13

На следующее утро я проснулся в чистых лучах весеннего солнца. Пробежался пару миль трусцой, не обращая внимания на боль в коленях и сосредоточив все мысли на вечере, который проведу вместе с Робин.

Принял душ, покормил рыбок, во время завтрака прочитал газету. Об убийстве Эшмора больше ни слова.

Позвонил в то справочное бюро, которое подходило к адресу Дон Херберт. Ни адреса, ни номера телефона. Женщины с такой фамилией у них не оказалось. Ни один из двух Хербертов, проживающих в Калвер-Сити, не знал никакой Дон.

Я повесил трубку. А что, собственно, изменится, если я и найду адрес? Ну, отыщется Дон. Как я объясню свой интерес по поводу истории болезни Чэда?

Я решил сосредоточиться исключительно на своей специальности. Одевшись и пристегнув на лацкан больничный пропуск, я выехал из дома, повернул на бульваре Сансет на восток и направился в Голливуд.

До Беверли-Хиллз я добрался очень быстро и проехал Виттиер-драйв, не снижая скорости. Что-то на противоположной стороне бульвара привлекло мое внимание.

Белый «катласс», приближающийся с востока. Я свернул на Виттиер и направился к 900-му кварталу.

При первой же возможности повернул в обратном направлении. К тому времени, как я подъехал к большому Дому в георгианском стиле, «олдсмобил-катласс» уже стоял на том же самом месте, где я видел его вчера. Из автомашины выходила чернокожая женщина.

Молодая, около тридцати или чуть постарше, невысокая и тоненькая. Серый хлопчатобумажный свитер, черная, до колен, юбка и черные туфли на низком каблуке. В одной руке она несла сумку с продуктами, а в другой держала коричневый кожаный кошелек.

Возможно, экономка. Ездила делать покупки для опечаленной вдовы Эшмора.

Она повернулась к дому и заметила меня. Я улыбнулся. Вопросительно посмотрев на меня, маленькими легкими шажками приблизилась ко мне. Когда женщина подошла ближе, я увидел, что она очень хорошенькая. Кожа была настолько черной, что отливала в синеву. Круглое лицо, не заостренный подбородок; черты ясные и широкие, как у нубийских масок. Большие внимательные глаза сосредоточились на мне.

— Здравствуйте. Вы из больницы? — Утонченное английское произношение, свойственное учащимся средней школы.

— Да, — удивившись, ответил я, но вскоре понял, что она увидела пропуск на лацкане.

Ее глаза заморгали, потом широко раскрылись. Радужная оболочка двух оттенков — красного дерева в центре и орехового по краям.

Покрасневшие белки. Она плакала. Рот слегка дрожит.

— Алекс Делавэр, — представился я, протягивая руку из окна машины.

Женщина поставила сумку на траву и пожала мне руку. Ее узкая ладонь была сухой и очень холодной.

— Анна Эшмор. Не ждала никого так скоро.

Почувствовав неловкость из-за своих предположений, я произнес:

— Я не знал доктора Эшмора, но хотел выразить свои соболезнования.

Она опустила руку. Где-то в стороне чихала газонокосилка.

— Никакой официальной службы не будет. Муж не был религиозен. — Она повернулась к большому дому. — Не зайдете ли?

Стены вестибюля высотой в два этажа были оштукатурены в кремовый цвет, а пол был выложен черными мраморными плитами. Витая мраморная лестница с красивыми медными перилами вела на второй этаж. Справа от холла большая столовая-с желтыми стенами сверкала темной гладкой мебелью в стиле модерн, которую, по-видимому, полировала добросовестная прислуга. На стене за лестницей — смесь современной живописи и африканского варианта батика. Небольшое фойе вело к стеклянным дверям, которые как бы обрамляли классический калифорнийский вид — зеленый газон, голубой бассейн, наполненный пронизанным солнцем серебром воды, белые кабинки за увитой растениями колоннадой, зеленая изгородь и клумбы с цветами под колеблющейся тенью деревьев. Что-то ярко-красное карабкалось по черепице крыши кабины — бугенвиллея, которую я видел с улицы.

