Портрет Невидимого

– И Алиса Шварцер[125]?

– Она тем временем освобождала женщин в Кельне. В каждом городе шла своя маленькая война. Во Франкфурте спекулянты хотели поэтапно снести старые дома района Вестенде. Полиция не понимала, что протестующие молодые люди просто почувствовали себя гражданами. Пожилые чиновники в нашей стране в свое время еще пели, будучи гитлерюгендовцами: Сегодня нас слышит Германия, а завтра услышит весь мир. И мы вдруг поняли, что не хотим повиноваться людям с сомнительным прошлым. Ведь многие наши тогдашние профессора прежде без всяких угрызений совести преподавали расоведение, комментировали нюрнбергские законы, исключали из немецкой литературы Рильке и Брехта. Когда в Геркулесовом зале[126] исполняют музыку Шенберга, ты и сейчас иногда слышишь голоса из публики: «Дегенеративное искусство!»; «Запретить бы исполнение подобных вещей!»; «Нам не хватает сильной руки!». Весь этот бред нужно было вымести из голов… Конечно, Мартин Лютер Кинг был для нас важной фигурой, с его речью о братском мире I have a dream[127]… Кеннеди, молодой и полный оптимизма, – тоже. Когда пришло сообщение о его убийстве, люди на Одеонсплац[128] с плачем обнимали друг друга. И тем не менее мы создавали новое, были открыты для нового. Надо отважиться на бoльшую демократию[129]. С Вилли Брандтом все сразу почувствовали себя раскованнее.

Я охотно слушал его восторженные рассказы о переломе. Поколение Фолькера завоевало те свободы и послабления, которыми пользовался я, тогдашний подросток. Даже мы, старшеклассники гимназии в Люнебургской пустоши, заразившись духом времени, избрали школьный парламент, добились, чтобы администрация выделила уголок для курильщиков и бунтовали против старого учителя географии, в прошлом эсесовца, который ставил свою губительную «семерку», если какой-то ученик относил Судетскую область к Чехословакии, а Эльзас – к Франции. Правда, во время школьных походов д-р Толле всегда держался по-товарищески, он был превосходный шарфюрер: «Ханс, возьми мое яблоко».

* * *

Может быть, тоска по иному есть самая одухотворенная форма действительности, самое значимое воплощение жизни. Сейчас мне это видится так: человек живет на земле поэтически. Эту запись я нашел в дневнике двадцативосьмилетнего делегата от отделения германистики. Будучи выборным представителем студентов, Фолькер в 1967-м вращал ручку гектографа, печатая листовки, призывающие к бойкоту определенных профессоров. Он руководил дискуссиями на темы «Политизация эстетики» и «Вся власть – фантазии, или Как нам изобрести самих себя». В одном месте на Файличплац, которое он мне несколько раз с гордостью показывал, Фолькер однажды попал под водометы полиции. Во время беспорядков на Леопольдштрассе он наблюдал, как не участвовавших в демонстрации любопытных, которые внезапно обратились в бегство, полицейские выводили, в наручниках, из кафе и магазинов и заталкивали в «зеленые Минны»[130].

В дневнике Фолькера нет сведений о том, что он произносил публичные речи. Он никогда не верил безоговорочно ни в какую идеологию. Поля принадлежавших ему «Цитатника Мао» и Корана усеяны вопросительными знаками. Даже на пике беспорядков он не отказывался от интересов иного рода. Был, по студенческому билету, на концерте Антона фон Веберна. К сожалению, преобладают впечатления в духе Вильгельма Буша[131]. Певица Аннелиз Кюпперс кружевным подолом подметала пол, энергичная походка делала ее похожей на экзотическую глупую птицу; платье слишком туго обтягивало пышные формы, и фрау Кюпперс еще больше это подчеркивала, время от времени оглаживая его на бедрах. Кроме того, она закончила песенный цикл громким «Пуу», что, видимо, было требованием сочувствия. Пианистка – поменьше габаритами, в синем, как вечернее небо, платье, – пока играла, казалась воплощением болезненной суровости. Ее лицо стало пепельно-серым, исказилось от напряжения и бросило свою обладательницу на произвол судьбы: в кульминационных местах музыкантша прямо-таки вибрировала, и зрители невольно отводили глаза. При исполнении песен каждая эмоция возникает в певице сантиметров на десять раньше, чем находит отклик у слушателей. Петь, должно быть, невероятно трудно.

