Московские сумерки

      – Мне нужно снять концертное платье. Не хотите ли помочь?
      Она повернулась к нему спиной, чтобы он расстегнул молнию на длинном платье. Кожа на шее была у нее белая и гладкая. Он потянул застежку вниз.
      Придерживая платье на груди, она выключила свет в комнате и подошла к гардеробу. Из-за его дверцы донеслось шуршание, и платье упало на пол. Она подняла его и повесила в гардероб.
      – Я думала, вы поможете мне, – донесся ее голос. – Я здесь, у гардероба.
      Серго подошел – она стояла за дверцей совершенно голая. Повернувшись к нему, она сказала:
      – Давай повесим сюда и твою одежду. Засмеявшись, она помогала ему побыстрее раздеться.
      – А что вы смеетесь?
      – Надеюсь, что на этот раз ты примешь все это на свой счет.
      Она повела его к тахте, а у него не выходило из ума проклятое профессиональное подозрение, а что будет дальше: скрытые фотоаппараты, внезапно распахнувшаяся дверь… Его специально подвели к ней – а это первый сигнал охотнику быть настороже. Нет, совсем даже не так. Его повезли в это заведение, а вовсе не к ней. У них и мысли не было, что он так поведет себя. И он уверен, что Турок злился совсем не притворно. Маленький Тамаз и Турок хотели побыть с ним подольше и понаблюдать за ним. Они никак не ждали, что он улизнет с женщиной.
      В ее объятиях все его подозрения мигом улетучились. Ее желание шло поистине от души. Ему вдруг захотелось прошептать ее имя, но он даже не знал, как ее зовут. На ум пришло единственное имя – Ламара, которая не хотела иметь ничего общего с грузином – офицером КГБ.
      Проснулся он перед рассветом и стал одеваться. Она тоже оделась.
      – Я покажу тебе, где стоянка такси, – предложила она.
      Они подошли к двери. Прежде чем выйти, он достал бумажник и хотел положить на стоя деньги, но она перехватила его руку.
      – Я не продажная девка, – сказала она и гневно сверкнула глазами. – Если я полюбила тебя, а ты меня – разве этого мало? Может, это я должна заплатить тебе?
      Он не нашелся, что сказать. Она улыбнулась и поцеловала его.
      Они шли, тесно прижавшись друг к друг. Ночь была тихая и теплая. На стоянке стояли три такси с выключенными подфарниками, шофера стояли рядом, переговариваясь и покуривал. Их голоса разносились далеко по тихой улице. Говорили они о футболе.
      Она остановилась. Он обнял ее и поцеловал, чувствуя ее податливое тело, голое под тонким платьем. Она не сказала, как ее зовут, не спросила его имени, и хотя он и знал, как найти ее, понимал, что раз она не говорит о новой встрече, он никогда не станет искать ее. Но она так ничего и не сказала.
      Она снова поцеловала его на прощанье и сделала шаг назад, не выпускал его руки. Потом улыбнулась, разжала ладонь, повернулась и зашагала прочь.

– 27 —

       Четверг, 13 апреля 1989 года,
      Утро,
       Тбилиси
      Чантурия сначала намеревался сходить к своему приятелю Униани и рассказать о встрече с Тамазом Броладзе, но, подумав, решил, что лучше ничего ему не говорить. Причин сомневаться в искренности Униани он не находил, но даже те «легавые», чья честность вне подозрений, могли устроить ему встречу и беседу в неподходящем месте. Кто-то из местного управления КГБ не решился арестовать маленького Тамаза, и Чантурия не желал, чтобы этот кто-то заподозрил, что ему об этом известно. Если он скажет что-то Униани, то этого, может, окажется достаточным, чтобы тому устроили автокатастрофу, да и над ним самим нависнет серьезная угроза.
