Полынья

      Поначалу Суденко шел сюда с целью: ему пришло в голову дать радио на гидробазу, чтоб сообщили данные о течении. На научных судах была волномерная аппаратура, имелись измерители скорости и глубины. Но ответ на такую телеграмму мог прийти не скоро... Ничего ниоткуда не хотелось ждать. Ничего не хотелось брать на веру. Ничего не хотелось... Он постоял, чтоб посмотреть, как поведет себя рыбак, когда за него возьмется Свинкин. Повел он подобающе. Как только Свинкин протянул руку к телеграмме, рыбак положил руку на руку Свинкина, заставив отказаться от цензуры. И то, что рыбак так себя повел, Суденко понравилось. К нему пришла другая мысль. И тут рыбак подвернулся кстати.
      Старшина спустился в коридор.
      Там стоял электрик Данилыч, неженатый старик в мультовых штанах, заправленных в толстые шерстяные носки, которые были всунуты в тяжелые, с металлом, ботинки. Он рассматривал то, что висело на доске. Ничего там нового не висело: расписание морских вахт и распоряжение об ограничении питьевой воды. Все это сейчас подверглось строгому изучению Данилыча. Он не то чтоб был такой недоверчивый, но со странностями. Н ничего не изучал, а просто дожидался, когда все выйдут из столовой. Данилыч, как и другие электрики на судах, считал себя электромехаником и садился за матросский стол с чувством личного оскорбления. Но если этот тихий человек впадал в ярость, то его было трудно утихомирить. Притом не сразу становилось ясно, чем он недоволен.
      Вот сейчас, когда он увидел Суденко, его доброе лицо, хранившее ясность молчания, тупо побагровело.
      - Котел сгорел... механики, бляшкин дед! - вскричал он, и его руки, засунутые в карманы штанов, оформились в кулаки. - А теперь что? Дизеля, компрессоры, гидрофор... все на току! А теперь грелки! Мне регистром запрещено эксплуатировать электричество...
      - Выключи грелки.
      - Выключить? - спросил он ошалело.
      У него был вид коня, остановленного на скаку.
      - Да.
      - А может, разбить?
      - Тебе видней.
      - Чего ж ты лампу разбил, чтоб видней? - подсек он старшину. - Не хотел лазить, погасил бы, разве можно... - Данилыч так смотрел на Суденко, что тот понял, что своим поступком глубоко его обидел. - Это же такой свет! произнес он с волнением.
      - Каюсь, Данилыч. Не сообразил.
      Электрик вытащил из карманов сухонькие кулачки и, не разжимая их, пригладил редкие волосики на голове:
      - Лампочки горят?
      - Лампочки? Горят...
      - Надо, чтоб все было ясно, - заключил он и, насупясь, прошел в салон.
      Лампочки Данилыча горели. В коридоре, где не было иллюминаторов, стоял яркий электрический свет. А за дверью бесцельно умирал большой солнечный день. Это противоречие еще усилилось ощущением скованности, которое возникало в рейсе: мир сжимался в этих узких коридорах, отсекался водонепроницаемыми дверями и переборками. Не было того слияния со средой, которое испытываешь в воде. В море, где все огромно, было невыносимо чувствовать такую искусственно созданную тесноту.
      "Где рыбак?"
      Не выдержав, Суденко повернул назад и столкнулся с ним на трапе.
      - Лодка у тебя в исправности?
      Рыбак кивнул.
      - Надо, чтоб ты помог.
      - Что надо?
      Суденко подумал: груз, трос метров на восемьдесят, поплавок... Все это он найдет сам.
      - Установи кронштейн на борту, подальше от кормовой струи.
      Рыбак сразу сообразил:
      - Хочешь прокатиться по течению?
      - А что?
      - Не получится...
      Конечно же поплавковый метод не даст точности. Трение инертного слоя слишком большое. Иногда они измеряли течения с помощью радиобуя.
