— Не нужна мне ваша жалкая благодарность, — сказал он. Она лежала совершенно неподвижно, словно мираж, созданный бесстрастным лунным светом, такая же безжизненная, как окружавшие их руины. Он даже не слышал ее дыхания.

— Тогда мне очень жаль, — внезапно заговорила она. — Потому что больше мне вам дать нечего.

Он услышал резкие нотки в ее голосе и, резко повернувшись к ней, вновь прижал ее к своей груди, уткнувшись лицом в нежный изгиб шеи.

— Ради Бога. Не окружай себя стеной, не отгораживайся от меня.

— Я не строю стену, — шепнула она. — Я сама и есть стена.

Он покачивал ее, как ребенка, не зная, что ответить, как расшевелить ее.

— Позволь мне любить тебя, — повторил он. — Ты так прекрасна.

— Как вы легко влюбляетесь. — Взгляд ее был устремлен на ночное небо. — И сколько раз это случалось прежде?

Он попытался привести свои чувства хоть в какой-то порядок, но прядь черных волос, упавшая ей на щеку, полностью лишила его рассудка. Он отвел волосы от лица. Она не сопротивлялась. Он погладил ее по щеке и нежно поцеловал.

— Ни разу, — сказал он. — У меня было много женщин. Любовниц. Но я никогда не чувствовал это так, как сейчас. Я думал, что то была любовь, но чувства мои всегда быстро остывали.

Она улыбнулась, чуть-чуть, печальная насмешливая улыбка тронула ее губы.

— Я клянусь, — сказал он.

— Глупый человек. Вы даже не знаете, что такое любовь.

Он немного отстранился от нее.

— А вы, конечно знаете.

— О да, — тихо сказала она. — Я знаю.

Он отвернулся от нее и лег на бок, облокотившись о землю.

— Прошу меня простить. Я не знал, что у вас есть другой.

Ее улыбка стала еще суше.

— Оставьте ваши церемонии. Я полностью свободна от этого романтического вздора. — Она покачала головой, словно ей было жаль его. — Я не влюблена. Не замужем. Даже не невинна. Поэтому — вы можете с чистой совестью удовлетворить свои потребности.

Он закрыл глаза. Он чувствовал ее запах — теплый, пьянящий аромат женщины, от которого ему стало нестерпимо жарко.

— Я знаю, что вы хотите переспать со мной, — сказала она. — Не будем говорить о любви. У меня много долгов перед вами, которые я хотела бы оплатить. Так позвольте мне это. Не страдайте из-за своей галантности.

Он с силой зажмурился.

— Мне ничего не надо. — Он всем телом ощущал ее близость, ее гибкую фигуру, скрытую мужским костюмом. — Чтобы оплатить долги? Мне не нужна продажная женщина.

— Вам нужна иллюзия.

Он открыл глаза.

— Я люблю тебя. — Когда он произнес эти слова, глядя на совершенные линии ее лица, это казалось ему правдой. — С того самого мгновения, когда я тебя увидел.

— Вы хотите переспать со мной. Я не буду вам препятствовать.

— Я хочу получить твое сердце.

Она отвела глаза.

— Вы зря растрачиваете себя на то, чтобы быть разбойником. Мне кажется, из вас вышел бы весьма пылкий трубадур.

Будь она проклята. Все шло не так, как надо. Она реагировала совсем по-другому. Ему хотелось затащить ее в траву и целовать, пока она не перестанет быть способной на насмешку. Пока она не станет податливой, нетерпеливой, беспомощной в своем страстном желании, как и должно быть в любви. Сжав зубы, он уставился в темноту.

— Я ведь не безмозглый жеребец все-таки. Мне не нужно, чтобы меня обслужили, как жеребца.

Она подняла руку и коснулась его щеки, медленно провела пальцем по подбородку и губам. Он почувствовал это прикосновение, и дыхание его участилось.

— Не отказывайте себе в этом, — прошептала она. — Не ждите ответного чувства, которое я не могу вам дать.

