7

Дул мистраль, когда они вышли из Коль дю Нуар. Он начался еще ночью. Ветер с воем бушевал в каньоне и вокруг стен замка, точно тысяча волков одновременно выли в полный голос. Он наполнял воздух постоянным скрежещущим звуком, от которого человек сходил с ума. Если его долго слушать, он проникнет в голову, сердце, душу, так что человек мог наброситься с бранью на жену и детей, просто затем, чтобы услышать в ответ человеческий голос. С.Т. чувствовал его больным ухом так же хорошо, как и здоровым — скорее вибрацию, чем сам звук, словно какой-то подземный гигант все тянул и тянул одну зловещую ноту и не хотел останавливаться.

Уже в первый день все были раздражительны, и было похоже на то, что эта буря, которую французы называют vent de bis, в такое время года может не стихать несколько недель. Одна только мисс Страхан, казалось, не испытывала ее влияния — но, впрочем, она слышала все это впервые. Для нее мистраль был всего лишь ветром.

В Ла Пэр нельзя было найти удобный экипаж, даже если бы у них были деньги. С.Т. припрятал свои двадцать золотых монет, а за уток выручил тридцать ливров, на что приобрел хорошего ослика, которого надеялся потом продать. Ослик нес седло и уздечку Харона и запас еды на четыре дня, за которые С.Т. рассчитывал добраться до Диня. Он упаковал с собой четыре рубашки и черные шелковые штаны, прицепил к поясу кинжал, а палаш в ножнах повесил на плечо. Они отправились в путь по дороге, ведущей на восток.

Деревья и горные склоны давали хоть небольшую защиту от мистраля, но в долинах он с пронзительным воем обрушивал на них свою леденящую силу. С.Т. видел, как все больше краснели щеки Ли под глубоко натянутой шляпой, но мисс Страхан шла без остановки по наезженной колее, ведя за собой ослика. Он был втайне рад, что она недавно перенесла болезнь — иначе, он догадывался, она бы уставала куда меньше, чем он.

Несмотря на быстрый шаг, которым пустился в путь С. Т., скорость движения им задавал ослик, — всем, за исключением Немо, и просто отказывался наотрез бежать резвее. Волк бежал впереди маленького отряда, то и дело останавливался и поджидал их, а потом снова срывался вперед и предупреждал их о приближении других путешественников, скрываясь в белых скалах, поросших невысоким кустарником, задолго до того, как С.Т. мог уловить звук приближающихся шагов.

Как-то раз, когда близкое присутствие Немо указывало, что они в безопасном одиночестве, он сказал, стараясь говорить небрежно:

— Я думаю, может, нам стоит пожениться.

Она отреагировала лучше, чем он ожидал.

— Простите? — переспросила она.

— Рано или поздно кто-нибудь увидит, что вы женщина. Будет меньше разговоров, если вы станете носить подобающую одежду.

— Не думаю, что были какие-то разговоры.

— Их могут мстительно распустить обожатели, как ваш маркиз.

Она переложила веревку, за которую вела ослика, в другую руку и подергала за нее, пытаясь заставить его идти быстрее.

— Я уже благодарила вас за то, что вы освободили меня из этого затруднительного положения. В будущем я буду осторожнее.

— Если бы мы были мужеми женой, вас бы никто не беспокоил.

— Ясно. — Он положил руку на рукоять шпаги, ощутив холодный металл. Он чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он хотел бы коснуться девушки, а не шпаги.

— Я думал выдать нас за брата с сестрой, — сказал он, — но я бы предпочел путешествовать, соблюдая хоть какие-то приличия. Люди заметят, что с вами нет служанки, и нам придется снимать две разные комнаты, если, конечно, мы их найдем. Ненужные лишние расходы.

— Да, — сказала она спокойно. — Я не собиралась путешествовать с попутчиком.

Он понял, что она хотела уколоть его, но решил не обращать внимания.

