Толкнул на причал Машу, выскочил сам. Прямо в глаза ударил свет какой-то машины, и Маша бросилась бежать. Кинулся за ней, слыша, как под ее ногами осыпается галька. Просто был поражен, что она бежала так быстро. Догнал ее наверху, на угольной дороге, когда она в испуге побежала обратно. Какие-то фигуры появились в темноте: черные лица с белыми волосами, разговаривающие на незнакомом языке. Так отупел, что не сразу понял, что это угольщики. Прошли распахнутые, без шапок, отхаркиваясь пылью, с голяками и лопатами.
      - Бежим, скорее...
      - Куда?
      - Домой, не стой..- Она изо всех сил тащила его за руки. - Ведь ты обещал, говорил...
      Еще утром он тоже считал так: ей надо быть там. Дома ей хорошо и нигде лучше не будет. А значит, надо срываться и ждать, пока он вернется. Но сейчас он уже не думал так. Как ее там оставишь? И кто знает, что произойдет? Нет, бежать сейчас некуда, поздно.
      - Дорогу знаешь, за свалкой направо, двадцать шагов, - говорил он торопясь. - Ничего не бойся! Если что случится, знай: я вернусь, это необходимо. Обещай, что меня будешь ждать! Обещай!
      Эти его торопливые слова, волнение, незнакомое ей, сразу подействовали. Каким-то чутьем она поняла, что он не лжет, вернется, а значит, все хорошо.
      Засмеялась счастливо:
      - Правда?
      - Конечно! Беги скорей...
      Пошла, улыбаясь, все время оглядываясь в его сторону. Наконец побежала, все быстрей... Теперь он уже боялся, что она убежит. Но у памятника Тессему ее перехватили лучи встречной машины. Фары повернули кругом и остановились.
      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НЕУПОКОЕВЫ ОСТРОВА *
      1
      Как только прошли мыс Святой Нос, стали попадаться ловушки из глубоких волн, похожих на зыбучие пески. Обходя их, Просеков отыскал какое-то течение, следовавшее с приливом на север. Несколько часов шли в нем, оглушаясь криками птиц, беспрерывно летевших в свете неяркой луны. В основном летели кулики и полярные воробьи. Ослабленные перелетом, они летели вдоль полос открытой воды, меняя караулы из вожаков, охранявшие молодых птенцов, которые спали внутри летящих клиньев. Изредка стороной проплывал лед, угадываясь по серебряному блеску, каким отсвечивал наветренный горизонт. Почти весь он притягивался как магнитом Землей Верн, и было слышно, как лед приставал к берегу, собираясь в большие семьи перед тем, как застыть.
      Вскоре течение, которое вело их, стало слабеть. Обозначилась ширина потока, по краям лед выступил, как соль. Море широко осветилось, и навстречу им, треща и ломаясь на волнах, выплыло огромное ледовое поле. Выставили дозорных на мачте, но почти одновременно повалил густой снег, сделав невозможным наблюдение. Стали спускаться с норда, и тут Просеков по радиомаяку Хейса, сигнал которого неожиданно смолк в эфире, сумел распознать и каким-то чудом обойти несколько айсбергов, прорвавшихся из Гренландии. Только к утру ветер переменился, ледовое зарево стало опадать, и в небе, обесцвеченном льдом, проступили звезды. Было видно, как они, не меняя своего порядка, медленно скатывались с востока на запад. А потом с самой яркой звезды, отделившейся от них, громко пролаял Дик.
      Это значило, что пришли.
      С трапа в рулевую по резкости сигнала, который приводили к минимуму слышимости, Суденко понял, что они в квадрате и начали поиск точки. Дверь в радиорубку была открыта, и старшина увидел радиста с каплями пота на лице. Свинкин медленно сужал диаграмму волн, выводя "угол молчания" - остро направленный радиолуч плавающей радиоточки, которую условно назвали "Штормом". Считалось, что при умелом пользовании приборами радиопеленгация может достичь точности визуального определения. Но она осложнялась тем, что пеленг был нечеткий. К тому же мешала волновая рефракция, при которой сигналы дают изломанные углы. Все это увеличивало вероятность ошибки.
