем, сам понимаешь.

— Понятно, — протянул Обнорский.

Он действительно понимал, что при задержаниях бывает всякое, что нервов опера сжигают очень много, и преступника, который схватился за гранату, могли не только искалечить, а и убить.

— Состояние у него тяжелое. Врачи говорят: может и помереть.

— Сожалею, — сказал Обнорский.

— Жалеть его, урода, не стоит, — ответил Перемежко. — А ты знаешь, почему я тебе это говорю?

— Почему, Василий Василич?

— Он хочет встретиться с вами, Андрей Викторович. С нашими следаками говорить не хочет, а с Обнорским, говорит, мне есть о чем потолковать… перед смертью.

— Это он так сказал? — спросил Андрей.

— Да, это он так сказал. Вы согласны?

— Согласен ли я? — спросил Обнорский, удивляясь самой постановке вопроса. — А что — такая встреча возможна?

— Я, Андрей Викторович, звоню тебе не по своей инициативе… Инициатива исходит от руководства.

«Вот оно что, — подумал Обнорский. — Ребята напороли с задержанием, а раненый (возможно — умирающий) бандит представляет для них какую-то ценность… Что— то они хотят у него получить. Но он не идет на контакт. Заявляет, что будет говорить только с неким приезжим журналистом… Что движет им — раскаяние? Страх?»

— Андрей Викторович, — напомнил о себе Перемежко.

Задумавшийся Обнорский откликнулся:

— Да, да, Василий Василич… я слушаю вас.

— Так вы готовы?

— Конечно.

— Очень хорошо. Но вы, наверно, догадываетесь, что будут некоторые условия…

— Диктофонная запись разговора?

— Да, — ответил Перемежко. — Мы позволим вам сделать эксклюзивное интервью, но на двух условиях. Первое вы уже знаете: диктофонная запись, которая поступает в распоряжение следствия. Второе условие — конфиденциальность. Та информация, которую сообщит вам Гвоздарский, не может быть обнародована без согласия МВД.

Андрей задумался, потом сказал:

— Василий Васильич, мою предстоящую беседу с Гвоздарским вы сами назвали эксклюзивным интервью… Понятие интервью предполагает право журналиста на обнародование.

— Это исключено, — жестко ответил Перемежко. — Вы отлично понимаете, что беседа с Гвоздарским возможна только на наших условиях: диктофон и неразглашение… Если вы не согласны, то…

— Я согласен, — сказал журналист Обнорский.

— Я согласен, — сказал Обнорский. — Когда встреча?

— Сейчас. Откладывать нельзя.

— Что — он действительно так плох?

— Медики не дают никаких гарантий… Если вы готовы, я пришлю за вами машину. Диктуйте адрес.

— Спасибо, я доберусь сам.

— Вы что, — изумленно спросил Перемежко, — не доверяете нам?

— Ерунду говорите, Василий Васильевич, — ответил Андрей, раздражаясь. — Я в гостинице «Турист», но машину присылать не надо, доберусь сам… куда ехать?

…Обнорский, Перемежко и контролер шли по коридору тюремной больницы.

Андрей вспомнил, как он впервые попал в подобное заведение. Это было восемь лет назад в Санкт-Петербурге. В областной тюремной больнице имени Гааза умирал старый законный вор Барон. Барон боялся унести в могилу тайну похищенной из Эрмитажа картины и сам искал контакта с журналистом Серегиным…

«История повторяется, — думал Андрей. — Снова — тюремная больница, снова — умирающий человек… Конечно, Гвоздарский — это не Барон. Но все равно — история повторяется. Неотвратимо, жестоко, подло».

Перемежко тронул Обнорского за рукав. Андрей повернулся к нему. Контролер-прапорщик ушел вперед, полковник и журналист остановились в коридоре. Василий Васильевич сказал:

— Я, Андрей Викторович, еще раз обязан напомнить тебе о неразглашении.

Андрей кивнул. Перемежко смотрел пристально, в упор. Сейчас он не был похож на усталого бухгалтера. Из-под безобидной бухгалтерской внешности выглядывал умный, жесткий, битый жизнью оперативник.