      Вместо встречи с Униани Чантурия сам еще дважды неофициально увиделся со старым Тамазом, без всякой санкции и не «в интересах следствия», чем он мог бы оправдать эти встречи. Теперь ему не следует притворяться и вводить людей в заблуждение, будто он по-прежнему заинтересован в распутывании дела об убийстве Хатчинса. Как говорит пословица, «любопытной Варваре на базаре нос оторвали». А его намеревались подкупить, о чем он не может в настоящий момент доложить. Если он скажет, что взятку ему предлагали от имени грузинского сепаратистского движения, то такое признание обернется для него еще большими неприятностями, чем если бы он доложил, что его пыталась подкупить грузинская мафия – а именно так, по сути, и было на самом деле.
      Старый Тамаз откровенно использовал грузинский национализм в своем бизнесе. Но под лозунгом «Свободу Грузии!» он, как догадался Чантурия, понимал нечто другое – он имел в виду свободу заняться тем бизнесом, каким занималась ранее партия, то есть свободу хозяйничать во всей стране.
      Но после того как Чантурия решил не встречаться с Униани, тот сам позвонил ему домой. Он не предложил увидеться вновь, будто сам пришел к выводу о ненужности такой встречи, а позвонил просто так, чтобы попрощаться с Серго перед его отъездом. Но в конце разговора добавил:
      – Я узнал еще кое-что, что и тебе следовало бы знать.
      – Что такое?
      – Твой полковник Соколов когда-то служил в Тбилиси, в начале своей карьеры.
      – Откуда узнал?
      – Мой сотрудник Кавтарадзе, ты его знаешь, помнит его. Он мне сказал об этом после того, как ты покопался в наших досье.
      – И что же он сказал?
      – Совсем немного, он об этом распространяться не хочет, но, думаю, он неспокоен, потому что ты работаешь на Соколова. Он боится, как бы Соколов не узнал о твоем визите к нам.
      – Скажи ему, пусть успокоится. Я не собираюсь никому говорить об этом, если ему не хочется.
      – Ему не хочется – могу спорить на что угодно.
      Но если поговорить откровенно с Униани было немыслимо, то с Георгием – можно. Чантурия зашел к. нему попрощаться.
      Георгий еще с лагеря выработал в себе привычку быть во всем осторожным. Он не задавал лишних вопросов, но ясно показал, что ему хотелось бы знать о результатах встречи Серго с Броладзе.
      Серго вкратце рассказал ему о ходе самой встречи, но не упомянул о том, что ему предложил Тамаз.
      – Я заметил, что маленький Тамаз хромает, – заметил он в конце рассказа.
      – Да, в тюрьме я слышал, что он сломал ногу. Якобы случайно. Нога срослась неправильно. Забота о здоровье заключенных не является первоочередной задачей социалистического общества.
      – Вы будто сомневаетесь, что он сломал ногу случайно.
      – Каждый марксист-ленинец знает, что во всякой случайности есть своя закономерность. Объективные обстоятельства сложились таким образом, что нога у Тамаза Тамазовича оказалась сломанной. Может, этот несчастный случай имел какую-то связь с подозрением, что он изнасиловал дочку секретаря райкома?
      – Что?
      – Я уже говорил тебе об этом. А ты, может, и внимания не обратил.
      – Что ж, и на старуху бывает проруха. Но если его обвинили в изнасиловании дочери секретаря райкома партии, то как же он вышел на свободу всего через год?
      – Я не говорил, что его обвинили в ее изнасиловании. Отец девушки никогда не допустил бы, чтобы об этом все говорили вслух. Ну, а было это на самом деле или нет… кто знает? Во всяком случае, его обвинили в изнасиловании другой, кому не надо было дрожать за свою репутацию. В этом, разумеется, и слабина пришитого ему дела, но лишь женщина такого поведения согласилась бы подтвердить обвинение. Нужны были письменные показания потерпевшей.
      – Вы считаете, что на него возвели напраслину?
      Георгий пожал плечами.
