— Государственные дела? — спросил Эшер.

— Нет пока. Но скоро будут государственными. Со следующего понедельника.

— Может, поделитесь ценной информацией? Или там слишком много технических подробностей?

— Да нет, не особо много, по крайней мере в главном. — Амелия повернулась к Марти: — Рэй придет?

— Нет, у него какой-то семейный праздник.

— Хорошо. Тогда давайте заказывать напитки. У нас с Джулианом есть что вам порассказать.

Как только официант принес кофе, вино и виски и удалился, Амелия начала рассказывать нашу историю, ужасную историю предстоящей всегалактической катастрофы. Я время от времени добавлял кое-какие подробности. Нас слушали, не перебивая.

Потом все долго молчали. Наверное, за всю историю существования клуба полная тишина никогда не длилась здесь так долго.

Первым заговорил Эшер:

— Конечно, присяжные еще даже не начали разбирать это дело… В том числе и в буквальном смысле.

— Это верно, — сказала Амелия. — Но тот факт, что Питер и Джулиан получили совершенно одинаковые результаты — вплоть до восьмого знака! — хотя начинали анализ в разное время и использовали две совершенно разные методики… Нет, суд присяжных меня не очень-то беспокоит. Гораздо больше меня волнуют политические последствия закрытия такого грандиозного проекта. И еще я немного озабочена тем, где буду работать в следующем году. Или даже на следующей неделе.

Белда вздохнула.

— Да, вы неплохо позаботились о деревьях. Наверняка вы так же хорошо все продумали и относительно леса в целом?

— О том, что это оружие? — спросил я. Белда медленно кивнула. — Да. Это абсолютное оружие, способное разом уничтожить всю Галактику. Его необходимо Разобрать на детали.

— Но лес — это нечто большее, — заметила Белда, отпивая кофе. — Представьте, что его не просто разберут, а уничтожат полностью, так, что и следов не останется. Прошерстят всю литературу и вычеркнут каждую строчку, имеющую хоть какое-то отношение к проекту «Юпитер». А потом правительственные спецподразделения убийц перестреляют всех, кто когда-либо слышал об этом проекте. Что будет тогда?

— Скажи лучше сама, раз уж начала, — предложил я.

— Это очевидно. Лет через десять, а может — через сто или через миллион кому-нибудь другому придет в голову точно такая же идея. И замысел снова не удастся довести до конца. Но потом, через другие десять или миллион лет, кто-нибудь снова до этого додумается. И решится сделать это. Нет, даже не решится — просто сделает, и все. Потому что будет настолько ненавидеть мир, что захочет все уничтожить.

Снова надолго повисла тишина. Потом я сказал:

— Ну, по крайней мере теперь разрешилась одна из таинственных загадок, волновавших умы человечества. Никто ведь не знал, откуда берутся физические законы. А я вот подумал — может быть, все законы физики задаются характеристиками вещества и энергии, которые получаются в то мгновение, когда начинается рассеивание — когда зарождается новая галактика? Но это кажется невероятным и ненужным.

— Значит, если Белда права, законы физики существуют всегда, — сказала Амелия. — А двадцать миллиардов лет назад кто-то просто нажал на большую красную кнопку?

— А еще сколько-то миллиардов лет назад то же самое сделал кто-то другой, — сказала Белда. — Вселенная существует только до тех пор, пока в ней не появятся существа вроде вас, — она показала двумя расставленными пальцами, средним и указательным, на Амелию и меня. — Такие вот люди, как вы двое.

Что ж, даже если Белда права, чудо первичного сотворения мира все равно никуда не делось — ведь когда-то же все действительно появилось в первый раз.

— А я вот думаю, — подал голос Риза, — наверняка ведь в других галактиках — их же миллионы! — есть другие разумные существа, которые должны были сделать такое же открытие. И не однажды, а тысячи или даже миллионы раз. Возможно, они просто психологически неспособны были довести дело до конца, уничтожив тем самым всех нас?

— По-твоему, их эволюция продвинулась дальше и у них имеется врожденное чувство совести и сострадания, которых нет у нас? — спросил Эшер и поболтал в стакане свой виски с кубиками льда. — Если бы такая кнопка была в бункере у Гитлера… Или у Калигулы, или у Чингисхана…

— Гитлер опоздал всего на одно столетие, — заметил Риза. — И, как мне кажется, наша эволюция продвинулась еще не настолько далеко вперед, чтобы можно было не опасаться появления какого-нибудь очередного Гитлера.