— Вы можете не беспокоиться, что я нарушу ваш покой. — Он отломил ветку с придорожного куста и стал на ходу обрывать с нее листья. — Все будет только для вида. Я не останусь в вашей комнате на ночь.

— Ясно, — снова сказала она.

Он смотрел только на тонкий прутик, который держал в руках.

— Что вы на это скажете?

— Я подумаю.

В душе он проклинал ее упрямство. Их ждут неудобства и трудности, пока она одета, как мужчина. Скорее, как мальчик. Никто не мог, конечно, принять ее за взрослого мужчину. И он будет выглядеть по меньшей мере странно, оказывая знаки внимания хорошенькому юнцу. Таким же растленным типом, как сам Сад.

Эти рассуждения, конечно, не замедлили их пути. Судя по поведению Немо, вокруг не было ни души. Он попытался придумать, что ей сказать приятное, но почему-то фразы, которые так легко было шептать в полночь в саду среди кустов роз, казались какими-то натужными и неестественными, когда их приходилось кричать, пересиливая леденящий ветер, — девчонке в штанах, тянущей за собой упирающегося осла.

Он решил порасспрашивать ее. Но она не очень-то охотно говорила. Вытащив с трудом из нее несколько коротких фраз о том, где находится ее дом, он отстал на несколько шагов и слегка хлестнул ленивого осла кнутом. Тот послушно затрусил вперед.

— Скажите мне вот что — как вам удалось меня найти? — спросил он.

— Я искала, — коротко ответила она. — Вас не так трудно узнать, как вы думаете.

— И что же — вы пустились в путь на север Англии, держа в руке объявление о розыске преступников и расспрашивая всех о человеке с необычной формы бровями?

— Все знают, что вы уехали во Францию, — сказала она. — Я начала спрашивать о человеке с зелеными глазами и тронутыми золотом волосами в Париже.

— Все знают, — он осекся в замешательстве. — Из всех… вы хотите сказать, что обо мне все настолько известно?

— Это всего лишь слухи. Во Франции ничего не знают о Сеньоре дю Минюи, но те, кто видел вас, помнят. У вас действительно очень необычная внешность, месье, — я думаю, вы, наверное, недооцениваете ее. Я спрашивала в гостиницах и тавернах, и так я оказалась в Лионе, а потом — в Ла Пэр.

С.Т. покачал головой.

— Боже милостивый, разве можно одной бродить по таким местам? Разве у вас не осталось кого-нибудь из родных?

— Двоюродные братья. Я им написала.

— И они с одобрением отнеслись к вашей поездке?

— Я сказала им, что мне надо сменить обстановку. Что я еду путешествовать по Европе с подругой моей матери.

— Хм, — пробормотал он и снова хлестнул осла. — Так как же его зовут? — спросил он. — Того, кого мы собираемся убить?

Она оглянулась, а затем убыстрила шаги, приспосабливаясь к новой скорости животного.

— Чилтон. Его преосвященство Джеймс Чилтон.

Он уставился на нее в изумлении. — Вы шутите.

Она шла впереди, не говоря ни слова. — Его преосвященство, — сказал он, закатив глаза. — Вы хотите убить священника?

Мистраль принес в ответ холодное молчание. Это было не смешно. Он просто бестактный чурбан.

— Это не убийство. — Ее свистящий шепот походил на звучание ветра. — Это возмездие.

— Тогда скажите мне, почему вы в поисках справедливого ваказания не можете обратиться к мировому судье.

— Мой отец и был судьей. Теперь его место занял мистер Чилтон.

С.Т. вскинул голову, внимательно изучая ее.

— А остальные служители закона? Они спокойно позволили убийце затесаться в их ряды?

— Остальные боятся.

— Они такие трусы?

— Нет. — Она покачала головой, глядя под ноги. — Не трусы. Просто боятся.

Он обдумывал ее слова. Весьма точное наблюдение — тонкое, но существенное отличие. Да, мисс Ли Страхан была совсем не глупа.

— Чего же они боятся?