      – Жизнь – это борьба. В то время неотъемлемой частью жизни здесь, у нас, была борьба за власть – по большому счету, борьба за власть между партией и мафией, а в личном плане – между секретарем райкома и Тамазом Броладзе. У обоих были влиятельные друзья. Иногда у одного объявлялась наверху мощная рука, иногда – У другого. Тамазу Тамазовичу предъявили обвинение и признали его виновным – секретарь райкома в тот момент, похоже, победил. Во время суда у Броладзе оказались покровители посильнее, и сын получил небольшой срок. Когда парень сел в лагерь, верх вроде бы опять одержал секретарь райкома, по крайней мере так казалось. Но вот вскоре после того, как с Тамазом произошел «несчастный случай», секретарь райкома внезапно умер.
      – Как это «внезапно»?
      – Мне известно только то, что на горной дороге его автомашина столкнулась с грузовиком и упала в пропасть. Меня в это время здесь не было.
      – И после этого молодого Тамаза выпустили на свободу?
      – Да, вскоре после этого.
      – На этом и закончилась война?
      – Дом, в котором теперь живет Тамаз Броладзе, был с самого начала спроектирован и построен для секретаря райкома партии, – заметил Георгий.
      Нет, Чантурия никому не мог рассказать обо всем этом. Единственное, что теперь предстояло сделать, – это вернуться в Москву.
      Почему же Броладзе позволил ему встретиться с маленьким Тамазом?
      Хотел ли он пустить ему пыль в глаза и дать понять, что у КГБ руки коротки добраться до его сына? Или же это было еще одно испытание, устроенное ради того, чтобы понаблюдать за Чантурия: а не подозревает ли он что-нибудь? А если это так, то понял ли он, что Чантурия и в самом деле держит ушки на макушке?
      Листок с номером телефона, который дал Тамаз Броладзе, Серго выбросил, но прежде хорошенько запомнил этот номер.

Глава третья
МОСКВА

– 28 —

       Четверг, 25 мая 1989 года,
      Полдень,
       Посольство Соединенных Штатов
      В десять часов утра в Кремле открылся первый Съезд народных депутатов, и вся страна замерла в ожидании. Хотя был рабочий день, никто не работал. Заседания съезда транслировались по телевидению по всей стране, и каждый человек, включивший телевизор, следил за его работой.
      Телезрители видели, что открывал съезд вовсе не Горбачев, а Орлов, председатель Центральной избирательной комиссии по выборам народных депутатов. Они видели, как депутат из Латвии Толпежников нахально влез на трибуну и потребовал расследования устроенной армией девятого апреля кровавой бойни в Тбилиси, в которой погибли шестнадцать советских граждан. Они видели, как лишь недавно вернувшийся из ссылки Андрей Сахаров призвал депутатов принять закон, объявляющий решения съезда не допускающими неоднозначного толкования.
      Приподнятая праздничная атмосфера проникла даже в американское посольство, где советские праздники традиционно игнорировались. Мартин все утро следил за заседанием съезда по телевизору в своем кабинете. По окончании утреннего заседания он вышел из посольства на улицу Чайковского. Определенного плана у него не было, однако он внушил себе, что его долг как специального помощника культурного атташе – изучать культуру страны пребывания. Он пошел по улице в направлении Смоленской площади и дошел до начала Арбата у здания Министерства иностранных дел. Повернув на Арбат, который стал пешеходной улицей, он прошел всего метров пятьдесят, дальше идти стало почти невозможно: всю улицу запрудили толпы горячо споривших москвичей. Уличных музыкантов и художников, обычно стоявших небольшими кучками вдоль всей улицы, оттеснили к стенам домов и витринам магазинов. Многие, побросав свои картины и кустарные изделия, присоединились к спорившим и втянулись в политическую дискуссию о событиях дня.
      – Толпежников – да он же с ума сошел! – яростно наступал на своего оппонента какой-то бородатый мужчина, сверкая черными глазами. – Да они же никогда не признаются, что за решением послать войска в Тбилиси стоит партия. Зачем тут голову ломать?
