Вампиры в Москве (№1) - Вампиры в Москве

— У истории слишком кровавый цвет лица, слишком кровавый. Сколько стран, сколько веков, сколько идей и всегда одно и то же — кровь, кровь, кровь. А уж история КПСС просто замешана на крови, на крови и маразме. Постоянные революции, репрессии, расстрелы. Прямо учебник всеобщего насилия какой-то. А наши люди, так это просто самовоспроизводящееся пушечное мясо, стадо баранов для бойни. Так что я еще не сильно через эту историю пострадал, всего-то из Универа вылетел…

Ерофей с удовольствием затянулся хорошей сигареткой Маrlbоrо и продолжал убедительно рассуждать:

— Очень даже неприятно было сдавать такую бесчеловечную дисциплину, я ведь обладаю тонкой душевной организацией, красивым воспитанием, вида крови не переношу с детства. Я даже курицу не могу зарезать с открытыми глазами. Да что там курицу — даже новорожденного цыпленка не могу.

В этих последних фразах Ерофей практически не лгал — редкий случай в его многолетней практике врунишки, почти уникальный. Он действительно не переносил вида крови. Еще в третьем классе, поехав с соучениками и классным руководителем на экскурсию в Третьяковку, юный Ерофей грохнулся в глубокий обморок аккурат перед картиной Иван Грозный убивает своего сына. Сотоварищи хором убеждали его, что кровь не настоящая и тихонько подсмеивались над бледным лицом, но пока впечатлительному мальчику не дали понюхать нашатыря, ноги отказывались повиноваться. Если же предстоял анализ из пальца, тут с ним настоящая истерика случалась. Краем уха прослышав о болезни, при которой кровь не сворачивается, юный Ерофей внушил себе, что и он умрет так же — от потери крови. Вот она, начинает течь тоненькой струйкой и ее уже не остановить.

Рука уже уверенно находилась на пухленьком бедре и скользила в правильном направлении, а девушка отрывисто дышала, всем своим видом демонстрируя полную готовность незамедлительно заняться сексом, на худой конец, любовью, но Ерофей обязательно хотел закончить свою выдающуюся мысль:

— Да если бы и не выгнали из Универа, сам бы ушел. Сто пудов! Тухлая и бестолковая лавочка, скопище идиотов. Больно надо штаны шесть лет просиживать, когда вокруг такие перспективы не хилые. Бабки валяются под ногами, хоть большой лопатой греби. Меня тут приглашают в одно советско-британское СП, Ла-Манш называется, генеральным директором, дела там всякие прибыльные с нефтью и металлами проворачивать, но я пока думаю. Лениво что-то, да по утрам надо больно рано вставать!

Впрочем, это уже явный перебор. ПТУцжица и так основательно разомлела, а трусики ее, простите за пикантные подробности, просто-напросто намокли. Кстати, а что в этом реалистичном наблюдении такого уж неприличного — обычная физиология, женщины теперь тоже имеют право на оргазм.

Соответствующий орган Ерофея изрядно напрягся и встал в боевую стойку и… Вот ведь облом-петрович, вот ведь страшный непер — как раз в это не вовремя раздался звонок в дверь. Сначала бывший студент решил никак не реагировать и продолжить любовные игры, но настойчивый трезвон продолжался. Да, могут ведь и до посинения жать…

С сожалением перестав лапать податливую девушку, Ерофей пошел в коридор:

(— боже милостивый, кого это нелегкая принесла! и в глазок ничего не видно):

— Кто там?

— Ерофей Иванович, это я, хозяин квартиры, Ганин!

— Ганин в деревне, курей разводит.

— Каких еще курей?! И не в деревне я, под машину попал, долго в больнице лежал.

— Проверим. Какой был контрольный вопрос?

— Про тычинку.

