Глава 30

Шоу с Дюраном сидели за столиком кафетерия для сотрудников больницы и разговаривали, стараясь не обращать внимания на звон столовых приборов, бряцание подносов и мелькающих перед глазами медсестер и врачей. Стены столовой украшали вырезанные из картона жареные индейки — наступал День благодарения.

Психиатр озадаченно понаблюдал, с какой жадностью пациент поглощает куриную лапшу, сложил руки на груди и через некоторое время признался:

— Не знаю, как нам поступить… Я не вижу никаких признаков улучшения. Более того, ваше психическое расстройство только прогрессирует.

— Правда? — удивился Дюран. После операции он чувствовал себя необычайно собранным и бдительным. А раньше он будто смотрел на мир сквозь тусклые стекла и жил под воздействием седативных средств. И хотя восторг от радости бытия стал потихоньку угасать, ясность ума не слабела. Теперь все выглядело ярче, чем прежде, цвета казались более насыщенными, а звуки — громкими и отчетливыми.

Шоу сложил ладони, подался вперед и поведал пациенту:

— Я бы хотел попробовать пентатол натрия.

Дюран удивился:

— «Сыворотку правды»?

Психиатр поежился.

— Да, небольшую дозу. Ничего другого просто в голову не приходит. Конечно, можно оставить все как есть и надеяться на милость природы. Но буду с вами откровенен: за все это время мы ничего не добились — вы упорно блокируете информацию.

— Как?

— Вы точно прячетесь под панцирь. Ваша память напоминает черный ящик: только я пытаюсь копнуть прошлое, как натыкаюсь на стену. И хоть убейте, не понимаю — почему.

— Полагаете, пентатол натрия…

— Поможет? Да, надеюсь.

Дюран задумался.

— А почему вы убеждены, что проблема носит психологический характер? Ведь амнезия может быть вызвана и физиологическими причинами…

— Мы все проверили заранее, — сказал Шоу. — Нет никаких признаков повреждения мозга. Ни одного. Здесь имеет место патологическое отторжение.

— Отторжение чего?

— Вашей личности.

Джефф неторопливо потягивал из ложки бульон, обдумывая слова доктора. Затем склонился над столом и спросил:

— Вы хотите сказать, что у меня психиатрический эквивалент автоиммунного заболевания?

Психиатр прикрыл глаза и усмехнулся.

— Совершенно верно. Но меня беспокоит и кое-что другое. Я заметил, что вы начинаете впадать в депрессию. — Не дав пациенту возразить, доктор продолжил: — Сама по себе депрессия — не такое уж и редкое явление в послеоперационный период. И все же у вас она проходит несколько глубже, чем я ожидал.

Собеседник покачал головой:

— Не замечал за собой ничего подобного. Даже напротив: я бодр, как никогда.

— Да, это сразу бросается в глаза. Но сейчас я о другом. — Врач заколебался. — У вас притупляется восприятие. Должен вас огорчить — это симптом маниакальной депрессии.

Дюран нахмурился:

— И если это произойдет?

Шоу запустил в волосы пятерню.

— Надо бы, конечно, подождать результатов анализов… Однако я не уверен, что мы можем себе позволить затягивать лечение.

— Почему? — удивился пациент.

— Мы еще не обсуждали ваше финансовое положение. Вы ведь не имеете права лечить людей — у вас нет квалификации.

— Насколько нам известно.

Психиатр улыбнулся:

— В точку! «Насколько нам известно». И что произойдет, если вы ошибаетесь? Вы богаты и независимы?

Дюран задумался.

— Мои родители погибли, и у них была какая-то страховка.

— Вы о каких родителях говорите? Мистере и миссис Дюран?

— Наверное.

— Хм… — Шоу нахмурился. — У вас наверняка есть какие-то сбережения — невозможно жить только с двух клиентов. Или ваши гонорары больше, чем у меня.

Дюран ответил слабой улыбкой:

— Не помню, чтобы беспокоился о деньгах. Думаю, имеет смысл позвонить в банк…

Психиатр кивнул и откашлялся.

— И еще, хм… Что насчет Эйдриен?

Собеседника удивила такая постановка вопроса.

— А что с ней?

— Вы явно нравитесь друг другу. Мне интересно — в каких вы отношениях?

Джеффри нахмурился:

— Она истец, я ответчик.

Шоу улыбнулся:

— Но ведь, насколько я слышал, она отказалась от претензий.

