- Потому, Катерина Григорьевна, - Коваль старался придать своему голосу самые доброжелательные оттенки, - что вы - свидетель и, пока не закончится расследование, должны быть здесь.
      - Но я ведь больше ничего не знаю! Я все сказала! - возмущенно вскрикнула она. - Я буду жаловаться... У меня дома дела, мастерская, у Джейн - помолвка!.. И сколько этот произвол может продолжаться? - уже тише спросила миссис Томсон.
      - Это не произвол, Катерина Григорьевна. Сейчас я не могу сказать, когда окончится расследование. Тем более что до вашего предполагаемого отъезда еще есть время. Наберитесь терпения. В определенной степени сроки расследования зависят и от вас... От вашего стремления помочь нам... Постарайтесь припомнить все, даже самые незначительные детали вашего посещения дачи в тот вечер... Мы со своей стороны тоже будем стараться выяснить все как можно быстрее.
      Миссис Томсон прижала ладони ко лбу, словно у нее вдруг появилась мигрень.
      - Я должен поговорить еще с вашей дочерью, - добавил Коваль. - Жаль, что ее сейчас нет.
      - Хотя бы ребенка пожалели! Зачем ее допрашивать?! Что она знает? Допрос будет травмировать ее.
      - Это необходимо для установления истины, - подчеркнуто сказал Коваль. - Нам не обойтись без беседы с вашей дочерью.
      - Что устанавливать? Таисия сказала, что все известно: Бориса Сергеевича отравил их сосед, из мести.
      - Возможно, ваша сестра и знает, кто преступник, но мы этого не знаем, - иронически заметил Коваль. - Кстати, вы познакомились с этим соседом, с Крапивцевым?
      - Близко - нет. Видела его на похоронах и даже поговорила. Подошел ко мне, представился. Такой плотный, коренастый дядька, мечет взглядом исподлобья. Все суетился, командовал на похоронах на правах друга семьи... Таисия была не в себе... А я... что могла я тут сделать... Я ведь ничего не знаю... ни порядков, ни людей... Крапивцев не понравился мне: слишком вкрадчивый и назойливый... Извините! - вдруг оборвала она себя на полуслове. - Мне что-то нехорошо. Я пойду лягу.
      Коваль сложил бумаги в папку и уже направился к двери, как в комнату вдруг быстро вошла Джейн, держа в вытянутой руке конверт.
      Увидев незнакомого человека, она сдержала восклицание, которое, казалось, уже было у нее на устах, и медленно опустила письмо в полотняную, размалеванную какими-то химерами торбочку.
      - Это моя Джейн, - поспешно сказала миссис Томсон. - А наш гость, она повернулась к дочери, которая подошла к окну, - Коваль Дмитрий Иванович, инспектор из милиции... Он хочет с тобой поговорить.
      - О! Оригинально! Гости из полиции! - воскликнула Джейн, удивленно взглянув на Коваля, на его старый коричневый костюм в полоску, и, тут же, казалось, забыв о нем, снова обратилась к матери: - Получила письмо от Генри. Он требует, чтобы я немедленно возвращалась...
      - Джейн, мы не можем этого сделать, - сказала миссис Томсон и посмотрела на Коваля.
      Дмитрий Иванович тем временем с интересом разглядывал худощавую, довольно милую, с правильными чертами матово-смуглого лица девушку, с короткой, как у матери, прической "под бэби" и темными, чуть продолговатыми глазами, которые приятно контрастировали с крашеными белыми кудрями. Она не была похожа на мать, и Коваль подумал, что ее отец, Вильям Томсон, явно унаследовал от своих предков во времена владычества английской короны в Индии и других странах примесь азиатской крови.
      - Как это не можем?! - Джейн непонимающе переводила взгляд с матери на Коваля и обратно.
      - Вы, мисс Томсон, свидетель в деле по отравлению гражданина Залищука, - спокойно произнес Коваль. - Я веду дознание, и пока оно не кончится, ваше присутствие здесь необходимо. И вашей мамы тоже.