Разгоряченный Ерофей недоверчиво приоткрыл дверь, внимательно изучил обиженную физиономию. По всему было видно, что узнал, но разговаривать предпочел через цепочку:

(— ишь, приперся…):

— По-моему, срок аренды заканчивается еще только через месяц, а если быть точным, а я как бывший математик очень люблю точность — через 37 дней! А сейчас я очень занят, у меня важная деловая встреча. Компроне ву? Так что пардоне, мосье!

— Да, конечно, извините, но я после аварии лишился всех денег, чуть не погиб. Вот, ценная антикварная вещичка. Не купите ли по дешевке?

— Дай посмотреть!

(— ишь, нахал… на ты перешел)

Ерофей повертел в руках амулет с сердцем, сжатом в металлической ладони. Металл грязноватого серого цвета, очень похожий на сталь, камень тусклый, на большом пальце монограмма владельца:

— Ну и что это такое? Из могильника вытащил?!

— Это очень ценная антикварная вещь…

— Да что ты заладил — антикварная, антикварная… Знаем мы этот «антиквариат». Золота не вижу — металлолом. Могу взять — даром или оставь себе. Еще чего есть, может фюрка?

— Нет, больше ничего нет…

— Тогда и денег нету.

— А может снимете квартиру еще на месяцок и дадите авансик? За три четверти цены?

— Сниму, но за половину.

— Но позвольте, Ерофей, но это же там грабеж среди бела дня. Я и так беру с вас очень даже по-божески. Я там читал, что за квартиру в центре…

— Слушай, отец, ты русский язык хорошо понимаешь? ПО-ЛО-ВИ-НУ.

— Да, но…

Но Ерофей уже выталкивал назойливого старикашку, который от избыточного волнения снова начал всюду вставлять слово там, за дверь, тыча ему в нос распиской и доверенностью на проживание:

— До нескорого свиданья, папаша.

Взбешенно-возмущенный Ганин поднялся к Розочке, нелюбимой, но вполне удовлетворительной по нынешним нелегким временам. Именно на ее пухлых коленках, попивая сладкий чаек с ватрушками и участливо посматривая бразильские сердцедробительные сериалы, он и намеревался переждать этот месяц. А может расщедрится мадам, денег трохи подзаймет, тогда почему бы и в деревню не махнуть, не начать претворять, план?

Специалист по самоуспокоению Ганин еще не успел мысленно перечислить все положительные и перспективные моменты предполагаемого проживания с любвеобильной соседкой, как понял, что лучше считать совершенно иначе. Примерно так:

(— чем с этой жиртресткой рядом жить, уж лучше на улице прозябать!)

А хотите знать, почему он это понял? А просто Розочка на звонки не отвечала, с распахнутыми объятиями к Ганину не вышла, а из соседней квартиры, где он поинтересовался ее местонахождением, ехидно ответили:

— Вчера укатила на юг с новым ухажером. Вернется не скоро. А вы ей деньги должны? — оставьте у нас.

— Ничего я никому не должен! — буркнул раздосадованный Ганин и поспешил вниз по лестнице к себе домой. Нет, к сожалению, уже не к себе, а к наглому Ерофею. На звонок послышался недовольный крик:

— Ждите!

Ждать под дверью пришлось минут пятнадцать, пока квартирант не оприходует кошелку. Ганин согласился на урезанную арендной платы, но оборзевший «студент» просек безвыходность положения любителя интеллектуалов и давал уже только сорок процентов, и то не сразу:

— Часть сейчас, остальное — через три дня. Чем богаты, а больше нету.

— Как это нету? Полчаса назад сам предлагал.

— Вот и надо было тогда соглашаться. Не щелкай ельничком! Я за это время еще за бутылочкой шампусика успел сбегать, да и хорошую девушку пообещал на такси домой отправить…

— Что, на метро она не доедет?

— Не надо учить меня, как обходиться с женщинами. Я джентльмен. А не нравится…

Итак, пришлось согласиться и на эту вопиющую несправедливость, и на этот форменный грабеж. От нервотрепки разгорелся аппетит и резко захотелось кушать. И тут, как назло, так вкусно, так призывно запах шашлык кооператора, так ароматно… Но нет, нет на это баловство денег:

(— да и неизвестно, не из кошатины ли варганят!)