— Вопрос о твоем участии в этом деле решался на очень высоком уровне. Ты иностранный журналист… некоторые считают, что не только журналист… Я поддержал решение о допуске тебя к Гвоздарю. Если ты нарушишь наши договоренности, меня вышвырнут из МВД как щенка.

— Я все понял, Василий Василич, — сказал Андрей.

— Разговаривать с Гвоздарским будешь один на один. Под вашу беседу специально освободили палату. Гвоздарь плох, сколько времени вам отпустит медицина, я не знаю… Кассету по завершении разговора сразу отдашь мне. Диктофон у тебя в порядке?

— Всегда в порядке, — сухо сказал Обнорский. Андрею дали белый, застиранный халат с заплаткой на рукаве. Халат был маловат, и Андрей просто набросил его на плечи. Врач брюзгливо сказал Перемежко:

— Вы, полковник, присягу давали?

Василий Васильевич удивленно посмотрел на врача, кивнул.

— А я, — продолжил врач, — давал клятву Гиппократа… Сейчас вы толкаете меня на нарушение клятвы. Я иду на это под давлением вашего генерала и только потому, что Гвоздарский, скорее всего, не жилец. — Врач повернулся к Обнорскому:

— Двадцать минут, молодой человек.

— Да, доктор.

— Для того, чтобы он мог говорить с вами, я сделал ему инъекцию, которая фактически подталкивает его к могиле… вам понятно? Вам знакомо выражение «non nосеrе» [Не навреди (лат.)] ?

— Да, доктор.

Гвоздарский лежал один в плотно заставленной койками палате. Белая марлевая повязка на голове резко контрастировала с желтым скуластым лицом. Лихорадочно горели глаза. Темные, живые. Обнорский посмотрел в эти глаза и подумал, что врач не прав, что не должен раненый бандит умереть. Андрей присел на табуретку возле больничной койки. Врач посмотрел на капельницу, на Гвоздарского, на часы.

— Двадцать минут, — сказал он Обнорскому и вышел.

Скрипнула дверь, и стало очень тихо.

— Здорово, Араб, — сказал Гвоздарский. И даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой.

Андрей не мог знать, какой псевдоним ему присвоил покойный Заец, но как-то сразу догадался, почему Гвоздарский назвал его Арабом.

— Здравствуй, Станислав, — сказал Андрей.

— Граната не взорвалась, — произнес Гвоздарский.

— Я знаю, — ответил Андрей.

— Граната не взорвалась… иначе мы бы с тобой не поговорили.

— О чем ты хотел со мной поговорить, Станислав?

— Ты зови меня Гвоздем. Я от имени-то своего уже отвык. Если хочешь, можешь Монголом звать.

— Хорошо, — ответил Андрей.

— Подохну я видно… слышь, Араб, чего Айболит говорит: подохну я?

— Говорит, что шансы есть, — соврал Андрей.

— Врешь, братуха… Он и смотрит на меня, как на жмурика. Уже похоронил.

Андрей не знал, что ответить, и промолчал. Гвоздарский вздохнул. Вазелиновые скулы блестели.

— Дай закурить, Араб.

— Тебе же нельзя.

— Теперь мне все можно… Это у меня уже третья травма головы-то. Мне еще в Гудермесе, когда прикладом по голове отоварили, врач сказал: «Бросай войну, Гвоздь. Третий раз в жбан залепят — помрешь». Вот… Залепили. Дай, Араб закурить. Теперь мне все можно.

Поколебавшись, Андрей вытащил сигарету. Прикурил и вставил в бледные губы на заросшем щетиной лице. Гвоздарский затянулся. Раз, другой, третий… закашлялся и уронил сигарету. Андрей быстро подхватил ее с одеяла.

— Ух, — сказал бандит, — хорошо. Я почему тебя позвал? Я ведь знаю, что все равно подохну… меня уже в аду на довольствие поставили. Хочу рассказать про грузина. Тебе хочу рассказать… понял?

— Да.

— Это я тебя гонял по Владимирскому спуску. Помнишь?

— Еще бы. Я уж думал, что мне кранты.

— Не… команда была только покалечить. Но ты шустрый оказался.

— А кто дал команду?

— Косой.

— Заец? — уточнил Андрей.