      - Это безобразие! - Джейн даже притопнула ногой. - Какое мы имеем отношение ко всем вашим историям, к этим Залищукам! Разбирайтесь, сколько хотите, а мы должны ехать!
      - Успокойся, Джейн. - Миссис Томсон подошла к дочери и обняла ее за плечи. - Все будет хорошо. У нас еще есть время до отъезда согласно визе. И будем надеяться, что... - Она на миг замялась, не зная, как назвать подполковника, - что мистер Коваль быстро справится с этим делом. Для этого он и пришел сегодня.
      - Думаю, что вы поможете мне во всем разобраться, - негромко, но твердым тоном сказал Дмитрий Иванович, - и тогда спокойно уедете домой. Неужели вам безразлично, кто обездолил вашу родственницу?
      - Абсолютно! - возмущенно вскрикнула девушка. - У тебя, возможно, есть время интересоваться этим, - сердито повернулась она к матери. - А у меня нет! Меня зовет Генри, и я должна ехать. - Она сунула матери письмо. - Читай! Да и мистер Гемп не простит мне долгого отсутствия.
      - Ну, мистер Гемп может и подождать. Там ведь тебя заменяют.
      - Он привык диктовать только мне.
      Подчиняясь вежливому жесту Коваля, девушка опустилась в кресло.
      - Мы немного побеседуем, - сказал он, - и все выясним. - Дмитрий Иванович снова сел за журнальный столик, спросив, не желает ли мисс Томсон пригласить переводчика. Нет, переводчик не требуется - мать научила ее языку своего детства.
      - Но что я, по-вашему, преступница?! - Джейн чуть ли не вскакивала из кресла.
      - Нет, вы не преступница. Я побеседую с вами, как с человеком, который находился в обществе погибшего перед его смертью, то есть свидетелем.
      Миссис Томсон, собиравшаяся было уйти в спальню, осталась в гостиной. Она только попросила Джейн дать ей воды и выпила лекарство. В комнате резко запахло валерьянкой.
      Записав анкетные данные Джейн Томсон, Коваль спросил:
      - Когда вы второго августа уехали от Залищуков? В котором часу?
      - Какого августа? - лицо девушки все еще сохраняло раздраженное выражение.
      - Второго.
      - Разве я помню?
      - В тот вечер, когда умер Борис Сергеевич Залищук.
      - Я не знаю, когда он умер: я там не присутствовала.
      - Разве от вас это скрыли? - Коваль с легкой иронией посмотрел на девушку.
      - Я на часы не смотрела. Какое это имеет значение?!
      - А что вы делали до этого? - невозмутимо продолжал Коваль, будто и не замечая раздраженности Джейн.
      - До чего "до этого"?
      - До того, как возвратились в город.
      - Купалась. Потом ловила рыбу! Пошла с Таисией Григорьевной, когда мама поехала в гостиницу. Сколько еще будете меня допрашивать?! - глаза у Джейн зло засверкали, и вся она стала похожа на разъяренную кошку.
      - Отвечай, Джейн, - снова попросила миссис Томсон, - тебе нечего бояться. Так нужно. - Она понимала, что не следует противиться закону, и не хотела усложнять отношения с настойчивым инспектором милиции. - Я прошу тебя... - повторила миссис Томсон, касаясь плеча дочери. - Тебе следует ответить на все вопросы подполковника... Она у нас такая нервная и впечатлительная, - обратилась миссис Томсон к Ковалю. - Дитя войны, а тут еще Генри зовет, любовь... - Она уже успела пробежать глазами письмо. Молодежь пошла такая нетерпеливая, чуть что - уже мировая катастрофа.
      Дмитрий Иванович приметил первые следы будущих "гусиных лапок" вокруг глаз девушки. Хорошенькая, грациозная, на вид младше своих тридцати лет, она уже страдала от затянувшегося девичества, и помолвка с Генри казалась ей сейчас спасением. Подарком судьбы. И всякому, осмелившемуся ей помешать, готова была перегрызть горло.
      Просьба матери и твердость Коваля в конце концов подействовали. Джейн напоминала чем-то мяч, из которого понемногу выпускали воздух. Утонув в кресле, она вдруг тихо и миролюбиво, слабым голосом произнесла:
      - Ну, пожалуйста, спрашивайте, спрашивайте...