Так что пока придется довольствоваться более скромными кушаньями, дабы побольше сберечь на поездку. Ганин зашел в магазин, где, после долгих размышлений, купил сдобную булку и пакет молока:

(— словно бедный студент… но пища здоровая и питательная)

Через квартал он надорвал пакет и отпил глоток. Что за пакость! Молоко оказалось основательно прокисшим, но ни сил, ни желания возвращаться и скандалить не было. Швырнув пакет в урну, раздосадованный Ганин откусил кусочек булки… Потом еще один. Потом еще. А где же изюм, черт возьми, где же обещанный изюм? Жулики проклятые, сэкономили! Силой воли решив, что уже сыт по горло этим вонючим дерьмом, Ганин додавился фальшивой булкой и не просто так, от голодухи, а с идеологической подоплекой:

(— ничего, я сильный, я все выдержу, эти подлые удары судьбы только закалят меня перед будущими сражениями!)

Неизвестно, в каких сражениях и в качестве кого Ганин собирался участвовать, но пока, расстроенный и униженный и обиженный и просто очень несчастный, уныло волочил ноги по Остоженке. Он никак не мог понять, что же ему напоминает эта ситуация, и вдруг наступило озарение:

В Пеньках, еще в возрасте шести или семи лет, он нередко играл в игру под кодовым названием Годы лишений. Не то чтобы любил играть, а сеструха заставляла, и попробуй не согласиться — ужасная вампирическая ночь маячила в самой ближайшей перспективе. Вычитала ли Кларка где про такую игру или самостоятельно больной башкой додумалась, но от несчастного Ганина требовалось неукоснительно выполнять следующее:

С маленьким и грязным холщовым мешочком (котомкой, нищенской сумой), в котором лежит несколько засохших кусков хлеба, в рваных ботинках (лаптях) и штопанной-перештопанной майке неопределенного цвета, малолетний Ганин изображает нищего — несчастного бездомного бродягу. Он хромает, в его руках кривой деревянный посошок, в всклокоченных волосах застрял репейник. Вот приходит он в Пеньки и стучится в богатый дом, просит хлебушка. Сестра — богачка и барыня, прогоняет его, поливает из окна ледяной водой, обзывает. Грозит собаками разорвать, а он все не уходит, все клянчит хоть крошечку покушать. Тут благородная барыня меняет гнев на милость, соглашается дать горбушку и стакан молока налить, если бродяжка споет ей слезливую песенку. И вот уже Ганюша пискляво тянет:

Я бедный, несчастный, слепой и убогий

Не знамо куда плетусь пыльной дороги

Голодный, бездомный и нет ни гроша

От долгих скитаний устала душа

Но пока искреннего чувства в исполнении маловато, а потому надо петь заново. А потом еще раз… Пока голос не охрипнет и на глаза не навернутся самые настоящие слезы.

Вот такая дурацкая игра. Она-то и накликала сегодняшний день, будь он трижды, нет — четырежды, неладен. А считалочка про сосущих кровь накликала встречу с маньяком. Да, обязательно надо будет сеструху примерно проучить! И это будет исполнено, не будь он самим Ганиным, лишь бы, стервоза, не померла раньше!

Но пока больше волнует другое — где бы перекантоваться эти три дня до получения остатка денег? Кроме вокзала, другие продуктивные варианты в голову не приходят, зато снежным комом нарастает не излитая на мерзкого Ерофея злость:

(— и этот говном оказался, и этот, как-нибудь надо будет и с ним рассчитаться!)

Следующим шагом Ганин набирает полный ботинок воды. Ну это же надо — кругом сухо, как в пустыне, а он умудрился найти ту единственную выбоину, где проклятая вода никак не желает сохнуть. Впрочем, чего тут удивляться — день сегодня такой! Да и вообще последний месяц как-то не задался, прямо как пришло письмо.. Ах, сука!

