- А что вам дает основание так думать?
      - Что именно?
      - Что отец Андрея Воловика не был полицаем...
      В грудь Кэтрин ударила такая сильная и горячая волна, что она чуть не упала в обморок. Убедилась, что это не ошибка, что разговаривает со своим Андреем. Прошло некоторое время, пока нашла силы сказать:
      - Подробности при встрече... Гостиница...
      Он не дал ей закончить.
      - В гостиницу я не приду.
      - Тогда давайте встретимся... давайте... - Она не могла быстро сообразить, где лучше назначить свидание.
      - В парке Шевченко, - подсказал голос на противоположном конце провода, - напротив университета... Там есть скамейки... Я буду в белом костюме...
      - Надеюсь, я узнаю вас... тебя... - сказала Кэтрин. - А может, и ты меня.
      - В котором часу? - деловито спросил мужчина.
      - Утром. В одиннадцать...
      - Но я в это время на работе. Лучше вечером.
      - Я не смогу. Прилетает моя дочь.
      - Тогда послезавтра.
      - Не знаю. Не обещаю.
      - Но вы все-таки ошибаетесь и принимаете меня за другого человека, еще пытался сопротивляться мужчина.
      - Ох, Андрей, Андрей... Теперь я уверена... - Она произнесла его имя нежно и тепло. - Боже мой, боже! Неужели возможно такое в жизни?! Боже мой, боже!..
      Казалось, она вот-вот зарыдает в трубку.
      - Ну, хорошо, - сдался мужчина. - Попробую договориться на работе...
      * * *
      Немолодой, с взлохмаченной прической мужчина, возбужденный неожиданным телефонным разговором, сидел на расстеленной на диване постели и не мог собраться с мыслями.
      Беседа с Катериной выбила его из равновесия...
      Воспоминания детства, воспоминания о первой любви отступили перед воспоминанием об отце, который своей службой в полиции погубил и свою, и его жизнь, заставил прятаться под подложным именем, сторониться людей, жить отщепенцем.
      Андрей Гаврилович обвел глазами свое холостяцкое жилье, освещенное рассеянным светом голубой ночной лампочки. Взгляд скользнул по высоким застекленным книжным шкафам, где змеиным блеском отливали тисненные золотом корешки, по ковру от потолка до пола, по музыкальному комбайну и цветному телевизору, который был похож на коричневого бизона и занимал целый угол комнаты. Нет, он, конечно, неплохо живет. Если бы только не эта тревога, что всегда сидит в его душе...
      Знал, что всех криничан немцы или уничтожили, или увезли неизвестно куда, и иногда в его душе шевелилась подленькая мыслишка, что спокойнее было бы жить, если бы точно знать, что никого из его детства уже нет на свете и нет на земле даже такого села, которое называется Криницы и которое он объезжает десятой дорогой.
      Тревога поселилась в его душе с тех пор, как встретил Таисию Притыку и понял, что она узнала его. Даже отказался от обслуживания театра, когда увидел ее там.
      От Таисии Притыки мысли понеслись далеко, к той страшной ночи, когда немцы выгоняли людей из села.
      ...Отец пришел домой поздно. Они с матерью уже привыкли, что он днем и ночью пропадает в полиции. Андрей слышал, как во дворе отец направился не к хате, а в сарай. Долго возился там и лишь потом переступил порог дома. Поставил карабин под иконы, не раздевался. Минуту молчал, потом позвал мать, сел с ней к столу и стал о чем-то тихо говорить. Лежа на печи, Андрей слышал, как падают его слова, будто где-то далеко приглушенно бухает молот, но разобрать, о чем идет разговор, не мог. Лица его не видел, потому что лампадки не зажигали, и только луна, выплывшая из-за туч, вырисовывала на фоне окна очертания его головы.
      Отец в чем-то долго убеждал мать.
      Она плакала. Ее Андрей совсем не видел, только угадывал, что сидит она спиной к печи - против окна казалась копенкой сена, набросанного на стул.
      - Тише, Надя! Не плачь! - сказал отец. - Андрей проснется.