      - Что вы делали на даче Залищуков после того, как ваша мать поехала в гостиницу?
      - Я уже сказала, рыбу ловила, вместе... - Джейн никак не могла произнести слово "тетка", - вместе с маминой сестрой.
      - И много поймали?
      - Пять или шесть окуньков.
      - А ваша тетка? То есть мамина сестра?
      - О, она настоящий рыболов! Полный полиэтиленовый мешочек.
      - Потом вы поехали в город? Или заходили на дачу?
      - Заходила.
      - Кого вы там видели?
      - Кроме Таисии Григорьевны - никого.
      - Бориса Сергеевича не было?
      - Нет.
      - А может, вы плохо рассмотрели?
      - Правда, уже темнело, когда я вернулась. Я надела босоножки, костюм и сразу поехала.
      - В котором часу?
      - Кажется, около десяти.
      - На Днепр вы пошли вместе с вашей теткой Таисией Григорьевной?
      - Ну конечно.
      - И возвратились вместе с ней?
      - Да.
      - Все время рыбачили, никуда не отлучались?
      - Нет.
      - И ваша тетка тоже все время была рядом?
      - Она один раз ходила домой.
      - Надолго вас оставляла?
      - Нет, ненадолго.
      - Как же вы отпустили мать одну в город, ведь знали, что она неважно себя чувствует?
      Джейн промолчала. Миссис Томсон умоляюще посмотрела на Коваля:
      - Нам сразу попалось такси, со мной поехал доктор Воловик, он проводил меня до гостиницы. Так что я обошлась без Джейн.
      Будто не услышав этих слов, Коваль пробурчал:
      - Я думаю, дочке следует ухаживать за больной матерью, а не перепоручать это чужим людям... В тот вечер вы явно не спешили, если вернулись поздно.
      - Разве в санкции вашего прокурора сказано, что вы имеете право читать мораль? - ехидно спросила Джейн.
      - Это позволяет мой возраст, - ответил Коваль. - Значит, когда вернулись с Таисией Григорьевной на дачу, Залищука там не было?
      - Говорю же - не было.
      - А когда ваша тетка отлучалась на дачу, он там был?
      - Откуда мне знать? Наверное, был, потому что, вернувшись, она сказала: "Ох, этот Борис! Всю душу вымотал!" Видно, поссорились. Но я не стала расспрашивать. Мне до этого нет дела!
      Коваль закончил писать протокол, дал прочесть и подписать его Джейн.
      - Теперь мы сможем уехать? - снова раздраженно спросила Джейн. - Я все рассказала. И мама тоже. - Она подождала, пока мать кивнет. - Что еще?
      - Пока только одно: оставаться в Киеве до конца следствия.
      - Скажите хотя бы, через сколько дней все это кончится?
      - Этого и я не знаю. До свидания! - И Коваль направился к двери.
      9
      Солнце пекло, и Дмитрий Иванович пожалел, что надел гражданский костюм с непременным галстуком, который сдавливал шею. Автобус шел из заводского района и был битком набит. И хотя Коваль сел на конечной остановке и занял место в свободном углу, его все равно толкали.
      От Святошино автобус, постанывая мотором, тащился по раскаленному асфальту, время от времени покачиваясь, как усталый человек, который еле ступает тяжелыми, набрякшими ногами...
      Дмитрий Иванович расстегнул верхнюю пуговку рубашки и немного отпустил галстук. Стало легче, мысли вновь возвратились к делу, ради которого он приезжал на завод, где работал когда-то Залищук. Перед глазами вставала жизнь человека, которого в быту называют "неудачником".
      Чуть ли не полдня провел Коваль на небольшом заводе металлоизделий, где начальником ОТК долгое время был Залищук. Его здесь хорошо знали и помнили. Многие из бывших сотрудников провожали Бориса Сергеевича в последний путь. Местком выделил денежную помощь на похороны... И все же...
      В обеденный перерыв Коваль заглянул в цех.
