Естественно, никто из детей не остался в живых — после падения с высоты в шестнадцать футов их еще и засыпало обломками здания. Никакой человек в здравом рассудке не стал бы задумывать такое в плане «политической демонстрации силы», поскольку это свидетельствовало только о том, что они более жестоки и бесчеловечны, чем мы. Однако, по расчетам нгуми, эта дьявольская уловка должна была подействовать на толпу — а коллективная психология толпы весьма далека от рациональности.

Когда мы увидели детей, мы, разумеется, прекратили все работы и сразу же вызвали массированную медпомощь. Мы принялись разгребать завалы, тщетно выискивая уцелевших в этой бойне. Местная медицинская бригада — brigada de urgencia — сразу же стала нам помогать.

Мы с Барбу разбили свои группы на поисковые партии, которые должны были проверить две трети площади разрушенного здания. Группа Дэвида должна была заняться оставшейся третью, но потрясение от несчастного случая совершенно выбило его людей из колеи. Большинство механиков из группы Чарли никогда в жизни не видели убитых людей. Они совсем растерялись, придя в ужас при виде такого количества растерзанных, искалеченных детских трупов — белая цементная пыль смешалась с кровью и превратилась в серо-бурую грязь, превратив изуродованные маленькие тела в бесформенные серые комки. Два солдатика застыли в мертвой неподвижности — их механики потеряли сознание. Остальные солдатики группы Дэвида бесцельно бродили среди завалов, не обращая внимания на приказы Дэвида, которые, впрочем, тоже были не особенно четкими и согласованными.

Я и сам двигался замедленно, словно во сне — настолько меня потрясла бессмысленность и неестественность случившегося. Тела мертвых солдат на поле боя — достаточно тяжелое зрелище. Тяжело смотреть даже на одного-единственного мертвого солдата. Но это… Это превосходило всякие границы моего понимания. А кровавая бойня еще только начиналась…

Рев моторов большого боевого вертолета всегда пугает и настораживает — вне зависимости от того, что этот вертолет везет. Когда в небе показался вертолет с бригадой медиков, из толпы начали в него стрелять. Как потом выяснилось, пули отскочили от бронированной обшивки вертолета, не причинив никакого вреда. Но автоматические системы защиты вертолета мгновенно определили, откуда стреляют, и открыли ответный огонь — в результате погиб человек, который стрелял, прячась за рекламным щитом, и еще один, стоявший рядом с ним.

Мощный лазер вертолета, поразивший стрелка, произвел на собравшихся неизгладимое впечатление — человек буквально взорвался, разлетелся на куски, словно упавший на землю перезрелый плод. В толпе закричали: «Убийцы! Убийцы!», и уже в следующую минуту разъяренная толпа прорвалась через полицейские кордоны и набросилась на нас.

Мы с Барбу сразу же выстроили своих людей в оборонительный периметр и стали рассеивать в толпу спутывающую паутину — клубы неоновых нитей, которые мгновенно утолщались, превращаясь в веревки в палец толщиной, и связывали всех, на кого попадали. Поначалу это подействовало — паутина была липкая, как суперклей. Первые несколько рядов наступавшей толпы запутались в ней и не могли больше двинуться с места. Они бились в паутине, словно мухи. Но это не остановило напиравшую сзади толпу — люди опрокинули своих несчастных товарищей и пошли прямо по их телам, стремясь добраться до нас.

Ошибка нашей тактики обнаружилась уже в следующие секунды — сотни людей, спутанных прочными нитями, погибли, раздавленные напиравшей обезумевшей толпой. Крики раненых и умирающих смешались с яростными воплями нападавших и слились в один невообразимый, жуткий вой. Мы стали разбрасывать во все стороны гранаты с тошнотворным и слезоточивым газом, но это почти не замедлило натиска толпы. Еще больше людей упало и было растоптано в страшной давке.