      – А затем, что если на этот раз они и не признаются, то в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на подобный шаг, вот зачем, – возражал его оппонент.
      – Сахаров – бесстрашный человек, – утверждал другой спорщик. – Но если он не будет следить за своими словами, его опять загонят в Горький еще до конца съезда.
      – Оба они предатели, – кричал третий. – Этот из Латвии и Сахаров, они только и могут ломать, что другие строят. Ну ладно, согласен – в прошлом не все было идеально, но нельзя же хаять все подряд. Что требуется сейчас – так это наметить позитивные шаги на будущее.
      Спорщики защищали свои аргументы не только словесно, но и с помощью силы. Мартина медленно, но неуклонно выжимали из середины толпы к покрашенной специально к съезду в розоватый цвет стене дома, у которой с утра пораньше разложил свой товар какой-то художник. Теперь на его картины никто не обращал внимания. В конце концов кто-то прижал Мартина к стене и даже не извинился. Отталкиваясь от стены, он вдруг увидел прямо перед собой пустые глазницы лица нарисованного на полотне без всякого фона.
      Упираясь ладонями, он всеми силами старался не повредить картину. Лицо на портрете было закрашено красным цветом, постепенно переходящим в светло-розовый. Глазницы нарисованной маски оставались незакрашенными, но внутри их что-то жило. Он сперва не смог разобрать даже, что там такое – может, какая-то мазня, какая-то каша может, красноватые блики, отблеск знамен двинувшихся к свету, но все еще не пробившихся сквозь тьму масс.
      Кто-то сильно толкнул его. В раздражении он обернулся.
      – Поосторожнее с моими картинами, – напомнил мужчина, который прижал его к стене. А потом, очевидно признав в нем иностранца, сказал более мягким тоном по-английски:
      – Извините, очень толкают, и я… – тут он ничего и выговорить не смог, а лишь уперся руками в наседавшую толпу. – Вам нравятся мои картины? Они хороши и сравнительно дешевы.
      Он оперся одной рукой о стену, чтобы обернуться к Мартину и в то же время защитить свои творения от напора. Он оказался совсем рядом – всего в полуметре от Мартина, изо рта его несло запахом лука и чеснока.
      Мартин отступил на пару шагов.
      – Интересные работы, – промолвил он.
      – Интересные? Да они прекрасны!
      – Это вы написали их?
      – Я? – он даже рассмеялся. – Да ведь это все написано мною!
      И он обвел свободной рукой вокруг. Из-под его руки Мартин сумел увидеть целую галерею портретов большегрудых женщин, заполонивших тесный Арбат.
      – А это тоже ваша работа? Художник снова рассмеялся:
      – А это рисовала моя подруга-художница. Автопортрет. Как это вы называете по-английски?
      – Полупортрет. Не слишком отличается от слова «автопортрет».
      – Полупортрет. Это точно ее лицо.
      – Сколько?
      Художник оценивающе оглядел Мартина, будто настоящая цена была написана на его лице.
      – Пятьсот рублей.
      Он назвал цену как-то неуверенно, почти вопросительным тоном:
      – Пять сотен.
      – Пять сотен? Слишком дорого.
      Художник скривил недовольно губы и произнес, понизив голос:
      – У вас есть доллары? Могу уступить за полсотни баксов.
      Несмотря на деловой тон, взятый художником, его запрос не был чрезмерным: десять рублей за доллар обычно предлагали валютчики на улице. Однако операции с валютой в любом месте, кроме Внешторгбанка, являлись нарушением закона, а Мартину совсем не хотелось совершать какие-либо преступления экономического характера, поэтому он ответил:
      – Нет, долларов у меня нет. Только рубли. Художник пожал плечами:
      – Ну, а сколько же вы дадите?
      Мартин на минутку задумался. Он очень хотел купить картину, но еще больше – получить информацию.
      – Не знаю, право… а нет ли у вас еще таких же?