— Вероятно.

— Тогда вы, видимо, могли бы некоторое время пожить у нее.

Дюран улыбнулся.

— Не думаю.

Психиатр не смог скрыть разочарования, и Джеффри поспешил пояснить:

— Видите ли, у нас кое-какие сложности. Эйдриен, наверное, вам не говорила, но мы с ней… Короче, мы вроде как в бегах.

— В бегах?

— Да, и в обозримом будущем вряд ли что-то изменится.

Врач некоторое время переваривал услышанное, потом извинился и направился к стойкам с блюдами. Вернувшись с полным чайником, он сел за столик и сказал:

— Я бы предложил попробовать «сыворотку правды» не откладывая. Хотя сегодня не получится: я совсем забыл о Дне благодарения. А жена мне этого не простит. Давайте перенесем на завтра. Я уже и пленки с парусами достал…

— Какие пленки?

— Аудиозаписи, звуки моря. Здорово расслабляет: плеск волн о корму, потрескивание канатов, горы в тумане. Паруса на ветру хлопают — все, что пожелаешь, как в сказке. А учитывая, что вы будете под гипнозом, для вас вообще все будет как наяву. Даже не сказка, а рай.

Своим повествованием Шоу пытался взбодрить Дюрана, но тому вдруг стало не по себе: трещат канаты, хлопают паруса…

— Где вы такое раздобыли? — спросил он.

— Вы о чем?

— Ну, звуки моря.

— На углу Шестьдесят третьей и Лексингтон-авеню. Студия «Нью эйфи аудио». — Психиатр склонил голову набок, пригубил чай и широко улыбнулся: — Смекалки мне не занимать?

Вспоминать он начал благодаря курткам. Это странно, потому что во время гонок они курток никогда не надевали. Как и обещал Шоу, Дюран погрузился в звуки океана, в плеск и журчание воды. С закрытыми глазами он слушал пленку и гонял по волнам с друзьями, правил рулем и чуть притормаживал, оценивая оптимальный галс, когда судно приближалось к бую. Команда сидела в куртках, хотя, как все знали, никто не носил их на борту.

— О каких куртках вы говорите? — спросил Шоу.

— Командные куртки… Не то, что надеваешь на соревнованиях, а то, что носишь до и после регаты. И в университете.

Они уже пытались взглянуть глазами Джеффри на университетский городок, попробовали рассмотреть планировку зданий, студентов, профессоров, надписи на сооружениях, примечательные объекты и статуи. И все эти попытки по-прежнему заходили в тупик, потому что Дюран акцентировал все внимание на, казалось бы, незначительных деталях: фирменных знаках на карандашах и блокнотах, междугородных телефонных кодах, спортивных принадлежностях… И куртках.

— Какого они цвета?

— Черные с белым.

— Черно-белые. Не типично. Вы уверены? Вы, случайно, не фотографию вспоминаете? Может быть, они темно-синие?

— Нет, черные. Чернильно-черные с белыми буквами.

— Опишите поподробнее.

Пациент становился все беспокойнее. Ему хотелось сменить позу, но он не мог — Джефф почти примерз к месту от неприятных воспоминаний. Так проявлялся страх. Дюрану было нестерпимо холодно, он оцепенел, и ему казалось, будто он обложен льдом, — обмен веществ замедлился. Пациент боялся пошевелиться, опасаясь выпустить на волю что-то таящееся внутри, и он не понимал — почему. Логический сектор его мозга оказался в состоянии взвешивать реакции и не одобрял дискомфорта. Разве можно бояться курток? Что в них страшного?

— Не торопитесь, — проговорил Шоу. — Думайте о куртках. Они на пуговицах или на молниях? Из какой сшиты ткани?

— Я не могу думать. Мыслям тесно. — Ощущения сузились, остались только давление и холод. Дюран с ужасом почувствовал, как голову со всех сторон сдавливают льдины и мозг застывает.

— Вы можете думать. Они на пуговицах или на молнии?

Нет ответа.

— Повесьте куртку на вешалку в своей комнате, — предложил Шоу.

Так пошло легче. Куртка была на крючке, а не на Джеффе.

— Она на молнии, — сказал Дюран.

— Превосходно! Спереди куртки что-нибудь есть? Кроме застежки.

— Вышивка.

— Какого цвета?

— Белая.