Из столовой вышла горничная и забрала сумку у хозяйки. Анна Эшмор поблагодарила ее, затем указала налево, в гостиную, комнату в два раза больше столовой, расположенную на две ступени ниже холла.

— Пожалуйста, — предложила она, спускаясь в гостиную и включая несколько напольных ламп.

В углу расположился большой черный рояль. По восточной стене — ряд высоких окон, закрытых ставнями, сквозь которые пробивались тонкие лучи света. На светлом паркете лежат персидские ковры в черных и буро-красных тонах. Белый потолок с углублениями-кессонами, стены абрикосового цвета. На стенах вновь произведения искусства — то же смешение полотен, писаных маслом, и африканских тканей. Мне показалось, что над гранитной полкой камина я разглядел работу Хокни.

Комната была холодной, ее наполняла мебель, как будто только что привезенная из студии дизайнера. Белые замшевые итальянские диваны, черное кресло работы Броера, большие, со щербинами, постнеандертальские каменные столы и несколько столиков поменьше с витыми медными прутьями-ножками и столешницами из тонированного голубого стекла. Один из каменных столов располагался перед самым большим диваном. В центре его возвышалась чаша из розового дерева, наполненная яблоками и апельсинами.

Миссис Эшмор вновь пригласила:

— Пожалуйста. — И я сел прямо напротив фруктов.

— Могу вам предложить что-нибудь выпить?

— Нет, благодарю.

Она села против меня, прямая и молчаливая.

За то время, пока мы шли из холла, ее глаза наполнились слезами.

— Сочувствую вам в вашей потере, — произнес я.

Она вытерла пальцами глаза и села еще прямее.

— Спасибо, что пришли.

Молчание заполнило комнату и, казалось, сделало ее еще холоднее. Миссис Эшмор вновь вытерла глаза и сложила руки на коленях, сплетя пальцы.

— У вас красивый дом, — заметил я.

Она подняла руки в беспомощном жесте.

— Не знаю, что теперь с ним делать.

— Вы давно живете здесь?

— Всего год. Он давно принадлежал Лэрри, но до этого мы никогда здесь вместе не жили. Когда мы переехали в Калифорнию, Лэрри сказал, что он должен стать нашим домом. — Она пожала плечами, вновь подняла руки, но уронила их на колени. — Слишком большой, просто до смешного... Мы поговаривали о его продаже... — Она покачала головой. — Пожалуйста, угощайтесь.

Я взял яблоко и надкусил его. Наблюдение за тем, как я ем, казалось, успокаивало ее.

— Откуда вы приехали?

— Из Нью-Йорка.

— Доктор Эшмор жил раньше в Лос-Анджелесе?

— Нет, но он приезжал сюда ради торговых сделок — у него было много домов. По всей стране. Это было... именно его дело.

— Покупка недвижимости?

— Покупка и продажа. Вложение капитала. Он даже недолго владел домом во Франции. Очень старым. Замком. Какой-то герцог купил его и рассказывал всем, что на протяжении сотен лет этот дом принадлежал его семье. Лэрри смеялся — он ненавидел всякую претенциозность. Но ему нравилось продавать и покупать. Ему нравилась свобода, которую приносила сделка.

Мне было понятно подобное чувство, ведь я сам смог достичь некоторой финансовой независимости, воспользовавшись поднятием спроса на землю в середине семидесятых. Но я действовал на значительно более низком уровне.

— Наверху, — продолжала женщина, — все пусто.

— Вы живете здесь одна?

— Да. Детей у нас нет. Пожалуйста, возьмите апельсин. Он с дерева, которое растет на заднем дворе. Очень легко чистится.

Я взял апельсин, снял кожуру и съел дольку. Звук моих работающих челюстей казался просто оглушительным.

— У нас с Лэрри мало знакомых, — употребляя настоящее время, она как бы отказывалась признавать новое для нее состояние вдовства.