      - Съели человека, - мрачно сказал пожилой мастер с такими же топорщившимися бровями, какие подполковник видел на фотографии Бориса Сергеевича. - Сорвался с колес...
      - Никто ему не виноват, - вмешался в разговор какой-то рабочий, дожевывая бутерброд и запивая кефиром. - Что значит "съели"?! А ты не давайся!
      - Уж как Борис не давался! Он и кусал первым, только зубы у Кныша были острее.
      Мрачно посмеявшись, люди стали проявлять повышенный интерес к своим сверткам с едою.
      Коваль понял, что речь идет о директоре завода, с которым постоянно воевал Залищук.
      - Кто знает, что там у них с Кнышем было, какая коса на какой камень нашла, - сказал молодой рабочий. - Залищук был хорошим человеком, иногда набросится, выругает, но за дело. Если неправ, подойдет потом и буркнет: "Ты не очень сердись, знаешь, бывает".
      Мужчины один за другим поднимались и возвращались к своим рабочим местам. И вот уже в цеху стал нарастать шум моторов, который постепенно перешел в ровный плавный гул.
      Коваль отправился в заводское управление. Конечно, он был далек от мысли, что директор завода чем-то воздействовал на трагическое событие, происшедшее в Русановских садах. Однако в каждой трагедии есть факторы, которые зарождаются задолго до нее, ведут свое начало от забытых мелочей и только со временем дают горькие плоды. Так маленькая царапина спустя время может вызвать тяжелую болезнь. Вспоминая историю управляющего трестом Петрова-Семенова, который почти тридцать лет жил по чужому паспорту, являясь на самом деле убийцей, Коваль не хотел оставлять сейчас что-либо без внимания в жизни Залищука.
      Директор завода Кныш и впрямь чем-то напомнил Петрова-Семенова. Нет, не внешностью: он был невысок, черняв - как говорится, если и хлебный кныш, то довольно подгорелый! - с худощавым, вытянутым лицом. Однако разговаривал он столь же категорично, как и тот управляющий трестом, не задумываясь делал выводы и объявлял их непререкаемым тоном. По поводу Залищука сказал несколько сочувственных слов, посожалел, что хороший в принципе инженер не ужился в коллективе и в конце концов спился. И напрямик спросил, что еще нужно от него милиции. Он спешил закончить неприятный разговор и не скрывал этого.
      Поинтересовавшись, не было ли у Залищука на заводе открытых врагов и не приходил ли он сюда после увольнения, Коваль увидел, что откровенной беседы с директором не получается, и вскоре покинул его просторный кабинет, затененный от солнца старомодными тяжелыми портьерами.
      История конфликта Бориса Сергеевича с директором завода и его окружением понемногу все же прояснилась. Хороший знаток технологии производства, Залищук совершенно не задумывался над технологией человеческих взаимоотношений и действовал резко, будто нарочно напрашиваясь на беду.
      Конфликт вспыхнул, когда начальник ОТК инженер Залищук задержал большую партию бракованных шестерен.
      Доложили Кнышу. Был конец квартала, план "горел". Директор позвонил в отдел техконтроля и потребовал, чтобы шестерни пропустили.
      Залищук не согласился.
      Директор вызвал его к себе и с металлом в голосе сказал:
      "Вот что, Борис Сергеевич, так мы с тобой не сработаемся".
      Залищук уперся.
      Рабочим сказали: "Виновник того, что завод не выполнил план и вы не получили премию, начальник ОТК".
      Залищук написал в министерство письмо об очковтирательстве, приписках на заводе.
      Директорские подхалимы начали травить инженера. И это при взрывном характере Бориса Сергеевича! Теперь Залищук ходил в "кляузниках". На него посыпались взыскания.
      В ответ он еще больше усилил технический контроль за качеством продукции. Никаких скидок! Может, в порыве и переборщил. Написал разоблачительное письмо в народный контроль.
      Председатель профкома пригласил инженера Залищука и от имени директора завода потребовал дать обязательство не писать больше "кляуз". Иначе профком даст согласие на увольнение. Борис Сергеевич вспыхнул, нагрубил и хлопнул дверью.