От столь грустных, бесполезных и совершенно справедливых размышлений, полонивших Ганина, его выводит жизнеутверждающий оклик, раздающийся откуда-то сбоку. К нему ли это обращаются, неужели он еще кому-нибудь интересен. Да, вроде, больше не к кому:

— Что случилось, братишка? Чего грустишь, будто всех родственников похоронил и без наследства остался? Жизнь прекрасна и удивительна.

Ганин удивленно остановился и сверху вниз поглядел на так странно говорившего доброхота. Этим доброхотом оказался бомж Василь.

БОМЖ ВАСИЛЬ И ЧЕРТОВА КНИЖИЦА

Никому не известно, сгубил ли сатана душу бывшего ударника труда бескудниковского пункта сбора вторсырья, но в земной жизни изрядно подгадил. Василь, даже в детстве особо не уважавший сказки, вдруг по уши увлекся мистической литературой, особенно такой, где главные герои — козлоногий и его верные слуги, где крутятся шабаши и скачет чертовщина. А началось все именно так, как обычно и начинаются крупные жизненные подлянки — вполне невинно, вполне безобидно:

После окончания очередного трудового дня приема макулатуры у населения, Василь имел обыкновение покопаться в материале — внимательно перебрать все тюки и связки в надежде… Нет, не в той абстрактной, что кто-либо по ошибке(в спешке, сослепу) засунет туда пачку ассигнаций или перспективных облигаций. Такого не бывает. А вот нарыть ценные печатные издания, сданные любителями приключений в обмен на жалкий талончик, которые они гордо наклеят на дефицитный абонемент, дающий право на получение книги Майн Рида или Дюма, это реально. Это уже неоднократно случалось:

(— ну и идиоты же эти книгочеи! свой паспорт готовы сдать за лишний грамм)

Иногда в макулатуре попадались коричневатые тома сочинений Сталина, иногда — интереснейшие журналы первых лет советской власти, иногда — издания малоизвестных и запрещенных писателей. Все это можно не только с удовольствием почитать самому, но и сдать понимающему букинисту.

На этот раз, цепкое внимание Василя привлекла потрепанная маленькая книжечка, изданная, судя по шрифту, еще до социалистической революции. К сожалению, у нее отсутствовала обложка, и название так и осталось невыясненным, но на первой же из сохранившихся выцветших страниц красовалась пятиконечная звезда, хорошо еще, что не красная:

(— неужели какая-то марксистская агитка?)

Да, агитка, и еще какая, но не марксистская. Звезда почему-то называлась пентаграммой, а странный и не очень понятный текст настолько увлек Василя, что, прочитав одну страничку, он уже не мог остановиться. Сидя на корточках, с давно затекшими ногами, он позволил сознанию настолько глубоко погрузиться в недра книги, что и не заметил, как наступил глубокий вечер. Домой к заждавшейся жене Василь добрался уже за полночь, там его ждала привычная сцена ревности и фингал в область глаза. И это было только начало того губительного пути, на который толкнула добропорядочного Василя эта треклятая книга без автора и без названия!

Так о чем же он прочел на пожелтевших страницах, что смогло настолько увлечь обычного советского приемщика макулатуры, что даже кары разгневанной жены оказались задвинуты? Это отдельная тема и достаточно смешная — ересь и дребедень и ерунда несусветная. Это отдельная тема и достаточно страшная — кровавые ритуалы и амулеты черной магии, дьявольские секты и вампиры, заклинания и заговоры. Так смешная тема или страшная? Это смотря кем и как овладевает.

В принципе, достаточно разные темы уже умудрялись овладевать Василем — то он осваивал ювелирное дело по учебнику Искусство ювелира в практике Грингенсона, то собирался начать коммерческое разведение меченосцев по Аквариумным рыбкам Шруделя и Хронина. Иногда он просто страдал по высшему образованию и намеревался сдавать вступительные экзамены в коммерческий юридический институт, куда не было возрастного лимита. Уголовный и гражданский кодексы были им проштудированы настолько плотно, что даже соседи по дому бегали бесплатно консультироваться.