— Того, что случилось с моими сестрами, — сказала она. — Ведь у них тоже есть дочери.

С.Т. положил руку на круп осла. Он смотрел ей в спину. Она шла размеренно, не сбиваясь с шагу, ветер трепал ее волосы, путая пряди, выскользнувшие из косички, бросал их ей в лицо.

— Вы боитесь спрашивать? — сказала она, по-прежнему не оборачиваясь к нему. — Вы думаете, я не смогу рассказать — не вынесу этого?

— Солнышко, — сказал он мягко.

— Не смейте меня так называть! — Она повернулась к нему так внезапно, что ослик споткнулся, останавливаясь. — Я презираю вас, когда вы меня так называете. Спросите меня, что случилось с моими сестрами.

Он протянул к ней руку, но она сделала шаг назад, резко дернув осла за веревку, чтобы избежать его прикосновения.

— Спросите меня! — закричала она.

Ветер отнес в сторону ее слова. Она в гневном волнении смотрела на него, побелевшими пальцами сжимая сбрую животного.

— Что же случилось? — Он постарался, чтобы слова его звучали безо всякого выражения.

— Анну нашли у озера на Сторожевой Горе, где обычно встречались влюбленные. Она была задушена. Платье ее было разорвано, юбка задрана до пояса, словно у падшей женщины. — Она смотрела на него, не мигая. — Эмили пропадала всю ночь. Вернувшись, она ни с кем не разговаривала. Потом она стала чувствовать себя плохо, и пришел врач и сказал, что у нее будет ребенок. На следующее утро ее не стало. Она повесилась в сарае.

Он старался не смотреть ей в глаза, уставившись себе под ноги.

— Я нашла ее там, — сказала она. — Я рада, что это я ее нашла, понимаете?

Он погладил жесткий бок маленького ослика, наблюдая, как ветер ерошит короткую шерсть. Потом он кивнул.

Из груди ее вырвался глухой звук — невнятный возглас презрения — презрения к нему ли, или к ее воспоминаниям, или к чему-то еще, он не знал. Может быть, она не думала, что сумеет это понять.

Ему нечего было сказать в ответ. Поэтому он только подхлестывал ослика, заставляя его двигаться дальше, и время от времени делал малозначительные замечания в отношении дороги, которую им еще предстояло пройти. Не утруждая себя вопросами, хочет она или нет, он принес ей воды, когда они остановились у подножия известкового утеса. Мистраль ревел в кустах над их головами, вырывая пучки травы и диких цветов, растущих в вертикальных трещинах скал. Когда он снял треуголку, прядь волос хлестнула его по лицу. Ли сидела на обломке розоватого камня, и он опустился перед ней на колени, протягивая чашку.

— Ветер обжигает ваше лицо.

Она взглянула на него с легким пренебрежением,

— Это не важно.

— Может, вы бы повязали платок?

Она пожала плечами и выпила воды. Он по-прежнему хотел дотронуться до нее, коснуться пальцами ее разгоряченных щек, остудить их.

— Вы не устали? — спросил он вместо этого. — Я могу сам повести осла, если вас это утомляет.

— В этом нет необходимости.

Ее холодный тон давал ему понять, что она хорошо знает эту игру, и что так он ничего от нее не добьется.

Он старался набраться терпения. Он и сам не мог разобраться в мотивах, побуждающих его делать то, что он делал. Он хотел защитить ее, утешить, но не все помыслы его были так святы. Больше всего он хотел прижать ее к себе.

Они ели молча.

— Мне следует вам все рассказать, — внезапно произнесла она. — Я вижу, вы не очень-то охотно задаете вопросы.

Он аккуратно завернул остатки хлеба в салфетку и завязал ее.

— На это еще будет достаточно времени. Это расстраивает вас.

— Нет. — Голос ее был ровным, безжизненным. — Раз уж вы настаиваете на вашем участии, я бы предпочла рассказать вам все сразу. Может, тогда вы перемените свое решение.

Он взглянул на нее и отрицательно покачал головой.