— Он, сучара. Комитетчик бывший… ну да хрен с ним. Я тебе про грузина хочу рассказать… только тебе. Я к тебе присмотрелся. Вижу: крепкий мужик. С характером. С хребтом… Я книжки твои читал. Думал: мало ли чего написать можно! Теперь понял: дело пишешь. Может, обо мне напишешь… Напишешь, Араб?

Точка была поставлена. Рассказ Гвоздарского оказался тем последним эпизодом, который позволил поставить точку.

Обнорский пересек улицу и сел в машину. Сашка приглушил звук магнитолы и вопросительно посмотрел на Андрея.

— Поехали домой, Саша, — сказал Обнорский.

Шел снег. Пушистые белые хлопья мелькали в свете фар. Машина кружила по чистым улицам огромного города. Снег ложился на крыши, на голые деревья, на холодную черную воду могучего Днепра. Город был полон ненависти и тревоги…

Город был полон надежд, ожиданием Нового года и нового века, до которого оставалось совсем немного.

Старенькая «пятерка», предоставленная киевским вором бывшему ленинградскому менту, печатала следы протекторов, увозила двух питерских журналистов от того мрачного здания, где умирал бандит Гвоздарский. Шел снег. Обнорский и Зверев в салоне молчали. Музыка в магнитоле оборвалась, и женский голос сказал:

«Двадцать один час в Киеве. Как всегда в начале каждого часа новости на нашей волне. Только что нам стало известно, что в зале игровых автоматов на Большой Житомирской неизвестным преступником убит помощник депутата Верховной Рады Леонида Матецкого. Убитый помощник — некто Макаров Геннадий — известен правоохранительным органам по кличке Слепой. Неизвестный киллер произвел четыре выстрела из пистолета ТТ в голову жертвы, бросил оружие и беспрепятственно скрылся… А теперь хроника политической жизни столицы…»

Зверев нажал кнопку, переключился на другую станцию.

Из прессы:

"Сегодня в полдень на площади Независимости начался митинг протеста.

Митинг организовали 12 политических партий Украины, среди которых СПУ, КПУ, УРП, УКРП, «Вперед, Украина!», УХДС, УНП «Собор». К этой акции также присоединились УНА-УНАСО, Молодой Рух, Молодой «Собор», Шевченковская районная организация УНР. К этому мероприятию присоединились также ветераны студенческой голодовки на площади Независимости осенью 1990 года.

Размах и массовость проводимых мероприятий свидетельствуют о глубочайшем политическом кризисе на Украине".

«Народные депутаты, представляющие оппозиционные к власти фракции, а также внефракционные депутаты-оппозиционеры призывают руководителей силовых ведомств и президента Леонида Бунчука добровольно и немедленно уйти в отставку».

"В ходе обсуждения информации о расследовании обстоятельств исчезновения журналиста Георгия Горделадзе в Верховной Раде лидер партии «Собор» Анатолий Матвеев, обращаясь к силовикам, заявил, что "своей холуйской политикой «они толкнули президента в пропасть».

"Представитель фракции «Яблуко» Александр Чародей считает, что у Верховной Рады «есть один достойный выход — начать процедуру импичмента» и тем самым «спасти лицо Украины». Чародей призвал президента «покаяться перед народом и добровольно уйти в отставку».

«Внефракционный депутат Григорий Осторожко, выступая с трибуны, заявил, что „содеянным президент Леонид Бунчук, министр внутренних дел Юрий Марченко и председатель СБУ Леонид Сварог подписали себе не только юридический, но и политический и нравственный приговор“. Он заявил далее, что все руководители силовых ведомств должны быть уволены».

Когда в гостиничном номере Андрей почти дословно пересказал Звереву рассказ Монгола — Гвоздарского, Сашка длинно и нецензурно выругался. Потом закурил, успокоился и сказал:

— Ну и дерьмо. Лучше уж нормальных убийц ловить.

— А в чем разница? — спросил Обнорский.

— Там все честнее как-то…

— Ну это ты хватил.

— Может, и хватил. Может быть… Но от этих холеных морд совсем с души воротит, Андрюша. Подлость бескрайняя.

— Я бы даже сказал — отцовская, — ухмыльнулся Андрей.

— Да что Отец? Отец все-таки бандит. Мурло у него бандитское, восприятие жизни бандитское… Он ломает хребты людям, как карандаши, — вот его уровень. И если взяться за него всерьез, то почти наверняка можно будет на чем-то подловить… А Эстер? Провокатор, убийца. Но как ты его возьмешь?