Впрочем, все эти разносторонние увлечения длились недолго и заканчивались без особого ущерба для личности и общества. Ни юристом, ни ювелиром Василь так и не стал, ни одной живой рыбки не вывел. Ведь, если вдуматься, от лукавого это, оставлять конкретно прибыльный бумажный бизнес ради весьма призрачных перспектив. А с лукавыми нам не по пути.

Сейчас же, к сожалению, все оказалось гораздо серьезнее. Это как и в жизни бывает — со многими девушками встречаешься, флиртуешь, поматросишь и бросишь, разве что фотку интимную на память оставишь, а с одной избранной начинаешь вытворять массу несусветных глупостей, прежде всего тащишь ее в загс. Так случилось и с Василем, влип он, бедолага, влип по самые не балуйся, по самые дальше некуда. Напрасно открыл он для себя эту терра инкогнито, ибо потом очень редко выходил за ее границы. Напрасно выпустил джина.

Попутно с занятием соответствующим самообразованием — чтением различных пособий по черной магии, экстрасенсорике и искусству общения с душами умерших, Василь начал собирать весьма странную коллекцию. По его представлениями, она имела ярко выраженную оккультно-потустороннюю тематику и на некий момент состояла из хвоста ящерицы, какой-то африканской маски, якобы Вуду, парочки чугунных чертей латвийского производства и бабочки мертвая голова, которая скоро рассыпалась. Вершиной коллекции, ее головным экземпляром, являлся череп камышового кота, хотя скоро ему пришлось уступить лидерство. Но об этом чуть позже.

По случайности, Василь жил в квартире под номером 66, жил себе спокойно двадцать лет, с тех пор, как его семья перебралась сюда из барака, а на двадцать первый год увидел в этом тайный знак, предзнаменование. Не сам увидел, а именно книга раскрыла ему глаза. Собственноручно дописывая мелом еще одну шестерку, Василь слонялся по подъезду, доманывая входящих и выходящих жильцов однотипными разговорами:

— Наше вам, Иван Иванович, опять схулиганили поганцы, приписали еще одну шестерку к номеру моей квартиры, но я ведь не дьявол!

— Конечно, Василь Поликарпович, вы совсем не дьявол.

— Но может что-то есть во мне такое? Я и родился шестого числа шестого месяца в шесть вечера!

Эти странности сразу стали известны, благо «принципиальные» доносчики у нас никогда не переводились, жене Василя, но пока со скрипом прощались. Гораздо тяжелее далось Василию индульгенция по факту утраты теплого рабочего места, но что делать, если само место исчезло — сгорело, как спичка, смоченная керосином. Произошло это досадное происшествие, когда Василь пьянствовал в подсобке, заваленной макулатурой, и пытался поджарить крысу на жертвенном огне…

Что, друзья мои, и вы бы мечтали о таком счастье в личной жизни, о таком всепрощении и взаимопонимании со стороны жены? Мечтать не вредно. А есть ли у вас тот плюс, который имелся у Василя, один, но очень жирный — половая верность своей супруге? Сомневаюсь.

Уж сколько лет раз недоверчивая и мнительная жена охотилась за ним, выслеживала, обнюхивала одежду, перлюстрировала карманы и записные книжки, не было и намека. Волоска, пятнышка, бледного следа помады. А это еще подозрительнее! Дабы уличить, пришлось даже уговорить свою подругу красавицу Яну попытаться соблазнить мужа.

Держался, как кремень — ни один член не дрогнул. Люблю, говорит, лишь свою ненаглядную Ниночку, a тебя, змеюку подколодную, больше знать не желаю! — эти слова Яны обеспечили Василю статус личной неприкосновенности на долгие годы. Не в смысле, что обходилось без пощечин и затрещин — все-таки нервная баба его благоверная, как тут без рукоприкладства, а в смысле, что ему ни разу серьезно не указывали на дверь.