      Нет, он плавал в течениях и знал: с течением надо слиться, обжиться в нем, чтоб действовать. С течением надо проплыть. Но просчитать метры он мог. И мог определить место для спуска, центр потока. Вот это и будет то, что надо. А поправку на скорость он сделает под водой.
      - Значит, согласен?
      Рыбак помолчал, потом выдал:
      - Парохода там нет.
      - Почему ты так решил?
      - Потому что люди выскакивают в другом месте.
      Суденко посмотрел на него как на дурного:
      - Ты что, их видел в другом?
      - Вчера один вынырнул ночью прямо перед лодкой Живой, даже крикнул что-то. Не успел схватить.
      - Где?
      - Возле Земли Верн.
      - Ну и что, если выскочил? Какое это имеет отношение к кораблю?
      - Механик со "Шторма" выскочил, - ответил он. - Я его узнал.
      9
      Покраска только начиналась...
      Все переборки, как отметил Кокорин, были полностью очищены от старой, вздувшейся краски и протерты наждачной бумагой, чтоб загладить края. В тех местах, где части были железные, с глубокой ржавчиной, они были обиты кирками и тоже зачищены скребками и стальными щетками. А просто грязные жирные места отмыты мылом и протерты песком. Сейчас была создана идеально ровная, гладкая поверхность, на которой не оставалось ни одной щели: они были выровнены грунтом, который был мастерски нанесен шпателем - плоской и гибкой стальной лопаточкой с косым срезом. А на палубе, на чистом куске мешковины, были разложены кисти. Кокорин знал, что в кладовке Кутузова имелись кисти из беличьих, барсучьих, хорьковых и других волос, но сегодня боцман выбрал свиные, изготовленные из лучшей хребтовой белой щетины. А неподалеку в новеньких котелках, налитых под край, выстаивалась краска, которой собирались покрыть "Кристалл". Кокорин как старпом, поднявшийся на высоту штурманского мостика от палубной доски, понимал в ней толк и уже издали по пенному сиянию, как бы переливавшемуся через котелки, понял, что взята краска самого низкого номера (чем ниже номер, тем сорт белил лучше). Но все-таки оценить ее сумел лишь тогда, когда матрос Величко по знаку боцмана, поручившего ему пробный мазок, отделился от остальных и, взяв с мешковины не круглую, а разделочную кисть, плоскую, из отдельных кисточек, вставленных в металлическую оправу, и обмакнув ее, сухую, с трепещущими от волнения волосками, в пенный раствор, провел одним движением, без отрыва руки, на выпуклости переборки влажную полосу. И она, эта пенная полоса, отсветила в сумраке воздуха таким чистым зеркальным лучом, что Кокорин сглотнул слюну и отчего-то перестал на матросов смотреть. Этого мазка с него было достаточно, и он прошел к боцманской кладовке, с откинутой крышкой, заглянув туда, где уже все было приготовлено к завершению церемониала: стояли котелки, наполненные льняным маслом, в котором разгоряченные от работы кисти могли, погрузившись, блаженно замереть на целые сутки, восстановив утраченные силы, сохранив эластичность своих волос, чтоб потом, протертые в горячем скипидаре, высушенные и пересыпанные нафталином от моли, улечься в деревянном ящике до следующего праздника.
      Сам Кутузов себя от покраски отстранил, только поглядывал, как красят другие. Однако не бил баклуши, и Кокорин, воспринимая его со все возраставшим недовольством, смотрел, как боцман, словно жонглер, вертит на палубе объятые пламенем котелки, выжигая из них старую краску. У Кутузова в подшкиперской отыскалось бы, наверное, еще с десяток новых котелков, ни разу не использованных, и казалось бы, чего их терпеть? Но вот же возился с хламом, и в этом тупом проявлении исконной боцманской скупости просматривалось не только непоколебимое убеждение, что любая вещь, будь она хоть помятый жестяной котелок, должна служить до последнего срока. Здесь чувствовалась целая жизненная позиция: как будто сам вид недавно заскорузлых, а теперь лучезарно сверкавших котелков давал Кутузову ту устойчивость жизненного равновесия, с которой он мог отстраниться от всего того, что лежало за пределом его обязанностей: не жглось, не вязалось, не мылось, не придавало судовому общежитию идеальный морской порядок. И более того: этим своим отношением Кутузов даже. приобретал какой-то моральный перевес над теми, кто душевного отстранения не имел.