      - Господи, что же это ты придумал, Гаврил, - еле слышно всхлипнула мать. - Живого человека! Не дам! Не дам! - вскочила она со стула.
      - Цыть! - гаркнул отец. И негромко позвал: - Андрейка! - Потом подошел к печи, потряс его за плечо. - Слезай, Андрейка.
      Он мигом спустился на пол.
      - Иди к сараю, вот держи, - нащупав его ладонь, положил на нее тяжелые ключи. - Вынеси во двор лопаты. Будем копать яму... Да смотри не звякни железом, - бросил вдогонку. - И не свети.
      Андрей не отважился поинтересоваться, какую яму, зачем, почему не светить. Два года немецкой оккупации научили сдерживаться и не расспрашивать.
      Он очень любил отца, но после того как отец стал полицаем, нацепил на рукав повязку, получил карабин, Андрей начал его бояться. Он возмужал в пятнадцать лет и постепенно становился таким же неразговорчивым и хмурым, как и отец.
      Друзей у Андрея теперь не было. В селе осталась только четырехклассная школа, теснившаяся в хате уничтоженной еврейской семьи, а старшеклассников и учителей война размела словно вихрь. Андрей вместе с матерью ходил работать в бывший колхоз, теперь "общинное" хозяйство, и болезненно переживал то, что происходило вокруг. Особенно тяжело стало, когда отец пошел в полицию. Замечая на себе враждебные взгляды односельчан, Андрей хотел убежать в лес, однако намерения своего не осуществил. Да и разве приняли бы партизаны к себе сына полицая, доверили бы ему оружие? Надумал украсть у отца карабин и с ним двинуться в отряд и не смог. И отца было жалко - ведь немцы за такое расстреливают, - и за себя боялся.
      Но больше всего страдал из-за Катруси.
      Хата их стояла на возвышенности, на краю села, и ближайшими соседями были Притыки. Фамилия эта для Андрея звучала как песня, а имя Катруся казалось самым красивым в мире. Где бы ни был, что бы ни делал, перед глазами всегда маячила хата Притык. Он и ночью, во сне, не отводил глаз со двора соседей, где на какое-то мгновение могла появиться Катруся. Перед войной ее маленькую сестричку Тасю отвезли к тетке. Дома с матерью осталась одна Катруся, пятнадцатилетняя девочка.
      Небо над хатой Притык было голубее, нежели над другими, и молодая травка во дворе зеленее, и стежка, что вела к калитке, и сам забор, за которым жила одноклассница, были будто освещены светом ее глаз.
      Пришли немцы. Катруся старалась не показываться на улице. Андрей с нетерпением ждал вечера, когда, завязанная платком по самые глаза, будто старая баба, девочка выходила к калитке, чтобы постоять с ним.
      Они как-то сразу повзрослели в те дни, когда мир, казалось, перевернулся. Общая беда еще сильнее объединила их, и только ей Андрей признался: если услышит о партизанах, сразу бросится в лес.
      Но вот случилось непоправимое. Однажды отец пришел еще более мрачным, чем всегда. На рукаве телогрейки повязка полицая. Не выпуская из рук карабина, сел к столу.
      Мать, увидев оружие, ойкнула. Андрей ничего не спросил, отвел глаза.
      Отец долго молчал. Потом поставил карабин в угол у печи, буркнул:
      - Ты его и пальцем не трогай! - Повернулся к столу, не снимая телогрейки, будто в доме было холодно. - Заставили. Пошел ради вашего спасения.
      Андрей раскрыл было рот, чтобы запротестовать, но отец оборвал его.
      - Выйди на улицу, подыши! - сказал тоном, не допускавшим возражений.
      Он выбежал из дома, не накинув ничего на плечи, хотя на дворе стояла зима. Все смешалось в его голове: значит, мир окончательно полетел в пропасть, если уж и отец пошел служить немцам. Что же ему теперь делать? А Катруся? Что она скажет?..
      Он долго стоял под стеной хаты, не чувствуя холодного ветра, который рвал его пиджачок, теребил золотой, как солома, чуб. Вышла мать, накричала, что выбежал без кожушка, приказала идти в хату.