      – Нет, эта единственная.
      – Ваша подруга нарисовала всего один автопортрет? Большинство женщин любят рисовать себя.
      Художник лишь рассмеялся.
      – А она не большинство. Да, она нарисовала еще один автопортрет. В голубых тонах – такой, какой себя ощущала в тот момент, как она объяснила. Но он уже продан.
      – Плохо. Вы его сегодня продали?
      – Нет. Она его сама продала. Давным-давно.
      – А не знаете ли, кто его купил?
      – Нет. По-моему, какой-то американец. Вы сами-то американец?
      – Да.
      – Может, вы знаете его?
      – Америка – страна большая.
      – Хотя не такая большая, как Советский Союз. За четыре сотни берете?
      Мартин посмотрел на пустые глазницы портрета, а в глаза продавца заглянуть не решился.
      – Неплохо было бы иметь оба портрета: один в голубом тоне, а другой в красном, – сказал он.
      – Вам она нравится, а? А если увидите ее в натуре, захотите купить сотню ее картин.
      – Может, она сама продаст их?
      – Она их не продает, только в исключительных случаях. Она художница.
      – Ну и что? Вы же тоже художник, а картины-то продаете.
      Продавец ухмыльнулся и ответил:
      – Вы правы, но я еще и бизнесмен. Она же в бизнесе ничего не смыслит. Если бы она попыталась жить продажей картин, ей и на хлеб не хватило бы. Ей бы не продать ни одной, если бы не я… – он вновь оттолкнулся рукой от стены. – У каждого своя роль в жизни: она рисует, я продаю.
      Резким взмахом руки он подчеркнул, что торговать она не может.
      – Вообще-то она актриса. Ха! Если хотите посмотреть на нее, приходите в театр в эту субботу. Это театр-студия на Юго-Западе. Она будет играть роль жены Мольера. Скажите ей, что я продал вам картину. Всего за триста рублей.
      – Она знает английский?
      – Нет. Но, может, вы говорите хоть немножко по-русски? Или возьмите переводчика.
      – На картине нет подписи. Подскажите ей, что нужно подписывать картины, если она хочет выручать за них большие деньги.
      – Большие деньги? И он еще называет триста рублей большими деньгами? Я знаю, что такое большие деньги. А вы знаете, сколько зарабатывает мой двоюродный брат в Чикаго? Он все время говорит мне: «Гуго, хочешь иметь деньги, приезжай в Чикаго». Мой брат, он шофер такси, заколачивает, нет, вы только послушайте, зашибает иногда по две тысячи долларов в месяц! А вам известно, сколько получает художник здесь, в Советском Союзе? Член Союза художников? Да это же преступление – платить так мало!
      – Она член Союза художников?
      – Нет. А кому хочется быть его членом? Скажу вам прямо: вот я, например, зашибаю гораздо больше здесь, на Арбате, продавая картины, нежели получает «официальный» художник – член Союза. Пусть они идут куда подальше со своим Союзом. Слава Богу, что он начал перестройку, скажу вам. Ну да ладно, этой женщине нужны как раз эти деньги. Триста рублей. Или, может, у вас есть «Мальборо»? Тогда заплатите сигаретами.
      – Сколько «Мальборо»? Художник задумался, подсчитывая.
      – Десять блоков.
      Триста рублей по официальному курсу равнялись 480 долларов. Стало быть, по 48 долларов за блок сигарет. Мартин мог купить их в посольском магазине по десять долларов за блок или же в «Березке», Торгующей за твердую валюту, по двадцать с небольшим долларов. А если он расплатится сигаретами, будет ли это чем-то отличаться от расчетов долларами? В посольстве запрещалось расплачиваться с советскими гражданами настоящими деньгами (рубли таковыми не считались) и вступать с ними в какие-то торгашеские сделки. Все это могло быть расценено как экономическое преступление, нарушение закона и влекло за собой объявление «персона нон грата» и высылку домой, в Штаты.