— Наша эволюция никогда не продвинется настолько далеко, — заявила Белда. — У нас агрессивность — один из факторов самой эволюции, одно из условий выживания. Человеческая агрессивность возвела нас на вершину пищевой цепочки.

— Не агрессивность, а сотрудничество, — возразила Амелия. — Одной агрессивностью человек никак не смог бы справиться, к примеру, с саблезубым тигром.

— Ну, хорошо, пусть будет и агрессивность, и сотрудничество, — примирительно произнес Марти. — Тогда выходит, что боевая группа солдатиков — идеальное воплощение превосходства человека над животными.

— Я бы не стал так говорить сразу обо всех боевых группах, — заметил я. — Некоторые из них — настоящий образчик вырождения человечества.

— И все же позвольте мне продолжить в этом ключе, — Марти побарабанил пальцами по столу. — Давайте рассмотрим проблему с этой точки зрения. Мы все но уже давно бежим наперегонки со временем. Когда-нибудь, лет через десять или через миллион лет, нам придется направить человеческую эволюцию так, чтобы полностью отказаться от агрессивности. Теоретически это не так уж и невозможно. Мы ведь уже направляли в нужную сторону эволюцию многих других биологических видов.

— И некоторых — в течение всего одного поколения, — вставила Амелия. — Здесь неподалеку целый зоопарк таких животных.

— Да, веселенькое местечко, — хмыкнула Белда.

— Мы действительно можем сделать это всего за одно поколение, — сказал Марти. — И даже быстрее.

Все немедленно повернули головы к нему.

— Джулиан, — обратился ко мне Марти. — Скажи, почему механики остаются в солдатиках не дольше девяти дней подряд?

Я пожал плечами.

— Из-за усталости, наверное. Если работать слишком долго — расклеишься, станешь невнимательным.

— Это вам так говорят ваши боссы. И всем остальным они говорят то же самое. Они и сами уверены, что это истинная правда, — Марти обвел слушателей тяжелым взглядом. Несмотря на то что других людей в зале не было, он все же понизил голос, когда заговорил снова: — Это тайна. Страшная тайна. Если бы Джулиан возвращался обратно в свою группу, я бы не стал этого рассказывать, потому что тогда об этом узнало бы слишком много людей. Но всем присутствующим здесь я полностью могу доверять.

— Даже военную тайну? — спросил Риза.

— Военные тоже не в курсе. Мы с Рэем утаили это от них, и никто не знает, скольких трудов нам это стоило. Так вот, в Северной Дакоте есть дом инвалидов, в котором живут всего шестнадцать пациентов. И все они практически полностью здоровы. Они живут там потому, что знают, что они должны оставаться там.

— Это люди, с которыми работали вы с Рэем? — спросил я.

— Да. Это было более двадцати лет назад. Все они сейчас уже в годах, и все прекрасно понимают, что им придется оставаться в уединении, наверное, до конца жизни.

— Черт побери, что же вы такого с ними сотворили? — спросил Риза.

— Девятеро из них оставались подключенными к солдатикам в течение трех недель подряд. Остальные девятеро — в течение шестнадцати дней.

— И это все? — спросил я.

— Все.

— От этого они сошли с ума? — предположила Амелия.

Белда рассмеялась, но особого веселья в ее смехе не было.

— Бьюсь об заклад, что нет. Скорее наоборот, они стали более чем нормальными.

— Белда почти угадала, — признал Марти. — У нее потрясающие способности к прочтению чужих мыслей без помощи всяких технических приспособлений. После того, как человек пробудет подключенным к солдатику пару недель подряд, он, как ни странно, больше никогда не сможет быть солдатом.

— Потому что не сможет убивать? — спросил я.

— Не сможет даже намеренно кому-то повредить, разве что спасая свою собственную жизнь. Или спасая жизнь кому-нибудь другому. У таких людей совершенно изменяется способ мышления, они даже воспринимают окружающее совсем не так, как обычные люди. Даже Да не подключены к сети. Если слишком долго находиться в сознании других людей, то начинаешь воспринимать их, как самого себя. И тогда ранить кого-то другого будет все равно что ранить самого себя.