      С тех пор Катрусю почти не видел. Она избегала встреч. Однажды посчастливилось заговорить, хотел рассказать, как он сам переживает, но девушка оборвала его на полуслове.
      Все это промелькнуло в голове Андрея, когда шел в сарай за лопатами.
      "Зачем ему лопаты? - думал об отце. - Да еще и втихаря, ночью..." Чувствовал, что отец надумал что-то страшное, но что именно - не догадывался.
      В сарае споткнулся о какое-то железо, нащупал трубу. Откуда она взялась! Не было у них тут трубы. Взял в углу две лопаты, вынес их и осторожно, чтобы не звякнули, поставил к стене.
      Вокруг было темно и тихо. Даже собаки не лаяли. Только посвистывал в поле ветер, гоняя над землей тяжелые, набрякшие дождем тучи. В небе - ни звездочки, давно не беленные хаты не отражали ни одного лучика, только далеко, в центре села, рыжим пятном расползались в темноте огни комендатуры и домика, в котором жил герр комендант.
      Из хаты вышел отец. Отмерив несколько шагов посреди двора, сказал:
      - Копай, сын!
      Это ласковое "сын" развязало язык Андрею.
      - Зачем вам яма, батя?
      - Скажу позже. А покамест копай, и побыстрее.
      Андрей вяло вывернул пласт земли. "И правда, зачем яма отцу, не клад ли прятать хочет? А может, кого-то, а не что-то. - От этой мысли ему стало не по себе. - Убил человека и прячет концы в воду. Но чего полицаю бояться? Если убил кого-то, скажет - партизан или еврей. Это у них просто. А может, своего какого-нибудь холуя или немца случайно подстрелил и боится кары?.. Но почему мать вскрикнула: "Живого человека?" Вот бы спросить у нее..."
      - Пойду воды напьюсь, - сказал отцу, который сильными движениями вгонял лопату в землю и выворачивал огромные глыбы. Он этого не видел, но догадывался, слыша, как тяжело дышит отец, как летят комья из-под его лопаты.
      - Селедки сегодня вроде бы не ел, - сказал отец. - Копай! Воды я вынесу.
      У Андрея побежали по спине мурашки. "Что же все-таки задумал отец?"
      Молча работал дальше. Копали долго. Андрею казалось - всю ночь. Он уже еле двигал руками, нестерпимо ныла поясница. Но вот отец наклонился над ямой и проговорил: "Хватит... Идем в хату, возьмем тряпье..."
      Мать, охая, подала им не только тряпье - свернутую дорожку, ковер...
      Вымостив яму, словно птичье гнездо, отец позвал Андрея в хату и посадил возле себя за стол. Рядом стояла мать.
      - Вот что, сын, - сказал отец. - Наши близко, завтра немцы будут удирать. Утром они выгонят людей из села. Молодых - в Германию, а что со старыми да малыми сделают, не знаю... Возможно, как и в Долинном, поставят перед окопами, чтобы наши не стреляли...
      "Наши", "наши", какие "наши"?" - билось в голове Андрея.
      - "Наши" - это кто?
      - Как кто? Красные!
      У Андрея голова пошла кругом.
      Отец положил тяжелую руку на его плечо.
      - Мы с матерью пойдем со всеми. Мне еще и выгонять людей придется.
      Андрею показалось, что отец горько усмехнулся.
      - Что сделаешь - служба. А тебя... - он на минуту замолк. - Тебя, сынок, придется тем временем спрятать...
      - Ой! - застонала мать.
      - Цыть, глупая! - рассердился отец. - Я принес крест из труб, чтобы воздух проходил, сейчас и поставим.
      - Ну как можно, Гаврил, живого человека в землю класть?.. Сынок мой! - Она прижалась к Андрею, и он почувствовал на щеке мокрые от слез губы.