      Над Кокориным, например.
      Осмыслив незавидность своего положения, открывшегося ему в повседневной мелочи, Кокорин уныло повернул обратно. Но все же вид простой здоровой работы, выполняемой с удовольствием, подействовал на старпома успокаивающе. С утра настроившись на что-то необыкновенное, он был сейчас про себя изумлен, что и здесь, в Полынье, оказывается, можно заниматься рядовым делом и даже ставить его на первое место. Оно, это дело, и было первым, если спасение затормаживалось. Потому что окупало время, потраченное на рейс. А время еще зависело от того, с какой они подходили к Маресале стороны.
      Иногда доходило до курьеза.
      Положим, идешь с запада, приходишь в Маресале в пять вечера. Время как раз: магазин открыт, кино с вечерним сеансом, женщины вышли из учреждения. Сошел на берег. Светло, тихо... Что такое? У них полночь, все спят!
      Ладно, переводишь стрелки, укладываешься. Тут вызов по рации: просят осмотреть на рейде пароход... Вы что, офонарели? Час ночи!.. Оказывается, они пришли с востока, у них утро... А что такое время, лишний час? Это цифра в плане. Поэтому Кокорин, как только пришли в Арктику, используя свои познания о природе, занялся разработкой для "Кристалла" специального маршрута, сулившего немалые прибыли. Замысел был в выборе позиции водолазного корабля относительно движения солнца. И получалось так, что, подходя с целью осмотра к одному и тому же пароходу с разных сторон горизонта и всякий раз переводя стрелки, можно одними переменными ходами наработать плановых часов вчетверо больше нормы. А однажды они наработали пятьдесят с лишним часов в сутки, удивив всех вокруг. Правда, таких случаев было немного, так как на пароходах вскоре спохватились - тоже начали стрелки крутить... Теперь же, возвращаясь из Полыньи, они могли погореть сами. Поэтому заказ гндробазы, уж если он попал к ним в руки, следовало растянуть подольше.
      Ничего не оставалось, как стоять.
      Проходя мимо водолазного поста, Кокорин увидел, как оттуда вышел Трощилов. Хотел было прошмыгнуть мимо, но Кокорин его остановил. Он знал, что в посту никого нет (старшина куда-то уплыл с рыбаком, остальные водолазы в каюте). Трощилову вообще не положено там быть. Старпом не видел матроса в боцманской команде, совсем про него забыл и решил, что он скрывается от работы.
      - Ты чего здесь? - спросил строго.
      - На обслуживании.
      - Разве будет спуск?
      - Баржу на косе нашли, с продуктами.
      - Тебя что, боцман отпустил?
      - Отпустил...
      Это могло сойти за правду: ради баржи Кутузов мог отдать его водолазам.
      - Ну вот. Пошли за кораблем, а кончили баржой, - невесело заметил Кокорин.
      Трощилов, засмеявшись, снял рукавицу с руки и потянулся, чтоб прижечь папиросу от старпомовской трубки. Пальцы у него дрожали, никак не мог прикурить. Припоминая их утренний разговор, старпом сочувственно спросил:
      - Ну, как ты?
      - Михайлыч... - Трощилов, разогнувшись, коротко задышал дымком. - А ведь нашли они "Шторм".
      Кокорин, ни на минуту нс сомневавшийся в этом, ответил:
      - Может быть.
      - А за чем полезут, не знаешь?
      - Ты ж говорил: за баржой.
      - Баржа - это так, сбоку припека, - ответил он. - Полезут доставать мертвяков...
      - Кто тебе сказал?
      - Гриня сказал, Ковшеваров...