— Значит, они не полные пацифисты, если способны убивать для самозащиты, — сказал Риза.

— Это зависит от человека. Некоторые скорее бы умерли сами, чем убили кого-нибудь другого, пусть даже и при самозащите.

— Такое обычно случается с людьми вроде Канди? — спросил я.

— Да нет, вообще-то. Таких людей, как ваша Канди, специально отбирают за мягкость характера и способность к состраданию. И работа механика должна только усиливать в них эти качества характера.

— В вашем эксперименте участвовали случайно подобранные люди? — поинтересовался Риза.

Марти кивнул.

— В первую группу попали добровольцы, которым заплатили за участие в эксперименте. В основном отставные солдаты. А вот вторая группа… — Марти подался вперед. — Половину второй группы составили наемные убийцы из спецподразделений. Вторую половину — гражданские лица, осужденные за убийства.

— И все они стали… более цивилизованными? — удивилась Амелия.

— Я бы сказал — более человечными, — поправил Марти.

— Значит, если ребят из группы охотников и убийц подержать в солдатиках пару недель, они превратятся в безобидных котят? — спросил я.

— Да, именно к такому заключению мы и пришли. Конечно, этот эксперимент проводился задолго до того, как появились спецгруппы охотников и убийц. Тогда солдатиков еще не использовали в реальных боевых действиях.

Эшер первым задал следующий вопрос:

— Мне что-то не верится, что армейские службы не додумались повторить ваш эксперимент. И не нашли способа как-нибудь обойти этот нежелательный эффект — пацифизм. Или гуманизацию — если вам так больше нравится.

— Это вполне возможно, Эшер, но маловероятно.

Я подключался в одностороннем порядке вместе с соями разных военных, от новобранца до генерала. Если бы кто-нибудь из них участвовал в подобных экспериментах или хотя бы слышал какие-нибудь разговоры о них, я бы знал.

— Если только кто-нибудь из армейского начальства тоже не подключался только в одностороннем порядке. А участников эксперимента могли изолировать — как в вашем случае, или вообще уничтожить.

Такое предположение заслуживало тишины, которая за этим последовала. Могли ли армейские исследователи убить невинных участников секретного эксперимента?

— Я согласен, в принципе такое возможно, — признал Марти. — Но очень, очень маловероятно. Мы с Рэем контролируем практически все военные исследования, которые касаются солдатиков. И чтобы кто-то протащил свой проект через все инстанции, выбил на него деньги, да еще и привел в исполнение — так, чтобы мы с Рэем об этом даже не заподозрили… что ж, это возможно. Но с той же долей вероятности, как тысячу раз подряд выиграть джекпот в национальной лотерее.

— Интересно… Ты вот заговорил о вероятностях, Марти, — сказал Риза, который что-то писал на салфетке. — Если взять самый лучший вариант развития событий, когда все люди добровольно согласятся стать человечнее и выстроятся в очередь на постановку имплантатов… Перво-наперво, один из десяти или двенадцати человек погибнет во время операции или сойдет с ума. Я как раз пытался придумать, как можно обойтись без этих потерь.

— Ну, мы не знаем пока…

— Секундочку, дай мне договорить. Если это будет каждый двенадцатый, таким образом вам придется убить шестьсот миллионов человек, чтобы остальные — те, кто останется в живых, — больше никогда никого не убивали. При таких раскладах Гитлер по сравнению с вами будет выглядеть подмастерьем-недоучкой, вы обойдете его на целых два порядка.

— По-моему, даже больше, — сказал Марти.

— Да, больше. Сколько у нас сейчас солдатиков, тысяч шесть? Скажем, мы построим еще сотню тысяч. Каждый человек должен будет провести две недели в непрерывном подключении — и это после того, как в течение пяти-шести дней им будут просверливать дырки в черепе и вживлять имплантаты. Допустим, на одного человека уйдет дней двадцать. Учитывая, что имплантацию переживет примерно семь миллиардов человек, получается, соответственно, по семь тысяч человек на одного солдатика. Другими словами, это будет длиться сто сорок тысяч дней, а это почти четыреста лет. И только потом все мы будем жить мирно и счастливо — те, кто вообще останется к тому времени в живых.