      – Извините. Я не могу расплачиваться сигаретами. Так или иначе, но у меня с собой всего пятьдесят рублей.
      Гуго посмотрел на портрет, потом на Мартина. На его глазах первоначально запрошенная цена усохла в десять раз, и он понял, что Мартину с его пятьюдесятью рублями размышлять здесь, на улице, долго не приходится.
      – Хорошо. Давайте пятьдесят.
      Мартину показалось, что если поторговаться дольше, то можно купить картину еще дешевле. Тем не менее он вынул бумажник и отсчитал десять синих пятирублевок – больше у него и впрямь советских денег не было. Гуго стал заворачивать картину во вчерашний номер газеты «Известия».
      – А как зовут автора? – спросил Мартин.
      – Алина Образ. Кстати, если вы хотите иметь подпись на картине, я подпишусь за нее. По-русски. Не отличите от ее подписи.
      – Не надо, спасибо. Может, она сама подпишет, если я схожу посмотреть ее на сцене.
      Похоже, его слова удивили Гуго.
      – Она не подписывает картины, – ответил он и стал обматывать завернутую картину толстой коричневой бечевкой, которая, как постиг Мартин на собственном опыте, была непрочной, несмотря на толщину. Замотав, он протянул картину Мартину.
      – Почему же не подписывает? – поинтересовался тот. Художник пожал в недоуменье плечами.
      – Она говорит, что художник должен быть… Как это сказать по-английски? Неизвестным. Вез имени.
      – Анонимным?
      – Вот-вот. Анонимным. В картине важна сама работа.
      Предложение его нового знакомого подписать картину за художницу чуть не вынудило Мартина совсем отказаться от покупки. Он начал сомневаться в правдивости всей этой истории. Но все же было очевидно, что эту картину писала та же рука, что и ту, которую приобрел Хатчинс. Та тоже не подписана. По пути в посольство он остановился у киоска по продаже театральных билетов и спросил у продавщицы, нет ли билетов в театр-студию на Юго-Западе.
      – Ну, это же любительская труппа, – презрительно фыркнула старушка-киоскерша. – Их билеты мы не продаем. На спектакли ходят их друзья, соседи… Нужно знать кого-то из них, они достанут билеты.
      Должность специального помощника атташе по вопросам культуры имеет одно несомненное преимущество – она дает великолепную возможность посмотреть любительский спектакль в юго-западной части Москвы.
      С помощью этой должности можно также завязать множество знакомств в театральном мире. Вернувшись в свой кабинет, Мартин снял трубку и позвонил Юрию Калугину, который писал театральные обозрения в «Литературной газете».
      – Юрий, это Вен Мартин, – сказал он. – Вы, должно быть, помните, как мы разговаривали о творчестве Булгакова на вечернем кинопросмотре в Спасо-хаузе несколько недель назад? Ну так вот, наш разговор подтолкнул меня перечитать некоторые булгаковские произведения, в том числе и повесть «Жизнь господина де Мольера». Ну так вот, Юрий, мне сказали, что один московский театр поставил пьесу, в основу которой, я уверен, легло это произведение Булгакова. Я бы очень хотел посмотреть постановку, но вам-то известно, каких мук стоит достать билеты в московский театр… Вы могли бы?.. Было бы чрезвычайно любезно с вашей стороны. Надеюсь, что и вы, конечно, пойдете и прихватите Ольгу. Что? Очень жаль, но, конечно же, я понимаю – дела есть дела. Прекрасно вас понимаю… Тогда лишь один билет для меня. Уверен, эта просьба облегчит вам жизнь – пару билетов достать труднее. К сожалению, в эти дни мне в свободное время ужасно скучно. Да-да, премного вам благодарен.