      Хотя Кокорин больше всего опасался именно этого и даже запретил себе думать, что в "Шторме" могут быть люди, слова Трощилова не вывели его из себя. Он понял волнение матроса, как новичка, к тому же обиженного развитием. Такой живет предчувствием, поветрием. А если забеспокоится, то жди беды.
      - Еще неизвестно, что там, - сказал Кокорин спокойно. - Договор оформлен на поиск, у нас нет распоряжения на людей. А за пустые разговоры мы будем наказывать, - прибавил он, повысив голос. - И тех, кто говорит, и кто эти разговоры разносит.
      Трощилов промолчал, и было видно, что такое разъяснение его не устроило. Кокорин собирался взяться за него всерьез, как под бортом раздался плеск: подошла рыбацкая лодка. Причаливая, под тяжестью старшины, наклонившего ее, она отскользнула на гладкой воде. Рыбак дал задний ход, но старшина не отпустил борт, за который держался, и установил равновесие одним изгибом своего тела, которое перелилось, как звериное. В синей куртке, бросавшей отсветы на руки и лицо, переливаясь глазами, он так привлекал сейчас особой грубой красотой, подходившей его ловкости и силе, что вызывал у Кокорина, смотревшего на него, привычную смесь испуга и удовлетворения, что он испытывал всегда, когда видел этого диковинного человека или слышал о нем.
      - Взобрался, однако, - пробормотал он про себя.
      - Михайлыч... - Трощилов показал, чтоб он наклонился, и проговорил в самое ухо со всхлипом в дыхании: - А ведь и они это... не вечные! Если кольнуть костюм... ножиком там или иголкой... и все!
      Слова эти были произнесены с такой ужасающей прямотой идиота, открывшего для себя нечто удивительное, чем не мог не поделиться, что Кокорин остолбенел.
      - Ты зачем это?..
      - Да просто! Подумал... - Трощилов оглушительно рассмеялся.
      - Скажи боцману, - Кокорин развернул его по направлению, - что я тебя от обслуживания отстраняю... - И, нависая глыбой над щуплой фигуркой матроса, договорил вне себя, багровея от ярости шеей: - А думать... если мысли всякие... я тебе запрещаю! Оставлю без головы! Ты меня понял?
      - Понял, - пролепетал матрос.
      "Гнида, - подумал старпом, посмотрев ему вслед. - Придем в Маресале, спишу с судна".
      Не удовлетворившись тeм, что отослал матроса, он направился к боцману сам. По дороге возбуждение спало, и он уже переживал, что сорвался. Он просто выразил боцману свое недовольство матросом, не объясняя причины.
      - Таких, как Трощилов, топили в парусном флоте, - ответил Кутузов. - А сейчас надо воспитывать.
      - Надо его списать.
      - Отсек убрал хорошо, внимательно... - Кутузов достал связку ключей и в задумчивости закрутил на большом пальце. - Если так дальше пойдет, начнет с уборщицкой работы. А там надо смотреть.
      - Смотри.
      Боцман уступил Кокорину насчет обслуживания, сказав, что станет за подручного сам. Выглядевший каким-то безрадостным на фоне сверкающих переборок, он под конец разговора сказал:
      - Надо уходить, Михайлыч.
      Кокорин опешил:
      - Уходить? А покраска?
      - Докрасим в рейсе. Воду не забрасывает.
      - Какая ж это покраска на ходу? Да и надо постоять, раз время отнимается.
      - Где-то ножик посеял, - пожаловался он, ощупываясь. - Маленький такой, с красной косточкой. Слизганул в прореху... Не видел?
      - Нет.
      В каюте он обдумал, что произошло.