— Дай-ка мне посмотреть твои расчеты, — Риза пододвинул салфетку к Марти. Тот подчеркнул ногтем колонку цифр. — Ты забыл об одной детали. Нам ведь не нужен будет весь солдатик целиком. Только основная межмозговая связующая система и четыре блока для обеспечения питания и физиологических отправлений. И мы сможем построить не сотню тысяч солдатиков, а целый миллион специальных технических станций. Даже десять миллионов. Таким образом, необходимое на обработку время сократится всего до четырех лет.

— Но количество смертельных исходов останется прежним, — заметила Белда. — Для меня это вопрос чисто умозрительный, поскольку мне осталось прожить не так уж много лет. Но все равно, по-моему, цена слишком высока.

Эшер нажал кнопку вызова официанта.

— Ты ведь все это придумал не с бухты-барахты, Марти… Давно ты уже над этим думаешь? Лет двадцать, наверное?

— Что-то вроде того, — признался Марти и пожал плечами. — Нам не так уж и нужна вселенская катастрофа. Со времен Хиросимы мир и без нее балансирует на краю гибели. Или даже со времен Первой мировой войны.

— Тайный пацифист, который работает на военную машину? — пошутила Белда.

— Вовсе не тайный. Военные спокойно относятся к пассивным пацифистам — посмотрите хоть на Джулиана — до тех пор, пока их убеждения не мешают работе. Большинство генералов, с которыми я знаком, считают себя пацифистами.

Появился официант и взял новые заказы. Когда официант ушел, я сказал:

— Марти правильно подметил. Дело не только в проекте «Юпитер». Существует множество научных исследований, которые в результате могут привести к полному уничтожению жизни на планете или же уничтожению планеты в целом. Даже если остальная Вселенная останется нетронутой.

— У тебя уже стоит имплантат, — сказал Риза. — Так что ты не имеешь права голоса.

— А как быть с такими людьми, как я? — спросила Амелия. — С теми, которые пробовали поставить имплантат, но ничего не получилось? Может, нас надо будет поместить в комфортабельные концентрационные лагеря, где мы не сможем никому навредить?

Эшер рассмеялся.

— Так его, Блейз! Это всего лишь умозрительные предположения. Марти ведь не собирается всерьез предложить…

Марти хлопнул ладонью по столу.

— Черт побери, Эшер! Я никогда в жизни не был более серьезен, чем теперь.

— Значит, ты форменный сумасшедший. То, о чем ты говорил, никогда не случится.

Марти повернулся к Амелии.

— Тогда, давно, когда разработка технологии имплантатов только начиналась, никто не рассчитывал, что имплантат надо будет ставить абсолютно каждому человеку. Если бы в этом направлении прилагалось столько же усилий, как в разработке вашего проекта «Юпитер» или Манхэттенского Проекта, то вся работа, которую начинали делать, была бы уже сделана! — Ризе он сказал: — То же самое с твоим полумиллионом смертников. Эта проблема не из тех, над разрешением которых ученые бились каждый день в течение стольких лет. Побольше осторожности, тщательно контролируемые исследования, улучшение технологий — и частота смертных исходов при операциях сразу же снизится, возможно, даже до нуля.

— Значит, если говорить грубо, ты обвиняешь армию в преднамеренных убийствах? — сказал Эшер. — Понятно, что армия на то и существует, чтобы убивать, — но предполагается, что потери будут на стороне противника, — Марти казался озадаченным. — Я имею в виду вот что: если ты все это время считал, что операцию по вживлению имплантатов можно сделать надежной и безопасной, почему же военные не стали ждать, пока так будет, а сразу поставили производство механиков на поток, невзирая на высокий риск для жизни новобранцев?

— Не армия виновата в тех убийствах, о которых ты говоришь. Я виноват. Такие исследователи, как я и Рэй.

— Ой, только не надо так драматизировать ситуацию! Я уверен, что ты сделал все от тебя зависевшее. Но я всегда считал, что, если приходится расплачиваться человеческими жизнями за успех какого-нибудь проекта, значит, цена слишком высока.

— Согласен, — сказал Марти. — И смертность на самом деле гораздо выше, чем один случай из двенадцати. Среди механиков невообразимо высокий уровень смертности от нарушений мозгового кровообращения инфарктов сердца, — на меня Марти старался не смотреть. — А также от самоубийств как во время действительной службы, так и после.

— Смертность в армии всегда была высокой, — заметил я. — Это ни для кого не новость. И это один из доводов против профессиональной армии.