На какое-то мгновение глаза их встретились, а потом она отвела взгляд. Руки ее, крепко сцепленные, неподвижно лежали на коленях. Она смотрела на маленькую серо-черную овсянку, прыгающую с качающейся ветки на ветку придорожных кустов.

С.Т. поигрывал стебельком грубой травы, потом, выдернув его, стал жевать его конец. Он мог видеть, как она раскачивается вперед и назад, точно кусты на ветру, обняв себя руками, пытаясь сжаться, стать как можно меньше.

— Расскажите, почему, — сказал он мягко, видя, что она никак не решится начать. — Почему вы думаете, что это он причинил вред вашим сестрам?

— О нет, это был не он. — Слова торопливо посыпались одно за другим. — Я не говорю, что он сам это сделал, своими руками.

— У него есть сообщники?

Она запрокинула голову назад, гладя на небо.

— О Боже. Сообщники. — Она сделала глубокий вдох и резко выдохнула воздух. — Весь город — это его сообщники. Все, что нужно было ему сделать, так это встать в церкви на кафедру и сказать: «Она падшая женщина, плоть ее слаба, она пыталась соблазнить меня, а я слуга Господа», — и бедная Эмили была обречена. Ему все верят. А может, не верят, но боятся об этом сказать. Моя мать не побоялась — и вот что из этого вышло. — Она опустила голову, глядя на свои руки. — Он решил на нашем примере воспитать других. А потом он плакал. — Губы ее презрительно скривились. — Подлое чудовище. Он плакал у могилы моей сестры.

С.Т. сорвал еще одну травинку и завязал ее узелком.

— А тот, который на самом деле ее убил? Здесь вы не ищете справедливости?

Она прикусила губу. Лицо её выражало крайнее напряжение.

— Я не знаю, кто убил ее. Да это и не важно. Кто бы это ни был, он был не в себе, когда совершал преступление. — Она поколебалась, потом взглянула на него. — Вам, должно быть, это кажется странным.

Он нахмурился, медленно связал еще травинку, делая из них цепочку.

— У меня был друг в Париже — самый близкий друг изо всех мальчишек в школе. — Точным движением он нанизал еще одно кольцо. — Как-то раз все наша ватага нашла на улице раненую птицу. Обычного голубя. Со сломанным крылом он прыгал по тротуару, такой нелепый, печальный и больной. Я хотел поднять его, но самый рослый из нас стал пинать его. Все хохотали. Потом последовали его примеру — пинали и наступали на крылья, чтобы он сильнее бился — пальцы его замерли. — И даже мой лучший друг. — Он растянул цепочку в руках.

Она взглянула на него.

— Вы возненавидели его за это?

— Я возненавидел себя.

— Потому что вы промолчали.

Он кивнул.

— Они только бы рассмеялись. Или даже набросились на меня. Я вернулся домой, уткнулся матери в колени и разрыдался. — Он чуть улыбнулся. — Она была не очень-то большим знатоком писания. Мне кажется, она дня четыре искала Библию, а потом еще дня три — нужное место в ней. Но нашла. — Он раскрутил зеленое ожерелье на пальце. — «Прости их, Отче, ибо не видают, что творят».

— Общее место, — зло сказала она. — Это ничего не меняет. Мой отец всегда, — она запнулась, вздохнув. — Впрочем, это не важно. — Резким движением она встала на ноги. — Чилтон появился четыре года назад. Он организовал религиозное общество — секту. Мой отец был приходским священником… он получил сан сразу после университета — понимаете, он и не думал, что унаследует графский титул, а когда неожиданно его получил, все равно продолжал работать в своем приходе. Он не был сильным человеком. Скорее был даже робок. От его проповедей все просто засыпали, но ему очень нравилось их писать. А тут появился этот Чилтон и стал устраивать собрания евангелистов. Он организовал школу и приют для бедных девушек.

