Диаспора

      — Так вы все еще хотите остаться на Ларданаре?
      — Да, — выдавил из себя тот и снова опустился к подножию каменного обломка. — Мне просто некуда больше идти...
      — Пожалуй, ты прав, парень.
      Господин Верховный Посвященный, как простой смертный, устало опустился на землю рядом с Кириллом и сочувственно посмотрел на него.
      — Я поговорю, где надо, о виде на пребывание для тебя. А пока — побудешь при Доме. Поправишься немного. Заодно и дождешься, когда Торговцы вернутся с Аррики. Но сначала поваляешься в нашем лазарете — тебе здорово досталось...
      Он отвернулся и стал смотреть на далекие отроги Ларданара. Оттуда шли глайдеры — сразу четыре. И рев их двигателей уже перекрывал стихающее эхо взрыва, бродившее вдалеке.

* * *

      Кириллу действительно досталось: только он это понял не сразу. Сначала он отнес навалившиеся на него слабость и апатию к обычной нервной реакции на выполненное опасное задание и на ранения — хоть и не совсем уж пустяковые, но не самые страшные из тех, что пришлось ему повидать в своей — относительно короткой еще — жизни.
      Казалось, такое ощущение у него бывало всегда — после боя или после возвращения с задания. Не радость выжившего в сражении и не упоение победой, а какое-то тяжкое ощущение потери чего-то в себе.
      Теперь все обернулось куда как хуже.
      На редкость медленно и болезненно сходили на нет его «царапины». На редкость долго не отпускала его странная, «нездешняя» слабость — точнее, неумение найти в себе силы, мобилизоваться, собраться для выполнения даже какого-то совсем простенького дела. На редкость сильно по ночам душила странная тоска о чем-то, так в жизни и не случившемся.
      То, что Фальк, временами наведывавшийся в Дом и всякий раз приглашавший Кирилла на чашку чая, объяснял теперешнее его состояние последействием примитивно организованной телепортации, мало его утешало, как мало утешает наркомана сознание того, что происходящее с ним — всего лишь результат действия сравнительно простого по составу препарата. Фальк это понимал и серьезной работой Кирилла нагружать не спешил. Молча и снисходительно улыбался благоглупостям, которые тот временами, кажется, говорил — вроде вопроса о том, почему в Домах не прерывают страдания безнадежных пациентов («Ну, не ядом, так просто „Калашниковым“, — сорвалось у него как-то. — Тысяча второй модификации... Ведь мучаются же...» — «Ну, как ты скоро поймешь, — уклончиво ответил Фальк, — „Калашников“ здесь излишен»).
      За три с лишним недели, проведенные в стенах Серого монастыря, Кирилл успел дослужиться от помощника садовника (сукку, кстати сказать) до ассистента старшего медбрата.
      Старшим медбратом — командиром всех двух десятков людей и дюжины сукку, составлявших здешний парамедицинский персонал, — оказался мрачноватый и вечно озабоченный хозяйственными делами Готфрид Грабер. Этот персонаж пребывал в уверенности, что сам он всегда лучше выполнит то, что поручает своим подчиненным, что и стремился всякий раз продемонстрировать на практике. Понятно, что на нормальную, человеческую жизнь времени у него не оставалось, и пребывал он в состоянии постоянного недовольства и раздражения. В отношении Кирилла, впрочем, он проявлял некоторые признаки сдержанности. Николаев вроде ходил в любимчиках настоятеля, и дело явно шло к тому, что быть Кириллу рано или поздно Посвященным.
      На то указывало многое. Например, если для всех остальных ассистентов неким профессиональным минимумом предполагалось всего лишь хорошее знание их прямых обязанностей, то для Кирилла Фальк устроил несколько своего рода экзаменов по основам биологии и медицинского обслуживания ранарари. Экзамены эти, принимавшиеся в присутствии медицинского корпуса Дома — четверых специалистов-землян из Посвященных, и полудюжины Хозяев, чинно и молчаливо восседавших на своих насестах, — порядком встряхнули Кирилла. У него проснулся некоторый интерес к происходящему вокруг. Правда, странный, замешанный на жалости и сострадании.