— Представьте, что удастся найти способ сделать имплантацию стопроцентно безопасной, без никаких смертельных последствий. Все равно, даже и тогда не будет никакой гарантии, что абсолютно все захотят поставить себе имплантаты. И их никак нельзя будет заставить это сделать. Вы только представьте себе фанатичных нгуми, которые выстроились в очередь и ждут, когда сумасшедшие маньяки-ученые Альянса станут сверлить дырки у них в головах! Черт возьми, да мы даже наших собственных вояк не сумеем убедить, что это необходимо! Как только наши генералы пронюхают, чем ты все это время занимался, ты сразу же отойдешь в историю. Из тебя в один миг сделают кучу навоза!

— Возможно. Возможно. — Официант принес напитки. Марти поглядел на меня и потер подбородок. — Ты не против того, чтобы подключиться со мной?

— Не против.

— Тогда… Ты свободен завтра, часов в десять?

— Да. До двух я не занят.

— Значит, приезжай ко мне. Мне это нужно.

— Эй, ребята, вы что, собрались объединиться и спасти мир? — сказала Амелия. — Спасти Вселенную?

Марти рассмеялся.

— Я имел в виду не совсем то, что ты подумала. — на самом деле он именно этого и хотел.

Чтобы добраться до лаборатории Марти, Джулиану пришлось катить на велосипеде примерно с полмили под долгожданным проливным дождем. Поэтому, когда он наконец доехал, настроение у него было не особенно праздничное.

Марти дал ему полотенце и лабораторный халат чтобы Джулиан не простудился на сквозняке от кондиционера. Они сели на стулья с жесткими прямыми спинками возле лабораторной кушетки, вернее, даже двух парных кушеток, оснащенных специальными шлемами. С высоты десятого этажа открывался превосходный вид на университетский городок, мокрый после дождя.

— Я отпустил всех помощников на всю субботу, — сказал Марти, — и переключил все телефонные звонки на домашний номер. Нам никто не помешает.

— В чем не помешает? — спросил Джулиан. — Что ты задумал?

— Я и сам хотел бы знать это наверняка до того, как мы подключимся. Но, по-моему, имеет смысл сохранить это между нами, хотя бы на какое-то время. — Марти показал на приборную панель в другом конце комнаты. — Если бы там сидел кто-нибудь из моих ассистентов, он мог бы подключиться в одностороннем порядке и все подслушать.

Джулиан встал и внимательно рассмотрел оборудование лабораторной кушетки.

— А где кнопка прерывания сеанса?

— Кнопка не нужна. Достаточно просто подумать «хватит», и связь оборвется, — Джулиан посмотрел на него с сомнением. — Это новая технология. Не удивительно, что ты о ней не знаешь.

— И тем не менее ты будешь контролировать связь.

— В целом — да. Я буду держать под контролем ощущения, но это обычное дело при таких сеансах. Я смогу изменять ощущения так, как тебе захочется.

— Это будет односторонняя связь?

— Мы можем начать с односторонней связи, потом частично перейти на двустороннюю, в «потоке беседы», когда сосредоточимся на мысленном общении, — Джулиан знал, что Марти не мог ни с кем войти в полный контакт. Он специально лишил себя этой способности из соображений безопасности. — Это будет совсем не так, как было у тебя с боевой группой. Мы не сможем по-настоящему, до конца, проникнуть в сознание друг друга. Просто будем понимать друг друга быстрее и полнее.

— Хорошо, — Джулиан улегся на кушетку и тяжело вздохнул. — Тогда давай начнем.

Оба устроились на кушетках, приладили к шеям мягкие воротники шлемов, освободили эластичные трубки с жидкостью от пластиковых креплений и повертели головами, пока имплантаты не подсоединились к разъемам как следует. Потом передние половинки шлемов опустились, закрыв лица.

Прошел час, и забрала шлемов с легким шорохом открылись. На лице Джулиана блестели капельки пота.

Марти сел на кушетке. Он заметно посвежел и приободрился.

— Разве я не прав?

— Прав, наверное. Но я все равно хотел бы сам съездить в Северную Дакоту.

— В это время года там очень хорошо. Никаких Дождей.