      Через несколько минут в отдел позвонил главный инженер завода:
      "Борис Сергеевич, мне сказали, что вы на работе пьяный и скандалите".
      Залищук сначала растерялся.
      "Кто сказал?!" - наконец спросил он.
      "Директор".
      Едва сдерживая гнев, набрал телефон Кныша. Спросил, до каких пор тот будет издеваться.
      В ответ получил категорическую рекомендацию пройти обследование в поликлинике для определения степени опьянения.
      Сцепив зубы, пошел "дуть в трубку". Получив справку, что опьянения не обнаружено, Залищук помчался в дирекцию.
      Секретарша не пускала его к Кнышу, но он оттолкнул ее и ворвался в кабинет.
      Швырнув справку, он так припечатал ее кулаком, что на столе треснуло толстое стекло.
      На крик директора в кабинет сбежались люди, схватили Залищука за руки, и Кныш попросил вызвать милицию.
      Угрожая уголовным преследованием за хулиганство, инженера вынудили подать заявление об увольнении.
      Имея небольшую военную пенсию, Борис Сергеевич уединился на своей даче, стал заливать обиду дешевеньким вином. Если бы не встреча с Таисией Григорьевной, которая внесла определенное равновесие в его жизнь, он, наверное, спился бы в обществе подобных ему неудачников...
      Поговорив с людьми, Коваль понял, как Залищука доведи до отчаяния. Было нелегко сознавать это, но, поскольку бывшие взаимоотношения директора завода с инженером видимой связи с преступлением на Русановских садах не имели, он мог только, как говорят, принять это к сведению...
      Автобус после площади Победы тяжело преодолевал подъем бульвара Шевченко. Коваль оторвался от своих мыслей и засмотрелся на темно-зеленые тополя. От ласкавшей взор зелени, казалось, и в салоне становилось прохладнее. Подумал, что и музыка обладает цветовой гаммой, а разные цвета в свою очередь вызывают разные ощущения.
      Водитель автобуса резко затормозил. Стайка девушек перебегала дорогу. Студентки университета. Коваль вгляделся. Наталки среди этой веселой компании не увидел. Задала же она ему загадку, которую он будет всю жизнь разгадывать. После прошлогодней поездки в Закарпатье, где он разыскал убийцу венгерки Каталин Иллеш и ее дочерей, Наталка вдруг попросила разрешения перейти с филологического факультета на юридический. Он обрадовался, надеясь, что дочери станет ближе его работа, мысли, дела. Однако все получилось наоборот, дочь стала более скрытной и неразговорчивой. Он даже как-то пошутил: "Ты уже загодя вырабатываешь в себе профессиональную сдержанность, - а вдруг станешь не следователем, а адвокатом, которому как раз нужно умение говорить".
      Почему-то вспомнились религиозные войны, кровавая Варфоломеевская ночь во Франции, когда католики и протестанты свирепствовали друг против друга куда сильнее, чем во время крестовых походов, и он подумал, что иногда мелкие расхождения близких людей разводят их дальше в стороны, нежели великое противостояние. Эти странные думы захватили его и, наверное, еще долго не отпускали бы, но автобус подъехал к последней остановке, пассажиры стали выходить, и мысли подполковника вновь вернулись к служебным делам.
      Сейчас он перейдет по подземному переходу Бессарабскую площадь и подъедет маршрутным такси к министерству.
      * * *
      Вечером в райотделе состоялось небольшое совещание. После него Коваль и Струць вместе подошли к трамвайной остановке.
      И вдруг Коваль спросил:
      - Как ваш английский?
      - Учу... - Струць не ожидал такого вопроса и ответил не сразу.
      - Вроде бы разговариваете?
      - Слабовато, - признался Струць. - Словарь бедный. Да и разговорной практики нет. Только на уроке.