Бутылка с «молотовским коктейлем» разбилась об одного из солдатиков группы Барбу, и он мгновенно превратился в огромный факел — пылающее воплощение поражения и беспомощности. На самом деле солдатик был всего лишь на мгновение ослеплен. Вслед за самодельной гранатой началась беспорядочная ружейная стрельба, застрекотали пулеметы, в пыли и дыме засверкали вспышки двух лазеров. Я видел, как ряды мужчин и женщин падают, подкошенные пулями их собственных пулеметов… Тут поступил приказ координатора:

— Уничтожьте кого-нибудь из стрелков!

Обнаружить источники лазерного огня было очень просто, но люди подхватывали оружие из рук погибших стрелков и снова продолжали стрелять. Первый убитый мною человек — совсем мальчишка — был из тех, кто подобрал лазер и стрелял стоя, навскидку. Я целился мальчишке в колени, но внезапно его кто-то толкнул в спину — и моя пуля попала пареньку в грудь, разорвав ему сердце. После всего остального, что сегодня произошло, эта несчастная случайность окончательно меня доконала — я впал в ступор.

У нашего новенького, Пака, тоже поехала крыша — только в другую сторону. Его охватило боевое безумие берсеркера. На Пака попытался вскарабкаться какой-то человек с ножом — наверное, хотел выбить солдатику глаза, хотя это было заведомо невозможно. Пак схватил человека за ногу, встряхнул, как тряпичную куклу, и вышиб ему мозги, стукнув о груду кирпича. А потом швырнул изломанное, неживое тело в толпу. После чего Пак ринулся в гущу людей, как обезумевшее механическое чудовище, и принялся пинать и молотить кулаками во все стороны, забивая людей до смерти. Это выдернуло меня из шокового состояния. Когда Пак никак не отреагировал на мои приказы, я обратился к координатору, требуя его дезактивировать. Пока они там управились, расходившийся Пак успел уложить больше десятка людей, и на его внезапно замершего в неподвижности солдатика навалилась разъяренная толпа, колотя по броне обломками кирпича.

Это было похоже на картину ада, как его описывал Данте: повсюду валялись искалеченные, окровавленные тела, тысячи людей метались в клубах ядовитого дыма, охваченные диким ужасом и отчаянием, ослепленные слезоточивым газом, корчились в спазмах неудержимой рвоты. У части моего Я голова шла кругом от невыносимого ужаса, мне хотелось развернуться и бежать отсюда, самым надежным способом — просто потеряв сознание — и пусть беснующаяся толпа рвет на куски этого чертова солдатика. Но моя группа тоже была не в лучшем состоянии, а я не мог бросить их — это было бы предательством.

Координатор велела нам выбираться из толпы, возвращаться обратно на площадь, откуда нас заберут так быстро, как только получится. Мы могли бы улететь прямо отсюда, поскольку толпа вокруг нас изрядно поредела, но не хотели снова раздражать народ видом летунов и боевых вертолетов. Так что мы просто подобрали четырех обездвиженных солдатиков и отступили, непобежденные, сохраняя боевые порядки.

По пути я сообщил координатору, что собираюсь подать рапорт об отчислении Пака из действующей армии в связи с психологическим несоответствием — и это самое малое, что он заслужил. Координатор, естественно, услышала и мои настоящие мысли, не оформленные в слова: «Этого ублюдка надо отдать под трибунал за убийства, как военного преступника. Но это, увы, невозможно».

Я, конечно, все это понимал, но сказал только, что не желаю больше видеть его в своей группе, даже если из-за этого отказа на меня будет наложено служебное взыскание. Остальные ребята в группе тоже порядком от него натерпелись, хватит. Чего бы ради его ни впихивали в нашу дружную семью, сегодняшние действия Пака убедительно доказали, что нельзя было этого делать.

Координатор сказала, что будут учтены все обстоятельства дела, в том числе и моя собственная эмоциональная неуравновешенность во время этого заявления.