      На лицах моряков лежал свет от антенны, которая крутила по экрану зеленые круги. А фигуры тех, кто стоял на палубе, закрывало ее бегущей тенью. Никто не произносил ни слова. Вдруг Просеков сказал Кокорину, в раздражении переходя на "вы": "Отойдите от пеленгатора! Вы все зеркало задышали..." - обстановка была накалена. Старшина не испытывал волнения и объяснил это тем, что хорошо выспался. Постояв немного, вышел.
      Показалось, что лампочки в коридоре горят тускло.
      На палубе собралась почти вся команда. Не было только водолазов Ветра, Ковшеварова, Ильина. Они допоздна готовили станцию и еще не проснулись. Мотористы стояли полуголые, выбежав с жары. Под тяжестью якорей, висевших панером (отвесно, не касаясь дна), "Кристалл" сильно наклонился. Кутузов потравливал якоря так осторожно, словно выпускал золотую цепочку из руки. Могло быть и так, что уже проскочили островки... Внезапно боцман резко потравил цепь и начал выбирать. "Кристалл" приподнял нос, медленно выровнялся.
      Кажется, зацепились.
      Стали отходить к проливчику. Машина работала еле слышно. Затем двигатели остановили. Шаров переложил руль, и "Кристалл" по инерции начал описывать круг. Сейчас радиолуч "Шторма" должен стать перпенднкулярно к отражателю приемной антенны "Кристалла". Тогда "Шторм" не будет слышен совсем. Ни одни передатчик не работал в Полынье, ни одна станция не выходила в эфир. Определялась "точка нулевой слышимости", дающая истинное направление на затонувший корабль.
      Вспыхнул прожектор на мостике. Свет заскользил по воде. Все перегнулись через борт. Ожидание разрасталось, захватило и Суденко. Смотреть мешали гребешки волн, среди которых чудилась всякая чертовщина. Опять развернулись, сделали круг, включив все прожекторы. Ничего нет, пусто. Сбросили на воду мешок масла, чтоб отметить место. Теперь его надо было проверить.
      Никак не могли связаться с "Гельмой", которая потерялась со вчерашнего дня. Примерно через час она отозвалась. Подошла в свете ярких люстр, свешивавшихся по бортам. Два пожилых матроса и старшина принялись разбирать трал, оснащенный чугунными шарами. Стоять было холодно, Суденко ушел в каюту. Вернулся, когда трал подняли. В рулевой "Гельмы" Кокорин в повышенном тоне разговаривал со старшиной, обвиняя его во всех грехах: и судно у них допотопное, и металлоискатель плохой, и команда не настроена на поиск. Старшина, по фамилии Петрович, отводя глаза, придурковато твердил одно и тоже: что они израсходовали дорогостоящих электродов на тысячу рублей. Это был низенький мужик в огромной фуражке, сползавшей на уши. Внушительный вид Кокорина, его новенький мундир действовали на старика отупляюще. Порой он как бы терял нить разговора и принимался медленно разворачивать, а потом так же медленно складывать детский платочек, чем выводил Кокорина из себя.
      - Петрович!
      - Га! - вздрогнул тот, очнувшись.
      - У вас на судне трезвые есть?
      - Как жа! По-трезвенному живем... - Он открыл дверь в жилое помещение: - Ларик! Демьян!
      Ответа не последовало.
      - Легли...
      - Легли! Ну, знаете...
      Зацепившись за рулевое колесо, Кокорин вышел. Суденко посмотрел на диаграмму, вынув ее из стеклянной коробки. На ней ничего не было, кроме линии курса, такой неровной и запутанной, что напоминала кроссворд. Было ясно: где-то они блуждали и ничего не помнили. Но это к делу не относилось: прибор не показал "Шторма", в чем же их упрекать? Ведь прошлый раз тральщик им очень помог. Просто при неудаче ищут виноватых. А Петрович выглядел так, что становилось странно.
      - Одна тысяча рублей! Ох, такие дела... - Петрович сокрушенно высморкался.
      По-видимому, старшина "Гельмы", перепутав дни и ночи говорил про электроды, которые пожгли в первый день поиска.
      - Не надо было спать.