Но даже этого плюса плюсов не хватило, чтобы перевесить ту отвратительную историю, тот убийственный шок, случившийся в дождливом сентябре 1990 года:

С утра супруг, отказавшись даже от традиционного кофе с молоком, в крайнем возбуждении поведал Ниночке, что отправляется на небольшую халтурку, починить там кое-что в Перловке, сарайчик дачникам поправить и ночевать не придет, с деловым захватил лопату, полотняный мешок и почапал.

Явился он к обеду следующего дня, пьяный вдрызг и весь перепачканный землей с перегнившими листьями. На законные вопросы Где-бып? и Где деньги, мерзавец? отвечал невразумительно, а точнее — мычал, после чего заперся в ванной, фальшиво напевая По долинам и по взгорьям.

(— что-то не припомню за ним такой любви к чистоте. вот со своих пакостей каждый вечер пыль сдувает, а сам, едва домой явится, сразу за стол и хлобысь стопарик… небось, запах чужой бабы замывает) — так мнительная женушка объяснила необычное поведение Василя, однако реальность оказалась гораздо круче и сумасшедшее. Гораздо зубодробительнее.

Вначале провинившийся муженек «незаметно» проскользнул в спальню, держа под мышкой некий округлый предмет, который жена не успела толком рассмотреть. Зато успела унюхать запах своих любимых духов и, полная дурных предчувствий, забежала в ванну. Так и есть, половины пузырька с OPIUM как ни бывало, а раковина оказалась забита какой-то ворсистой дрянью: то ли мхом, то ли истлевшим тряпьем, то ли еще чем. Оно воняло и даже мощнейший запах духов не спасал.

Жена уже собиралась разъяренной фурией вылететь из воняющей ванны и задать проштрафившемуся муженьку показательную трепку, да такую, чтобы мало не показалось:

(— денег который месяц в дом не приносишь, на шее моей хрупкой сидишь, захребетник, а дорогущие духи изводишь),

когда в открытую дверь она увидела своего благоверного, с гордым видом первооткрывателя Америки и победителя при Ватерлоо в одном лице выползающего из комнаты. На острие ее любимого пляжного желтого зонтика, который, словно стяг, твердо стоял в вытянутой руке, болтался… человеческий череп, местами изрядно подгнивший, но с остатками мыла и резким запахом духов.

Череп нагло и вызывающе ухмылялся гнилозубым оскалом, а между пустых глазниц виднелась еще одна дырка неизвестного происхождения.

Жена схватилась за сердце и стала медленно оседать. Ее глаза настолько выползли из орбит(так их повыпучивало), что, казалось, они готовились выпрыгнуть и укатиться прямиком под диван, дабы не видеть всей этой мерзости. Дабы не ослепнуть.

Василь же сиял, как начищенный пятак — еще бы, он только что обогатил свою удивительную коллекцию прекрасным экземпляром черепа невинно убиенного. Невинно убиенных в нашей многострадальной стране навалом, можно даже сказать пруд пруди, но этого парня Василь отрыл на месте массовых НКВДешных расстрелов 1937-го или еще какого-нибудь репрессивного года у деревни Перловка.

За пузырь или еще как, но выведал у местных про тайное захоронение в березовой роще и не поленился часок поработать лопатой. Третью дырку в найденном черепе оставила пуля, которую врагу трудового народа выпустили промеж зенок, а не в затылок, что являлось более обычной процедурой для тех лет. Этот странный факт, по не совсем понятным причинам, многократно усиливал ценность трофея в глазах Василя.

Тем же вечером, положив свою «эзотерическую» коллекцию в потертый чемодан( аккуратно переложив все экземпляры газетками и тряпочками), с которым еще в пионерский лагерь ездил, а пару хлопковых рубашек и семейные трусы в дырявую авоську, Василь напоследок громко скандалил с оклемавшейся и незамедлительно прогнавшей его женой.

Жена стояла на балконе, одной рукой картинно подбоченясь, а другой тыча в сторону коллекционера жирным кукишем. Василь стоял во дворе, задрав голову на восьмой этаж и орал:

— Чтоб тебе пусто было, тебе лично и всей твоей малахольной родне!