И мне приказали сразу же после отключения явиться на беседу к психологу. Неуравновешенность? А как, интересно, я должен был бы себя чувствовать после соучастия в массовом убийстве?

Впрочем, поразмыслив, я решил, что ответственность за массовую бойню лежит все же не на нас. Мы сделали все, чему нас учили на тренировочных занятиях, применили все свое умение для того, чтобы свести потери к минимуму. Но вот смерть одного конкретного человека — того мальчишки, которого я застрелил… Я никак не мог перестать об этом думать. Сосредоточенный взгляд мальчишки, который целился и стрелял, целился и стрелял… Мой прицел, скользнувший с его головы к коленям, и — в то самое мгновение, когда я нажал на курок — мальчишка раздраженно нахмурился оттого, что его толкнули. Колени паренька ударились о мостовую как раз тогда, когда моя пуля разорвала его сердце, и еще мгновение на его лице сохранялось то же недовольное выражение. А потом он упал вперед и умер прежде, чем его лицо соприкоснулось с землей.

В это мгновение во мне тоже что-то умерло. Невзирая на чуть запоздавшее вливание коктейля успокаивающих лекарств. Я знал, что есть только один способ избавиться от этого кошмарного воспоминания.

Но Джулиан ошибался. Первое, что сказал ему психотерапевт:

— Как вы знаете, мы можем выборочно стереть некоторые воспоминания. Мы можем заставить вас забыть о том, что вы убили этого мальчика, — доктор Джефферсон был чернокожий, лет на двадцать старше Джулиана. Разговаривая, он теребил клочок седой бородки. — Но это не так просто, как могло бы показаться. Некоторые чувственные ассоциации убрать мы не сможем, поскольку просто невозможно отследить все нейроны, задействованные в этих переживаниях.

Я, наверное, и не хотел бы это забыть, — проронил Джулиан. — Теперь это часть меня. Хуже я стал от этого или лучше — не знаю.

— Не лучше — и вы сами это понимаете. Если бы вы были человеком такого склада, который может, не задумываясь, убить кого-нибудь и пойти дальше, армейское командование направило бы вас в группу охотников и убийц.

Они сидели в обшитом деревянными панелями уютном кабинете психотерапевтического отделения в Портобелло. Стены кабинета были украшены яркими национальными орнаментами и шерстяными ковриками. Джулиан не сдержал внезапного порыва и потрогал грубую шерсть одного из ковриков.

— Если даже я забуду об этом, парнишка все равно останется мертвым. Это как-то неправильно.

— Что вы имеете в виду?

— Это мое горе, мой грех. Он ведь был всего лишь ребенком, который попал в…

— Джулиан, у него было оружие, и он поливал огнем все вокруг. Возможно, убив его, вы тем самым спасли множество других жизней.

— Не наших жизней. Мы-то были здесь в безопасности.

— Хорошо, вы спасли жизнь многим мирным людям. И вряд ли вам пойдет на пользу, если вы будете думать о нем как о невинном, беспомощном ребенке. У него было опасное оружие, и он не контролировал своих Действий.

— Я тоже был вооружен. И я контролировал свои Действия. Я целился так, чтобы только вывести его из строя.

— Тем больше оснований для вас не обвинять себя понапрасну.

— Скажите, вы когда-нибудь кого-нибудь убивали. — Джефферсон покачал головой — одним быстрым движением. — Тогда вы этого не поймете. Это все равно что потерять девственность. Ладно, можно уничтожить память о событии, но от этого девственность не возвратится. «Чувственные ассоциации», как вы говорите, никуда не денутся. А может, я почувствую себя еще больше испоганенным? Если не смогу проследить эти ощущения до причины, их вызвавшей?

— Могу только сказать, что у некоторых людей это срабатывает.

— Ага… У некоторых — но не у всех, так?

— Не у всех. Медицина — наука не точная.

— Тогда извините, доктор, — я отказываюсь от подчистки памяти.

Джефферсон полистал бумаги, лежащие у него на столе.