— Что это? Что там вышито? Буквы? Слово? — Шоу заколебался. — Ваше имя?

— Медведь, — сказал Дюран, удивившись не меньше доктора.

— Только голова? Или весь целиком?

— Это медведь, — повторил Джеффри.

— Белый медведь?

Пациент кивнул. Слова давались ему с огромным трудом, и отвечал он медленно.

— Да, полярный медведь.

— Медведь, — проговорил Шоу еле слышно, почти шепотом — шепотом, полным ликования. — Черное и белое. Полярный медведь, — повторил он теперь еще громче.

В его интонации звучал триумф, от которого Дюрана захлестнула паника.

Полярный медведь красовался на груди куртки, в то время как на спине — что теперь нетрудно было представить — виднелись слова «Паруса Боудена». Все университетские команды носили специальные куртки с символом университета и надписью с видом спорта.

— Боуден, — проговорил пациент. — Колледж Боудена.[35]

— Да, — подтвердил Шоу, — конечно: Роберт Пири[36], полярные медведи.

Так вот где Джефф получал степень бакалавра — в колледже Боудена, а не в Брауне. Неудивительно, что его не узнали на встрече сидвеллских выпускников — он же из штата Мэн. Теперь Дюран вспомнил и еще одно — он учился в Бетеле, в Академии Гулда, где его мать преподавала английский.

Внезапно на первый план вышел огромный фрагмент его прошлого; сердце пропустило удар, как бывает в долгом путешествии по воде, когда неожиданно отказывает корабельный двигатель. Вся жизнь промелькнула перед глазами за миг, который, казалось, растянулся в целую вечность, и он точно умер на мгновение. На секунду Дюран подумал, что у него сердечный приступ.

Тут «моторчик» снова застучал, и пришло осознание того, что с сердцем все в порядке — просто Лью Макбрайд вернулся домой после долгого отсутствия.

Его переполняло ликование, как вдруг перед глазами стала проявляться новая картина. Комната цвета охры, похожая на скотобойню: со стен стекает кровь, а в голове с визгом проносится мысль: «Боже мой, я их убил».

Все исчезло. Картинка пропала так же быстро, как и появилась. Глаза его широко раскрылись, и он обнаружил себя там, где все это время и находился — в удобном кресле напротив доктора Шоу. И Льюиса переполняла студеная смесь радости и скорби: «Как я рад, что теперь знаю, кто я. Но как все-таки жаль, что я такой».

Вспомнив свое имя, Макбрайд поразился, насколько органично оно вписывалось в его представление о себе. Он подумал о матери — о настоящей маме, а не об иконе в рамке для фотографий, что стояла в его квартире. О том, как мать брала его на руки и поднимала, припевая: «Вот он, Лью! Крошка Лью!»

— Прервитесь на секундочку, — попросил Шоу — Я переверну кассету.

Его звали Льюисом. Иногда — Лью. Какое-то время он откликался на Мака, а один семестр сокурсники величали его Брейди. Имя Джефф, на которое он оборачивался еще час назад, теперь ему казалось таким же чужим, как Горацио или Этьен.

— Можете продолжать, — разрешил психиатр. — Вы говорили, отец завоевал медаль на Олимпийских играх. Одну? Разумеется, и это просто фантастика. Только я хотел спросить: он еще когда-нибудь участвовал в состязаниях такого уровня?

— Нет, больше никогда. Ему исполнилось тридцать четыре, когда он взял серебро. После отец занимался тренерской работой.

— Где?

— В Киллингтоне[37], какое-то время. На пике Шугарлоа в округе Франклин. В Стоу — это отроги Аппалачских гор.

— В штате Мэн? — предположил Шоу.

— Да-да, именно. Там мы жили, в Бетеле. Отец обычно уезжал на три-четыре месяца. А позже, когда и у нас стали заниматься лыжным кроссом, он давал уроки в «Бетель-инн».

— Они были счастливы?

— Кто?

— Ваши родители.

Макбрайд не знал, что ответить. В тот момент он пытался понять, почему не счастлив сам — его просто переполняло чувство тревоги. Наконец Льюис пожал плечами и ответил:

— Денег вечно не хватало. Да, в этом все и дело. Мать вырезала купоны в газетах и бегала по распродажам — учителя в частных школах зарабатывают не так уж и много. А у отца доход был слишком… спонтанным. И кажется, мать переживала, когда он внезапно уезжал. Отец был бесшабашным человеком. И мать даже на Олимпиаду с ним не поехала.