Когда я покинул лабораторию Марти, дождь угомонился, но, как тут же выяснилось, ненадолго. Я увидел, что над студенческим центром ливень хлещет вовсю и полоса дождя быстро движется в мою сторону. Поэтому я поставил велосипед обратно на стоянку и вернулся в помещение — и тут как раз хлынул ливень.

На крыше здания находилось шумное, ярко освещенное кафе под куполом. Это было как раз то, что надо. Я слишком долго пробыл взаперти внутри двух черепных коробок, занятый изматывающими размышлениями.

Несмотря на то что сегодня была суббота, в кафе было полно народу — наверное, из-за плохой погоды Мне пришлось выстоять в очереди целых десять минут прежде чем я добрался до прилавка и смог заказать себе чашку кофе и булочку, а потом еще оказалось, что все стулья заняты и негде даже присесть. Но внутри купола вдоль края крыши шел бордюр как раз подходящей высоты, чтобы на него можно было облокотиться.

Я еще раз перебрал мысленно все, что узнал от Марти. Десятипроцентная летальность при операциях по вживлению имплантатов — не совсем верная цифра. На самом деле семь с половиной процентов пациентов умирают, два и три десятых процента получают тяжелое повреждение мозга, два с половиной процента отделываются более легкими, восстановимыми повреждениями, а еще у двух процентов пациентов получается так, как это вышло у Амелии — никаких вредных последствий после операции не остается, но имплантат не действует. Согласно статистике смертности, около половины умерших — призывники, которых без их согласия направили на службу механиками, и погибают они из-за того, что не могут выдержать сложностей работы с солдатиками в боевой группе. Довольно большая часть других смертей происходит из-за несовершенства хирургической техники и плохого операционного оборудования в Мексике и Центральной Америке. Марти считал, что по большому счету для таких операций сейчас уже практически не нужно участие оперирующего хирурга, разве что для контроля на случай непредвиденных осложнений. Господи боже, автоматическая нейрохирургия! Но Марти уверен, что имплантация проходит на несколько порядков проще, если человеку потом не надо будет работать механиком, в боевой группе солдатиков.

И даже если отбросить эти десять процентов смертей, все равно остается одна сотая процента самоубийц, которые так или иначе сводят счеты с жизнью у Бостонской стены.

И как же, интересно, нормальные люди докатываются до такого? Гражданские, которые совершают самоубийства, подразделяются на несколько категорий: искатели сильных ощущений с неуравновешенной психикой, люди, страдающие от одиночества или сексуальной неустроенности. Очень много таких людей, как Амелия, — у которых семейные партнеры с имплантатами, а сами они поставить себе имплантат не могут.

Первое, что надо усвоить: это ни в коем случае нельзя делать бесплатно. Всеобщее благоденствие научило нас одному — люди обычно не ценят того, что достается им даром. Пусть это будет стоить месячную норму кредиток — хотя, по сути, большую часть этого месяца человек так или иначе проведет в бессознательном состоянии. Еще один важный фактор, который проявится с течением времени: люди, не прошедшие гуманизацию, будут менее удачливы в жизни. Может быть, они будут и менее счастливыми, хотя это трудно определить объективно.

Еще одна небольшая проблема — как быть с такими людьми, как Амелия? Поскольку они не могут подключаться через имплантат, подвергнуться гуманизации они тоже не смогут. Они будут чувствовать себя увечными, обозлятся и, возможно, из-за этого будут склонны к агрессивным действиям. А два процента из шести миллиардов — это составит сто двадцать миллионов людей. По одному волку на сорок девять овечек — этого вполне остаточно, чтобы обеспечить стаду должный «присмотр». Марти предполагал, что для начала таких людей надо изолировать, к примеру — переселить на острова, предварительно попросив выехать оттуда всех гуманизированных местных жителей.

Если заставить наши нанофоры наделать побольше новых нанофоров и сделать их общедоступными, любой человек сможет жить где угодно в полном комфорте, как в странах Альянса, так и на территориях нгуми.

Но, чтобы дело выгорело, перво-наперво необходимо будет подвергнуть гуманизации наших солдатиков и все военное руководство. Для этого надо проникнуть в генеральный штаб и на пару недель изолировать армейское командование от общества. У Марти даже был разработан план подобной операции — подложный приказ из Вашингтона, из Военного министерства, согласно которому всем высшим военным чинам надлежит пройти двухнедельные учения в полной изоляции.