      - А ведь есть возможность! - укорил Коваль. В его глазах вспыхнули такие огоньки, которых, казалось, и ожидать нельзя было у этого озабоченного человека. - Займитесь Джейн. Попросите попрактиковаться в английском, уделить вам свободное время, а его у нее - уйма. Она рвется домой, к жениху, ей нудно тут, но, думаю, не откажется от вашего общества... Если, конечно, вы сможете хотя бы немного скрасить дни ее вынужденной задержки... - И снова лукавые огоньки на миг блеснули в глазах подполковника.
      Лейтенанта подмывало спросить: "Это задание?" Подумал: "Может, Дмитрий Иванович просто шутит?"
      Но огоньки уже погасли, да и невозможно было спросить - мимо ехал трамвай, и грохот его заглушал человеческий голос.
      Когда трамвай остановился, Коваль объяснил:
      - Может, она запомнила больше, чем ее мать. Джейн оставалась на даче после того, как миссис Томсон и доктор уехали в город. Вместе с Таисией Григорьевной они были одними из последних, кто видел Залищука живым...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Взгляд в прошлое
      1
      Возле станции метро продать цветы не удалось. Таисия Григорьевна с несколькими розочками в руках терпеливо стояла у входа рядом со старушками, державшими букеты ярких пионов, красных и белых гвоздик в целлофановых обертках. Старухи постоянно выносили к метро цветы, хотя торговать здесь не разрешалось. Настороженно оглядываясь, нет ли поблизости милиционера, они, время от времени обгоняя друг друга, устремлялись навстречу людскому потоку, тянувшемуся к метро, и предлагали свои букеты.
      Таисия Григорьевна не выбегала вперед. Надвинув легкую газовую косынку почти на глаза, не отходила от высокого деревянного забора, ограждавшего строительство новой гостиницы. Когда прохожие обращали внимание на ее розочки, негромко называла цену, а в ответ на предложения продать дешевле покачивала отрицательно головой. Не могла уступить ни единой копейки потому, что суммы, которую хотела получить за цветы, как раз хватило бы на бутылку дешевого вина, называемого в обиходе "чернилами". У нее, так же как и у Бориса Сергеевича, с утра болела голова, и снять эту боль могло только вино, пусть и самое плохое.
      Милиционеров, штрафовавших за торговлю в неположенном месте, Таисия Григорьевна не боялась. В нескольких шагах от нее стоял муж и внимательно следил, чтобы никто не обидел ее - ни конкурентки-торговки, ни покупатели, - и вовремя предупреждал о любой опасности. Невысокий, коренастый, с большой взлохмаченной головой, со скуластым лицом, на котором выделялись густые, кустистые, с проседью брови, весь словно взъерошенный, он ежеминутно был готов ринуться в бой.
      У Залищука голова болела невыносимо. Спасти его мог только глоток вина, и все зависело от удачи жены. Время от времени он нетерпеливо и сердито посматривал на ее дебелую фигуру у забора, на небольшие розочки, которые в ее крупной руке казались особенно мизерными.
      Снова и снова в мыслях подсчитывал, сколько дней осталось до выплаты пенсии. Пять дней. Сейчас пять дней казались ему таким отдаленным будущим, такими непостижимыми, как пять тысяч дней, как сама неизмеримая вечность.
      Борис Сергеевич немного отвлекся этими тяжкими мыслями, потом, щуря наболевшие от солнца глаза, снова с надеждой взглянул на жену. Но она все так же понуро стояла под забором, чуть сзади прытких старушек, неловко держа перед собой букет. "Черт возьми, - подумал со злостью Залищук. Воображает себя талантливой актрисой, а стоит словно забитая сельская баба, растерявшаяся в большом городе!.."
      И вдруг ему стало горько и обидно за нее, и не только за нее, но и за себя. Заметив, что поток людей, спешивших к метро, стал иссякать, и поняв, что тем, кто идет на работу, цветы понадобятся лишь на обратном пути, он направился к жене.
      - Ты же знаешь, - укоризненно сказал, - здесь покупают цветы только к вечеру. Поедем в центр.
      Таисия Григорьевна виновато взглянула на него. Солнце, поднимаясь, припекало через тоненькую косынку, и ей, так же как и мужу, до слез хотелось похмелиться. Но ехать с цветами в центр!