Пальцы ее скользнули вниз, оставив прохладный след на его горле и груди, затем медленно приблизились к вороту собственной рубашки. Потеребив завязку воротника, она распахнула его, обнажив в глубоком узком вырезе белоснежную шею.

— Проклятье. — Тихий несчастный возглас вырвался из его груди. — Будьте вы прокляты.

В свете луны ее кожа казалась холодной и белой, как каменные колонны. Он жаждал коснуться губами, припасть лицом к ее груди, вдыхать ее пьянящий аромат.

Она медленными движениями стягивала рубашку. Это было умышленное кокетство соблазнительницы, и он знал это. Он почувствовал гнев — и испытал отчаяние. Ткань соскользнула с мягкой округлой груди. Жар охватил его — он начинался в горле и разливался через грудь по всему телу.

Она закинула руки за голову. Это томное движение приподняло ее тело, словно приготавливая к жертвоприношению. До чего это тело прекрасно: тонкая талия, упругая грудь, дрогнувшая, когда Ли потянулась. Он зачарованно смотрел на ее совершенные формы, загадочную игру на них лунного света и глубоких теней.

Он резко выдохнул.

— Я же сказал, что этого мне не надо. — Он испытывал огромное напряжение и беспомощность, не позволяя себе коснуться ее, не в силах отвернуться. — Нельзя же нам так поступать с собою.

Она продолжала лежать неподвижно, с закрытыми глазами, бесстыдно предлагая себя. В лунном свете она казалась языческой богиней, которую сморил сон на развалинах Капища. Словно через мгновение она проснется, выскочит и закружится в танце с Дионисом, зачарованная исступленно-веселым богом, а потом с беззаботностью дочери природы упадет с ним в заросли травы.

Ли открыла глаза и взглянула на него. Он почувствовал, как разум оставляет его, померкнув перед силой желания. В глубине ночи, среди рухнувших колонн языческого храма, он был оглушен страстью. В нем словно проснулся сатир, воплощение безрассудной чувственности. О, как мучительно было охватившее его вожделение! Зачем он так долго монашествовал? Теперь он не в силах был справиться с собой.

Она равнодушно взирала на него, прекрасная, холодная, волнующая. Со стоном он потянулся к ней, охватив ладонями нежные груди. От резкого движения у него закружилась голова. Кожа ее была теплой, точно под его жадными руками и алебастр мог согреться. Он стал раздевать ее, и она покорно повиновалась. Без нелепого мужского костюма, она казалась такой маленькой, хрупкой и беззащитной, такой неотразимой в своей женственности.

Он целовал ее, гладил, все глубже погружаясь в сладостный хаос, дивясь ее уступчивости.

Возможно, они перевоплотились в богов, некогда царившихздесь. Забыли свои имена, прошлую жизнь, все поглотила тьма; остался лишь круг лунного света: он и она, жесткая трава в росе, два безымянных существа в окружении древних обломков. Он решил не спешить, хотел ухаживать, завлекать, очаровывать долгими ласками, но все сгорало в диком пламени страсти; изысканный танец любви свелся к дикому, восхитительному порыву.

Ее руки нежно коснулись его плеч — и что-то взорвалось в нем. Вопль экстаза разнесся среди скал и эхо его умножило. Он сжимал ее в объятиях, задыхаясь от волнения, нежности, предчувствия счастья. Когда она слабо отвечала ему, он стонал, задыхаясь от благодарности.

Но вскоре он понял, что она действует прилежно, но бесстрастно. Он дышал неровно, а она — нет. Теперь он знал, что она платит по счету, всего лишь оказывает услугу, утоляет его голод, чтобы не оставаться в долгу, а он настолько доведен до отчаяния, что принял как нищий — брошенную подачку.

Он положил голову ей на плечо, испытывая разочарование и стыд, но по-прежнему не в состоянии отпустить ее.

Прядь ее волос лежала на его ладони. Он обвил вокруг пальцев шелковистый локон, пытаясь дышать ровнее и контролировать себя. Еще через мгновение он нежно коснулся ее уха, проведя пальцем по краю, точно обрисовывая его.