      Здесь — в Доме Последнего Изменения — было кого жалеть и кому сострадать. На глазах Кирилла протекал мучительный процесс расставания Хозяев планеты с их обликом и разумом. Он мог видеть его словно в ускоренном показе — переходя из одной огромной палаты в другую. От неофитов Дома к покидающим его навеки «кулям».
      В первые дни ранарари, прибывавшие сюда, ничем не напоминали больных. Единственное их отличие от вполне нормальных особей — от тех же «профессоров», как окрестил Кирилл про себя командующих жизнью Дома и ходом лечения пациентов «чертей», — состояло в том, что периодически сначала раз в два-три дня, а затем все чаще и чаще, вместе с их ежедневным рационом — чем-то желеобразным и высококалорийным в сочетании с прорвой разнообразных семян и орешков — подавали прозрачный как слеза раствор «пепла». Приготовление этого раствора было прерогативой «профессоров» и лишь временами к этому простому таинству допускались Посвященные.
      Концентрация раствора плавно повышалась, а порции съестного так же плавно убывали. И орешков становилось все меньше, и еда подавалась уже не шесть раз в сутки, а четыре, три, два...
      Пациенты становились все менее активны. В палатах неофитов царил постоянный шорох от взмахов крыльев ранарари, перелетающих с насеста на насест, беспрерывно слышалось их гортанное, каркающее чириканье. Неофиты кучковались в салонах отдыха перед окнами здешнего голографического «Ти-Ви», задумчиво бдели над какими-то своими играми-головоломками, даже, похоже, как-то по-птичьи ссорились между собой. Но становились все тише и тише.
      В палатах, куда переводили пациентов второго-третьего месяца пребывания в Доме, уже почти не требовалось присутствия «профессоров», разнимавших шумные конфликты неофитов. Здесь царили покой и полумрак, прерываемые редким, апатичным обменом какими-то меланхоличными, судя по всему, репликами, и изредка шелестели листы писем. На этой стадии пациенты предпочитали писать письма.
      Впрочем, вряд ли их правильно было называть пациентами. Кирилл уже давно понял, что здесь — в Доме Последнего Изменения — никого не лечат. Здесь провожают. Прощаются. «Сюда их свозят, чтобы, наверное, не натворили чего...» — вспомнил он слова Карин.
      В палатах поздних стадий Изменения уже появлялись лежанки. Ранарари — ветераны «пепла» — сгорбленные и начинавшие уже линять, менять свой кожный покров, плохо удерживались на стальных жердочках-насестах, все чаще и чаще занимали место на странного вида, смахивающих на тюремные нары в три этажа ложах. У них начинали атрофироваться крылья.
      Те из «чертей», кто провел в Доме с полгода, уже и вовсе не напоминали ранарари. С каким-то подобием ластов, заменяющими им крылья, лишившиеся той пары конечностей, что заменяли им руки — кривые, истонченные в кости их рудименты втягивались в нутро этой новой преображенной твари, — они были уже почти неподвижны. Совершенно лишались речи.
      А затем — в начале второго полугодия своего Изменения — превращались в «кули». Плотная, кожистая оболочка погребала в себе все, что оставалось от усохшего и деградировавшего Хозяина. Исчезали остаточные признаки каких-либо внешних органов, затихали все жизненные процессы. Только странная, чем-то напоминающая дыхание пульсация сотрясала эти серые кожаные мешки. Все реже и реже. Потом и она затихала.
      Тогда очередной «куль» сносили в прохладный подземный этаж Дома. Там их должно было накопиться много. Но когда Кирилл заглянул в это сумеречное помещение, то увидел, что оно почти пусто. Лишь десятка два «кулей» было разложено по вытянувшимся вдоль стен лавкам. Ну да... Он опять вспомнил слова Карин: «Их увозят. В Запретные рощи...»
      Скоро он узнал, что этих предстоит увозить ему...