Она поднесла ко рту кулак и стала беспокойно вышагивать туда-сюда. Стройные сильные ноги то появлялись перед С.Т., то исчезали из поля зрения. Впервые он услышал от нее, что она — дочь графа. Он специально не поднимал на нее глаз, но немного повернул голову, чтобы лучше слышать ее, делая вид, что смотрит вдаль, на серебристо-серый холмик дико растущей лаванды.

— И какую церковь представляет Чилтон? — спросил он.

— Он называет ее Свободной Церковью. Я даже не знаю, есть ли такая на самом деле. Я в этом сомневаюсь. Я никогда не была на его богослужении, но я думаю, он все выдумывает. Он пытается всех уверить, что это то же, что и община методистов, но у нас читал проповеди сам Джон Уэсли, много лет назад, и моя мать говорила, что Чилтон совершенно не похож на него. Да, правда, он требует от всех каяться в грехах, открыто, при всех, а потом они все вместе выбирают форму искупления. — Она замолчала, повернулась и взглянула прямо на него. — Но если кто-нибудь не хочет признаваться и каяться, то они все равно выбирают для него наказание. Он приводит в свой приют женщин, не имеющих средств к существованию, дает им крышу над головой и работу, приказывает им не общаться с мужчинами, не выходить замуж, даже не думать об этом. Он говорит, женщины лишены души и могут только надеяться, что когда-нибудь вновь родятся мужчинами, если в этой жизни будут подчиняться высшей власти, как рабочая лошадь подчиняется хозяину. По соседству с нами вот уже два года никто не венчался. — Она сделала паузу. Лицо ее раскраснелось. — Иногда Чилтон позволяет принимать особые меры — чтобы мужчины могли получить удовольствие, а женщины — научиться покорности.

— Боже, — сказал он. — Я понимаю, что вы хотите сказать.

— Моя мать выступила против него. Она всегда поддерживала идею образования для женщин, и она сказала, что его взгляды — просто варварство. Она сначала смеялась над ним. Тогда он публично потребовал от отца покрепче держать ее в руках и положить конец «порочным занятиям», которые она проводила с моими сестрами и мной. — Ли сцепила пальцы и подняла руки ко рту. — Она учила нас математике, латыни, учила лечить болезни — вот что Чилтон называл «пороком», монсеньер, и еще писала памфлеты, доказывающие несостоятельность его проповедей. — Ли села. Плечи ее дрожали, и она снова обхватила себя обеими руками. — Он приходил к нашим воротам с толпой последователей, требуя, чтобы моя мать отдала ему своих дочерей, пока еще не поздно.

Мы не могли выйти — он сделал нас пленниками в собственном доме. Мой отец… — Все тело ее напряглось, темные брови сдвинулись к переносице. — Он ничего не предпринимал, только молился, дарил нам маленькие подарки и говорил, что все пройдет. Он так всегда поступал. Моя мать — видите ли — именно она заботилась обо всех нас. Она была такая хорошая и умная. Все восхищались ею. Она всегда знала, что делать, кода отец запутывался.

С.Т. посмотрел, как ее зубы свирепо терзают нижнюю губу. Он сжал руки в кулаки, борясь с желанием притянуть ее к себе, обнять. Сердце его разрывалось, когда он слышал ровный холодный голос и видел, как дрожит ее тело, словно от ураганного ветра. Он хотел помочь ей, сделать так, чтобы ей стало легче, но не знал, как это сделать.

— И как ваша матушка поступила с Чилтоном? — спросил он.

— Она сделала так, что его арестовали. Мы тогда не знали — мы даже не подозревали… Чилтон пугал моих сестер, но мама и я просто считали его злым и вздорным. Папа был мировым судьей, — видите ли, эту должность всегда занимают члены нашей семьи, — но все за него делала мама. Она вела реестры налогов, присутствовала на ежеквартальных заседаниях суда, писала отцу записки, какое вынести судебное решение и каким должен быть сбор в пользу неимущих. Все знали, что она это делает, и никто не возражал. Она послала констебля арестовать Чилтона — и люди у ворот исчезли.