Он не мог смотреть на нее, слишком ясно сознавая, что она никак не отозвалась на этот робкий жест, даже не заметила его. Не было никакого сомнения, что все его ласки оставляют ее совершенно невозмутимой. Грудь ее вздымалась и опадала ритмично, ровно, что жестоко ранило его воспаленное самолюбие.

Он вздохнул и, оттолкнувшись ладонями от земли, откатился подальше от нее. Потом сумел встать, неверными руками поправляя одежду, и побрел по прохладной траве к белеющим колоннам. Он сел на крошащийся от времени камень, некогда служивший основанием храма, и, опустив голову, уткнулся лицом в ладони. Какой-то подонок убил всю ее семью, а он не нашел ничего лучше, как попытаться силой завоевать ее любовь. Он был разгневан, унижен и более одинок, чем когда-либо в жизни.

С.Т. лег спать вдалеке от нее, а Немо свернулся рядом в траве. Проснулся он от звуков и запахов готовящегося завтрака, волк уже исчез. Ли энергично двигалась, не глядя на него, даже когда принесла чашку чая и кусок хлеба, обжаренный на костре, который она сама развела. Он молча взял предложенное и, отхлебывая чай, наблюдал за ней через облако пара, поднимавшегося от чашки. Она собрала все вещи в сумку, аккуратно свернула пакетик с чайным листом и положила его в карман куртки. Когда все было убрано, она принесла его сапоги и поставила рядом. С.Т. хмуро посмотрел на них.

— Они не совсем просохли, — сказала она. — Вам нужно будет еще раз смазать их маслом, а то они потрескаются в подъеме.

— Спасибо. — Он не в силах был поднять лицо и взглянуть на нее. Он внимательно рассматривал собственные ступни и потирал выросшую за ночь щетину.

— Я вот о чем думаю, — тихим голосом сказала она. — Я полагаю, мне лучше всего вернуться в Англию.

С.Т. плотнее сжал губы. Он взглянул вдаль, туда, где по краю луга висел утренний туман.

— Не потому, что вы не можете меня научить фехтовать, — сказала она после паузы. — Об этом я тоже думала. Я не сомневаюсь, что это бы получилось. Но сама идея была жалкой — я считала, что смогу стать такой, как вы. Даже если бы это было возможно, на это потребовались бы годы, правда?

Он допил чай и сидел, облокотясь на колено.

— Так вот почему вы пришли ко мне? Научиться быть разбойником?

— Не просто разбойником, — медленно сказала она, — а Сеньором дю Минюи.

Он покачал головой, коротко и невесело засмеявшись. Она стояла над ним, задумчиво склонив голову, и смотрела ему в глаза.

— Вы — легенда, месье, — сказала она внезапно. — Мой дом находится в такой глуши, как мы сейчас, люди живут там простые, мы мало общались с внешним миром. Вы были у нас три раза… защищая тех, кого притесняли и кто слишком слаб, чтобы постоять за себя и дать отпор обидчикам. Вы, может, даже не помните об этом. Но мы помнили. Люди видели в вас высшую справедливость — выше шерифа, мирового судьи, даже, может быть, выше короля — выше всех, кроме Господа. — Она резко остановилась и повернулась, хмуря лоб, к одной из колонн храма. — Теперь у них другой кумир, хотя он — воплощение дьявола, но им это невдомек. — Она глубоко вздохнула. — Вот я и придумала вас воскресить. Притвориться, что я и есть Принц Полуночи, который пришел сразиться с этим другим — существом. — Ее голос слегка дрожал. — Этим монстром, который овладел их сердцами и умами. Вот и все, о чем я мечтала, месье… снова открыть им глаза.

Он откинулся назад, позволяя себе взглянуть на нее. Она уже надела жилет и куртку, и в утреннем солнечном свете казалось чудесным ведением.

— Вы этого человека хотите убить? — спросил он, помолчав. — Человека, которого вы называете монстром?

— Да. Но просто убить его не достаточно. Я не преувеличиваю, поймите. Может, в это трудно поверить, но он внес заразу в души людей. Они сделают все ради него. Я, конечно, просто убью его, если ничего другого не останется, но… я не знаю… что будет потом.