      Воспоминание о Карин стало, пожалуй, первым признаком выздоровления, приходящего к нему. Впервые за много дней он ощутил не ту — запредельную, «нездешнюю» — а вполне человеческую, но оттого не менее острую тоску. Сосчитал дни до встречи. И увидел Карин во сне.

* * *

      Этой ночью он проснулся от пения. Он долго не мог сообразить, что происходит и откуда несется этот странный, низкий, почти неслышный, но исполненный внутренней гармонии и силы звук, что исторгал из себя невидимый хор, и только спустя вечность, как ему показалось, узнал его.
      Кирилл лихорадочно накинул на плечи форменную куртку и, поначалу бестолково пометавшись по лабиринту коридоров, определил наконец, откуда идет звук. Пели в часовне. Точнее, в том подвальном зале, который, неизвестно почему здесь именовали часовней. Ему это место больше напоминало морг.
      До этого Кирилл ни разу не замечал, чтобы кто-нибудь из пациентов или персонала «хосписа» проявлял особое желание спускаться туда — в сероватый сумрак, где в вечно тусклом свете, падающем из узких, под самым потолком окон-бойниц, на длинных голых столах лежали, словно каменея, жутковатые «кули» коконов. Но сегодня все обитатели этого странного монастыря-клиники были здесь. Люди и сукку молча теснились у черного хода, а Хозяева планеты застыли там — внутри, вдоль стен. Здесь были все пациенты. Принесли и положили — прямо на пол даже тех, что уже не могли ходить сами. И все они пели. Точнее — рождали где-то внутри себя этот вибрирующий, до мозга костей пронимающий звук, что поднял его с койки.
      «Прощаются... — сообразил Кирилл, остолбенело уставившись в тусклую мглу часовни. — Гос-с-споди, да это же они прощаются так... Мне же их утром увозить — „кульки“. Меня ж Грабер предупреждал, чтоб вставал пораньше... Груз в рощу...»
      Грабер был легок на помине. Появившись неожиданно за спиной Кирилла, он схватил его за локоть, оттащил в сторону от прохода и энергично зашипел в ухо:
      — Хватит на панихиду зевать! Они кончают скоро. Быстро приводи себя в порядок и подводи кар к центральному выходу... Они сами будут укладывать эти... эти... Учти — там, в роще, тебя сам настоятель будет контролировать. Стремянку не забудь!

* * *

      «Они», действительно, сами заботливо уложили угловатые коконы в разбитый на ячейки кузов. Но вот там — в роще — доставать их из кара и доводить обряд до конца Кириллу пришлось уже самому — точнее, на пару с Фальком. Двое «чертяк» — один сопровождавший жутковатый груз, другой — встречавший его вместе с Фальком на месте действия, отошли в сторонку и то ли торжественно, то ли скорбно созерцали финал церемонии, начатой в часовне.
      Кириллу почему-то казалось, что «роща» — это всего лишь иносказание, за которым стоит что-то вроде крематория или обычного погоста. Но то, что он увидел, оказалось настоящей рощей, правда, одного-единственного дерева. Оно, это дерево, прорастало сотнями стволов из огромной сети корней, воздевая руки голых ветвей к начинавшему наливаться хмурым утренним светом небу, и там снова сливалось само с собой в непроходимой чащобе единой, гигантской и голой кроны. И роща эта жила. Зыбкое, едва заметное содрогание-шорох гуляло по ней.
      «Как осина, — подумал Кирилл, — дрожит без ветра... „Иудино дерево“... А здесь — „Запретное“.»
      — Узнаешь? — кивнул Фальк на четко обрисовавшиеся перед ними причудливые и жуткие силуэты.
      — «Запретное дерево»?.. — устало вымолвил Кирилл. — Это из него получают «пепел»? У него совсем нет листьев?
      — Нет, не из него, — нервно дернул щекой Фальк. — А листва у них просто опадает в этот сезон. У него, точнее, — это ведь одно дерево... Все как на эмблеме. Пошли — буду учить обряду. Заключительному.

* * *

      Заключительный обряд оказался достаточно трудоемким и прозаичным. Временами, несмотря на торжественность момента, Кирилл ощущал какое-то, близкое к омерзению, внутреннее содрогание.