Меня Марти выбрал на роль тайного агента. Он перекроил мои записи, так что я теперь как бы просто получил вполне безопасное небольшое нервное истощение. «Сержант Класс готов к несению службы, но командованию Портобелло рекомендуется полнее использовать его опыт и образование и перевести в руководящие кадры». Прежде чем возвращать меня в армию, Марти предполагал слегка подчистить мне память — сделать так, чтобы я на время забыл о попытке самоубийства, об участии в его заговоре и о катастрофических последствиях проекта «Юпитер». А потом, когда дело будет сделано, все встанет на свои места и я снова буду самим собой.

Следующая часть «эксперимента» заключалась в том, что мою прежнюю боевую группу нужно будет оставить в подключении на достаточно долгий срок, чтобы с ними произошла гуманизация. А потом я, уже находясь в расположении генерального штаба, сделаю так, чтобы моя группа туда проникла и подменила группу охраны.

О генералах хорошо позаботятся, им предоставят самое лучшее медицинское обслуживание. Марти подготовит специальные приказы, чтобы доставить с военной базы в Панаме одного нейрохирурга и его ассистента. У этой врачебной бригады поразительно низкий уровень неудач при операциях вживления имплантатов — в девяноста восьми процентах случаев имплантации проходят успешно.

Начавшись с генерального штаба, «эксперимент» быстро охватит весь мир. Акция будет распространяться снизу вверх — из Портобелло, и сверху вниз — благодаря связям, которые были у Марти в Пентагоне. И вскоре вся наша армия станет гуманизированной. И война закончится сама собой. Но начнется другая, еще более грандиозная битва.

Я жевал сладкую булочку с крабово-яблочной начинкой и смотрел сквозь прозрачный купол на плотную стену дождя. Потом я прислонился к стеклу и стал рассматривать посетителей кафе.

Большая часть народа была лет на десять-двенадцать моложе меня. Они казались мне такими чужими и непонятными — что значит разница в возрасте! Но, может быть, я всегда был немного не таким, как эти ребята? Я никогда не чувствовал себя уютно в подобной обстановке — пустая болтовня, флирт, глупые шутки — даже тогда, когда мне было столько же лет, как сейчас им. Мои мысли все время были заняты либо книгами, либо компьютером. Девушки, с которыми я в те времена занимался сексом, были того же редкого сорта, что и я — они были не против прерваться ненадолго и расслабиться в постели, после чего снова спешили вернуться к своим умным книжкам. Как и у каждого подростка, до колледжа у меня случались ужасающие, вселенские юношеские влюбленности, но, после того как мне стукнуло восемнадцать или девятнадцать, я вполне самореализовался в сексе, и секса у меня было — дай бог всякому. А теперь спираль развития совершила очередной виток, и общество вернулось к консервативным привычкам поколения Амелии.

Изменится ли все это, если у Марти выгорит его безумная затея, то есть если у нас выгорит наша затея? Не бывает близости более полной, чем та, что достигается в совместном подключении. А жгучий интерес юношества к сексу подогревается в основном любопытством, которое в подключении будет удовлетворено с первой же минуты. По-прежнему будет интересно делиться мыслями и впечатлениями с людьми другого пола, но понимание того, каково это — быть мужчиной или быть женщиной, — все равно придет уже в первые несколько минут контакта. У меня сохранились чужие воспоминания — память тела — о родах, выкидышах, менструациях и о том, как покачиваются груди при ходьбе. Амелия все время расстраивалась, что я разделяю со своей боевой группой мучения постменструального синдрома. А все наши женщины со смущением вспоминали о непроизвольных эрекциях и ночных семяизвержениях, они знали, как иногда мешает мошонка, когда идешь или сидишь, скрестив ноги.

Амелия успела почувствовать всего лишь тень этого, мимолетный отблеск — в те две минуты, которые были отпущены нам тогда в мексиканском госпитале. Может быть, отчасти наши нынешние затруднения проистекали из ее чувства неудовлетворенности оттого, что ей достался только этот краткий миг понимания. В последнее время мы с Амелией занимались любовью всего пару раз, не больше — после той неудачной попытки, в тот день, когда я застал ее с Питером. В тот день, когда я подключался вместе с Зоей. А тут еще так много всего случилось — этот грядущий конец света, и все такое, — что у нас просто не было ни времени, ни желания разбираться в наших интимных затруднениях.