      - А поспал хорошо, ладно! Спал, жену видел... - Петрович, оживившись, посмотрел на Суденко, и его голубоватые глазки прямо засияли среди старческих морщин. - Как на обложке стояла, с рабенком... Как на картине! В Саратове стояла, в малине...
      - Рулончик я у вас заберу.
      - Весь зачем? Исписанное оторви.
      Торопясь, оторвал ленту и вышел, скручивая на ходу.
      В рулевой у них свет сразу погас. Кокорин ожидал за дверью.
      - Рыбаки, что от них возьмешь? Так я и знал: куда им со своими прутьями...
      - Этими прутьями, - сказал Суденко, - они обнаруживали затонувшие подлодки.
      - Значит, неудачу на нас повесят! Они тут все свои.
      Непонятно, чего Кокорин так нервничал: сигнал поймали, зацепились за что-то. Должно быть, нервничал оттого, что поймали и зацепились. Радиоточка здесь, рядом, - сомнения нет. Рано или поздно они ее найдут. Никуда от них работа не денется.
      - Предупреди Андалу, чтоб знал.
      - Рация включена... Не отзывается, сволочь! Подвел тральщик и смылся...
      Постоял среди моряков, которые все не расходились. Теперь, когда выключили люстры, стало темновато. Но небо помаленьку прояснилось, как перед рассветом. Изредка с моря, сминая рябь, прокатывалась мощная волна. Но она затихала неподалеку, сдерживаемая островками. Правда, обостренный слух не воспринимал тишины. А глаза, не нащупывая островков, отказывались верить, что "Кристалл" на прежнем месте... Как вообще отличишь островки Полыньи? В Арктике существует только название и точка на карте. Исчезли два камня: один с левой, другой с правой стороны. Но когда приходишь к месту, где с таким трудом нашел пароход, и видишь пустую воду - без течения, без ничего, тогда начинаешь понимать, что эти камешки значат! Но постепенно осознались пустота и тишина, такая глубокая, словно они, устранив сигнал "Шторма", оглушили и себя, и все окружающее.
      - Смотрите! Ни два, ни полтора...
      Все оглянулись, куда показывал Трощилов.
      Там, в стороне от них, висел в воздухе корабль с накрененными мачтами. Это был не "Шторм", а "Кристалл". Вернее, его двойник, сотворенный рефракцией.
      - Видно, льды недалеко отошли, - заметил Кутузов, крепя стопор на якорную цепь. - Сейчас хоть телогрейку новую надень, и сразу поднимет... Помнишь, Леха, того матроса с "Вали Котика", что в моей шубе утонул в Диксоне?
      - Coy-coy.
      - Попросил у меня шубу, чтоб к девчонке сходить, - уже рассказывал Кутузов. - А потом вышли в море, далековато отошли. Смотрю: в моей шубе летит!.. Как это его? Вылетела фамилия из головы.
      - Славка Радостин, - подсказал Величко, который знал все фамилии. - Это он из-за Алки в воду бросился, с "Красного вымпела".
      - Я потом эту шубу с него списал, как с летавшего.
      - А балалайки? - напомнили ему.
      - Верно: были поломанные, бесструнные какие-то... Хотел еще на него списать испорченный телевизор, да ревизоры не дали... Что в шубе и с четырьмя балалайками летел, поверили, а что с телевизором - нет!.. - И Кутузов, обиженный придирчивостью ревизоров, зазвенел связкой ключей.
      - У тебя, Дракон, больше нечего списывать? - спросил Вовян.
      - Опоздал! Все подготовлено к сдаче, до последней рукавки.
      - Ну, так смотри, чтобы боцман "Агата" на тебя не списал. После сегодняшнего рейса.
      Кутузов искренне огорчился:
      - Вот это будет жаль!
      Направились завтракать.
      2
      Оживление вызвали зеленые чайники, еще пляшущие, с плиты. Великолепен был и белый хлеб, тоже горячий, из высокосортной муки, словно в золотой шкатулке. Кто-то плотооядно хряснул ножом, и буханка, развалившись, испустила такой дух, что все обалдели. Хлеб оказался такой пышный внутри, что, пока донесешь, ломоть вырастал вдвое. Плохо лишь то, что масло, затвердев в холодильнике, на хлебе не размазывалось. Его клали бруском, как на бутерброд, и ели, обсасывая пальцы. После долгой голодухи моряки насыщались, перекидываясь шуточками. Поэтому появление Просекова на сей раз прошло незаметно.