      Фальк по каким-то приметам, понятным только ему одному, выбирал нужный ствол, и они вместе устанавливали близ него стремянку. Затем возвращались к кару, чтобы взять очередные два-три «куля», относили их к стволам, и Кирилл забирался наверх, по пояс уходя в сплетение голых сухих ветвей кроны. Фальк подавал ему снизу «куль», а Кирилл крепил его в обозначенной желтым флюоресцирующим пятном (он так и не понял — специально поставленным или естественным) развилке.
      В этих развилках, аккуратным венчиком вокруг желтого пятна, дерево загодя своеобразной розеткой выбросило из себя тонкие, робкие на вид побеги — то ли лианы, то ли щупальца, вяло обвисавшие к земле. Но оказались они прочными, словно внутри них пролегали стальные тросики. Именно этими зеленовато-серыми канатиками и надо было укреплять коконы в кроне.
      Сначала Кирилл никак не мог приспособить их на поверхности коконов, но потом сообразил, для чего на «щупальцах» растут изощренной, садистской какой-то выделки крючочки, и стал смело вонзать их в серый, шероховатый пергамент «кулей». При этом, однако, его не покидало чувство совершаемого святотатства, причинения боли... Бросив взгляд на один из уже подвешенных коконов, он с ужасом понял: побеги-щупальца, не мешкая, начинали свою похоронную работу. На глазах наливаясь тугим соком, они сжимали, стискивали в своих сладострастных объятиях, врастали в воплотившие в себе саму смерть коконы... Те из них, что висели еще в бездействии, теперь тоже — медленно, с хищной неторопливостью минутной стрелки часов — начали напрягаться, образуя неподвижно-стремительный изгиб, направляющий их к этим новым, жутким плодам, появившимся по соседству с ними. И когда, влезая очередной раз по ступеням стремянки, Кирилл ощутил неожиданное прикосновение холодного, упругого «щупальца» к лицу, он невольно отшатнулся, едва не потеряв равновесие...
      Фальк никак не реагировал на все это, наблюдая за новичком с горьковатой усмешкой.
      — Ну вот... — облегченно вздохнул он, когда последний «куль» занял свое место в простирающейся над ними кроне. — Пройдемся немного. Сейчас они, — он кивнул в сторону неподвижно застывшей на опушке пары наблюдателей, — поднесут нам по чарке и все: «комм нах хаузе»... Лесенку не забудь погрузить — идиотский порядок: ее бы здесь и хранить — у меня тут домишко просторный... Осторожно...
      Он удержал Кирилла — тот чуть не ступил в странноватое — черное, словно выгоревшее — неправильной формы кольцо, сотканное из непонятного тлена, на палой листве под ногами. Еще несколько таких колец можно было заметить тут и там — если присмотреться. Фальк и сам отступил на шаг. Потом машинально поднял взгляд на крону над головой. Следуя за этим взглядом, Кирилл тоже запрокинул голову — посмотреть, что там — вверху. Дерево, под которым они стояли, было, судя по сделанной на стволе отметине, из тех, которые приняли свой страшноватый груз где-то с месяц назад. Теперь там — в развилках ветвей-сучьев этой части рощи — не было ни одного «куля». Вместо них из бывших «розеток», окаймленных иссохшими остатками лиан-щупалец, стремились к небу новые, молодые ветви.
      — Это... — Кирилл кивнул под ноги. — Это — все, что от них остается?
      Фальк бросил на него косой взгляд.
      — М-да... В некотором смысле это то, что остается от них... Здесь работал еще твой предшественник... Смышленый малый. Очень.
      «Господи... — подумал Кирилл. — Вот, значит, как... Вот что суждено каждому из них... Стать деревом. Его плотью... Как там — у кого-то из старых авторов — про человека, которого заживо поедает крокодил: „...живою плотью в живую же могилу уходя“...» Его замутило.
      Где-то высоко — за кроной рощи — в небе перекликались Ангелы — бестолково и красиво.