      Безусловно, Кутузов прав: Трощилов - фигура традиционно морская, историческая. Сколько замечательных плаваний, географических открытий не состоялось, было загублено по вине таких, подкладывавших магниты в компасы, настраивавших команду против лучших своих людей. А теперь, когда открытия кончились, такие, как Трощилов, были еще опаснее. Особенно среди морских спасателей, связавших себя благородным обязательством приходить людям на помощь. Но в чем-то он, конечно, отражал и общее настроение. За все эти месяцы, что они выходили по SOS, им "везло" только на утопленников. Вспомнилось, как старшина вытащил одного, черного, с фосфорическими глазами, буквально вырвал из пасти косатки... Но из-за чего он рисковал? А дело, ради которого они пришли, хоть и подразумевалось как главное, затиралось ожиданием, невозможностью что-либо поправить или просто понять, как можно себя вести иначе.
      Не в силах вынести ожидания, Кокорин вышел.
      Солнце не уставало светить, с характерной теменью, будто глядело из-под руки. Даже небо, та его часть, которую солнце прошло, было озарено им. Сейчас там возникали неясные миражи, которые он принял было за очертания ледовых гор, нo потом понял, что это формирования больших облаков, выстраивавшихся против ветра. Угадывались они с трудом, так как все утапливал этот странный свет, придававший такое мрачное сверкание и воздуху, и воде, и островкам Полыньи. Кокорин знал, что природа в этих местах проявляет себя так внезапно, что трудно уловить ее подготавливающее действие. Однако вид облаков, похожих на пиратские парусники, изготовившиеся к отплытию, его насторожил. Погода могла измениться, а старшина, умевший действовать без промедления, чего-то выжидал сегодня. Потому что смешал в себе невозможное: способность делать все с излишней осторожностью, с отсутствием интереса к риску и даже с безразличием к тому миру, куда мог проникать один.
      Нельзя сидеть сложа руки.
      Кокорин поднялся в рубку и, разыскав радиста, который бродил, как лунатик, перед запертой капитанской каютой, продиктовал текст, представляя, какое волнение он вызовет в поселке: "Объект нашли".
      10
      Неподалеку покачивалось несколько навигационных аэробомб, сброшенных с вертолета. Леха Шаров, выключив двигатель, сбросил на воду плавучий якорь, собираясь здесь стоять. Для обслуживания Суденко выбрал молчаливого Леху, когда почувствовал неохоту рыбака. К тому же шлюпка все же прочней рыбацкой лодки.
      Старшина слез за борт, шумно расплескав воду, и посмотрел в боковой иллюминатор. Поморник, круживший поодаль, испуганно понесся прочь, махая широкими, словно лакированными, крыльями. Вода слепила глаза, но как только старшина в нее погрузился, его удивило, как здесь темно. Этот день, так ярко горевший наверху, уже не имел под водой сил. Лучшее время для спуска старшина упустил. Он сразу включил фонарь, намеренно расфокусировав его, чтоб расширить площадь освещения. Фонарь был похуже лампы, зато годился для осмотра парохода, так как с ним можно было пролезать во всякие щели. Однако именно из-за фонаря неприятности начались сразу за погружением, когда он наткнулся на косяк ледовой трески.
      Обойти косяк водолаз не мог и полез сквозь толщу висящих рыб, не подозревая, сколько их там собралось. Поверху плавала мелочь, не отлавливаемая никем, проскакивавшая в ячейки рыбацких сетей, а под ее прикрытием дремали крупные особи. Рыбы висели, застыв в разных позах: кто на боку, кто вниз головой. Но свет фонаря их расшевелил, и весь этот косяк, растянутый на километр, пришел в движение. Такой вот косяк способен засосать в своей гуще даже морское животное. С минуту старшина пробивался среди хвостов, голов, острых плавников, которые рыбы расставляли веером при атаке. Потом заметил, что косяк, совершая круги, не пересекает черты холодной воды, которая делила море по вертикали, как изгородь. Кое-как отплыл с помощью Лехи и, когда косяк остался в стороне, вздохнул спокойно.