      Просеков молча ждал, когда его обслужат. Перед ним не было прибора.
      Наконец Кокорин разглядел:
      - Дюдькин, стакан!
      - Ефимыч... - Дюдькин, схватив грязный, сбегал сполоснуть. - Пейте!Как гостю поставил, светясь красным от плиты лицом.
      Такой его свободный жест не понравился капитану. Он молча рассматривал стакан: не протерт, недоглядел повар. Потом налил какао, стал мазать масло на хлеб. Давил на мягком хлебе и так и сяк: есть бруском не хотел, а оно не размазывалось.
      - Кок!
      И когда Дюдькин возник в дверях, запустил в него маслом, целым куском.
      Установилась тишина.
      Конечно же Дюдькин не был виноват, что не успел масло оттаить. Всю ночь крутился вокруг шести плит... Какой хлеб испек! Но молчал матросский стол, так как молчал командирский. И тогда Дюдькин решил вступиться за себя. Возвращая Просекову масло, повар проговорил дрожащим тенорком:
      - Я двадцать пять лет в пароходстве, тонул, весь седой... - Он, нагнув голову, показал ее всем. - Меня сам Мартышкин благодарил за службу, известный капитан Севера. Как спаслись, обнял на берегу, расцеловал: "Благодарю за службу!" А вы, Ефимыч, так...
      Вся эта трагедия, о которой он говорил, еще была свежа в памяти. К тому же упоминание фамилии известного человека, который занимал должность начальника отряда, не могло не подействовать на Просекова. Однако Просеков, не зная, что возразить, сморозил свое обычное:
      - Иди застрелись.
      На плите закипело, повар побежал. Тут вскочил Кокорин:
      - Сколько можно терпеть! Я предлагаю обсудить Просекова... За безобразие! За "длинную водку"! За все!..
      Просеков, усмехаясь, ждал. Дик, который спускался к нему, остановился на трапе, испуганный криком. Сбегали за Данплычем, тот идти отказался.
      - Обойдемся! Капитан, боцман есть...
      - Где капитан? Покажите мне его... - Просеков посмотрел на Кокорина. Может быть, ты? Потерся возле меня, и, думаешь, вол? Оскалил зубы на капитана!..
      Кокорин, слыша такое, лицом бледнел, в то время как багровостью заплывала шея.
      - А ты - боцман? - Просеков переложил ногу, поворачиваясь на стуле. Какой боцман ходит в телогрейке? Боцман выйдет в любую погоду - два свитера и штаны со шлейками: "Мети сюда и отсюда!" - вот и вся работа.
      - Вся да не вся! - вскочил тот. - А конец сростить? А швартовка, якоря! Это вам все равно, потому что до лампочки!..
      - Логично... А кто же вас сюда привел? Кто поставил на место? Так почему же вы на земле... своего капитана... - И с мучительным выражением: ...на позор бросили.
      - Кто же знал, что вы... - Величко не договорил, глядя в пол, постукивая ногой.
      - Своего капитана! Хоть под пулями, а выносите...
      Просеков был черен в этом свете. И было видно, что он устал. Было видно, что нелегко дался ему рейс, хоть и прокатился как по маслу. Только причина была в другом: вчера пострадала его гордость. И хоть он лез напролом, сам напрашивался на порицание, в чем-то он все-таки был прав: если без него не могли обойтись в море, если принимали здесь, что капитан, то на берегу он заслуживал внимания.
      - Ну, так бы и сказал, - согласился с ним Кокорин. - Но зачем обижать Дюдькина?
      - Повар, стой! Иди сюда...
      Дюдькин робко приблизился, переживая, что из-за него все началось.
      - Вот ты говорил... Да вы понимаете, что он сказал? - принялся Просеков объяснять Дюдькина. - А ведь это даже Дик понимает! Потому что стареет. А что он может?
      Просто глядит.