Вспомнив ее замечание о том, что она не ожидала такого быстрого визита из больницы, я спросил:

— Вас собираются посетить сослуживцы мужа?

Она кивнула:

— Да. С пожертвованием — то есть с документом, подтверждающим передачу денег ЮНИСЕФ. Они вставили его в рамку. Какой-то мужчина позвонил мне вчера, чтобы проверить, все ли правильно — собираюсь ли я передать деньги в ЮНИСЕФ.

— Человек по имени Пламб?

— Нет... Кажется, нет. Длинная фамилия — что-то вроде Герман.

— Хененгард?

— Да, именно так. Он был очень любезен, хорошо говорил о Лэрри. — Ее взгляд нервно скользнул по потолку. — Вы уверены, что не хотите чего-нибудь выпить? — Стакана воды вполне достаточно.

Она кивнула и встала.

— Если нам повезло, то Спарклетт привез воду. Вода в Беверли-Хиллз очень неприятная. Слишком насыщена минералами. Мы с Лэрри не пьем ее.

Пока она отсутствовала, я поднялся и принялся рассматривать картины. Действительно, работа Хокни. Натюрморт, написанный акварелью в квадратной рамке из плексигласа. Рядом с ним абстрактное полотно, оказавшееся работой де Кунинга. Словесный салат Джаспера Джонса, этюд с купальным халатом Джима Дайна, игры нимфы и сатира Пикассо, написанные китайской тушью. Множество других неизвестных мне картин, перемежавшихся батиком в оттенках цвета земли. Тисненные по воску сцены из жизни туземцев и геометрические рисунки, которые могли бы быть талисманами.

Она возвратилась с пустым стаканом, бутылкой «перье» и сложенной полотняной салфеткой на овальном лакированном подносе.

— К сожалению, родниковой воды нет. Надеюсь, это подойдет.

— Конечно, благодарю.

Она налила воду в стакан и вновь села.

— Прекрасные картины, — заметил я.

— Лэрри купил в Нью-Йорке, когда работал в Слоун-Кеттеринге.

— В институте рака?

— Да. Мы жили там четыре года. Лэрри очень интересовался раком — ростом заболеваемости. Характером развития. Тем, как заражается мир. Он беспокоился обо всем мире.

Женщина вновь прикрыла глаза.

— Там вы с ним и встретились?

— Нет. Мы встретились в моей стране — в Судане. Я родом из деревни на юге. Мой отец был главой общины. Я училась в Кении и Англии, потому что крупные университеты в Хартуме и Омдурмане исламские, а моя семья исповедовала христианство. Юг страны населяют христиане и анимисты — вы знаете, что это такое?

— Древние верования?

— Да. Примитивные, но очень живучие. Северян это и возмущает — живучесть верований. Предполагалось, что все должны принять ислам. Сто лет назад они продавали южан как рабов; теперь же пытаются закабалить нас при помощи религии.

Руки миссис Эшмор напряглись, но больше ничто не выдало ее чувств.

— А доктор Эшмор занимался в Судане научными исследованиями?

Она кивнула:

— От ООН. Изучал характер развития заболеваний — поэтому-то мистер Хененгард счел, что пожертвование ЮНИСЕФ станет достойной данью памяти моего мужа.

— Характер развития, — проговорил я. — Эпидемиология?

Она снова кивнула:

— Его специализацией были токсикология и изучение влияния окружающей среды, но он занимался этим недолго. Его истинной любовью была математика, а в эпидемиологии он имел возможность соединить и математику, и медицину. В Судане он изучал скорость заражения бактериальной инфекцией — как она распространяется от деревни к деревне. Мой отец восхищался его работой и поручил мне помогать ему брать анализы крови у детей — я только что получила в Найроби диплом медсестры и вернулась домой. — Она улыбнулась. — Я стала дамой со шприцем — Лэрри не мог причинять детям боль. Мы подружились. А потом пришли мусульмане. Убили моего отца и всю семью... Лэрри взял меня с собой на самолет ООН, летевший в Нью-Йорк.