      Эта глупая треска так запутала Судсико мозги, что он проворонил границу глубин, на которой улавливается смена освещения. Даже темнота способна светить, если разглядишь ее в примесях, когда она выдает свое существо. Он не успел вовремя к ней приспособиться и сейчас спускался, как слепой, надеясь, что просигналит тело. Однако зрение включилось само, и он увидел, что мрак расступается, обозначив подстилающую поверхность. Похожая с высока на снег, она превратилась в густую облачность, образованную из водоворотов, которая на время закрыла обзор. Он прошел ее на скорости, поставив тело углом, то ослабляя, то натягивая лини. Эта вода, закручивавшаяся винтом, которая сейчас проносилась, создала ощущение, что он поднимается с ней, хотя с поста начали тормозить, считая, что он спускается чересчур быстро. Так продолжалось минуту-две, как внезапно, скатившись с откоса облачной воды, он различил под собой провал сумрачной синевы, похожей на грозовое небо. Освещение создавали струи течений, люминесцировавших от трения. Он видел несколько течений, которые колебались на разной высоте и, по-видимому, текли в разных направлениях. А то течение, к которому хотел спуститься, заметил не сразу, так как оно смазывалось тем, которое текло над ним, уже знакомым Суденко, Это был поток, родившийся в проливчике, еще не улегшийся в границы, не оформленный настоящей скоростью. В потоке пришлось прибавить вес, и хотя он был научен первым спуском, казалось, попался опять, неожиданно увидев прямо иод собой несущуюся реку, пронизанную вспышками электричества. В воде трудно представить расстояние, но есть все-таки приметы, которые подсказывают, что есть правда, а что есть ложь. Как он и ожидал, течение лежало глубоко, и было видно, как оно то вздымалось, словно приподнималось на ноги, то тяжело опадало, отбрасывая гигантские тени. Неизвестно, сколько до него метров и какая в нем плотность воды. Быть может, гибельная для дыхания. Да и сама эта яма с дымками водоворотов, со струями пузырьков, простреливавших ее, как трассирующие пули, выглядела так зловеще, что он остановился.
      Было ясно, что медленный спуск с торможением с поста не принесет пользы. Синяя вода не может быть стоячей, - он это отлично знал. К тому же будет мешать слой, трущийся с течением. Надо было решиться на свободный спуск. Только сам, по воде, он может решить: какая понадобится скорость и какой вес, чтоб войти в течение.
      Переговорив с постом, начал снижаться и, как только потянула вода, завинтил головной клапан. Какое-то время ему удавалось притормаживать, используя поддержки пузырьков, разных водоворотов и водоворотиков, разлетавшихся вдребезги. Падение началось после, когда потянуло течение. Конечно же он не падал в буквальном смысле. Было превышение скорости, которое водолаз воспринимает мучительно, как падение. Но вскоре вода стала пересиливать воздух в костюме. Выравнять давление он не мог: скорость нарастала так, что воздух, который поступал с поста, не догонял его по шлангу. Воздух в костюме, отхлынув от ног, устремился вверх, прессуясь в рубахе. От разрыва спасал автоматический клапан, но он и делал зло, стравливая теперь не излишек, а защитный запас. Надежда была лишь на то, что успеет войти в течение раньше, чем произойдет обжим. Он уже начинался с ног, с холода, разрезающего унты, с ломоты в ступнях, с ощущения, что вытаскивают из костюма. Море захватывало в свои стальные тиски, готовясь выдавить, как тюбик с пастой, а пропасть не кончалась, и, думая, что никакого течения нет, что все это какая-то чудовищная галлюцинация, застывая, превращаясь в лед, он почувствовал, как во что-то проник, ворвался, глаза обдало светом, тело отметило скольжение, такое быстрое, словно он продолжал падать, и понял, что дотянул, что течение не обмануло, и только сейчас, с этой минуты, поверил и в то, что видел пароход, что он там есть.