      Все уже привыкли, что Просеков, овладевая вниманием, начинал запутывать аллегориями. Но если еще как-то можно понять, что он искал оправдания пьянки за чужой счет, то попытка извлечь из слов повара, которого обидел, какие-то моральные поучения остальным выглядела просто нелепой.
      Тем не менее Дюдькин был тронут и заговорил:
      - Когда тонули, приписывали вещи, я ничего не взял.
      Мне не надо, мне жизни не надо... Я только попросил, чтоб меня сняли на фотокарточку. Потому что знал, что поседею.
      - Как я тебя понимаю! - Просеков начал снимать мундир. - Бери! А колпак отдай ему...
      - Ефимыч... - Кокорин, выдохшись, сел. - Что ты от нас хочешь?
      Просеков вдруг сказал:
      - Радиосигнал не точен.
      - Не на точке!
      - Не сходится с этим... - Он приложил руку к голове. - Не верю! Судно надо переставить. - Он, пошатнувшись, оперся на стол. - Если понадоблюсь, разбудите.
      Было слышно, как раздаются на трапе его шаги. С минуту моряки подавленно молчали. Потом началось:
      - Говорил, говорил - и высказался...
      - "Не верю"! Между прочим, Свинкин - классный радист. Работал на полярных станциях. А Шаров? Его во всех морях знают.
      - Себе он не верит, вот что! - вырвался па простор голос боцмана. Думал: выпил ведро - и погнал! А тут не "Агат", не вывезет.
      - Просто так он не говорит... - Величко был осторожен. - Надо проверить.
      - Проверять не будем, - отрезал Ковшеваров. - Водолазы - не собачки! Укажите точно, полезем.
      - Ну и нечего с ним! Или, кроме Просекова, моряков нет? - Кутузов сорвал с головы феску. - Какой вообще с него спрос? С Кокорина спросят, если что! Так будет хоть знать, за что отвечает.
      Горячая речь Кутузова не подействовала. Кокорин, не ощущая поддержки, нерешительно посмотрел на Суденко:
      - Как ты считаешь, Жора?
      - Не знаю.
      - Полезешь проверять?
      - Нет.
      - Так как же?
      Не ответив, Суденко вышел в коридор, где электрик менял лампочки.
      - Почему темно, Даннлыч?
      - Лед, мало кислорода... - Электрик наклонился, вытирая беретом лоб. Насчет лампы не бойся: подводную распалим.
      - Ты проверял воду на электричество?
      - Как только опустил пластину, - ответил он, - генератор сразу вырубился.
      Вот оно что! Вода распреснеиная, плохо пропускает ток. Поэтому и не сработала "Гельма" - ни гальванический, ни контактный металлонскатели. В такой воде спуск осуществляют приборы, а не мозг. Но тут хоть какой-то сигнал. А что предлагает Просеков? Проверять воду. Просеков нарушил условие, которое соблюдается свято: любое колебание, неуверенность - во вред. Это может их, водолазов, обезоружить в воде. Пришел каяться, нашел время! Надо посмотреть диаграмму...
      По привычке дойдя до поста, старшина собрался повернуть назад. Но услышал, как изнутри щелкнула дверь. Кто-то только что вошел. Водолазы в салоне, кто там мог быть? Оказывается, Трощилов, уборщик. Он заходил сюда, пользуясь расположением Гриши. Но вообще это был странный тип, который вызывал нездоровую манию преследования. И сейчас у него был такой вид, словно застали.
      - Давай ключ.
      Перепутав с испугу карманы, вынул ножик, маленький, с красной рукояткой.
      - Я сказал: ключ.
      Уборщик стоял как истукан, словно не понимал, что от него хотят. От волнения у него проурчало в животе. Старшина уже хотел вытряхнуть карманы, как он ловко поднырнул под руку и бросился бежать. Побежал не в коридор, а свернул налево, к палубной двери. Суденко настиг его в тот момент, когда он собрался выскочить. И тут дверь, на которой он разъял крюки, отмахнулась настежь. От внезапного прилива зыби "Кристалл" и "Гельму" вначале отбросило метров на десять, а потом с такой силой швырнуло навстречу, что, если б Кутузов заблаговременно не отпустил большую слабину концов, а Леша Шаров не отвернул штурвал, от двух суденышек осталось бы мокрое место.