— Вам могут и не позволить отказаться.

— Я могу ослушаться приказа. Это не бой. А от нескольких месяцев в тюрьме для военных мне ничего не сделается.

— Все не так просто, как вам кажется, Джулиан. — Доктор принялся перечислять, загибая пальцы: — Во-первых, в тюрьме для военных вы вполне можете погибнуть. Солдат-пехотинцев отбирают по агрессивности, а механиков они не любят. Во-вторых, тюремное заключение может стать началом катастрофы в вашей служебной карьере. Неужели вы думаете, что в Техасском университете будут рады предоставить работу бывшему зеку, да еще и чернокожему? И в-третьих, вы, возможно, и не имеете права отказаться от лечения. Потому что у вас выявлены стойкие суицидальные тенденции. И я могу…

— Разве я хоть раз заикнулся о самоубийстве? Когда же это?

— Возможно, и никогда, — доктор взял нижний листок из стопки и подал Джулиану. — Вот, посмотрите, это — ваш личностный профиль. Прерывистая линия показывает средний уровень значений для мужчин вашего возраста, в год их призыва в армию. Посмотрите на высоту столбика над «Су».

— Это основано на каких-то письменных тестах, которые я проходил пять лет назад?

— Нет, здесь учитывается совокупность многих факторов. Армейские тесты, данные клинического наблюдения, начиная с детского возраста.

— И на основании этих данных вы имеете право подвергнуть меня медицинским процедурам без моего согласия?

— Нет. На основании того, что я — полковник, а вы — сержант.

Джулиан подался вперед.

— Вы — полковник, который давал клятву Гиппократа, а я — сержант с докторской степенью по физике. Неужели мы не можем хоть немного поговорить как интеллигентные, образованные люди?

— Прошу прощения. Продолжайте.

— Вы предлагаете мне пройти лечение, после которого, возможно, у меня сильно пострадают память и интеллект. Могу ли я быть уверенным, что после такого лечения смогу, как прежде, заниматься наукой?

Джефферсон помолчал немного, потом сказал:

— Да, лечение может повредить вашу память — но вероятность этого невелика. А если вы убьете себя, то уж точно никакой наукой заниматься не сможете.

— Ради бога, доктор! Я не собираюсь себя убивать!

— Хорошо. А теперь подумайте — что, по-вашему, говорят в подобных случаях потенциальные самоубийцы?

Джулиан постарался сдержаться и сказал, не повышая голоса:

— Что же, доктор, выходит? Если бы я заявил: «Да, конечно, я собираюсь это сделать», тогда вы сочли бы меня нормальным и отпустили домой?

Психиатр улыбнулся.

— Хороший ответ! Но, понимаете, так может сказать и потенциальный самоубийца, скрывающий свои намерения.

— Разумеется. Что бы я ни сказал — вы можете счесть это лишним доказательством психического расстройства — если убеждены, что я действительно болен.

Доктор порассматривал свою ладонь и наконец изрек:

— Послушайте, Джулиан… Видите ли, я просмотрел в подключении вашу запись и точно знаю, что вы ощущали, когда убили этого мальчика. Можно сказать, я был тогда с вами. Я был вами.

— Я знаю.

Врач отложил в сторону папку с делом Джулиана и взял маленькую белую коробочку с таблетками.

— Это умеренный антидепрессант. Попробуйте попринимать его пару недель, по одной таблетке после завтрака и после обеда. Таблетки никак не повлияют на ваши умственные способности.

— Хорошо.

— А потом придете ко мне на прием… — доктор полистал календарь, — скажем, девятого июля, в десять утра. Я подключусь вместе с вами и задам вам некоторые вопросы. Вы ничего не сможете от меня утаить.

— И если вы решите, что я сумасшедший, то пошлете меня на подчистку памяти?

— Посмотрим. Пока я не могу ничего обещать. Джулиан кивнул, взял коробку с таблетками и ушел.