— Вы говорите о своих соседях? Вы думаете, они могут ополчиться на вас?

— На меня, даже друг на друга. — Она нервно вздохнула и развела руками. — Это кажется безумным, я знаю! Это — помешательство. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю, что это, должно быть, всего лишь… — Голос ее прервался. Она зажала рот кулаком. — О Боже… как бы мне хотелось, чтобы все это было лишь сном!

Солнце вышло из-за поросших лесом вершин, и золотые лучи пронзали остатки тумана. На свету волосы ее сияли, глаза казались еще ярче.

Он смотрел, как она поворачивается в лучах солнца.

— И поэтому вы решили выдать себя за меня?

— Они помнят все. Они помнят, что вы всегда были на стороне правды, и они вам верят. И если бы они увидели, что вы против этого демона, который управляет ими, то, я думала, они бы тоже отвернулись от него.

С.Т. нагнул голову, заставляя чаинки в чашке двигаться по кругу. Ему казалось удивительным, что он мог внушить такую веру в себя, чтобы породить эти странные надежды. О да, он знал, что у него была определенная репутация; он наслаждался ею в дни молодости. Он и жил ради этого. Но сейчас, оглядываясь на самого себя, на причины побуждавшие его действовать, он видел, что все это было так далеко от правды и справедливости, что даже не знал, плакать ему или смеяться.

Правда. Они думали, что он борется за справедливость. А если он скажет ей, что выбор его зависел от формы ноги и груди, от дрогнувших ресниц и румянца невинности? Мир видел в действиях Сеньора дю Минюи защиту преследуемого отца, обманутого брата или гонимого кузена, но в каждом случае всегда была замешана женщина. Женщина… и сладостное, возбуждающее пламя азарта.

— Вы потрясли меня, — сказал он, наконец. — Я и забыл, что я такой образец для подражания. Голова ее упала на грудь.

— Вы заслуживаете уважения за то, что делали, — пробормотала она и вскинула подбородок. — Но мой план — неосуществим. Теперь я вижу. Пришлось бы потратить слишком много времени, чтобы овладеть вашими навыками, даже если бы у меня это и получилось. А вы — месье — я боюсь, что не гожусь в ваши ученики; вы уже говорите, что свожу вас с ума. Вы желаете меня, и я готова честно расплатиться с вами, но вижу, вы действительно страдаете. — Она серьезно посмотрела на него. — Я не хочу нарушать ваш покой.

Он провел указательным пальцем вдоль трещины в резном камне.

— Я думаю, ущерб уже нанесен, Солнышко.

Она снова наклонила голову.

— Я сожалею.

— Действительно? — Он фыркнул. — Я думаю, у вас ледяное сердце, мадемуазель, и дьявольски большой запас самонадеянности для девчонки вашего возраста.

Она подняла голову и сердито посмотрела на него.

— А, так вам не нравится это слышать, да? Бьюсь об заклад, что у вас в жизни все шло всегда по-вашему, пока вы не столкнулись со злом. — Он выплеснул остатки остывшего чая на траву и осторожно встал. — Да, это была глупая идея — притвориться, что вы — это я, хотя бы потому, что у меня за плечами двадцать лет кулачных боев и тренировок — с людьми, которые бы хохотали до слез, услышь они только о ваших попытках держать в руках шпагу или управлять лошадью. — Губы его скривились. — Вы слишком стары, чтобы начинать, и слишком слабы, чтобы преуспеть, и слишком малы ростом, чтобы надеяться, что вас могут принять за меня — даже верхом на лошади. Даже в темноте. У вас другая походка. Ваш голос слишком нежен. Ваши руки слишком малы — а, знаете, ведь жертва всегда видит руки разбойника. Попытались бы вы снять кольцо с пальца дамы, когда на вас кожаные перчатки.

Она поджала губы.

— Да. Я уже сказала, что ошиблась. Я не все продумала.