Внезапно Ли опустила голову и, уткнув лицо в ладони, раскачивалась и раскачивалась — то вперед, то назад.

— Мой папа, — продолжала она, сдерживая слезы, — мой папа сказал: «Ну вот, видите, теперь все в порядке», и он вышел из дому, а когда он отошел подальше и уже не мог вернуться обратно… они забросали его камнями прямо на улице. — Она задыхалась, резко хватая воздух, по-прежнему спрятав лицо в колени. — Из домов, из-за дверей, с повозок. И все они молчали — слышно только было, как он кричал, чтобы они остановились. Просто, чтобы они остановились. — Какой-то нечленораздельный звук вырвался у нее. — Моя мать пошла туда. Она велела нам остаться дома, но я тоже пошла с ней. Он был уже без сознания — может, уже мертв… Они кидали в нас не камни — отбросы и всякую ужасную гадость… — Она подняла лицо и невидящими глазами смотрела в пространство. — О, папа… папа…

Она не плакала. Она дрожала всем телом. С.Т. чуть шевельнулся, подвинул руку, и она тут же рывком вскочила на ноги.

— Не трогайте меня! — вскричала она. — Не трогайте меня! — она резко повернулась и, подбежав к ослику, стала лихорадочно расстегивать и застегивать вновь пряжки крепления груза.

С.Т. не пошевелился. Немо подошел издали и сел, всем своим лохматым тяжелым туловищем привалившись к спине хозяина. Потом Немо понюхал его ухо и лизнул его.

— После этого никто не хотел ничего делать, — сказала Ли, глядя на вьючные мешки. — Чилтон проповедовал прямо на улицах о возмездии за грех. Моей матери не удалось даже собрать присяжных для рассмотрения убийства моего отца — эти джентльмены отказывались вынести обвинение. Они сказали, что преступление совершено толпой, что нельзя выявить конкретного виновника и что она переходит границы дозволенного, требуя большего, словно она сама была судьей. Они сказали… — Подбородок ее затрясся. — Они сказали, что может, мистер Чилтон в чем-то и прав, и женщинам нашего графства пора знать свое место. — С возгласом гнева и отчаяния Ли вновь и вновь бесцельно дергала за ремни, удерживающие поклажу. — Мама написала верховному судье, но так и не получила ответа. Я сомневаюсь, что письмо когда-либо покинуло Хексхэм. И вот тогда Эмили — наказали. Но, конечно, доказательств не было, ничем нельзя было подтвердить, что именно Чилтон стоял за этим нападением. О да, он знал, как запугать людей. Он знал, как помешать им говорить. Мама подумала, что нужно только раскрыть им глаза — и она пошла ко всем членам суда, пытаясь убедить их действовать против Чилтона. Тут нашли Анну — и люди стали смотреть на нас так, словно мы больны чумой. Слуги ушли от нас. Собрался суд и сказал, что это тоже самоубийство. А вскоре мы узнали, что имя Чилтона включено в список для назначения судьей из числа священнослужителей, вместо моего отца.

Она повернула лицо навстречу ветру. С.Т. взирал на ее чистый профиль.

— И это было уже слишком, — тихо сказала она. — Даже у мамы не было столько сил, чтобы все это вынести. Она велела мне собрать вещи и приготовиться ехать к нашим родственникам в Лондон. Она закрыла дом. Она сама впрягла в карету лошадей — у нас даже кучера не было! Я сидела внутри, а она правила. — Ли смотрела на небо, на окружавшие их горы, и ветер относил ее голос прочь. — Она просто была не в себе. Я думаю, и я тоже, иначе я бы ее остановила. Я не думаю, что мама когда-либо правила лошадьми. Они понесли, едва мы доехали до моста. — Она пожала плечами и добавила: — Моя мать упала и разбилась.

Он обнял Немо и гладил густую волчью шерсть.