Я мог бы соврать Амелии, мог сказать, что это обычная врачебная проверка. Я съел одну таблетку и заснул: Сон был глубокий, без сновидений. Наверное, я буду их принимать, как сказал врач — раз они не повредят моим умственным способностям.

Поутру я чувствовал себя уже лучше, уныние меня оставило, и я даже продумал целую речь в защиту самоубийств — наверное, готовясь к беседе с доктором Джефферсоном. В подключении я действительно не смогу ему соврать. Но, может быть, мне удастся договориться насчет временного «лечения». Возражения против самоубийства подобрать совсем несложно: не говоря уже о впечатлении, которое это произведет на Амелию, моих родителей и друзей, самоубийства в армии дело довольно обычное, и они совершенно ничего не меняют. Армия запросто может найти новобранца моего роста и веса и снабдить моего солдатика новыми мозгами. Даже если бы я преуспел в своих намерениях и, сводя счеты с жизнью, отправил на тот свет еще и нескольких генералов — армейское командование просто раздало бы генеральские погоны нескольким полковникам. В пушечном мясе у нас никогда не было недостатка.

Правда, я не знал, насколько все эти логические доводы против суицида подействуют на мое решение. Даже до того, как погиб тот мальчик, я точно знал, что буду жить лишь до тех пор, пока Амелия меня не оставит. Мы были с ней близки уже гораздо дольше, чем это обычно бывает сейчас у большинства людей.

А когда я вернулся домой, ее не было. В записке говорилось, что она поехала в Вашингтон, навестить старого знакомого. Я позвонил на базу и выяснил, что смогу успеть на рейс до Эдвардса, если по быстрому подниму свою задницу и за полтора часа доберусь до аэродрома. Я уже пролетал над Миссисипи, когда вдруг сообразил, что даже не позвонил в лабораторию и не договорился, чтобы кто-нибудь подменил меня на занятиях со студентами. Может, это произошло из-за таблеток? Наверное, все-таки нет. Позвонить куда-нибудь из летящего военного самолета не представлялось возможным, а потому я смог дозвониться в лабораторию, только когда в Техасе было уже десять часов. Мне очень повезло — меня подменила Джин Джорди, но это была чистая случайность. Она зашла на кафедру за какими-то бумагами, увидела, что меня нет, и провела занятия за меня. Джин Джорди ужасно разозлилась, поскольку я не смог связно изложить никаких уважительных причин своего отсутствия. И то — не говорить же ей, что я первым же рейсом рванул в Вашингтон, чтобы решить, стоит совершать самоубийство или все же не стоит?

Из Эдвардса я доехал монорельсом до старой Союзной станции. По карте на справочном автомате, который был в поезде, я определил, что нахожусь совсем недалеко от адреса, по которому проживает этот старый друг Амелии. Я хотел было пройтись туда пешком и постучать в дверь, но решил вести себя культурно и сперва позвонить. Ответил мужчина.

— Мне нужно поговорить с Блейз.

Мужчина какое-то время в недоумении смотрел на экран, потом сказал:

— А! Наверное, вы — Джулиан? Минуточку!

К аппарату подошла Амелия, веселая и улыбчивая.

— Джулиан? Я же оставила записку. Я буду дома завтра утром.

— Нам надо поговорить. Я здесь, в Вашингтоне.

— Ну, тогда приезжай сюда. Мы как раз собираемся обедать.

Как по-домашнему!

— Я лучше… Нам надо поговорить наедине.

Амелия посмотрела куда-то в сторону, потом снова на меня. Она явно забеспокоилась.

— Где ты сейчас?

— На Союзной станции.

Мужчина что-то сказал — я толком не расслышал, что именно.

— Пит говорит, там на втором этаже есть бар, называется «Раундхаус». Давай встретимся там. Я буду минут через тридцать-сорок.

— Ты лучше пообедай, а потом уже поезжай ко мне. Я могу…

— Нет. Я приеду сейчас.