      Сюда бежали.
      Кокорин, выскочив без кителя, со спущенными подтяжками, сгоряча спросил:
      - Пузырь?
      - Откуда пузырь? Спятил...
      - Что делается! Откуда волны?
      - Море...
      Вокруг собралась толпа.
      - Вы меня, Михайлыч... - Трощилов чуть не упал перед боцманом на колени. - Заприте куда-нибудь, дайте работать...
      В его больших глазах, раскрывшихся на узеньком личике ребенка, застыл такой страх, что его было трудно объяснить. Но Кутузов чем-то объяснил:
      - Пошли, паренек. Я тебе найду, чем руки занять...
      Суденко стоял, удивляясь: чего он погнался за уборщиком? Какая-то нелепость... Что-то заметил вдруг, рядом с бортом. Открыв лацпорт, свесился с площадки трапа... Буек! Похожий на колбу, раскачивался, как ванька-встанька.
      Наверное, затянуло винтом под днище. Может, прилепился там, если намагниченный. А сейчас оторвался... Старшина своими зоркими глазами видел, как разгорался на воде зеленый огонек.
      3
      Сняв с вешалки костюм, старшина тщательно исследовал царапины от плавников и жесткой чешуи рыб. Этот костюм, из-за которого едва не погиб, он уже продул воздухом и убедился, что не травит. Вынул из рукава клин, который был всунут в приклеенную рукавицу. Она немного отличалась по цвету, как новая, что неприятно, хотя пора бы и привыкнуть. Ведь рукавицы съемные: к костюму они не относятся. В порту так часто протекают, что не обращаешь внимания. Но в море надо проверять. В прошлый раз он упустил эту деталь и законно поплатился.
      Прислушиваясь к незатейливым мыслям, которые появлялись с работой, Суденко влез ногами в горловину рубахи и начал рывками натягивать на себя туго поддававшийся, обжимавший тифтик, пока не уперся шубниками в подошвы. Потом тщательно принялся выбирать нож и взял самый громоздкий, с отрегулированным центром тяжести, летящий из любого положения острием вперед. Сегодня его интересовало все тяжелое и блестящее. Поэтому он заставил Юрку протереть мастикой ножны размером с саблю и медную бляху на ремне. Дошла очередь до лампы, в которой Ильин заменил патрон. Вместо латунной гильзы поставил бутылку с отпиленным горлом, надежно зажав в пятке рефлектора. По виду не лампа, а безобразие. Но идея конструкции покоилась на том, что стекло на глубине крепче металла - молекулы его плотнеют. Эта лампа чисто глубоководная.
      - Нравится?
      - Скажи честно, Ваня: помог ты?
      - Маленько... - Ветер закружил по посту, нанося удары воображаемому противнику. - Молись, Юрик!
      Ильин перекрестился двухпудовиком. Даже Ковшеваров усмехнулся, глядя на них. Сейчас он разворачивал станцию, снимая латунные крышки с манометров, которые открывались в глубоких гнездах на переборке. Чувствовалось, Гриша еще не пришел в себя после Маресале. Его обессиливала земная тоска, хотя он и не ступил на землю ногой. Сам воздух земной был ему противопоказан. Только работа приводила Гришу в порядок. Поэтому работать он будет как надо. Другое дело - Юрка. Сейчас он то и дело просвечивал Суденко своим зеленым глазом, как бы говоря: "Не трусь, старшина! Я с тобой..." Было ясно, что Юрка настроился на свой коронный нырок и теперь будет ожидать, когда старшина залетит под водой. Суденко отправил его с глаз долой - на мачту повесить флаг. Увидел, что Ветер одевается, и спросил:
      - А ты куда?
      - Полезу на баржу.
      - Зачем?
      - Подготовлю тебе комнату для отдыха.
      - Поручение Маслова?
      Иван посмотрел хитро, и Суденко понял, что угадал.
      Неизвестно, какие инструкции он получил от водолазного специалиста. Пока приоткрылась первая карта - "Волна".