      — Ну и как тебе нравится здесь работать? — спросил Кирилла Фальк как-то в их третий или четвертый приезд в рощу.
      Особого желания говорить об этой работе у Кирилла не было. Особенно в этом зыбком, тревожном месте. Он хмуро продолжал прилаживать тяжеленные «кули» к развилкам-розеткам, уже привычно забрасывая их через плечо, когда приходилось перетаскивать стремянку с места на место, и не обращая внимания на неподвижных и безмолвных наблюдателей. Трепетный шорох, пронизывающий рощу, неприятной дрожью проникал в него самого, не давал сосредоточиться... «Иудино дерево», — вспомнил он еще раз.
      — Да так — жалко их... — пожал он плечами, разглядывая крону над головой.
      Он заметил, что черешки «розеток», к которым он приторачивал привезенные в прошлые заезды «кули», уже тоже — как и лианы-щупальца — проросли в них, набухли, наполнились соками. Его передернуло.
      — «Жалко»... — Фальк усмехнулся. — Ты — дозреваешь... Я вижу, тебе уже не очень нужен «Калашников»?..
      — Зачем на них «Калашников»? — Кирилл пожал плечами. — Им и так — конец. Уже, наверное, скоро... Я раньше все думал, почему их мало так, почти нигде нет? А теперь — все ясно... Да ведь вся эта Инферна — один сплошной хоспис... Вся их структура только на нас — наемниках и держится... На Диаспоре. На людях и сукку... Только что...
      — Только — что? — чуть вопрошающим, ироничным эхом отозвался Фальк.
      — Только что же это получается?.. — Кирилл, стоя на стремянке, взглянул на Фалька сверху вниз, словно удивленная птица. — Мы... Мы поддерживаем структуру Инферны. Уже мы, а не они сами! Мы — люди! Те самые люди, чью планету они превратили в колонию! В сырьевой придаток!.. Их самих скоро вообще не станет, а машина эта будет продолжать крутиться... Работать против Земли, против людей, что остались там... Против наших же отцов, матерей, детей...
      Фальк косо улыбнулся.
      — Не торопись заглядывать вперед... У нас и самих не все в порядке... с совестью... Конечно, они нам — «компьюспид», так ведь и мы им...
      Кирилл стиснул зубы — болезненная, давно выталкиваемая им из мозга догадка вернулась к нему.
      — Ты хочешь сказать...
      — Я хочу сказать — вспомни, что вез кораблик, на котором ты прибыл в этот рай? И еще — где ты видел или слышал, чтобы «пепел» производили в пределах Инферны?
      — Это... — Кирилл словно поперхнулся. — Об этом здесь не говорят ничего — совсем ничего...
      — Об этом ничего не говорят среди людей, мой мальчик, — почти ласково улыбнулся ему снизу — от подножия ствола — Фальк. — А вот если бы ты побольше говорил со своими пациентами... Они, знаешь, становятся весьма разговорчивы на одной из стадий... Для них это вовсе не секрет. А для Фронды — в ее нынешнем положении — считай, великое благо... Уже второе поколение людей там живет на доходы от контрабанды «пепла»... Вот так-то. Они разрушили нас, мы — их. Вот такой межцивилизационный контакт вышел...
      — Подло все это... — глухо сказал Кирилл и, как-то неловко горбясь, стал спускаться с лестницы. — Но почему они не сопротивляются? Они же ведь понимают... Должны понимать...
      — Понимают. Они и вправду все понимают... — Фальк горьковато усмехнулся. — И ты скоро поймешь... Теперь ты узнал почти все необходимое, чтобы понять... Точнее — увидел. Но, знаешь, говорят так: «Когда в голове нет мыслей, глаза не видят фактов»... Твой предшественник был сообразительнее... Ну, впрочем, и ты дозреваешь... У тебя сейчас будет время заехать сюда не по службе, а так просто — недели через три... В сезон Ангелов. Когда точно — я тебе звякну. Только приезжай до рассвета — как на рыбалку...
      Он помолчал немного.