— Скорее всего — никак… Завтра я улетаю в Крым. Там встречусь с Соболевым, доложу ситуацию. Пока — устно. Но позже напишем отчет. Если Сергей Васильевич сочтет его стоящим, то доложит Бунчуку. А уж во власти президента отстранить Хозяина от должности. Но я не уверен, что это произойдет. Эстер не есть сам по себе некая демоническая личность — он выражает интересы некой группы олигархов… Полетишь со мной в Крым, Саша?

— Нет, — сказал Зверев. — Я возвращаюсь в Питер.

На следующий день Зверев вылетел в Москву, Обнорский — в Симферополь. В Борисполь их отвез человек, присланный Краюхой — молчаливый мужик с наколками на руках. Из аэропорта Обнорский сделал звонок полковнику Перемежко.

— Василий Василия, — сказал он, — пленочку-то прослушали?

— Прослушали, Андрей Викторыч.

— Ну и как? Не изменили своего мнения?

— Относительно чего?

— Относительно возможности опубликовать рассказ Гвоздарика?

— Решения в данном случае принимаю не я.

— Этажом выше?

— Тремя этажами выше, Андрей.

— Понятно, Василий Василич… а как здоровье Гвоздарского?

— Помер Гвоздарский, господин журналист. Сегодня утром.

— Вот так?

— Вот так.

— Как же это он без санкции тех, кто тремя этажами выше? — зло спросил Андрей… Гвоздарский был бандит, убийца… наемник, воевавший против нас в Чечне. Жалеть его не стоило. Но все еще стояло перед глазами монголоидное лицо Гвоздя, еще звучал в ушах голос: матери сообщи, Араб… матери сообщи моей. Как же он без санкции-то?

— Личная недисциплинированность, Андрей Викторович, — ответил Перемежко. — Вы еще что-то хотели у меня спросить?

— Нет, больше я ничего не хотел спросить у вас, господин полковник, — сказал Андрей. — Я, напротив, хотел кое-что вам сообщить.

— Слушаю вас, — официальным голосом произнес Перемежко.

— Коли вы уже прослушали кассету, то знаете, что Горделадзе держали в инструментальном складе Таращанского моторного завода.

— Со слов Гвоздаря. Других доказательств нет.

— Есть. Если вы направите своих людей в Таращу, то в помещении бывшего инструментального склада найдете доказательство.

— Какое? — быстро спросил Перемежко.

— Отсчитайте шестнадцать кирпичей от левого дальнего угла склада. И шестнадцать же от пола. На стене есть текст, исполненный Горделадзе собственноручно. Передавайте привет «тремя этажами выше», полковник.

В Симферополе термометр показывал плюс десять и ничто не напоминало о зиме. Ветер нес над летным полем легкую, почти невидимую пыль с запахом керосина и сухой травы. Низкое солнце било в глаза, заставляло щуриться.

Обнорского встретил уже знакомый водитель Игорь. Сказал, что Сергей Васильевич сейчас занят, освободится часам к десяти вечера, отвез Андрея в гостиницу «Москва». Времени было полно. Андрей принял душ, попил кофе в баре и пошел прогуляться по городу. Он бесцельно бродил по улицам и, можно сказать, отдыхал — в отличие от Киева, в Симферополе он не ожидал провокаций или нападения… Одновременно он работал, выстраивал свой предварительный, устный доклад Соболеву. Это было нетрудно: вот уже полтора месяца Андрей жил «делом Горделадзе». Он держал в голове десятки фамилий, адресов, телефонов и дат. Он как бы видел лица всех (или почти всех) участников этой драмы: начиная от дочек-близнецов Георгия Горделадзе, заканчивая холеным лицом руководителя аппарата кабинета министров. На некоторых, кого он не видел сам, Обнорский смотрел глазами Повзло или Каширина. Вместе с Родионом он изучал пачки распечаток телефонных разговоров, беседовал с вором Краюхой, матерью Георгия Лесей, пил пиво с темным человечком Вайсом… Он видел яму в лесу, под Таращей, и отсеченную руку Горделадзе в боксе из нержавеющей стали. Он очень многое видел.