      - Это единственный способ ему спастись! - решительно сказал отец. - Я дам возможность тебе, Надя, убежать, и ты вернешься, откопаешь его. Наши солдаты придут сюда через день или два. А нет - махнете вдвоем в лес. А потом и я присоединюсь. Не будем тратить время, положим в яму еду, поставим крест и закроем ее. На рассвете, когда эсэсы окружат село, - отец повернулся к Андрею, - скажу, что ты лазил на Колодяжные кручи, поскользнулся на глине, упал и разбился. Немцам докапываться некогда будет, глянут на свежую могилу да и уйдут. А ты, - снова обратился к матери, - надень черный платок - пусть все видят, что в трауре.
      Отец поднялся и вышел из хаты. Теперь Андрей все понял... Андрея не страх мучил, а мысль о Катрусе: как же она, ее тоже мать не пускала, ласкала, целовала, словно навеки прощалась... погонят аж в Германию?! И он никогда не увидит ее? Нет, на такое он не согласен. Пусть уж их обоих гонят в Германию. Друг другу будут помогать и не пропадут! Он будет охранять и защищать любимую от всякой беды. Даже отдаст жизнь за нее, если понадобится! Вот сейчас скажет отцу: если не спасет Катрусю, то и он не хочет прятаться в яме. Но как сказать такое? Да и Катя не согласится... Его словно огнем обожгло, когда на мгновение представил ее рядом с собой в тесной яме. Нет, пускай не он, а Катерина ляжет в это убежище.
      Вышел во двор. Хата Притык чуть виднелась в темноте и казалась живым существом, притаившимся под жестокими порывами ветра, который к ночи все усиливался. Там, за темными стенами, спала беззащитная Катерина, его Катруся, и он был бессилен спасти ее... Сердце Андрея разрывалось от боли.
      - Батя, а может, я с вами? А сюда кого-то из более слабых...
      - Что-что? - не понял отец.
      - Кого-нибудь из девочек.
      - Иди разбуди все село!
      - Можно Катерину Притыку... - слова застревали у Андрея в горле. - Их хата вот близехонько... Я сбегаю...
      - Лезь молча и не дури! - грозно прикрикнул отец. - Скоро рассвет.
      Мать обливалась слезами, словно и правда хоронила. Отец похлопал Андрея тяжелой рукой по плечу и подтолкнул к яме.
      Поняв, что против отцовской воли ничего не сделаешь, он покорно полез в страшный схорон.
      Свист ветра прекратился. В яме было тихо и тепло. Слышал только шорох земли, которую отец кидал на перекрытие. Потом и эти звуки исчезли... Все исчезло, остался лишь страх. Удушливый страх...
      ...Андрей Гаврилович напился воды и вернулся на диван. Ночную лампочку выключил, комнату освещали только отблески уличных фонарей. Такие же сумерки господствовали сейчас и в его душе.
      И внезапно его словно током ударило. "А что, если это провокация?! А что, если звонила не Катруся Притыка, а бог знает какая женщина?! Но с какой целью?! По чьему заданию?!"
      Этой ночью ему не помогли уснуть и успокоительные таблетки.
      4
      Миссис Томсон тоже не могла уснуть. Стоило закрыть глаза, как перед ней вставало прошлое: и детство, и Германия, и жизнь в далекой Англии, которая стала для нее второй родиной. Жалела ли она о прошлом, сжималось ли сердце под наплывом щемящих позабытых картин, как это всегда бывает с человеком, когда он после долгой разлуки попадает в родные места и как будто возвращается в свою юность? Кто знает... Но так или иначе - что-то задело ее за живое, что-то затрепетало в душе, заныло.
      Разговор с Андреем нелегко дался ей, разволновал. Чего только не передумала, как только не взвешивала сейчас каждый свой поступок, каждый день жизни после того, как заполненный невольниками эшелон повез ее в далекий чужой край.
      ...В неволе Катруся долго не могла прийти в себя. Согнанные из разных стран девушки работали на фабрике какой-то немецкой фирмы. Работали со щетиной, делали большие, маленькие, длинные, прямоугольные, круглые щетки и щеточки. Жили тут же, на территории фабрики, за колючей проволокой. Поднимали их ночью, в пять часов загоняли в цех, и, сонные, с поколотыми щетиной руками, они начинали безрадостный день. На обед шли строем, жадно пили брюквенный суп из металлических мисочек, и снова - работа. Поздно вечером их отводили назад в барак, и они долго не могли уснуть, дуя на покалеченные, опухшие пальцы и устраиваясь на соломе так, чтобы, ни к чему ими не прикоснуться.