– 29 —

       Суббота, 28 мая 1989 года,
      7 часов вечера,
       Юго-Запад Москвы
      От станции метро «Юго-Западная» Мартин пешком направился к театру. Рядом виднелся жилой комплекс для иностранцев – два здания и стоянка автомашин, огороженные высоким охраняемым забором, чтобы иностранцы не оказывали бы на советских граждан своего пагубного влияния. Далеко в стороне, в начале проспекта Вернадского, сверкала в лучах вечернего солнца, изредка пробивающихся сквозь облака, башня Московского государственного университета.
      Непохоже было, чтобы в близлежащих домах помещался театр. Лишь дважды расспросив прохожих, он нашел его в цокольном этаже девятиэтажного блочного дома, построенного в 70-х годах. Дом, как грязно-белая башня, возвышался над открытым полем, до которого еще не добралась сплошная застройка. Дальше по проспекту, на самом краю поля, стояла церковь, не действовавшая много десятилетий. Теперь ее наполовину закрывали строительные леса – там велись реставрационные работы.
      На той половине, до которой еще не добрались реставраторы, с куполов капала ржавая вода, оставляя пятна на стенах, которые когда-то были белоснежными. А за лесами светилась уже новая краска – розовая, белая, зеленая, один из куполов блестел даже свежей позолотой. Мартин подумал, что в этом, как в капле воды, отражается весь Советский Союз: ничегонеделание в течение целых семидесяти лет, а потом авральная борьба с ржавчиной.
      На стене жилого дома висел щит с надписью, что здесь находится театр. Билетерша взяла у него билет, улыбнулась и указала на дверь в самом конце узкого фойе. Он прошел в дверь и оказался в темноте. В зрительном зале окон не было, а стены и потолок были закрашены черной краской. Глазам потребовалось время, чтобы приспособиться к слабому свету тусклых лампочек. Перед пустой некрашеной деревянной сценой, занимавшей ползала, стояло восемь рядов стульев, обшитых красной синтетической тканью, примерно по пятнадцать стульев в каждом ряду.
      На Мартина смотрели – он опоздал и должен был перешагивать через ноги, чтобы добраться до своего места в середине первого ряда. Смущаясь, он переступал через ноги зрителей, расположившихся у самой сцены, которая возвышалась над полом всего на несколько дюймов. Только он добрался до своего места, как в зале погас свет и долго не зажигался – глаза постепенно привыкали к полной темноте. В зале повисла тишина.
      Внезапно вспыхнул свет. Раздалась громкая музыка – он не мог вспомнить мотив, – сотрясая маленький зал.
      На сцене стояла женщина – так близко от Мартина, что он мог коснуться ее рукой.
      На ней было платье фасона девятнадцатого века. Полосы у нее были светлые, длинные – до самых плеч, глаза черные. Лицо – слегка вытянутое, как у классической русской женщины, нос – чуточку длинноват, но изящной формы, губы – полные.
      Она была прекрасна.
      И она была той самой, что нарисована на картине.
      Пьесу он знал, так как читал Булгакова. Молодой Мольер, тогда еще актер, женился на молодой актрисе, она ушла из своей труппы и последовала за ним. Впоследствии он сменил ее, в искусстве и в жизни, на другую молодую женщину. Роль первой жены – трагическая роль. Она проникнута романтическим страданием, что так нравится русским. Игру актрисы в этой роли публика одобрила: когда сцена погрузилась во мрак (занавес отсутствовал), зрители вызывали ее снова и снова, дружно и ритмично хлопая в ладоши, что являлось признаком высшего одобрения.
      Мартин под благовидным предлогом присоединился к разговору двух таких же зрителей, задержавшихся в фойе в ожидании, когда разойдется публика. Это были муж и жена. Сначала она просто отвечала на реплики Мартина о пьесе, а потом говорила без остановки, не давая мужу вымолвить ни слова. Они были рады воспользоваться случаем побеседовать с иностранцем:
      – Разве не так, дорогой? Мы очень удивились, увидев вас здесь. Не думаю, чтобы мы видели бы здесь раньше иностранца, даже из тех, которые живут рядом со станцией метро.