В Симферополе был вечер — тихий, теплый, мирный. Андрей стоял на мосту через Салгир, смотрел в мутную воду, и картина произошедшего сложилась у него в голове ясно и полно. Он выщелкнул в воду окурок, проследил за траекторией, описанной красным огоньком… в этот момент зазвонил телефон. Звонил Соболев.

Валентина Павловна накрывала стол и корила мужа за то, что не предупредил про гостя.

— Бестолковый ты у меня, Сережка, — говорила она. — Трудно было сказать, что придешь сегодня не один?

— Ну извини, Валюшка, — оправдывался премьер. — Ну закрутился, забыл.

— Ну бестолковый ты… как такого премьером назначили? Дома и нет ничего, гостя угостить нечем.

Что касается «нет ничего», то это было явное преувеличение — стол ломился. Соболев за спиной у жены подмигивал Обнорскому. Премьер снял пиджак, распустил узел галстука и выглядел сейчас не администратором большого калибра, а обычным человеком, вернувшимся домой после тяжелого рабочего дня, — чуточку усталым, не сбросившим еще груз проблем… но уже неофициальным, домашним.

Валентина Павловна хлопотала, ей помогала дочь-школьница. За ужином выпили немного вина. Соболев подтрунивал над женой… Валентина отвечала тем же. Обнорский чувствовал, что в этой семье царит лад. И даже завидовал немножко. Соболев, будто угадывая его мысли, сказал:

— Жениться тебе надо, Андрей… Ты ведь тоже приходишь домой поздно? — Обнорский кивнул. — Ну вот. Приходишь усталый, злой иногда. А дома — пустой холодильник и телевизор… так? — Обнорский снова кивнул. — И никто тебя не ждет. А женатый человек приходит — его ждут. И сразу начинают пилить!

— Это я тебя пилю? — спросила Валентина Павловна. — Совести у тебя нет.

Соболев рассмеялся. После ужина мужчины перешли в кабинет премьера. Валентина Павловна принесла им горячий чай с лимоном.

— Валентина, — попросил Сергей Васильевич, — будут звонить — меня нет, нам тут с Андреем поболтать надо.

Когда жена вышла, Соболев сразу переменился в лице. И стало видно, что он устал сильнее, чем хотел показать за ужином. Он посмотрел на Обнорского и спросил:

— Ну что, Андрей Викторович? Что ты мне привез?

— Как положено, две новости. Одна плохая, вторая…

— Еще хуже, — усмехнулся премьер.

— Нет, Сергей Васильевич, вторая — хорошая.

— Начинай с хорошей.

— Расследование мы фактически закончили.

— Поздравляю. А плохая?

— Все значительно сложнее, чем можно было предположить, — сказал Обнорский.

— Это обычное дело, Андрей. Я был бы удивлен, если бы вдруг оказалось проще… Мы с тобой уже толковали на эту тему, и я — помнишь? — еще в ноябре предвидел, что ситуация вокруг исчезновения Горделадзе может существенно осложниться, что и произошло после сольного выступления Стужи с «кассетным хором» на подпевках. Ну рассказывай, что вы выяснили.

— Курить можно? — спросил Андрей.

— Да, кури, — ответил хозяин и поставил перед Обнорским пепельницу.

Андрей с удовольствием закурил, сделал глоток чаю и начал свой «доклад».

— Итак, шестнадцатого сентября в Киеве исчез Георгий Горделадзе…

— …что само по себе не является чем-то исключительным. Как сказал, отвечая на вопрос депутатов Рады, заместитель Генерального прокурора, в девяносто девятом году на Украине исчезли 35 449 человек. Население целого города! Надо полагать, что двухтысячный не очень сильно отличается от девяносто девятого. Люди пропадали, пропадают и будут пропадать… такова реальность. И, однако же, исчезновение одного — одного-единственного! — человека вызвало вдруг необычный ажиотаж. Впрочем, тогда мы еще не знали, что это первая, самая маленькая волна… Я отдаю должное вашей проницательности, Сергей Васильевич, — вы предвидели, что история будет иметь продолжение. А я нет. Я и предположить тогда не мог, что поднимется «таращанская волна» и повлечет за собой невероятное цунами — «кассетный скандал».