      — Вот что... Пора мне поговорить с господином федеральным следователем серьезно. На прощание. Пригласи его в рощу — вместе с собой. Устроим небольшой э-э... пикник. В честь, так сказать, вашего посвящения. Пусть захватит что-нибудь в этом смысле... И еще пусть обязательно не забудет корм для Ангелов! Большую пачку. Пусть приедет — и увидит. И ты увидишь...

ЭПИЛОГ

      Кай не забыл ни про печенье для странных птиц, ни про бутылку хорошего виски. Кирилл очень кстати вызвал его — в день отгула. Удалось предусмотреть даже барбекью и корнишоны. Они втроем (наблюдателей от Хозяев в этот раз окрест видно не было, должно быть, так и было надо) устроили костерок в расщелине между валунами у опушки рощи. Поставили на тлеющие уголья мангал, выпили по первой.
      — Ну, вы, я вижу, дозрели, господин кандидат в кладбищенские смотрители, — Кай кивнул Кириллу и положил себе на пластиковую тарелку пару кусков аппетитного на вид филе, — и вы, господин Посвященный, для того, чтобы просветить непосвященного.
      — Дозрели. С вашей помощью, господин следователь, — с каким-то мрачным удовлетворением согласился Фальк и, проглотив содержимое второй стопки, хрустнул огурчиком. — Хотя и сами могли б умом дойти... Кладбище, говорите... Погост. Последнее воплощение... Х-хе... Куда, спрашиваете, они потом деваются? Да никуда... — Он повел рукой в сторону таинственно шепчущей рощи. — Вот этак и висят. Не иссыхают и не гниют. И птички их не трогают. Так вот и висят...
      Он налил по третьей.
      — Дозревают... Превращаются. Трансформируются...
      Кирилл встал. Провел рукой по глазам.
      — Как?! Это?.. Эти...
      Фальк рассыпался беззвучным смехом.
      — Это! Это самое, друг мой! Эх вы все — новенькие... Кладбище.. Посмертное перерождение... Да эти коконы — никакие не трупы! Роща и не думает ими питаться — наоборот, это она их питает... Обменивается с ними гормонами, метаболитами... Такой у них цикл... Она сезон — зеленая, запасает сахара, белки... А сезон — голая. Тогда ей коконы необходимы — иначе ни дерево цикл не закончит, ни кокон... Регуляторы роста и все такое... Коконы — они коконы и есть! Мешки для куколок... Были «черти», стали — куколки... Ангельские куколки!
      — Ангельские? — Кирилл в остолбенении уставился на Фалька.
      — Ну конечно! Конечно и именно!!! Ангельские!!! Ты же сам не хуже меня знаешь, как строение и физиология «чертей» похожи на строение и физиологию земных насекомых! На строение и физиологию вида с полным метаморфозом! Ну там — плюс-минус лапоть... А если так, то и весь их жизненный цикл должен быть чем-то вроде того, что мы у какой-нибудь бабочки-капустницы видим. Ну так он действительно такой и есть! Ангелы — это их финальная стадия. Или — наоборот — исходная, первоначальная, если хочешь... Да ты и сам сейчас увидишь...
      И Кирилл увидел — ждать пришлось недолго — как серый, сморщенный кулек кокона, тот, что висел на стволе, который высился поближе, у самой опушки, начал преображаться. Он стал сначала робко и медленно, а затем все быстрее и увереннее — расправляться, словно кто-то невидимый вдыхал в него воздух. Расправился, сделался каким-то странно асимметричным то ли плодом, то ли воздушным шариком, затрепетал на несуществующем ветру и вдруг начал выпускать, исторгать из себя нечто. Нечто, сверкнувшее в лучах рассвета радужным разворотом крыльев и точеными, изысканно прекрасными формами...
      Что-то во всем этом было такое, что Кирилл и сам ощутил свое единение с происходящим, свое в нем участие... Он сделал шаг вперед — к охваченному трепетом дереву — потом другой, третий... Волосы на затылке его зашевелились.
      Ему показалось, что в нем самом и внутри всего великого кристалла мироздания грянула какая-то нечеловеческая музыка... Аккорд...