— Поэтому, Сеньор, — сказала она с горечью, — если вы вернетесь в Англию, где за вас обещана награда, и выступите против Чилтона, против вас ополчатся все — от государства до прихожан. Многие попытаются вас уничтожить.

С.Т. встал, опираясь на Немо, — рука его тонула в густой гриве. Какое-то мрачное ликование начало разворачиваться в нем, возможность азартной игры, все еще далекой и смутно различимой, чтобы сделать ставку. Легкий проблеск опасности разгорался пламенем, мысль и чувства обострялись, он снова начинал жить.

Он хотел этого — да, он снова хотел этого. Ему казалось, что он проспал все эти три долгих года.

— Я еду, — сказал он. — Я все постараюсь сделать для вас.

Она взглянула на него, застигнутая врасплох, словно он поразил ее, а затем лицо ее снова сделалось безразличным, а рот — привычно спокойным и ироничным.

— Они вас живьем съедят, месье.

— Они не смогут даже приблизиться.

Она улыбнулась ему — эта улыбка, сдержанная, холодная, выводила его из себя, отвергая все, что он ей предлагал.

— Будьте вы прокляты, — сказал он вполголоса. Он слишком резко шагнул вперед, споткнулся о Немо, потерял равновесие и рухнул на колени, чувствуя, как мир снова померк и закружился вокруг него.

Она бесстрастно смотрела на него:

— Я вас предупреждала.

Немо не шевелился, так его научили. С.Т. крепче сжал темный мех. Он чувствовал, как распадается на части, как гордость, стыд, ярость и желание разрывают его.

Волк лизнул его руку и прижался к ноге. С.Т. сделал глубокий вдох и заставил себя подняться.

— Я еду, упрямо сказал он. — Я вам нужен. Я влюблен в вас.

Эти слова обладали своей собственной магической силой: ограничения исчезли, и прежний мир распахнулся перед ним, когда он их произнес, полный тревог, страсти, триумфа. Жить так, бросая вызов судьбе ради любви… он снова хотел этого. Это было важнее всего.

— Вы — глупец, — сказала она и отвернулась.

8

Сеньор начал искать лошадь и экипаж в городке под названием Динь. Ли видела, что он спрашивал о них в каждой деревне, на каждом перекрестке, но им пришлось провести в дороге еще целых десять дней, ведя за собой осла, в то время как холодная ярость мистраля подхлестывала их, прежде чем удалось найти экипаж.

Это был старый двухколесный кабриолет. Он стоял на пыльной улице, где казалось очень жарко после того, как северный ветер стих. Благословенный конец мистраля наступил внезапно, и воздух стал хрустально чист, а краски природы — ярко-голубая и темно-зеленая — сочнее, и дома, сложенные из известняка, отчетливо белели в тени узкой улицы. За две недели они оказались в самом сердце Прованса, пройдя от альпийского высокогорья в долину, которую можно было принять по виду за Испанию или Италию: это была земля олив и фруктовых деревьев, теплая, греющаяся под безоблачным небом.

Ли оперлась на стену на солнечной стороне улицы и слушала, как Сеньор торгуется. Она не могла следить за быстрым спором, который шел то на французском, то на провансальском, но в голосе его слышалось гневное отчаянье.

Она ждала. Улица была безжизненна, пустынна, если не считать ослика, покорно стоящего с закрытыми глазами, с их багажом на спине. За улицей поднималась высокая стена — все выше и выше, к предмету гордости жителей — величественному, осыпающемуся от старости замку, который нависал над крошечным городком, притулившимся у его подножия. В теплом воздухе веяло лавандой, запах которой источали дикорастущие кусты, росшие по сторонам улицы и торчащие вертикально прямо из стены.

Волосы Сеньора золотом отливали на солнце. Стоя рядом с серьезным, небольшого роста, горожанином, он сам был словно яркий солнечный луч, негодующий Аполлон, и голос его свободно лился и звенел на опустевшей улице.