      Мысль, в общем, неплохая. Отдых в воде только считается отдыхом. А на "Волне" можно расслабиться, набраться сил, что важно перед всплытием, когда остаются самые тяжелые метры. "Волна" пригодится, если Ветер ее найдет.
      - Разбери дорогу по планшету, - сказал он. - И проверь с лодки: я там ставил веху.
      - Я договорился с Кокориным.
      - Вот и хорошо.
      Тут как раз звякнул старпом: подходил Андала...
      Андала был в Полынье со вчерашнего дня: разыскивал тральщик, когда тот потерялся. Наверное, еще когда разговаривали возле рыбацкого слипа, знал, что "Гельма" ничего не нашла. А сейчас, когда разведал про буек, явился. Только что была видна его длинная мачта с тремя огнями по вертикали, Потом он сделал какой-то зигзаг, пропал, и вот уже подруливал под трап. На палубе патрульного катера зажегся гакобортный огонь, осветивший просвет между бортами.
      - Толя!
      Лица не увидел, но через освещенность протянулась рука с лиловостью татуировки.
      - Здоров, водоглаз! Два слова... - Андала наклонился через борт. - Что ты обо всем этом думаешь?
      - Вначале надо посмотреть.
      - И все-таки? Откуда он свалился? Ведь не с небес!
      - Не с небес.
      - Я одного не пойму: почему никто из них не всплыл?
      - Они не всплывают.
      - Не распирает?
      - Нет.
      Было слышно, как он ломает спички, чиркая о коробок.
      - Вылезешь, приходи чай пить. Из нового самовара.
      - С чаем не спеши.
      - Уже поставил. - И сказал, протягивая руку опять: - На рожон не при. Черноброву ты нужен.
      - Это он тебе лично сказал?
      - Сказал всем, когда вас не было.
      - Спасибо на слове...
      Наконец-то звезды откатились, и показалось утро. Было оно какое-то скромное с виду, белесое, словно затянутое слоем больничной марли. Но воздух имел привкус металлического, и свет, тоже непрочный, порой отсверкивал ножевой сталью. Медленно проступали грани, отделяя воздух от воды. Старшина увидел, как из нерезкости, карандашным наброском на белой доске, возник остров Хейса. Обычно закрытый дымкой, он виделся теперь как в двух шагах: зданьице полярников со световой мачтой, котельная и электростанция. По этому изображению, как нечто великое, пролетела растрепанная гагара, теряя пух и перья. Пролетев, внезапно изменила направление и нырнула в волны.
      Суденко ожидал, когда она вынырнет. Хорошо, что он не проворонил эти мгновения. Ведь уходишь туда, где ничего этого нет. И ни одна живая душа не может себе представить: ни утра, ни неба, ни птиц.
      4
      Прямо с трапа ушел в воду, избежав удара о борт. Сегодня "Кристалл", летающий в волнах, был очень опасен при погружении. Он мог неожиданным рывком выдернуть водолаза из воды, смять его ударом корпуса. Такая опасность еще увеличивалась при всплытии, когда трудно рассчитать, в какой точке появится судно. Даже в относительно неплохую погоду некоторые водолазы разбивались о днище парохода. А при волнении любой спуск категорически запрещен. Поэтому сейчас многое зависело от матросов, безостановочно сбрасывавших слабину кабель-сигнала, следивших, чтоб лини уходили под прямым углом. А также от умения водолаза вовремя освободиться от рывков судна и затем, пройдя непрочный, качающийся пласт воды, освободиться от поверхности моря.
      Наконец он прошел волны, и вода замолчала.
      Осмотрел буек с капсулой из неорганического стекла, которая вкручивалась, как лампочка в патрон, в герметический кожух с батареями. Судя по сигналам, это был научный радиоизмерительный прибор, передававший значения скорости и направленности течения. Стальной трос, соединенный с кожухом, держался за что-то. Быть может, за якорь или за пароход. Этот буек, который Суденко утянул с собой, сейчас словно ожил, стремясь всплыть. Суденко его терпел, перекладывал трос из руки в руку, меняя с лампой. Потом стало невмоготу: буек тормозил его, запутывал вес тела и с каждым метром становился сильней. Но Суденко все боролся с ним, как с человеком, попусту тратя силы. И так всегда, если подвернется что-нибудь: ухватишься как за соломинку, забывая, что основная опора - вода.