      Белое, словно из призрачной, дыму или тени подобной плоти рожденное кольцо, морщась и скручиваясь, сошло с плеч явившегося миру творения и медленно, нехотя легло к подножию ствола — теперь вдруг застывшего, словно струной вытянувшегося в каком-то сладостном напряжении.
      «Потом оно потемнеет, — подумал Кирилл. — Станет черным. Распадется. В него нельзя будет ступать до того...»
      Он сделал еще один шаг...
      — Не спугни... — глухо окликнул его Фальк.
      Но и сам шагнул следом. На метр-полтора отстав от него, двинулся к роще и федеральный следователь.
      А невероятно прекрасный Ангел взмахнул — чуть неумело еще — радужными крыльями, оторвался от ветки, с которой так долго был единым целым, перепорхнул — недалеко, на веточку повыше — и, нахохлившись, замер там.
      — Просыхает... — уважительно пояснил Фальк и потянул обоих своих спутников за рукава. — А теперь пошли, пошли... Ходу отсюда!!!
      Теперь уже вся роща трепетала, содрогалась под невидимым напором тысяч стремящихся к новой жизни сущностей. И уже не запредельные — на грани восприятия — аккорды неслышимой музыки — куда там! — урагану подобный хорал, призрачный и немыслимо могучий одновременно, рушился на них, заполнил вселенную, возвещая приход в нее все новой и новой красоты и гармонии...
      Все новые и новые Ангелы — каждый сверкнув в занимающемся рассвете — рассаживались в черно-белом, гротескном сплетении ветвей.
      — Ходу!.. — продолжал подгонять спутников Фальк. — Ходу! Шашлык — в кулек, бутылки — в рюкзак, и — ходу! Теперь, Кирилл, у тебя, считай, суток трое отгула — пока вся эта канитель не закончится... О них теперь старшие позаботятся... Унесут их... На это у них, слава богу, ума хватает. А может — инстинкт...
      — К-куда унесут? — Кирилл спотыкался о кочки и все оглядывался, оглядывался на то — остающееся позади...
      — Да в птичники наши, будь они неладны — не успеваем строить их — куда же еще?! — с досадой отозвался Фальк, поджидая, пока замешкавшийся Кай отряхнет замаранную брючину и догонит его. — Раньше, понимаешь, пока их много было — «чертей» нормальных, не на «пепле» сидящих, — так у них они при семьях жили... Ангелы... По одному, по двое... А те, что побогаче — так целые выводки содержали... В основном — предков своих. Целую, так сказать, родословную и генеалогию в живом виде... Благо — есть они не просят, так только — балуются, гадить не гадят. Место разве что занимают, так зато э-э... услаждают душу... А сейчас, когда они через «пепел» этот в Ангелы все подались, так приходится фермы для них заводить, для бесхозных... А то их ведь ни одна зар-р-раза не берет! И перестрелять их всех к чертовой матери нельзя. Еще слишком много взрослых «чертей» на планете — не позволят. Да и накладное получится дело. Этически сомнительное к тому же... Но и в дикости их нельзя оставлять... Передохнуть они сами не передохнут — и не сомневайся! Но безобразничают страшно — игруны ведь! Проходу от них не будет. И так уже: машину где попало не поставишь, вещей нигде без присмотра не оставишь — упрут. Просто так — поиграться. Поиграют и бросят, где-нибудь за тридевять земель. Это же детство у них. Вечное детство... Хотя, с другой стороны, если, конечно, вдуматься...
      Они остановились уже на солидном расстоянии от стремительно порождающей все новых и новых обитателей рощи.
      — Так они разумны все-таки или нет? — раздраженно спросил вконец запыхавшийся Кирилл. — Они хоть прошлую жизнь помнят?
      В небе над ними кружили, сбиваясь в стаи уже сотни бесхозных Ангелов. Не новорожденных — вполне взрослых. Тех, что еще в ночь тянуло сюда со всех уголков неба Инферны. Иные — из тех, что были, видно, полюбопытнее, ныряли вниз, приглядываясь к двум запыхавшимся чужакам. Некоторые — робко еще — пытались привлечь к себе их внимание.