      Миссис Томсон механически пошевелила руками - теперь они были белые, холеные, с немного утолщенными в суставах длинными пальцами, с тонкой ухоженной суховатой кожей. Нервно нажала на кнопку возле двери, над которой была нарисована девушка с подносом в руках. Невольно посмотрела на часы. В такое позднее время дома она ничего не ела и не пила. Но ей вдруг так захотелось есть, как когда-то юной Катрусе, и она решила раз в жизни сделать исключение.
      - Стакан манго и сандвич... один, - нерешительно сказала официантке ресторана, вошедшей в номер.
      Сейчас могла бы съесть кто знает сколько этих сандвичей!
      Девушка-официантка молча кивнула. Миссис Томсон проводила ее задумчивым взглядом. И эта молодая стройная девушка как будто тоже пришла из ее молодости, как и чувство голода, внезапно охватившее ее.
      ...Англичане почти каждую ночь бомбили район, где была фабрика щеток. Одна бомба упала на цех, и от него осталась куча битого кирпича и стекла. К счастью, девушки в это время были в бараках - сырья не хватало, и ночную смену немцы отменили.
      Потом щетину совсем не стали подвозить. Хозяин фабрики, живший где-то в Ростоке, закрыл производство. Невольниц начали раздавать окружающим бауэрам...
      Она попала в семью аптекаря в небольшой городок Рогендорф, что по-немецки означает Ржаное село.
      Словно сейчас видит миссис Томсон, как заходит утром девочка Катруся в незнакомый двор. Идет боком, придерживая левой рукой разорванную внизу юбку, - зашивать нечем, ниток нет. Стыдясь, осматривается вокруг, видит ровненькие аллейки во дворе, дорожки, посыпанные желтым песком, протянувшиеся через весь двор до крыльца цветы, которые раскрылись к солнечным лучам, сарай и высокую пристройку около него, большие стеклянные бутыли, аккуратно поставленные под стеной.
      Это длилось лишь один миг. Миг прошел, и староста, который привел ее, буркнул: "Шнель! Я не имею времени с тобой возиться!"
      ...Официантка принесла бокал густого желтого сока и бутерброд с сыром.
      Миссис Томсон уже расхотелось есть, выпила только сок. Удобнее устроилась на диване.
      Воспоминания продолжались.
      Первое впечатление о новых хозяевах было необычным. Хозяйка старенькая, невысокая, кругленькая как колобок женщина с очень сморщенным лицом и выцветшими глазами - спросила, как звать, и приветливо похлопала по плечу. Заметила, что юбка у Катруси порвалась.
      - Нитки - это сейчас большая проблема, - сказала она, - но найдем, не печалься.
      Потом в комнату, куда завели Катрусю, зашел сухопарый дедок, остатки седых волос пушистым ореолом обрамляли голову; он был в белом халате, весь какой-то белый, и Катруся подумала, что он похож на немецкого рождественского Николауса.
      Дедок передвинул очки с носа на лоб, придерживая их рукой, исподлобья посмотрел на Катрусю, сказал "гут" и, повернувшись, хотел идти, но староста его задержал.
      - Герр Винкман, - сказал он, - вам дали эту девушку, потому что в вашей семье нет молодых людей и самим вам тяжело работать. Но имейте в виду, продовольственной карточки на нее пока нет, и придется выделять из своего пайка. Как говорят, где есть картошка, там должны быть и очистки.
      Старики постояли молча несколько секунд, уставившись на Катрусю, потом оба, как по команде, закивали в знак согласия.
      ...Новые хозяева ее и правда оказались необычными немцами. Катрусе даже не верилось, что в жестокой Германии могут быть такие хорошие люди. До сих пор немцы вызывали у нее только страх и ненависть, ненависть и страх. А тут, у аптекаря...