— Разве? Вы мне кажетесь разумной маленькой ведьмой. Вы хотите сказать, что проделали весь этот путь, не все продумав? — Он едко засмеялся. — О нет, ты все продумала, Солнышко. Очень хорошо все продумала. Бьюсь об заклад, у тебя были ответы на любые вопросы, которые могли возникнуть. Ты все обмозговала. Но, попав сюда, поняла, что я не такой, какого ты себе напридумывала. — Разведя руки в стороны, он поднял лицо к небу. — Боже, ты, наверное, ужаснулась. Нашла бедного парня, который даже не может идти по ровной дороге, чтобы не спотыкаться. Не стоит и надеяться, что он сможет тебя обучить фехтованию, правда? Не стоит надеяться, что он сможет взобраться на лошадь — и уж, конечно, не сможет научить тебя лихо ездить верхом. — Он снова взглянул на нее. — Поэтому ты собралась уезжать — наболтав сначала всякую благородную чушь о том, что все это ради моего же блага и что просто твое намерение было глупым. Глаза ее сузились.

— А разве я не права, месье? — Она отступила на шаг и взглянула на него, положив руки на бедра. — Вы похожи на сумасшедшего. Вы говорите, глядя в пространство. Когда я обращаюсь к вам, вы смотрите не на меня, словно это говорят какие-то призраки. Вы деретесь с волком из-за куска мяса, словно зверь. И вы действительно спотыкаетесь. — Голос ее задрожал. Она опустила руки и повернулась к нему. — Вы падали три раза и едва удерживались на ногах в десять раз больше за то время, что я с вами. Вы думаете, я не заметила? Я пришла к вам за помощью. Я не могу ничего изменить, если вы не в состоянии мне помочь. Я хотела бы, — она заморгала, и губы ее сжались. Внезапно она отвернулась и стояла прямо и неподвижно. — Хотела бы, хотела бы, хотела бы, — сказала она, глядя в сторону горной гряды. — Боже, помоги мне. Я не знаю, чего мне хотеть.

Отзвук ее голоса растаял среди колонн. С.Т. уронил на траву серебряную чашку и положил руки ей на плечи. Он мог чувствовать ладонями, в каком она напряжении, как нервно вздрогнула всем телом, судорожно сглотнув.

— Солнышко, — сказал он тихо. — А разве тебя посещала другая мысль? — Он коснулся ее подбородка и заставил взглянуть ему в лицо. — Разве ты никогда не думала, что я пойду с тобой, если буду тебе нужен?

Она упорно отводила глаза.

— За вашу голову назначена награда. Вам нельзя возвращаться. Я бы не стала просить вас об этом, так я решила с самого начала. — Она прикусила губу. — А теперь… извините, я не хочу вас обидеть, но…

Он взял ее лицо в руки.

— А теперь ты видишь, что я ни на что не гожусь.

— Нет. — Она попыталась немного отстраниться. — Нет, я не сомневаюсь, что вы бы могли научить меня всему, что сумела бы воспринять, со временем. Но времени у меня нет, месье я и так потратила уже слишком много…

— Время тебе не нужно. — Он нагнулся и прижал губы к ее лбу.

— Это безнадежно, — прошептала она.

— Безнадежные дела — мое призвание.

— Вы безнадежны, — сказала она более холодно. — И сошли с ума.

— Вовсе нет. Все дело в моей гордости. Я не могу допустить, чтобы ты разрушила мою легенду своими нежными руками и тщетными попытками работать шпагой. — Он сделал шаг назад. — Нет, мадемуазель, уж если моя репутация обречена, я лучше сам над ней поработаю.

Покинуть Коль дю Нуар оказалось даже труднее, чем представлял себе С.Т. Большая часть его души стремилась остаться. Он бы рисовал, живя спокойно и осмотрительно — продолжал бы существовать так, как он это делал после взрыва, отнявшего у него слух и чувство равновесия. Здесь он ходил медленно, старался не рисковать понапрасну. В дни деревенских праздников он никогда не танцевал, не играл в шары, и он не стал бы пытаться сесть на лошадь, даже если бы сердце позволило ему заиметь другого коня после Харона.