      Возможно, этой мысли о корабле, к которому плыл, у него и не возникло. Он сразу же потерял сознание от скачка плотности, которая в течении своя и не обязательно зависит от верхнего пласта. И все же такое беспамятство водолаз осознает как сон, где поначалу растекаешься весь, становясь водой, которая перестраивает кровь, изменяет ритм сердца, оформляет частицей своего движения, и эта частица, которую ты сторожишь, в которой заключено все, медленно растет, разрастается ощущениями тела, возвращает к самому себе, плывущему в воде, - как будто выходишь из чрева течения.
      Как только он попал в поток, наверху засекли время, а он, очнувшись, представил скорость, чтоб вывести минуты до точки. Получалось около пяти минут, и он отложил их на часах, защелкнутых на манжете рубахи.
      Теперь надо было наполниться воздухом, но рефлекс не приподнял руки. Он понял, что рука завернута, прижата к спине, и медленно вывел ее впереди себя, дотянулся до шлема и отвинтил клапан. Воздух стал поступать, отделяя костюм от тела. Он ослабил тяжелый пояс из хромовой кожи с зашитыми свинцовыми пластинами, чтоб воздух протек свободно, окутал ноги. Освежился, сделав перед лицом ветерок, и увидел, что излишек не улетел, а собрался над головой, перекатываясь, как голубые шары.
      Нужно было поймать шарик, чтоб понять плотность течения. После нескольких попыток ухватил, но шар проскользнул между рук и поднялся на свое место. Этот шарик, который он из себя выдохнул, был по твердости как железное ядро, но вода, размытая скольжением, казалась легкой, создавала ощущение невесомости. Течение держало его как бы независимо от того, сколько воздуха в костюме, и это было опасно. Он не мог заранее приспособиться, подготовить себя к той воде, которая была под ним. Осложняло и то, что он сидел в каком-то завихрении, то сдвигаясь к краю течения, то соскальзывая к его середине. Выброситься из течения мешал трущийся слой воды, который двигался противоположно. В этом месте, когда течение наваливалось массой, вихрь спеленывал по рукам и ногам и начинал крутить. К середине вращение убывало, уходя вглубь, к острию. Ему удалось поймать вращение на себя, но из вихря не выкрутило, как он рассчитывал. Эти гладкие струи, на которых держались вихри, закупоривали наглухо.
      Оставалось ждать, что произойдет.
      Сейчас глаза отразили воду, похожую на ночное небо, где как бы горели несколько звезд, излучая пульсирующие вспышки. Эти звезды тоже крутились в вихрях: то разгорались, когда сносило к краю потока, то убывали светом, когда проходило сжатие. По-видимому, какие-то глубоководные существа с органами свечения. Зная, что электричество действует в воде как проявитель, он направил на них луч фонаря. Свет преломился, ушел в сторону. Лишь от одной звезды, не мигающей, как планета, отлетело золотистое пятно. Потом разглядел самого себя, с грузами, искрящимися от электричества, похожими на драгоценные слитки. Представление о ночном небе и звездах постепенно вызвало иллюзию, что он сидит в самолете. Иллюзия была полной, с фосфорическими кругами приборной доски - отражением водолазных часов, сдвоенных с компасом. Такое представление опасно, как любое другое, не соответствующее действительности. Но оно мобилизовывало приготовлением, как пилота, готового катапультироваться из кабины. Поэтому он не сразу выполнил приказ Гриши: закрыть циферблаты крышками, чтоб не выдавило стекла. Смотрел на них, круглые, с пульсирующими стрелками, похожие на живые лица, и не мог решиться. Наверное, то, что он сейчас испытывал, называется одиночеством. Но он не думал о нем, так как и вода не знает, что это такое. Ни радости у него не было, что плыл, ни страха, что произойдет на точке.
      Пора готовиться к прыжку.
      Перед тем как завинтить циферблаты, обжег напоследок фосфором кабину, словно хотел убедиться, что ничего не забыл. Внезапно почувствовал, что не один. Повернул голову и остолбенел: рядом с ним сидела девушка, неестественно большая, в цветастой юбке. Она смотрела прямо на него. Ошеломленный, протянул к ней руку, но ничего не обнаружил. Возможно, какая-то галлюцинация глубины. Отражение девушки раскачалось в блестящем мраке. Теперь она сидела слева от него. Направление ее взгляда не изменилось: она смотрела, ничего не видя, как слепая. Он видел девушку до мельчайших черточек, и его, знающего, что у видений глубины знакомые лица, сейчас удивляло, что он девушки не знал. Он не имел о ней никакого воспоминания.