— Спасибо, милая, — я отключил связь и посмотрел на свое отражение в зеркальной поверхности монитора. Несмотря на то что я проспал целую ночь, вид у меня был довольно измученный и осунувшийся. Надо бы побриться и переодеться в гражданское.

Я спустился в мужскую комнату, быстро побрился и причесался. Союзная станция была не только действующим транспортным узлом, здесь еще располагался музей истории железнодорожного транспорта. Я прошел мимо нескольких вагонов подземки прошлого столетия. Их якобы пуленепробиваемая обшивка была вся испещрена вмятинами и царапинами. Паровой локомотив девятнадцатого века выглядел гораздо сохраннее.

Амелия ждала меня у дверей бара.

— Я взяла такси, — пояснила она, когда мы обнялись.

Она повела меня в бар, где звучала странная мрачноватая музыка.

— Так кто тебе этот Пит? Старый друг, говоришь?

— Это Питер Бланкеншип. — Я покачал головой. Но имя было смутно знакомое. — Он занимается космологией.

Робот-официант принес наш чай со льдом и сообщил, что отдельный кабинет обойдется нам в десять долларов. Я заказал еще стакан виски.

— Так, значит, вы друзья…

— Нет, мы просто знакомые. И я бы хотела, чтобы никто не знал, что мы с ним встречались.

Мы взяли свои стаканы, прошли и сели в свободном кабинете. Амелия внимательно посмотрела мне в глаза.

— Давай я попробую…

— Я убил человека.

— Что?!

— Я убил мальчика, не военного. Застрелил его из своего солдатика.

— Но как такое могло случиться? Я думала, тебе обычно не приходится убивать даже вражеских солдат…

— Это была случайность.

— Ты, наверное, как-то на него наступил?

— Нет, это был лазер…

— Ты «случайно» застрелил его лазером?

— Нет, пулей. Я целился ему по коленям.

— Ты стрелял в невооруженного гражданского?

— Он был вооружен. Это у него был лазер! Там был настоящий дурдом, обезумевшая толпа. Нам приказали стрелять во всех, у кого есть оружие.

— Но он ведь не мог повредить тебе… Он мог попасть только в твою машину.

— Он стрелял без остановки, почти не целясь, — я говорил неправду. Вернее, полуправду. — Он мог перестрелять там кучу народа.

— А ты не мог стрельнуть по его оружию?

— Нет, у него был тяжелый «ниппонекс». На этих моделях пуленепробиваемый корпус с абларовым покрытием. Понимаешь, я целился ему по коленям, и вдруг его кто-то толкнул в спину. Он начал падать — и моя пуля попала ему в грудь.

— Значит, это действительно был несчастный случай. Мальчику не стоило играть с игрушками взрослых.

— Ну, если ты так это воспринимаешь…

— А как это воспринимаешь ты? Ты ведь уже нажал на курок.

— Это безумие. Ты слышала, что было вчера в Либерии?

— В Африке? Знаешь, я была так занята…

— В коста-риканской Либерии.

— Ах, вот как! Значит, этот мальчик был там?

— Да, и тысячи других людей. И тоже «были», — я глотнул слишком много виски сразу и закашлялся. — Какие-то экстремисты убили пару сотен детишек и представили это так, будто мы в ответе за их гибель. Одно это было более чем ужасно. А потом на нас набросилась обезумевшая толпа, и… И… Средства для усмирения толпы мало того что не сработали — они сработали, только наоборот. Вместо того, чтобы успокоиться, народ разбушевался еще больше, и сотни людей погибли, растоптанные в жуткой давке. А потом они начали стрелять, стрелять в своих собственных людей. И мы… Мы…

— О, господи! Мне так жаль… — дрожащим голосом произнесла Амелия. — Тебе так нужна поддержка, а тут являюсь я, усталая и взвинченная, со своими заботами… Бедный мой… Ты говорил с психологом?

— Ага. Он мне здорово помог, — я выковырнул кубик льда из стакана с чаем и бросил его в виски. — Сказал, что я должен с этим справиться.