      - Не бойся, никто тебя там не увидит! Никому ты теперь не нужна, насупив лохматые брови, сказал сердито. - Станешь в подземном переходе на Крещатике.
      - Нет, нет, Боря... Не хочу... Лучше уж на Бессарабке.
      - На рынке хватает цветов. Получше твоих.
      - Я стану возле входа в рынок.
      - Ах, - сверкнул глазами Борис Сергеевич, - какая ты стыдливая стала... Великая примадонна!
      Таисия Григорьевна молча проглотила оскорбление. Голова болела все сильнее.
      - А деньги на метро у тебя есть?
      Он вытащил из кармана несколько медяков.
      - Хватит.
      ...Они сидели рядом в полупустом после часа "пик" вагоне, Таисия Григорьевна нежно держала на коленях букетик роз. Этой парой можно было залюбоваться, так сочувственно посматривали они друг на дружку.
      Поезд прыгнул на мост над рекой, открыл глазам немногочисленных пассажиров прекрасную картину: могучие воды Днепра, кипевшие внизу, снующие катера и баржи, песчаные косы, пляжи Левобережья и высоченные, ослепительно зеленые в лучах утреннего солнца склоны гористого правого берега, к которому они приближались.
      Вышли на Крещатике и направились к крытому рынку. Борис Сергеевич оставил Таисию Григорьевну возле входа в рынок, а сам отошел чуть в сторону, откуда было удобно за ней наблюдать.
      Роз у Таисии не покупали. Люди проходили мимо, словно не замечая их. Срезанные ранним утром на даче, они возле метро "Левобережная" еще сохраняли свежий вид, но после жаркого вагона, после солнца нежные лепестки начали увядать.
      Борис Сергеевич осмотрелся, разыскивая глазами автомат с водой. Массивный железный шкаф со стаканами увидел на противоположной стороне площади, лавируя среди машин, перебежал к нему. Нащупав в кармане копейку и бросив ее в щель автомата, терпеливо стал ждать, пока наполнится надтреснутый стакан. Потом двинулся с ним назад.
      Когда снова пересек площадь, увидел, как жена вдруг отвернулась лицом к стене и, пряча перед собой цветы, делает вид, что рассматривает витрину.
      Что же напугало ее?!
      И вдруг Борис Сергеевич остановился как вкопанный: к Таисии приближалась бывшая подруга, хористка театра Лиля. Он увидел, как закачалась возле жены высокая прическа хористки - маленькая, низенькая, похожая на колобок, Лиля ходила на высоченных каблуках и выкладывала на голове целую башню из искусственных волос.
      Таисия повернулась к Лиле, и Борис Сергеевич понял, что жена, несмотря на все ухищрения, попалась. Издалека он, конечно, не мог разглядеть улыбки на ее лице, но догадался об этом и словно физически ощутил, как тяжело Таисии сейчас улыбаться. Он представил себе, как переживает она, что эта "безголосая и бесталанная Лилька", которая тем не менее продолжала работать в театре, увидела ее с цветами у рынка. "Как же она выкрутится, бедная Тася?!" - подумал с болью.
      Он словно услышал охи и ахи, вопросы, которыми Лиля засыпает Таисию: "Как живешь? Наш театр совсем забыла? Или думаешь возвратиться? Что это за розочки? Ах, какие прекрасные цветы! Зачем тебе розы, ведь у тебя на даче есть свои? Боже, какая прелесть, какая нежность!"
      Борис Сергеевич хотел уже подойти и увести от Лили жену, когда вдруг увидел, что Таисия протянула букет хористке. Он представил себе, как это происходит.
      "Да ты что, Тасенька!" - "Бери, бери!" - "Ты же себе купила!" - "У меня в саду, есть. Это мы с Борисом ехали погулять в центр, а ты знаешь он какой, до сих пор влюблен, как мальчишка! Купил мне букет... Только что отошел, воды выпить..." - "Так это же тебе подарок!" - "Ничего, ничего, бери!" - "Ну что ж, спасибо, Тасенъка. Ах какие прекрасные розы! Ты все же заглядывай в театр".