      — У них не в разуме дело, — с досадой отмахнулся Фальк. — И былую жизнь они вроде бы помнят, но не так совсем, как если бы «чертями» оставались... Так говорят... Все это им ни к чему... Существа вечные, без потребностей — только печенье трескать здоровы. А так — живут в свое удовольствие, движимые исключительно озорством и любопытством. Только множатся иногда. Для этого улетают на Острова. Редко-редко. Раз в сто лет, наверное. Это ты у ученых мужей спрашивай. Ну а яйца Ангелов вы видели. Они приносят их в себе — на Аш-Ларданар. И все это у них — только на свободе. В неволе — ни-ни. В курятнике в смысле... Так что это хорошо — что мы их по курятникам... А то редко, не редко, а когда их теперь кругом такая прорва... Ведь уже действительно почти все население планеты скоро в ангелочков перекачаем.
      — Перекачаем... — повторил Кирилл. И сбился с мысли. — А яйца эти... — начал он. — Так их... Так в них...
      — Так что и множатся они теперь много чаще, — мрачно продолжил Фальк. — Совокупляются там — на Островах... Это фаза развития у них такая, для, понимаешь, любви, возвышенных чувств... И кладки яиц. А яйца развиваются в новых Ангелов — если их не покупают Хозяева. А вот тогда, когда они попадают к ранарари, к «чертям», тогда они начинают развиваться по-другому... Несколько лет служат советниками семьи, руководят ее жизнью, а затем отдают последний приказ и... продолжают жизнь уже внутри ранарари.
      — M-м... Они что — заглатывают его или как? — осведомился Кай.
      — О, это довольно интересный обряд... Для того чтобы м-м... принять яйцо Ангела в себя, у ранарари есть физиологические механизмы... Они ничему, что мы имеем у людей и других тварей, не соответствуют. Вживление происходит понемногу, несколько недель подряд. В великой тайне, между прочим. Происходит прорастание нервной системы ранарари в этот белковый суперкомпьютер... Считается, что в этот период на ранарари, вынашивающего яйцо, снисходит неслыханная премудрость. Ну а еще через несколько месяцев яйцо рассасывается. Трансформируется в эмбрион. В один или в несколько... И на свет появляются маленькие ранарари — ящуренки... После чего все органы системы размножения отторгаются и очень быстро исчезают.
      — Значит, ранарари — это... — почесал в затылке Кирилл.
      — Это — личинки. «Черт» только тогда, когда в определенное состояние придет, дозреет — закукливается — сам видел, как это у них происходит. Это — не болезнь, не смерть — переход между стадиями. А из кокона появляется имаго — Ангел... А уж тот сотню-другую лет полетает-полетает, найдет себе друга или, соответственно, подругу, да яичко и отложит... А из яичка — снова молоденький «черт» вылезает, симпатичный такой ящуренок... То есть я понимаю, что они — насекомые, но и от динозавров у них что-то все же есть — согласись... Ну а мы его тут же — «пеплом», «пеплом»...
      — Так «пепел»... — растерянно произнес Кирилл... — Это ведь...
      — Господи, долго до тебя доходит... — устало вздохнул Фальк, извлек из рюкзака виски и стал разливать по слегка помятым при отступлении разовым стаканчикам.
      Дикие Ангелы уже вовсю вились вокруг них.
      — «Пепел» — это фактор превращения! — вразумил Кирилла Фальк. — Аналог какого-то гормона. Целого набора гормонов этих тварей. Его напоследок выдала земная наука. Совсем, правда, для других целей. Недаром тогда — в период первоначальных конфликтов, корабли Друзей, что якобы потерпели аварию, похищали и прятали... «Пепел» запускает программу превращения «черта» в Ангела. Вот так. Оттого он для них и наркотик — он же реализует, исполняет их самое заветное желание: завершить свой первый жизненный этап — тягостный и полный забот, неисполнимых желаний — и воплотиться в сущность вечную, беззаботную, полную радости и веселья. Фаза Ангела — это их рай, понимаешь? Ну вот за рай этот и опрокинем...