      Отпустил буй, глядя, как удаляется зеленый огонек.
      Несколько белух, круживших рядом, тотчас поднялись, интересуясь, что он выпустил. Вскоре они вернулись, найдя водолаза по длинному шлейфу пузырьков, среди клубящейся сайки, мелькавшей перед иллюминатором как молнии. Вялые от недостатка кислорода, белухи особенно досаждали сегодня. Просто удивительно, что их, таких больших, почти усыпляло электричество. Они подплывали, уставясь слепыми глазами в рефлектор лампы, совершенно белые, похожие на огромных женщин. Он любил этих животных, но сейчас, в темноте моря, они создавали какое-то напряжение. В конце концов белухи отстали, очистилась вода и от сайки, плававшей наверху, как живой корм. Теперь он то и дело различал глубоководных рыб, обезображенных смертью, с вывернутым в ротовую полость желудком. Много их погибает во время штормов, когда волны раскрывают нижние пласты. Обитая во мраке, лишенном кислорода, под прессом глубины, раздавливающей все живое, эти существа и не подозревают, что живут. И смерть им тоже неизвестна: некоторые не имеют ни органов чувств, ни даже мозга. Все их существование лежит за гранью простого смысла, которым пользуется человек. Но кого он не ожидал здесь встретить, так косатку. Она лежала как переломленная, открыв большой месяцеобразный рот, и вся кожа ее, даже глаза, были разъедены планктоном. Когда дотянулся до нее, планктон, глубоко въевшийся в кожу, стал разлетаться роем золотых пчел. Сегодня опасность таилась в самой этой воде, неподвижной, но хранившей отголоски недавнего урагана. Опасна была детонация или летающее эхо. Проносясь без следа, эхо переворачивало подлодки, ломало хребет морским животным, погибавшим как бы из-за ничего.
      Обвесился он грузом так, что напоминал железный снаряд, и теперь вода его почти не держала. К этому тоже надо притерпеться, привыкнуть, особенно на первых метрах, тяжелых физически. Но вскоре вес снаряжения словно растекся в мышцах, погасившись плотностью воды, и он заключил с морем перемирие. А потом ему просто повезло, когда он удачно прошел среди воздушных столбов, засосанных ураганом. Он помнил их в виде смерчей, накаленных электричеством, фонтанировавших из воды. Теперь они раскачивались, не всплывая, как гигантские туманности. Должно быть, их засосало чересчур глубоко и засосало с водой, если они потеряли плавучесть.
      Избегая всего, что могло отклонить, он медленно, метр за метром, протискивался в глубину, которая уплотнилась настолько, что начала гасить отсветы часов, ножа, пряжки на ремне. Некоторое время он еще различал самого себя, похожего на скользящую тень, а потом и это пропало. Сейчас его окружила черная, как сажа, не ощущаемая глазом и не воспринимаемая, как вода, безглазая тьма. Смотреть на нее нельзя, так как она словно прилипает к глазам, откладываясь эмульсией на сетчатке. А хуже всего, что теряешь представление о том, что куда-то движешься. Теперь лишь крохотный огонек лампы напоминал ему, что он здесь. Лампа была нужна не для света, а чтоб себя в темноте не забыть. Но и на лампу полагаться нельзя. Она может погаснуть, протечь, оставив иллюзию, что светит. И постепенно хрусталики глаз как бы обернулись зрением во внутрь тела. Теперь будешь смотреть руками, кожей, мозгом. А глаз у тебя нет, ты ими не смотришь.
      Порой вода, при всей своей неподвижности, создавала ощущение, что в ней что-то происходит. Один раз показалось, что он прошел сквозь что-то, напоминавшее приливы и отливы небольшой зыби. Потом возникло притяжение, такое слабое, что он не сразу его почувствовал. Оказалось, притягивали водовороты, которых было три. Один за другим прошел их, очень плавных и словно перемещавшихся по воде, которая тоже удивила необычной плотностью и излучением. Но он не надеялся встретить течение, так как давно понял, что его не было. Да и линия лежала чересчур высоко, чтобы там мог светить пароход.