      Хозяйка приказала сбросить лохмотья и выкинуть их в печь, стоявшую во дворе. После того как Катруся помылась, принесла чистенькую, почти новую юбку и блузочку. Одежда была большая на плечах худенькой, истощенной девочки, но это все же лучше, чем тряпье, в которое превратилось ее платье в Германии и из которого она, несмотря на голод, выросла. Хозяйка сказала, что это одежда невестки, которую забрали служить в зенитные войска в Бремен.
      Но на этом чудеса не закончились. Во время первого же завтрака за стол посадили и ее. Перед хозяевами стояли чашки с кофе и лежало по одному сдобному коржу, который тут называли вайсплец. Перед Катрусей тоже поставили чашку. Пустую. Потом дедок отлил немного кофе из своей в ее, старуха сделала то же самое, и во всех трех чашках стало поровну. Затем старик взял свой войсплец и отломил третью часть Катрусе, хозяйка тоже положила перед ней кусочек своего коржа.
      Катруся почувствовала, как спазм сдавил горло. Ей бы радоваться, но она так отвыкла от доброты, что доброта стала сейчас для ее израненной души неожиданным ударом. Она сдержала слезы, наклонила голову и с болью подумала: "А такие ли вы были раньше, когда вас еще не бомбили?" Эта мысль, хотя была, возможно, и несправедлива по отношению к ее новым хозяевам, возвратила ей душевное равновесие.
      И началась у невольницы новая жизнь. Она убирала в аптеке, стирала халаты и белье, мыла банки, бутылки, пузырьки из-под лекарств...
      А скоро в Рогендорфе появились англичане. По всему городку они развесили свои объявления и приказы. Среди них - обращение к бывшим невольникам и их хозяевам-немцам на нескольких языках: русском, польском, чешском, английском, французском и немецком. В обращении говорилось, что отныне ауслендеры, то есть батраки-иностранцы, - люди свободные, хозяева должны кормить их, одевать и не принуждать работать, что немцы головой отвечают за жизнь своих бывших невольников.
      Прошло несколько дней с тех пор, как появились английские солдаты, городок понемногу ожил, начали работать магазины, новые учреждения...
      Невольники стали разбегаться от своих бывших хозяев, и на окраине Рогендорфа, где раньше был немецкий арбайтс-лагерь, англичане устроили лагерь для перемещенных лиц. В этом лагере люди жили вроде бы и свободно, но за проволочной оградой, вдоль которой постоянно ходили часовые. Ограда осталась та же, что была и при немцах, и те же бараки, и та же проходная будка. Только в ней теперь сидел не немецкий, а английский комендант и возле входа стояли солдаты не в зеленой лягушачьей или черной немецкой форме, а в френчах цвета хаки, обутые не в сапоги, а в прочные высокие ботинки на толстой резиновой подошве с двумя пряжками.
      Англичане объясняли, что вынуждены охранять лагерь, чтобы вервольфы не отомстили бывшим своим невольникам, не совершили какой-нибудь диверсии. Для этого, мол, и существует проходная, через которую на территорию лагеря посторонний не пройдет ни под видом местного жителя, ни под видом новоприбывшего ауслендера.
      Правда, в бараки привезли матрацы, подушки и одеяла, и питались бывшие невольники в той же столовой, что и солдаты, - англичане хохотали над их аппетитом и фотографировали тех, кто, опорожнив миску, вторично становился в очередь.
      Катруся в лагерь не пошла. За те дни, что прожила в семье аптекаря, привыкла к ощущению воли и будто оттаяла сердцем. Она сочувствовала старым Винкманам, которые не могли сами справиться и в аптеке, и по хозяйству.
      Однажды встретила на улице девчат с фабрики. Они теперь жили в лагере.
      Девчата сказали, что англичане обещают отправить их на родину...
      Миссис Томсон и до сих пор помнит, как екнуло у нее тогда сердце от этой вести. Она не знала, что сталось с мамой и сестрой, но верила, что они живы. А тут еще и внезапный страх: "Все поедут, а я останусь!" Нужно было держаться людей.
      В тот день она сказала Винкманам, что переходит жить в лагерь, но будет навещать их, помогать им...