— В самом деле?

— Он дал мне какие-то таблетки.

— Ты поосторожнее с таблетками. И с выпивкой.

— Слушаюсь, доктор, — я отхлебнул маленький глоток.

— Это серьезно. Я беспокоюсь за тебя.

— Ага, я тоже. Так что там у тебя с этим Питом?

— Но ты…

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Для чего ты ему понадобилась?

— Для Юпитера. Он хочет опровергнуть основные положения космологии.

— А при чем тут ты? Наверное, любой из команды Макро знает о космологии больше, чем ты, — даже я, наверное, разбираюсь в этом лучше!

— Да, конечно. Вот именно поэтому он и выбрал меня — все, кто выше меня по служебному положению, участвовали в планировании проекта «Юпитер» и совершенно определенно относятся к… некоторым его аспектам.

— Что за аспекты?

— Я не могу тебе сказать.

— Давай, выкладывай.

Амелия взяла стакан с чаем, но пить не стала — только посмотрела на него.

— Я не могу тебе рассказать, потому что ты никак не сможешь сохранить это в тайне. Вся твоя группа узнает об этом уже на следующем дежурстве, как только ты подключишься.

— Они ни черта не понимают в науке. Любой из них не отличит Гамильтона от гамбургера. Все, что имеет отношение к технике, они воспринимают только по моей эмоциональной реакции, не более того. Никакие технические детали им недоступны — это для них все равно что древнегреческий язык.

— А я и говорю о твоих эмоциональных реакциях. Все, Джулиан, больше я ничего не могу сказать. Не спрашивай, пожалуйста.

— Ну хорошо, хорошо! — я выпил еще и нажал кнопку вызова официанта. — Давай возьмем что-нибудь поесть.

Амелия заказала бутерброды с лососем, а я взял гамбургер и еще виски, двойную порцию.

— Значит, вы с этим Питом совсем чужие люди друг для друга? И никогда раньше не встречались?

— К чему эти расспросы, Джулиан? Что ты имеешь в виду?

— Только то, что говорю.

— Я встречала его лет пятнадцать назад на коллоквиуме в Денвере. Если ты помнишь, в то время я жила с Марти. Он поехал в Денвер, а я — с ним.

— А, вот оно как… — я допил первый стакан виски.

— Джулиан… Не выдумывай того, чего нет. Все в порядке. Он старый и толстый и еще более нервный, чем ты.

— Вот спасибо. Так когда ты вернешься домой?

— Завтра у меня занятия, так что я вернусь утром. А потом еще раз съезжу сюда в среду, если мы не успеем закончить все дела сегодня.

— Понятно.

— Прошу тебя, Джулиан, никому не рассказывай, что я была здесь, особенно Макро. Ладно?

— Думаешь, он будет ревновать?

— Ну при чем тут ревность? Я же тебе говорю, дело совсем в другом… — Амелия устало опустила плечи. — Просто Питер резко выступал против Макро в «Физикс ревью». Я окажусь в дурацком положении, если стану на сторону Пита, выступлю против своего непосредственного начальника.

— Ага, все дело в карьере!

— Здесь затронуто гораздо большее, чем карьера. Это… Нет, Джулиан. Пойми, я не могу тебе рассказать.

— Потому что я слишком нервный.

— Нет. Не поэтому. Вовсе не поэтому! Я только… — официант прикатил в кабинет столик с нашими заказами. Амелия завернула свой бутерброд в салфетку и встала. — Пойми, Джулиан, ты просто всего не знаешь, и я не имею права тебе рассказать. Надеюсь, ты уже в порядке? Я должна идти.

— Иди, конечно. Я понимаю — работа.

— Это больше, чем работа. Потом, когда ты узнаешь, ты все поймешь и простишь меня за вынужденную скрытность. Мы обязательно поговорим еще об этом мальчике. И обо всем остальном. А пока пей таблетки и не принимай случившееся слишком близко к сердцу, — Амелия нежно поцеловала меня и выскользнула из кабинета. Глаза ее были влажными от слез. Я проводил ее взглядом.