— Пойди-ка подлечись немного, то же мне, граф Калиостро недоделанный!

(— при чем здесь Калиостро?! вот глупость то!):

— Сама подлечись, клюшка!

— Непременно. Загляну к соседу, он меня и подлечит, а то у тебя в последнее время лишь на хвост ящерицы обмылок встает.

— Загляни, загляни, мымра болотная, только не испугай его своей помятой рожей. Может он и не особый любитель персонажей из фильмов ужасов. Наденька лучше маску.

— Катись, катись…

Василь медленно уходил из семейного гнезда, уходил как изгой. Нет, «прощание» явно проходило не в его пользу — язва-жена нагло лидировала. И тогда, дабы выправить ситуацию в свою пользу, он решился, он на такое решился!

Обалдевая от собственной смелости и до конца не веря в то, что сейчас сделает, Василь сложил руки рупором и заорал на весь двор:

— И знай, голуба, что я трахал в 1985-м твою подружку Яну, казачка засланного, много раз трахал. Ох, и хороша у нее грудь, не то что твои плюгавые тряпочки!

После этого недипломатичного признания с Ниночкой случился второй шок, основательнее первого. Ее аж всю перекосило и скандальный рот, словно рыбьи жабры на сухом и горячем песке, начал судорожно ловить влажный вечерний воздух. Может быть, она ослышалась?

— Еще как трахал!

А вот это преступление амнистии уже не подлежало. Как минимум, пожизненная анафема. Дорога назад оказалось отрезанной, а Василь уверенно пошел вперед.

В БОМЖАХ

Я ел икру, теперь ем черствый хлеб

Но, в целом, разницы особой нет.

Около года прошло с вышеописанных событий, а, казалось, Василь никогда и не знал другой жизни. Или все сытое и теплое происходило не с ним — в книге какой прочел или в импортном кино увидел. А мог благополучный приятель рассказать о своем житие-бытие за рюмкой водки? Конечно, мог.

Василь заделался одним из тех, кого называют бомжем, стал им не только по форме, состоящей из старого клетчатого пиджака с протертыми локтями, стоптанных ботинок и слегка затхлого сопутствующего запашка, но и по содержанию. Единство, мечта всех диалектиков. Только тот, кто ничего не имеет, по-настоящему живет одним днем; только тот, кого никого не любит и кто не любит никого, по-настоящему свободен. В Василе форма и содержание в начале бездомной жизни пребывали в полной гармонии, а что может быть лучше?

Через пару месяцев классических скитаний по чердакам, подвалам и вокзалам, Василь отыскал вполне сносное местожительство в давно заброшенном бомбоубежище. Трехэтажное здание прямо над ним, еще крепкой дореволюционной постройки, несколько раз подвергалось перепланировке. По своему назначению оно побывало и рабочим общежитием фабрики Красный Октябрь, и бюрократической шарашкиной конторой, и Домом быта, и даже Медвытрезвителем. Сейчас же, по ветхости, оно пустовало. На современных городских планах бомбоубежище отсутствовало, хотя попасть туда не составляло особого труда — подними люк с непонятной надписью МКХ ВОДОСТОК 1931, выходящий в переулок рядом с козырьком забитого досками подъезда, спустись по лесенке в заброшенный коллектор, пройди метров десять и открой скрипучую железную дверь.

Бомбоубежище построили перед самой войной в виде буквы Г, все стены, пол и потолок основательно забетонировали и укрепили. Впрочем, невдалеке от одной из стен проходили трубы теплотрассы, и от постоянного воздействия тепла покрытие растрескалось, местами обнажив сухую каменистую землю. Худо-бедно работала вентиляция, а из поржавевшего крана текла тонкой струйкой рыжеватая вода. В дальнем углу Василю удалось вырыть глубокое отхожее место, так что соответствующий запашок стоял минимальный, однако чистоплотный жилец старался справлять нужду снаружи. Даже тусклая лампочка Ильича, и то присутствовала в ассортименте доступных достижений цивилизации, да больно часто перегорала из-за перепадов напряжения. Поэтому, в целях денежной экономии, Василь приноровился пользоваться допотопной керосинкой, найденной им на помойке. В общем, достаточно тепло, не очень темно и мухи не кусают, ибо в таком месте никакие мухи не выдержат — невеселая шутка…

И все-таки не райская жизнь, совершенно не райская, да и ведь бомбоубежище — не рай… Особенно, если становится не временным пристанищем, а домом. Ведь дом должен быть лучше.