Она рассказывала об этой трагедии спокойным голосом, как будто перечисляла непрекращающиеся удары судьбы. Я размышлял о том, поможет ли этот разговор справиться с мыслью об убийстве мужа или лишь усугубит страдания.

— Когда пришли северяне, — продолжала она, — дети нашей деревни... были все перебиты. ООН ничего не сделала, чтобы помочь, и Лэрри разочаровался в этой организации. Когда мы приехали в Нью-Йорк, он писал письма и пытался что-то доказать чиновникам. А когда они перестали принимать Лэрри, его гневу не было предела, он замкнулся в себе. И именно тогда увлекся покупкой недвижимости.

— Чтобы справиться со своим гневом?

Сдержанный кивок.

— Искусство стало для него своего рода убежищем, доктор Делавэр. Он говорил, что это высшее достижение человечества. Обычно он покупал какую-нибудь картину, вешал ее на стену, часами смотрел на нее и говорил о необходимости окружить себя вещами, которые не могут принести страдания.

Миссис Эшмор оглядела комнату и покачала головой.

— А теперь я осталась с этими вещами, и большая их часть для меня ничего не значит. — Она вновь покачала головой. — Картины и воспоминания о его гневе — он был разгневанным человеком, если так можно сказать. Даже зарабатывание денег злило его. — Она заметила мое недоумение. — Извините меня, пожалуйста, я заговорилась. Я имею в виду то, как все для него началось. Игра в блэк-джек, в кости, другие азартные игры. Хотя, я думаю, слово «игра» не подходит. В его занятиях не было ничего от игры. Когда он занимался этим, он был в своей среде, не прерывался даже для еды и сна.

— А где он играл?

— Везде. В Лас-Вегасе, Атлантик-Сити, Рино, Лейк-Тахо. Деньги, которые он выигрывал, вкладывались в другие проекты — в фондовую биржу, в облигации. — Женщина обвела рукой комнату.

— Он выигрывал в большинстве случаев?

— Почти всегда.

— У него была какая-то система?

— Множество. Он создавал их на своих компьютерах. Он был математическим гением, доктор Делавэр. Эти системы требовали необыкновенной памяти. Он мог в уме складывать колонки цифр, будто в него самого был встроен компьютер. Мой отец считал его магом. Когда мы брали кровь у детей, я заставляла его проделывать фокусы с цифрами, чтобы дети отвлекались и не чувствовали укол шприца. — Она улыбнулась и закрыла рот рукой. — Лэрри считал, что так может продолжаться вечно, — миссис Эшмор подняла голову, — вечно получать прибыль за счет казино. Но там сообразили, с кем имеют дело, и попросили его уехать. Это было в Лас-Вегасе. Он полетел в Рино, но и там уже все было известно. Лэрри был взбешен. Через несколько месяцев он вернулся в первое казино в другой одежде и с приклеенной седой бородой. Делал более крупные ставки и выиграл еще больше.

Она задумалась и улыбнулась воспоминаниям. Казалось, разговор приносил ей облегчение. И я мог счесть свое присутствие не напрасным.

— А потом он просто бросил это занятие. Азартные игры, я имею в виду. Сказал, что они наводят на него тоску. Начал покупать и продавать недвижимость... У него получалось... Я не знаю, что мне делать со всем этим.

— Здесь есть кто-нибудь из ваших родственников?

Она отрицательно покачала головой и сжала руки.

— Ни здесь, ни где-нибудь вообще. Родителей Лэрри тоже уже нет в живых. Просто... какая-то ирония судьбы. Когда на нас напали северяне, когда они расстреливали женщин и детей, Лэрри вышел вперед, орал на них, ругал ужасными словами. Он не был крупным мужчиной... Вы встречались с ним?

Я покачал головой.