      Миссис Томсон так отчетливо видела сейчас картины того времени: седые, добрые Винкманы, аптека с железной змеей и чашей над входом и зеркальные окна, на которых слово "Apotheke" было нарисовано большими буквами, узенькие мощеные улочки, одноэтажные остроконечные домики...
      А потом еще и лагерные картины: проходная, в комнатке всегда сидел сэр комендант - толстый офицер с немного выпяченной нижней губой, отчего казалось, что он пренебрежительно относится ко всему: и к пище, и к людям - русским, немцам и даже к своим соотечественникам. Вместе с ним неотступно находился переводчик - бравый сержант, который кое-как знал польский язык, еле-еле русский и совсем не знал украинский. Звали его Вильям Томсон... Но о Вильяме потом, о нем вспоминать - и ночи будет мало...
      Миссис Томсон решила принять душ. Ей казалось, что после холодного обтирания она быстро и легко уснет.
      Поднялась и направилась в ванную. Не знала, что в эту ночь воспоминания все равно не дадут ей уснуть до самого утра...
      5
      Андрей Гаврилович на свидание в парк не пришел.
      Миссис Томсон ждала его долго, рассматривая детей, катавшихся возле нее на маленьких велосипедиках, молодых матерей с колясками, высокие кроны старых деревьев и красные стены университета, по преданию, покрашенные так по приказу царя - как наказание за вольнодумство студентов.
      Хотя это был уютный уголок в центре города, со своим микроклиматом, где легко дышалось, где отдыхали и глаза, и душа, ожидать было неприятно. Кэтрин нервничала, ее охватывало нетерпение, любопытство и необычное волнение, словно она снова девочкой ждет свидания на лугу или у верб под Тетеревом.
      Молодость не возвращалась, Андрей не появлялся.
      Кэтрин взглянула на миниатюрные ромбические часики-кулон, висевшие на золотой цепочке на груди, и поднялась со скамьи. Времени у нее было достаточно, но столько ждать! Она почувствовала себя обиженной. Это было похоже на измену.
      Однако какая измена?! Какие претензии она может предъявить человеку, когда-то близкому, а теперь совсем чужому?! А ей разве он не может предъявить свои?..
      Она съежилась от этой мысли.
      И все же ей во что бы то ни стало необходимо встретиться с ним, хотя бы посмотреть - и все; наконец, удовлетворить свой интерес - умер, а теперь, слава богу, живой и под другой фамилией. Хиромантия какая-то!..
      Поднявшись со скамьи, она не сразу ушла из парка. Постояла перед величественным памятником Шевченко, вспоминая стихи, которые учила и любила в детстве. Обрадовалась, что смогла вспомнить некоторые из них, ибо, когда смотрела в суровое и мудрое лицо поэта, чувствовала себя виноватой перед ним. Снова и снова поднимала глаза, и выражение лица поэта казалось ей все более суровым, осуждающим. Чувствуя в глубине души справедливость его осуждения, не могла больше находиться в парке и направилась к своей гостинице.
      Андрей Гаврилович сам позвонил через два дня. Голос у него теперь был звонкий, как в молодости. Он просил прощения и разрешения встретиться. Сказал, что провел эти дни в архиве Партизанской комиссии и выяснил, что отец его и в самом деле служил в полиции по заданию партизан. Он благодарен ей на всю жизнь за принесенную весть.
      Кэтрин согласилась на свидание. В этот раз Андрей Гаврилович не возражал против гостиницы, и они договорились встретиться вечером в вестибюле.
      * * *
      ...Миссис Томсон сидела в кресле в холле гостиницы и старалась не смотреть на входную дверь. Заставляла себя разглядывать большие темно-коричневые, из искусственной кожи кресла, стоявшие под стеклянной стеной, декоративные растения в замаскированных бочечках, маленькую стрельчатую пальму. Потом перевела взгляд на длинный высокий барьер, за которым сидели несколько сотрудниц гостиничной администрации и толпились люди, ожидая свободных мест. Она утопала в глубоком кожаном кресле, и ей казалось, что, когда нужно будет, не сможет сразу выбраться из его толстого засасывающего чрева.