— Вот как?

— Когда команда была уже укомплектована, выяснилось, что жену он в Саппоро не возьмет — слишком дорого.

— А после победы?

— Он не победил — не хватило ста метров. Пришел вторым в гонке на десять километров и не получил ни гроша. Думаю, мать считала, что у него задержка развития. Однажды отец растянул лодыжку — совсем некстати, потому что у него не было страховки по нетрудоспособности. Настали тяжелые времена. Помню, мать вставала на лестницу и с верхней ступеньки бросала вниз счета. Затем она спускалась и смотрела: какой лег сверху, тот и оплачивала. — Дюран помедлил. — Вы не могли бы налить мне стакан воды?

— Разумеется, — с готовностью согласился Шоу и направился к холодильнику, где стояла холодная вода.

На самом деле Макбрайда не мучила жажда — он просто тянул время. Откуда-то снизу поднималась волна паники, из-за которой голос противно дрожал, когда Льюис начинал терять контроль над собой. И это при том, что ему дали лекарство.

— Спасибо, — сказал он и отпил глоточек.

— Продолжайте, — настаивал психиатр.

— На чем я остановился?

— Ваша семья переживала не лучшие времена.

— Ах да. Нелегко нам приходилось, но мать по-прежнему сходила по отцу с ума. Думаю, они любили друг друга до самой смерти.

Шоу взглянул на собеседника с сочувствием:

— Родителей нет в живых?

Тот покачал головой:

— Нет. На них рухнул полуприцеп.

Психиатр был поражен.

— Рухнул?

— На Кет-Маусам-роуд прицеп оторвался, пробил ограждение и упал на автомагистраль. Прямо на их «вольво». Смял в лепешку.

— Какое несчастье.

Макбрайд пожал плечами:

— Столько времени прошло…

— Кто о вас заботился? Тети, дяди?

— Никаких родственников не осталось. У матери оказалась какая-то страховка, а я уже учился в колледже, когда все случилось.

— А до того? Вы были счастливы в детстве?

— Не знаю. Наверное. Бетел — хороший город, я дружил со многими ребятами… Да и подрабатывал к тому же.

— Где вы работали?

— В супермаркете, в отделе чулок. Расставлял кегли в кегельбане. А когда стал постарше, устроился вожатым — в Мэне много баз отдыха.

День близился к вечеру. Шоу послал за кофе, потом за пиццей. Несколько раз он спрашивал: не устал ли собеседник, способен ли продолжать? Однако та странная апатия, которая так долго держала Макбрайда мертвой хваткой, заставляя просиживать перед телевизором изо дня в день, ушла. Правда, его не покинул глубинный страх, который время от времени накатывал безо всякой на то причины. В целом же Льюис чувствовал себя бодро, и ему не терпелось вспомнить как можно больше. Действие принятого препарата постепенно сходило на нет, и психиатр стремился продолжить сеанс. Они поговорили о детстве и студенческих годах, о Боудене и Стэнфорде, где Макбрайд защитил докторскую по психологии.

— Мне хотелось заниматься наукой, — пояснил он.

— Итак, вы не практиковали психотерапию, как Джеффри Дюран?

— Нет. У меня не было пациентов. Может, когда-нибудь и занялся бы этим, но в то время я сумел получить грант на исследования в одном институте.

— В каком? — поинтересовался психиатр.

— В Институте глобальных исследований. — Макбрайд поерзал в кресле, кашлянул и скрестил ноги.

— Расскажите подробнее.

— Это фонд, который субсидирует исследования в различных дисциплинах.

— Значит, они не просто оплачивали ваше обучение где-то?

— Нет. Исследователю назначается стипендия и выдают деньги на командировочные расходы. Фонд довольно щедр. Плюс тебе делают неплохую раскрутку.

Шоу нахмурился:

— Какого рода?

Собеседник задумался и беспомощно махнул рукой:

— Простите, я… Что-то мне нехорошо. Я просто попытался понять, сколько времени отсутствовал.

Психиатр покачал головой:

— Вот опять. Так происходит каждый раз, когда вы начинаете блокировать память. Не пытайтесь сосредоточиться на том, где кончается Джефф Дюран и начинается Лью Макбрайд. Просто, — он описал рукой круг в воздухе, — разматывайте мысль. Мы остановились на стипендиях.