В общем, нежданно-негаданно, в Василя проникла внутренняя дисгармония, иногда уходившая в тень, а иногда так выпирающая, что оставалось ее лишь заливать, лишь топить. Иногда — по щиколотку, чаще — по грудь, а в последнее время — с макушкой. Иначе просто не получалось, не спасало от гнетущего депрессняка. Василь уже и не мог вспомнить, даже сильно напрягая память, когда в последний раз бывал сыт и трезв. Казалось бы, не пей, потрать деньги на еду, но эта наша логика, логика тех, чьи наибольшие неприятности ограничиваются опозданием на работу или потерей зонтика в автобусной давке. Василь рассуждал иначе:

(— надо выпить столько, чтобы не чувствовать голода, чтобы ничего не чувствовать)

Этот растрепанный дядька с перевязанным лбом, обиженным взглядом и колючим взглядом не вызвал в Василе особого сочувствия — да мало ли таких бедолаг кругом шастает, особенно с началом перестройки и сопутствующих процессов. Если всем сопереживать, в мать Терезу превратишься, а кто оценит этот подвиг?! Он и сам-то не особо на коне, скорее на общипанной курице. Василь просто угадал, просто почувствовал, что ершистый прохожий наверняка готов напиться напропалую, а это очень кстати, совпадение желаний. А одному пить не то чтобы западло, а просто не хочется — ведь не алконавт, да и деньжат немного не хватает.

— Что случилось, братишка?

— Катастрофа.

— Кто-то умер?

— Вера и надежда, а любви и не было.

— Надо выпить…

Ганин и сам понимал, что надо выпить. В последнее время это желание появлялось в нем все чаще. И он не виноват — жизнь виновата. Пусть борцы за трезвость трындят всякую чушь, но бывают такие состояния души, когда существует только два выхода: напиться или повеситься. Почему же они такие жестокие, те, кто советуют с умным видом:

— Вином и водкой горю не поможешь.

Ерунда! Надо пить, обязательно надо и обязательно много, ибо даже ужасы белой горячки меркнут по сравнению со многими кошмарными реалиями нашего бытия. Как меркнет пожар перед атомным взрывом.

Но это в теории. На практике же уже состоялось предварительное знакомство двух наших героев, знакомство, вполне достаточное для совместного распития. А имена и прочие детали легко узнать в процессе. Поэтому Василь изъяснялся предельно кратко и конкретно:

— Во, есть пятнадцать рублей. Если слегка добавишь, можем купить две по ноль пять кристалловские, ГОСТу соответствует, не самопальные.

— Какие еще ноль пять?

— Поллитра…

— А чего?

Нет, что ни говори, чудак-человек ему попался. Хотя чудаков-то много вокруг шныряет — одни картинные галереи открывают, другие с балкона от неразделенной любви выбрасываются. Но настолько чудаковатых все-таки немного, а то жди бедлама… Чего пить? Конечно же ее, родненькую, беленькую… И в радость неплохо идет, а уж как в жилу, если беда или просто настроение гадостное! Едва начнут на сердце скрестись кошки, так налей им в блюдечко стопарик водочки — сразу нежно замяучут, начнут ластиться. Сразу все репейники, все колючки превратятся в трын-траву:

— Водки возьмем — две бутылки, и колбаски… Импортную салями брать не будем, пустая трата денег, а вот докторскую уважаю. Хорошая.

— Да она же из бумаги!

— Сам ты из бумаги, отличная закусь.