До приезда Ли он не отдавал себе отчета, насколько инстинктивно осторожными и сдержанными стали его движения. Внезапно он словно увидел со стороны не только, как он ведет себя в приступе головокружения, как спотыкается, падает, но и то, как он расчетливо сдерживается, оберегая себя. Раньше он этого не замечал.

Ему еще предстояло признаться ей в глухоте. Он знал, что хотя она заметила кое-какие странности, но, казалось, еще не поняла их причину. Она просто думала, что он не в себе, потому что смотрит на что-то, чего она не видит. Поэтому он продолжал скрывать истину, хотя даже себе не смог бы объяснить, почему, скрывал так же, как притворялся, будто для него ничего не значило упаковать свои картины и инструменты, закрыть их чехлами и ветошью.

Коль дю Нуар был его коконом, и он не хотел оставлять его.

Но в нем бродили теперь и другие желания. Он не мог забыть Сада и его золотые монеты, выражение лица маркиза, когда, подняв глаза, он увидел в дверном проеме С.Т. и Немо. Он думал о белоснежном теле Ли в лунном свете. Сидя у кухонного очага, проводя по точильному камню лезвием своего палаша, который он давно уже не брал в руки, он вспоминал ночную дорогу, морозный воздух в глухой тиши — и кровь сильнее билась в его жилах.

Ему придется снова сесть на коня. Это будет первым испытанием. Если он его не выдержит, она окажется права, и все остальное будет не иметь смысла. Она терпеливо относилась к его намерению поехать с ней, как мать снисходительно относится к фантазиям ребенка. Она кивала с серьезным видом и спокойно улыбаясь, когда он пытался объяснить свои приготовления, — и это приводило его в ярость. Сама мысль о неудаче язвила его. Он хотел остаться в своем привычном коконе и сгорал в то же время от желания показать ей, что он по-прежнему непревзойденный мастер своего полуночного ремесла.

Он жалел, что она не ходит в юбках. Все равно ее движения, стройные ноги, округлые бедра, которые не могла скрыть куртка каждый раз, когда она нагибалась, — постоянно волновали его; она превращала его в пороховую бочку, готовую взорваться, и знала это. Она этим пользовалась. Он хотел любви, он хотел романтического волнения; она предлагала себя с холодной расчетливостью, словно это давало ей какую-то защиту от него.

Так оно и было. Эта стена была покрепче каменной. Он понял ее. Он мог получить ее тело, но никогда ему не затронуть ее души.

Она читала его, как открытую книгу. Она предлагала условия, которые, как прекрасно знала, были невозможны. Она разыграла его в римском храме. Она специально вела себя, как блудница, говорила об оплате, о том, что должна ему, зная, что чем больше она принижает то, к чему он стремится, тем в большей безопасности будет сама.

И в итоге сила была на ее стороне. И оба они понимали это.

Он сидел, оттачивая оселком сверкающее лезвие палаша, и глаза его невольно следовали за ней. Он попытался сосредоточить все внимание на голубоватом сверкании прекрасной стали, но вновь и вновь возвращался к созерцанию женских ног, попирающих каменную плиту перед камином.

Он был убежден, что она чувствует его тайное внимание. И хотя она выглядела безразличной и спокойной, ей, несомненно, хотелось лишний раз показать свою власть над ним. Она ждала, что он снова сорвется, поведет себя как глупое животное. И хотя он все это понимал, его сердце и разум были в смятении. Она была женщиной, беззащитной, обиженной и одинокой, и он испытывал потребность защитить ее. Страсть целиком овладевала им. Он снова и снова представлял, как касается губами ее шеи, вдыхает чистый свежий запах кожи, ощущает ее живое тепло. Ритмично водя точильным камнем по металлу, он смотрел на ее ноги, предаваясь фантазиям, пока она внезапно не вышла из кухни.

Каменные ступени разнесли эхом ее шаги. Он знал, куда она направилась: в его спальню! Ее поведение было настолько же недвусмысленное, как если бы раздушенная улична женщина призывно манила к себе, стоя на углу. Это приводило его в ярость. Он закончил точить шпагу длинными резкими движениями бруска и встал, держа оружие в руке. Резким ударом он атаковал собственную тень — резким, но не ловким. Положив палаш на стол, он взял шпагу и попробовал парировать удар, потом нанес ответный укол этим более легким оружием, глядя на отблеск каминного пламени на кончике рапиры, красном, словно в крови.