— Он был очень маленьким. — Еще одна улыбка. — Очень маленьким — у него за спиной мой отец называл его обезьянкой. Любя, конечно. Обезьянкой, которая считала себя львом. Это стало шуткой нашей деревни, и Лэрри не обижался. Может быть, мусульмане и поверили, что он лев. И не осмелились тронуть его. Позволили ему забрать меня в самолет. Спустя месяц после нашего приезда в Нью-Йорк на улице меня ограбил наркоман. Я была перепугана до смерти. Но город нисколько не пугал Лэрри. Обычно я шутила, что Лэрри сам пугал город. Моя свирепая маленькая обезьянка. А теперь... — Она покачала головой. Опять закрыла рот рукой и отвернулась. Спустя некоторое время я спросил:

— Почему вы переехали в Лос-Анджелес?

— Лэрри не был счастлив, работая в Слоун-Кеттеринге. Слишком много правил, слишком много политики. Он сказал, что нам следует переехать в Калифорнию и жить в этом доме — это было лучшее из купленных им владений. Он считал, что глупо было бы обитать в квартире, в то время как кто-то наслаждался бы жизнью в этом доме. Поэтому он выселил нанимателя — какого-то кинопродюсера, который не платил за аренду.

— Почему он выбрал Западную педиатрическую больницу?

Женщина смутилась:

— Пожалуйста, не обижайтесь, доктор, но он выбрал ее, потому что больница переживала трудности. Проблемы со средствами. А финансовая независимость Лэрри означала, что ему не будут мешать в исследовательской работе.

— А какими исследованиями он занимался?

— Теми же, что и всегда, — характером развития болезни. Я не слишком знаю подробности — Лэрри не распространялся о своей работе. Он вообще не любил много разговаривать. После Судана и раковых больных в Нью-Йорке он не хотел иметь дело с живыми людьми и их страданиями.

— Я слышал, он держался особняком.

Женщина нежно улыбнулась:

— Он любил одиночество. Ему даже не нужен был секретарь. Он говорил, что на своем компьютере печатает быстрее и точнее любого секретаря.

— Но у него ведь были помощники по научной работе? Например, Дон Херберт.

— Я не знаю их имен, но, конечно, время от времени он нанимал студентов — выпускников университета, но они никогда не удовлетворяли его требованиям.

— Из университета в Вествуде?

— Да. Его субсидия включала средства на лаборанта, существовали и такие виды работ, которыми ему незачем было заниматься самому. Но ему никогда не нравилось, как работу выполняли другие. Дело в том, доктор, что Лэрри просто не переносил зависимости. Полагаться только на себя стало его религией. После моего ограбления в Нью-Йорке он настоял на том, чтобы мы оба овладели приемами самозащиты. Говорил, что полиция оказалась ленивой и безразличной. Отыскал в Нижнем Манхэттене старого корейца, который обучал нас каратэ, кикбоксингу, различным приемам. Я посетила три или четыре занятия и бросила. Мне казалось абсурдным, что голыми руками мы сможем защититься от наркомана с пистолетом. Но Лэрри продолжал заниматься и упражнялся каждый вечер. Даже получил какой-то пояс.

— Черный?

— Коричневый. Лэрри сказал, что этого достаточно. Продолжать занятия означало бы простое самоутверждение.

Опустив голову, она тихо заплакала, закрыв ладонями лицо. Я взял с лакированного подноса салфетку и встал около ее стула, ожидая, когда она поднимет голову. Женщина на секунду до боли сжала мне ладонь. Я снова сел.

— Могу я предложить вам что-нибудь еще? — спросила она.

Я покачал головой:

— Спасибо. Требуется ли моя помощь?

— Нет. Благодарю вас. Само ваше посещение принесло некоторое облегчение — мы были мало с кем знакомы. — Она опять оглядела комнату.

— Вы уже сделали все необходимое для похорон? — спросил я.

— Да. При помощи поверенного Лэрри... Очевидно, Лэрри сам обо всем позаботился. О деталях — таких, как участок на кладбище. Есть участок и для меня. Я совсем не знала об этом. Он позаботился обо всем... Не знаю, когда состоятся похороны. В подобных случаях... коронер... Так глупо закончить... — Ее рука метнулась к лицу. Опять слезы. — Это ужасно. Я веду себя как ребенок. — Женщина промокнула глаза салфеткой.