Гамбургер выглядел неплохо, но на вкус был как мертвечина. Я откусил кусок, но не смог проглотить — выплюнул все на салфетку и прополоскал рот парой-тройкой глотков виски. Потом я еще раз позвонил, требуя виски, но столик сказал, что в течение следующего часа спиртного я больше не получу.

Я поехал в аэропорт и, ожидая самолета, выпил еще в двух местах. Я пил, и пока летел, пил, пока ехал в такси.

Дома я нашел полбутылки водки и вылил все в большую кружку, перед тем насыпав туда целую горку ледяных кубиков. Я помешивал водку в кружке, пока она как следует не охладилась. Потом я открыл коробочку с таблетками, высыпал их все на стол и аккуратно разложил на семь кучек по пять штук в каждой.

Я сумел проглотить шесть кучек, запивая каждую глотком ледяной водки. Перед тем, как взяться за седьмую, последнюю, мне вдруг вздумалось написать Амелии записку. В конце концов я был ей очень многим обязан. Но когда я попытался встать, чтобы найти где-нибудь бумагу и карандаш, мои ноги отказались повиноваться — они лежали неподвижно, как мертвые глыбы. Какое-то время я обдумывал эту неприятность и решил просто выпить оставшиеся таблетки — протянул за ними руку, но рука обвисла и закачалась, словно маятник. Все равно — я смотрел на таблетки и никак не мог сфокусировать на них взгляд. Тогда я просто откинулся в кресле и расслабился — ощущение было очень приятное, я как будто парил в пространстве. Потом я подумал, что, наверное, это — последнее ощущение в моей жизни, и решил, что это хорошо. Во всяком случае, так гораздо лучше, чем гоняться за всеми этими генералами.

Войдя в квартиру шестью часами позже, Амелия почувствовала резкий запах мочи. Она быстро осмотрела все комнаты и наконец нашла Джулиана в алькове-библиотеке. Он лежал, мешковато обвиснув, на ее любимом кресле. Перед ним на столике осталась последняя маленькая кучка таблеток, пустая коробочка от лекарства и большая кружка, до половины налитая теплой водкой, разбавленной водой.

Всхлипывая, Амелия потрогала его шею, нащупывая пульс — пульс как будто был. Испуганная Амелия дважды сильно ударила Джулиана по щекам — никакой реакции.

Она позвонила в службу спасения, но оказалось, что все бригады сейчас на вызовах и придется ожидать не менее часа. Тогда Амелия связалась с медпунктом университетского городка, рассказала, что у нее случилось, и сказала, что привезет Джулиана туда. Потом она вызвала такси.

Амелия стащила Джулиана с кресла, подхватила под руки и попыталась вытащить из алькова. Но у нее не хватило сил — она не смогла его поднять. А волочить Джулиана через весь дом по полу, держа за ноги, Амелия тоже не могла — это было слишком постыдно. Она выскочила обратно на улицу и чуть не врезалась в мускулистого парня-студента. Студент сразу согласился помочь. Он вынес Джулиана, поместил в такси и поехал вместе с Амелией до больницы, задавая по дороге вопросы, на которые она отвечала только невразумительными восклицаниями.

Как оказалось, студенту не обязательно было провожать Амелию до больницы — его помощь больше не понадобилась, потому что у больничного подъезда уже поджидали доктор и двое санитаров с носилками. Санитары быстро погрузили Джулиана на каталку, а доктор сделал ему две инъекции — в руку и в грудную клетку. После инъекции в грудную клетку Джулиан застонал и дернулся, глаза его приоткрылись, но видны были одни белки. Врач сказал, что это хороший признак. Только рез сутки можно будет наверняка сказать, выздоровеет ли больной, так что Амелия могла либо ждать здесь, либо пойти домой.