      Мартин отвечал, что с удовольствием посмотрел столь необычную пьесу. Повесть он, конечно же, читал, но не мог даже вообразить, что ее поставят на сцене. Она великолепно поставлена. Особенно хороша Алина в роли жены Мольера. Не знают ли они ее, поинтересовался Мартин. Конечно же, знают! Да вот и она сама идет сюда!
      – Алина, это господин Мартин. Он американец. Ему понравилась твоя игра – как и нам.
      На сцене она была поразительна, но в жизни оказалась еще прекрасней. Он увидел, что ее портреты говорили правду: в глазах ее мерцала та же таинственность, что-то неотразимое и неуловимое.
      – Очень приятно слышать, – сказала она женщине, которая представила ей Мартина. Ему же она ничего не сказала, лишь пристально взглянула на него, будто пытаясь разглядеть в нем нечто потаенное.
      «Не смотри мне в глаза, Боюсь, они отразят то, что я вижу, И ты четко увидишь свое лицо, Полюбишь его и пропадешь, как и я», – вспомнились Мартину стихи.
      – Аля, ты готова? – спросила женщина. – Мы идем к метро.
      – Да, пошли.
      – Господин Мартин, вы поедете на метро?
      – Что? Да-да, поеду.
      – Тогда пойдемте с нами. Так замечательно познакомиться с иностранцем, знающим русскую литературу.
      Вечером в половине одиннадцатого в Москве в конце мая все еще светло. На улицах полно пешеходов – московская зима прошла совсем недавно, им не хватало дня нагуляться, и лишь усталость загоняла их поспать.
      По пути к метро женщина занимала Мартина разговорами, Алина же вообще ничего не говорила, разве что кратко отвечала на вопросы.
      Перед входом в метро Алина стала лихорадочно рыться в сумочке, тщетно пытаясь найти мелочь. Мартин протянул ей пятикопеечную монету, она поблагодарила его, но не улыбнулась. Он последовал за ними через турникет к лестнице, ведущей на платформу. Послышался гул приближающегося поезда. Хотя торопиться нужды и не было, они засуетились в бездумной спешке, характерной для тех, кто, видя подходящий поезд, бежит инстинктивно, а не потому, что боится опоздать на него: ведь через четыре минуты подойдет другой. Первой сорвалась женщина, за ней, держа ее под руку, – ее муж; с громом и стуком они скатились с лестницы, придержали закрывающиеся двери ближайшего вагона и ворвались в него.
      Плюхнувшись на сиденье, они громко рассмеялись.
      – Вот мы и проделали физзарядку на сегодня! – объявила женщина. Она села рядом с Мартином, с другого бока сидел ее муж, а рядом с ним – Алина. Поэтому Мартин не мог говорить с ней из-за неумолчного шума в вагоне.
      Вагон был почти пустым, но на следующей станции в него ввалилась толпа пассажиров, и все места оказались занятыми. Самой последней в вагон вошла маленькая старушка с тридцатью или даже больше рулонами туалетной бумаги, нанизанными на бечевки в две связки, как метки. Связки она повесила через оба плеча.
      – Смотри, смотри, – шепнула женщина мужу. – Интересно, где же она достала туалетную бумагу? Как ты думаешь, там еще осталось? Давай сойдем на следующей остановке и вернемся, может купим? Хотя нет, магазины уже закрыты.
      Старушка прошла мимо Мартина, но свободного места не нашлось. Тогда он предложил ей:
      – Не хотите ли присесть?
      Она поблагодарила его взглядом облегчения и села. Мартин встал рядом с ней, а затем передвинулся поближе к Алине и сказал:
      – А еще я добр к собачкам и детям.
      – Такое в обычае у американцев?
      – Только у лучших американцев.
      – А есть ли такие, к кому вы не расположены?
      – Что же… есть… милиционеры…
      – А почему же они?
      – Они не нуждаются в моем расположении. Им не нужно помогать.
      – Я же повидала среди них немало и таких, кому помогать нужно.