— Да, ужасная утрата, миссис Эшмор.

— Ничем не отличается от того, что мне уже пришлось пережить, — быстро проговорила она. Внезапно ее голос окреп, в нем зазвучал гнев.

Я хранил молчание.

— Ну что ж, — начала она. — Пожалуй, мне стоит чем-нибудь заняться.

Я поднялся. Она проводила меня до двери.

— Спасибо, что пришли, доктор Делавэр.

— Если я чем-то могу помочь...

— Очень любезно с вашей стороны, но я уверена, что постепенно смогу справиться.

Она открыла дверь.

Я попрощался, и дверь закрылась за мной.

Направляясь к машине, я заметил, что звук газонокосилки умолк, улица казалась прекрасной и тихой.

14

Когда я вошел в палату 505W, Кэсси не шелохнулась, а лишь следила за мной взглядом.

Шторы были задернуты, желтый свет проникал из полуоткрытой двери ванной комнаты. Я заметил, что на перекладине душа висит влажная одежда. Боковые стенки кроватки были опущены, в комнате стоял запах несвежих бинтов.

К левой руке девочки все еще была прикреплена градуированная трубка капельницы, по которой из подвешенной на стойке колбы медленно стекала прозрачная жидкость. Жужжание регулятора капельницы, казалось, стало громче. Мягкие игрушки сидели вокруг Кэсси. Поднос с нетронутым завтраком стоял на ночном столике.

— Привет, крошка, — сказал я.

Она слабо улыбнулась, закрыла глаза и задвигала головой туда-сюда, как это сделал бы слепой ребенок.

— Здравствуйте, доктор Делавэр, — поздоровалась Синди, выходя из ванной комнаты. Ее коса была собрана на макушке, блуза выпущена поверх джинсов.

— Здравствуйте. Как дела?

— Все в порядке.

Я присел на край кроватки. Синди подошла и встали рядом со мной. Вес моего тела заставил Кэсси вновь открыть глаза. Я улыбнулся девочке и потрогал ее пальчики. В желудке у малышки заурчало, и она вновь прикрыла глаза. Ее губы пересохли и потрескались. Крошечный кусочек омертвевшей кожицы свисал с верхней губы. При каждом вдохе он шевелился.

Я взял девочку за руку. Она не сопротивлялась. Сухая и шелковистая кожа, мягкая, как живот дельфина.

— Какая умница, — проговорил я и заметил, как ее глаза шевельнулись под веками.

— У нас была тяжелая ночь, — заметила Синди.

— Я знаю. Очень жаль. — Я взглянул на лежащую в моей ладони ручку. Новых следов от уколов нет, но видны старые. Крошечный квадратный ноготок большого пальца, под него забилась грязь. Я слегка надавил на пальчик, он поднялся и мгновение оставался вытянутым, потом опустился, постукивая по моей ладони. Я нажал еще раз — то же самое. Но глаза Кэсси оставались закрытыми, а лицо стало безмятежным.

Через секунду девочка уже спала, дыша в одном ритме с вливающимися в ее руку каплями жидкости.

Синди протянула руку и погладила щечку дочери. Один из плюшевых зверьков свалился на пол. Женщина подняла игрушку и хотела положить рядом с подносом, но поднос оказался дальше, чем она рассчитывала, и Синди потеряла равновесие. Я схватил ее за локоть и удержал. Под блузкой рука была тонкой и гибкой. Я отпустил Синди, но она какое-то время продолжала держаться за меня.

Я заметил следы беспокойства — те линии вокруг глаз и рта, которые с возрастом превратятся в морщинки. Наши глаза встретились. Ее были полны страха перед неизвестностью. Она отошла и села на диван-кровать.

— Было какое-нибудь обследование? — спросил я, хотя перед тем как прийти сюда прочел записи в истории болезни.

— Уколы и анализы. Сканирования всех видов. Мы очень задержались с обедом, и желудок Кэсси его не принял.

— Бедняжка.