Вяло, слишком скованно. Его подсознательное стремление сдерживать свои шаги заставляло его держаться слишком прямо, мешало движениям.

Закрыв глаза, он медленно поднял вытянутую руку, держа в ней рапиру. Когда она достигла уровня плеча, он почувствовал, что теряет равновесие, словно оружие в поднятой руке тянет его вперед. Весь дрожа, он старался удержаться — вновь обрести вертикальную ось и не дать утянуть себя в пропасть, в бесконечное и беспорядочное падение. Он хотел доверять своему здоровому телу, а не мозгу, искалеченному взрывом.

Он был в центре вращающегося мира, стоя с поднятой вперед рукой, широко расставив ноги. Все тело его горело от стыда и возбуждения, но он стоял устойчиво, и его кисть, спина и плечи взяли на себя вес шпаги. Он поднял ее выше, к вершине потолка. Это было проще — он мог держать руку неподвижно, не шевеля головой, пока ощущение вращения не исчезнет.

Он открыл глаза и опустил рапиру, оценивая свое положение: рука здесь, плечо и спина — вот так, ноги напряжены, пол внизу, сводчатый потолок — над головой. Но мысль о ней там, наверху, в его постели, обида и боль, вывели его из себя. Он бы с радостью убил сейчас любого, кто попался бы ему под руку. Он оперся кончиком шпаги о табурет. Затем, сделав глубокий вдох, прижал шпагу плашмя к груди и резко повернулся.

В это мгновение державшая его ось распалась. Все закружилось вокруг него. Он попытался остановить движение, но его бросило в сторону, он на что-то наткнулся, сильнее сжал рукоять, а мир в жестоком вихре продолжал нестись вокруг него. Колени подогнулись, и он не смог удержаться — со звоном уронил на пол шпагу. Он опустился на четвереньки, задыхаясь и обливаясь потом, пока кружение постепенно не замедлилось.

Тогда он встал и все повторил сначала.

Как-то один врач-самоучка сказал ему: вызывайте головокружение, сами заставьте себя сделать это. Если сможете вызывать головокружение, то приступы прекратятся.

Еще один шарлатан, подумал он, однако тот отказался брать с него деньги. С.Т. пробовал дважды выполнить его совет, но ничего не вышло. Правда, и хваленые панацеи и снадобья, прописанные лучшими докторами, тоже ему не помогли.

И вот он опять вернулся к тому, с чего начинал. После третьей попытки он потерял способность подтянуть к груди трясущиеся колени и подняться на ноги. Тяжело дыша, он лежал ничком на холодном полу. Рука его все еще сжимала рукоять шпаги, голова раскалывалась от боли. Ему хотелось, чтобы его вырвало. Хотелось умереть. Больше всего ему хотелось лечь в постель, заснуть и проснуться здоровым.

Сверхъестественным усилием он поднялся на ноги, опираясь на шпагу. Раскачиваясь из стороны в сторону, он прошел через оружейную комнату и чуть не упал на темные ступени лестницы, а комната вращалась вокруг него. Он перевел дух, медленно, шаг за шагом, поднялся наверх и тяжело схватился за ручку двери. Он с трудом пробрался сквозь клубящийся туман дурноты к освещенной свечой кровати и тут вспомнил…

— О Господи Иисусе, — сказал он и рухнул на пол там, где стоял.

Он закрыл глаза, уступая головокружению. Ли поднялась с кровати — он слышал скрип и шорох, но не открывал глаз, боясь, что его вывернет наизнанку. Прохладная рука коснулась его лба.

— Я так и знала, — пробормотала она. — Лихорадка.

Он поднял руку и почувствовал, как она склонилась над ним. Его ладонь уперлась ей в грудь, и он сильно оттолкнул девушку. Раздался изумленный возглас, глухой удар. Он открыл глаза и увидел, что она упала перед ним и пробует подняться, опираясь на руку.