      Борис Сергеевич осторожно поставил стакан с водой на пустой ящик под кирпичной стеной рынка.
      - А вот и мой Боря!
      Лиля кивнула Борису Сергеевичу, который приближался, игриво взмахнула рукой, и через секунду ее пышная прическа закачалась в толпе. Хористка не любила и всегда избегала острого на слово Таисиного мужа.
      - Ты что же сделала? Отдала этой вертихвостке!..
      Еще когда жена вручала букет Лиле, Борис Сергеевич снова мысленно обшарил каморку на даче, где складывал пустые бутылки. Там хоть шаром покати.
      Голова разваливалась, была чугунно-тяжелой.
      - Знаешь, - тихо произнесла Таисия Григорьевна, - поедем к Моте. Неужели не даст?
      - В долг не даст! - вздохнул Борис Сергеевич. Он уже пробовал как-то подлизаться к продавщице, но безуспешно. Она узнавала его только, когда приносил наличные. - Лучше заглянем к Андрею, здесь недалеко. Займу десятку до пенсии. Не застану дома, у его Аллы попрошу. - Борис Сергеевич снова вздохнул: - Хотя так не хочется к ним идти!
      Они стали проталкиваться среди толпы покупателей, оглушенные базарным гулом, ослепленные яркими красками летних прилавков.
      Справа висели громадные мясные туши, возле которых в белых, запачканных кровью халатах орудовали продавцы; впереди, куда только проникал глаз, красовались горы свежих огурцов, помидоров, венички петрушки и укропа, золотые россыпи молодой картошки, последние, еще прошлогоднего урожая, яблоки, поражавшие прозрачной желтизной, словно вылепленные из воска для бутафорской витрины, и рядом - первые зеленые скороспелки. Слева за ними - неуступчивые смуглые торговцы с орехами, инжиром, привялыми мандаринами и лимонами с далекого Кавказа. Но все это богатство бледнело в сиянии радуги, пылавшей в глубине рынка: гвоздики всех цветов, розы, первые георгины и остроконечные гладиолусы, которые красным, желтым, белым пламенем вспыхивали над прилавками и в проходах между ними.
      Вдруг Борис Сергеевич увидел Крапивцева. Сосед стоял в белом халате, закрытый чуть ли не до груди горками тугих помидоров и ярко-зеленых, покрытых твердыми пупырышками огурцов. Рядом на весах лежали краснобокие яблоки.
      Залищук не утерпел, чтобы не подойти. Крапивцев переговаривался с покупательницей и не сразу заметил его. Борис Сергеевич, стоя в стороне, прислушивался к этой обычной базарной перепалке. Женщина, чуть не плача, просила продать яблоки подешевле.
      - Три, - упрямо повторял Крапивцев.
      - Да мне несколько штук. Для больного.
      - Три рубля за килограмм. Мне все равно для кого, - не уступал Крапивцев.
      Борису Сергеевичу надоело ждать окончания этого торга, и в разноголосый шум рынка вплелся и его зычный голос:
      - И не просите, гражданочка, не отдаст он дешевле, я знаю.
      Загоревшее лицо Крапивцева вытянулось. Глубоко посаженные глаза, казалось, спрятались под надвинутый козырек фуражки.
      - А-а-а! Привет!
      - Эх, вы, - с упреком произнесла женщина, обращаясь почему-то к Борису Сергеевичу, словно он был причиной ее неудачи, - совести у вас нет. - Бросив еще раз взгляд на яблоки Крапивцева, она отошла к другому продавцу.
      Залищук пожал плечами.
      - Слышал, Поликарп, это тебя касается.
      К ним приблизилась Таисия Григорьевна. Крапивцев заулыбался, и глаза его как будто снова вынырнули на свет.
      - Привет, соседушка. Поторговали?
      В вопросе была спрятана глубокая ирония, и Залищук испугался, как бы Таисия, не поняв ее и приняв добродушный тон Крапивцева за чистую монету, не вздумала вдруг занимать у него деньги.
      Но жена - Борис Сергеевич сейчас гордился ею - так беззаботно улыбнулась, словно в ее кошельке было полно денег.