Ли поймала себя на том, что следит за ним, и опустила глаза, отвернувшись. Она вновь подумала, что надо уйти, оставить его, как думала уже тысячу раз с тех пор, как они вышли из Ла Пэр. Он не сможет ей помочь, он оказался не тем, кого она искала. Ей следует уйти домой и самой сделать то, что нужно.

Но она не ушла. Она хмуро ждала, испытывая неловкость, не находя логического объяснения этому, — и все же ждала.

Он повернулся вместе с местным жителем и бросил на нее взгляд через плечо: — Подождите здесь.

Этот приказ встретил горящий негодованием взгляд, но, словно не замечая его, он пошел вслед за продавцом, продолжая спор. Хуже всего было то, что она осталась ждать. Она и ослик, одинаково послушные, стояли посреди улицы, словно привязанные, так же как Немо, который, жалобно скуля, устроился ждать их под кустом, у входа в город, — всех их словно связывало необъяснимое колдовство, сковывала какая-то вялость, исчезавшая только с его приходом. Одному — горсть зерна, другому шепот в стоячее ухо… а для Ли — улыбка, изгибающая дьявольской формы брови.

Он клал руку на шею ослику и чесал его, возился с Немо, валял его по земле, спал рядом с ним, свернувшимся у него за спиной. Но он не приближался к Ли. Она подумала, что если бы он коснулся ее, она бы почувствовала это, как удар молнии.

Ей хотелось, чтобы он не возвращался. Невероятный романтик, глупец, пребывающий в воздушных замках.

Когда он скрылся за углом, Ли села под стеной и вытащила из кармана книжечку, ту самую книжечку, в истолковании некоторых словечек которой не был уверен даже маркиз де Сад. Ли и сама кое-какие из них не знала, но даже если бы она ничего не поняла в тексте, выразительные рисунки все бы ей разъяснили.

Разглядывая их, она подумала лукаво, как бы смотрелся Сеньор, скинув одежду. Мужские фигуры выглядели более или менее одинаково, хотя рисунки преувеличивали некоторые из их достоинств. Она критически разглядывала их. Ее мать бы сказала, что любое знание ценно, даже такое как «Шедевры Аристотеля». Для Ли было унизительно осознать, как мало она знает об этом.

Она медленно перелистывала страницы. Одни рисунки казались ей нелепыми, другие заставляли брезгливо морщить нос, а третьи усиливали чувство беспокойства, бросая в краску. Она разглядывала игривые картинки, а думала о развалинах храма в горах… и о Сеньоре.

Она знала одного только мужчину — мальчика, который был неуклюжим от волнения и клялся ей в вечной любви, который, казалось, был намного моложе ее, хотя ему было семнадцать, а ей — шестнадцать. Он хотел бежать с ней и тайно обвенчаться. Она отказалась. Их короткий роман кончился тогда, когда этого захотела Ли.

В памяти осталось то, как повела себя мать, узнав, что совершила Ли. Все объяснения Ли выглядели, как оправдания; все ее теории о поисках знания увяли под печальным взором матери. Ей следовало было знать, сказала мама. Она имела в виду, что то, что происходит между мужчиной и женщиной — священно, или должно быть таковым. Мама надеялась, что Ли могла бы понять это на примере своих родителей.

И Ли было очень стыдно, она чувствовала себя очень незрелой и безумной, потому что потеряла то, что ее мать считала бесценным.

Теперь она была гораздо старше. Даже стыд казался невинным, когда вспоминала об этом. Какой позор она пережила, какой запятнанной, опороченной чувствовала себя из-за своей детской ошибки, какую досаду и унижение испытала, когда мама велела ей сходить к повитухе, чтобы та объяснила ей то, чего сама она еще не понимала.

Ли всегда была самой сильной и умной из своих сестер, она была старшей, и обещала вырасти в такую же умную и уважаемую женщину, как ее мать. Она рассталась со своей невинностью, потому что сама захотела этого, из любопытства, потому что какая-то часть ее иногда яростно восставала против узости воспитания, жизни, положения. В шестнадцать лет она не думала о риске.