— Это не лихорадка, — сказал он мрачно. Головокружение начало отступать, но тошнота все еще волнами подступала к горлу. Он крепче сжал шпагу и встал, делая глубокие вдохи, чтобы побороть дурноту. Так он стоял довольно долго, ощущая каждый мускул своего тела.

— Уйди с дороги, — сказал он, подняв шпагу и старательно проделывая свое упражнение: в сторону-вверх, в сторону-вниз, рывок, медленный поворот, вперед-назад, в сторону-вверх, в сторону-вниз…

— Вы совершенно ненормальный, — сказала она. Он медленно завершил полный поворот и остановился, глядя на нее. Тошнота прошла. Ее лицо только два раза качнулось перед ним, а потом все встало на свои места. Ее пышные волосы свободно падали на его необъятной ширины рубашку, которую она натянула на голое тело.

— У вас такие глаза… — Она нахмурилась. — Голова не болит?

— Это не лихорадка, — раздраженно сказал он. Он снова принял стойку: к бою — выпад — удар, следя, чтобы плечо и колено были на одной оси. Движение получилось лучше, немного быстрее, головокружение — лишь тень того, что было, когда он заставлял себя резко поворачиваться. Может быть, как раз это имел в виду врач. Вызвать его самому, до тех пор, пока стоять неподвижно станет легче, еще легче…

Он выпрямился и сделал глубокий вдох. Затем атаковал столбик кровати, делая выпад с поворотом кисти, стараясь почувствовать правильность переноса веса на опорную ногу.

Он отступил назад и внимательно осмотрел столбик, с удовлетворением заметив, что на дереве не было ни царапины.

— Он еще дышит? — спросила она. Он взглянул в ее сторону и слегка поклонился с насмешливым видом.

— Только потому, что я подарил ему жизнь.

— К счастью, когда вы поднимались по лестнице, вас не подкарауливали такие же столбики. Вы были тогда не в такой прекрасной форме.

— Минутное головокружение, — сказал он небрежное — теперь все в порядке.

Она подняла брови. С.Т. с подчеркнутым вниманием исследовал лезвие шпаги, стараясь не замечать ее обнаженных ног.

— Я вижу, — сказала она. Низ рубашки едва прикрывал ее бедра. Он почувствовал, что опять начинает терять над собой власть. Она сказала:

— Я в вашем распоряжении, если вам будет угодно.

Он ненавидел ее за то, что она так хорошо его понимала. Он ненавидел ее за то, что она стремилась оттолкнуть его, притворяясь, что манит. Рука его сильнее сжала шпагу.

— Разве вы мне еще не заплатили? — с издевкой спросил он. — Может, нам вести записи? Пол кроны в день за уход во время болезни. Всего один ливр в неделю за хлеб и чесночную похлебку, раз она вам так не нравится. Десять гиней за доблестное спасение от развратника-аристократа. Так будет честно?

— Вполне, — сказала она. — Но вы знаете, что денег у меня нет.

Он хмуро взглянул на столбик кровати.

— Денег мне не нужно, — сказал он, а затем, повернувшись, пристально посмотрел на нее, добавив, прежде чем она успела ответить, — или чтобы мне платили в постели. Прошлой ночью — там, в развалинах, — я совсем не этого хотел.

— Я знаю это. — Она выдержала его взгляд, не отводя глаза.

— Кажется, что вы хотите большего, чем я когда-либо могу вам дать, месье. Я надеюсь, вы это понимаете.

Он понимал. Это было еще одним вызовом, брошенным ему, как фехтование и верховая езда. Он утратил свое искусство в любви, и ему нужно будет вновь обрести его. Шпага уже начинала повиноваться ему — он чувствовал, как силы возвращаются. Он сумеет заставить ее полюбить его, если будет действовать правильно. Он сумеет поставить ее на колени. Он проделывал это сто раз. Да, конечно, он вначале все испортил, она видела его с самой невыгодной стороны… но если он не будет терять голову, то еще не все потеряно. Есть шанс отыграться и даже выиграть. Сотню раз ему это удавалось.