      Внезапно он почувствовал волнение: почему он ее не знал? Где она находится, в пароходе?
      Течение начало поворачиваться по плоскости, как самолет, кренящийся на крыло. Подводная река изгибалась волнами, которые прокатывались как вздохи, а с выдохами река опадала, и он видел, как внизу стремительно проносится дно. Теперь вода не воспринималась как нечто целое. В ней проступили струи, отскакивавшие рикошетом; начали сдвигаться пласты, смещая отражение: отделялась верхняя часть тела или отлетала рука. Вода разделялась так быстро, что он еле успевал проскакивать отлетающие пласты. Потом она стала распадаться на водовороты, и притяжение ослабло. Внезапно в воде с ослепительной вспышкой света пронесся удар. Вихрь вылетел из-под ног, oн оказался на свободе. Прямо перед ним с мощнейшим толчком выплеснулась водяная гора. Она бы неминуемо опрокинула его, если б течение не поддержало сзади. Вода тут же начала поднимать, обтекая невидимую преграду, вставая, как водопад. Понимая, что вода вынесет его сама, подчиняясь ей, глянул вниз, и свет корабля, ясно обозначившегося на дне, привел его в чувство.
      Нажав на травящий клапан, как на гашетку, он выпустил длиннющую струю пузырей, почти весь запас, и бросился с водной кручи, прорываясь через ее заслон. Неизвестно, прорвался б он или нет, если б ему не помог второй удар, грянувший из-за спины. Кручу срезало, как ножом, вода всосала со свистом. Он упал в раскачивание каких-то волн, смутно понимая, что если не задержится здесь, то ему конец. Однако автомат в нем сработал мгновенно: он поймал воздух и каким-то чудовищным маневрированием во всплесках притормозил. Давление воды, пенившейся вокруг фланца рубахи, ослабло. Он проскочил под пласт и, слыша, как наполняется костюм, сообразив, что пронесло, отчего-то остался цел, остановил скольжение совсем.
      11
      "Шторм" лежал под ним.
      Пароход был деревянный, с ледовыми укреплениями, с корпусом из сосны, не дающей химического соединения с водой. А по этой обшивке шла металлическая, из нержавеющей стали. Красивы были поручни из сплава меди и латуни, медью обиты трапы. Хороша была и рубка с выпуклой грудью, от борта до борта, в просветах толстых, отливавших серебром стекол. Но лучше всего были мачты: сосновые стволы, набранные из слоев, отполированных, на клею. Такой ствол не гниет в воде, только темнеет, становясь крепче. Ясно проступала палуба в разлиновке узких, прошпаклеванных варом и привинченных медью досок. Все на палубе лежит на месте: и то, что закреплено, н то, что набросано. Даже женское платье, окрутившее проволоку на корме. Как будто не в воде висит - удивительное дело - не шелохнется. Эта нижняя вода с погасшим электричеством светила хуже, чем на отмели, и казались непонятными увеличение и желтый свет, окружавший корабль. Впрочем, не было смысла ломать голову над тем, что уже не представляло загадки.
      Пароход под ним. Точнее рассчитать приземления невозможно.
      Сейчас он спустится.
      В этот момент раздался голос водолаза на телефоне.
      - Жора, - сказал Ковшеваров полувопросительно.
      - Нет, - ответил Суденко.
      Это был код, шифровка по-узбекски: если есть пароход, значит, "нет".
      - Добро, - произнес Ковшеваров, и в телефоне стало слышно, как он с облегчением вздохнул. - Ну, Жорка! - признался он. - Ты так спускался, что я чуть не описался.
      - Юрка сухой?