      Она и желала, и одновременно не хотела видеть Андрея таким, каким он стал теперь; боялась, что разрушится образ, отложившийся в памяти. А в глубине души - и в этом она не хотела признаться себе - прятался страх: какой покажется ему она и, самое главное, сможет ли оправдать то, что произошло в их жизни, объяснить, что ее вины в этом нет.
      Миссис Томсон то и дело поправляла рукой коротко подстриженные волосы, осматривала себя, теребила кулончик на груди и лихорадочно обдумывала то одну, то другую фразу, которую произнесет при встрече...
      Андрей Гаврилович явился неожиданно. Кэтрин уже перестала бороться с собой и не сводила глаз с входной двери.
      И все же прозевала его. Заметила лишь тогда, когда врач, держа в руке свежую розу, остановился перед креслом. Широкий в плечах, седой, с изрезанным морщинами лицом. Нет, не Андрей. Хотя глаза у него блестели по-юному, Андреем назвать его не могла, только Андреем Гавриловичем, потому что того, кого ждала, он напоминал очень приблизительно.
      Доктор несколько секунд вглядывался в нее, словно узнавая и не узнавая свою бывшую Катрусю. И она под этим его пытливым взглядом вдруг остро почувствовала, что тоже очень постарела, и в первое мгновение даже пожалела об этой встрече, будто развеяла ею какую-то очень дорогую для обоих, теперь бесповоротно утраченную мечту.
      Андрей Гаврилович поклонился. Потом, набрав в грудь воздуха, глухо произнес:
      - Здравствуй...
      Миссис Томсон еле поднялась к нему из кресла. И вдруг что-то очень знакомое, живое, задиристое промелькнуло в глазах этого пожилого человека. Вскрикнув: "Катруся!" - так, что на них обернулись, бросил розу на освободившееся кресло и неуклюже, по-медвежьи обнял ее.
      - Жива, выходит, жива! А я все не верил, когда позвонила!.. Все не верил, пока вот сам не увидел, - скороговоркой бормотал он. - Ну, слава богу. Это же самое главное! Это же просто чудесно, что жива!..
      Разочарование Кэтрин стало будто не таким острым, как в первый миг. Почувствовала, что ей не придется много объяснять Андрею, что он, в конце концов, тот самый, которого когда-то любила. У нее тоже был свой камень на душе, и Андрей - единственный человек, кто мог все понять, все ей простить и снять этот камень.
      - Но ведь и ты, слава богу, жив! - будто в чем-то обвиняя, сказала она, и на глазах у нее выступили слезы.
      ...Они разговаривали стоя около кресла, на котором лежала забытая роза, перескакивая с одного воспоминания на другое, Андрей Гаврилович вдруг предложил.
      - Да чего мы тут стоим, Катруся?! Идем куда-нибудь.
      Миссис Томсон побоялась пригласить его в гостиничный номер, потому что в любое время могла вернуться дочь, которая пошла куда-то со знакомыми туристами.
      - А не пойти ли нам в ресторан? Ты ужинала?
      Кэтрин кивнула: то ли в знак согласия, то ли подтверждая, что ужинала, - но он уже тянул ее за руку, словно не солидный мужчина, а счастливый юноша. Глаза его блестели, с лица не сходила улыбка.
      Ресторан встретил их шумом оркестра, топаньем танцующих, и Андрей Гаврилович пробурчал:
      - Эге, поговоришь тут, под такой грохот... Все наслаждение пропадает от ресторана, когда гремит над головой. - Он словно извинялся перед Катериной за неразумных музыкантов. - У вас в Англии тоже такое в ресторанах делается?
      - Бывает всякое, - усмехнулась миссис Томсон. - Такое, что вам тут и не снится! - добавила, не вдаваясь в подробности.
      Метрдотель пригласил их за свободный столик возле окна, прислал молоденькую официантку в красивой вышитой блузочке. Та быстро приняла заказ и пошла его выполнять. Впрочем, и Кэтрин, и Андрею Гавриловичу было не до ужина, и они заказали только шампанское и фрукты.