* * *

Фолькер учился у литературоведа и писателя Вернера Фордтриде[132]. Этот чувствительный одинокий эстет собирал вокруг себя молодых людей, которые не только читали и обсуждали написанное, но и сами надеялись стать творцами нового искусства. Профессор устраивал у себя в квартире журфиксы. А в солнечную погоду проводил занятия в английском парке, рассаживаясь со студентами прямо на траве, на расстеленных одеялах. Фолькер с одним своим соучеником (будущим главным редактором) работал над рефератом «Фридрих Шиллер и утопии счастья». Вначале работа шла тяжело. Мне приходилось постоянно преодолевать осторожность педантичного Т.; в конце концов я стал формулировать основные тезисы сам, не оглядываясь на него, но и не пытаясь его задеть, – хотя это было утомительно. Когда я воодушевляюсь чем-то, он, наоборот, скисает. Тут ничего не поделаешь. На его помощь рассчитывать бесполезно. Этого Т. ничем невозможно увлечь.

Доклад в итоге все-таки был написан. Но к тому времени помыслами Фолькера завладел другой, живой, писатель (вряд ли хорошо знакомый сегодняшним студентам). Этот писатель, Сэмюэл Беккет, показал в своих пьесах и романах – убедительнее, чем кто-либо до него, – что наша жизнь состоит из абсурдных странностей; что человек на земле – только бедный косноязычный странник; что замолчишь ли ты или будешь говорить, это ничего не изменит, никакой бог тебя не услышит; ты можешь околевать в мусорном баке или ждать под деревом события, способного все изменить, – особой разницы нет. Но ведь при всем том голодные бродяги Беккета развлекались! Они болтали, философствовали о пустоте… И – над пустотой. Любая дошедшая до нас – якобы неопровержимая – истина, попав к ним в руки, истаивала. Оставались слова, немного движения и неподдельное удовольствие оттого, что ты, последовав за ирландским пьяницей, дерзко заглянул в саму бездну, в царство абсолютной свободы.

Владимир: Так что же делать?

Эстрагон: Давай ничего не будем делать. Так надежнее.

Владимир: Да, и посмотрим, что он нам скажет.

Эстрагон: Кто?

Владимир: Годо.

Эстрагон: Точно.

Владимир: Сперва нужно все как следует разузнать.

Эстрагон: А что мы у него просили?..[133]

* * *

Вместе с другими студентами Вернера Фордтриде Фолькер снимал на восьмимиллиметровую пленку фильмы, в которых соединялись важнейшие новые веяния: признание бездомности современного человека, его психологической разорванности и возникающее порой удовольствие от того, что у тебя нет никаких связей, которые стесняли бы твою жизнь.

Много лет назад я видел перфорированную выцветшую киноленту. Двадцативосьмилетний Фолькер бредет по площади Святого Марка в Венеции. Ручная камера, которая его снимает, качается. Он стоит на коленях среди взлетающих голубей. И еще в этом коротком авторском фильме он жонглирует тросточкой, как Чарли Чаплин и Бастер Китон, как один из мудрых шарлатанов Сэмюэла Беккета. Потом быстрая смена кадров: он смотрит на колонны, неподвижно стоит на заднем плане; внезапно, крупным планом, мы видим только ноги; потом, долго, – одну ресницу, улыбку, по-видимому, беспорядочные jump-cuts[134].

Съемочная группа оказалась на высоте поставленной задачи, как когда-то Жан-Люк Годар (хотя, в отличие от него, не имела ни реквизита, ни даже микрофона): она продемонстрировала бессмысленность человеческого существования.

И еще при уборке квартиры я нашел серию фотоснимков (помимо той, что связана с лондонским парком, где снималось «Фотоувеличение»): Фолькер – с дыней на голове, в темном пальто – позирует на кладбищенской скамейке. В подобных костюмах выступали актеры, игравшие персонажей Беккета.

Телевидение и отпускные поездки (тогда, из-за отсутствия возможностей и денег, – меньше, чем в последующие годы) на время отвлекали Фолькера от литературы, от внутренней сосредоточенности и от придумывания себя самого. Импровизация часто бывает единственным способом сохранить идеальное состояние, которое человек запланировал.

* * *

В любовной сфере ничто у него не шло гладко. К тому же в ней не было ясных ориентиров. Моника – так звали молодую женщину, к которой Фолькер в 1967-м приехал в Саарбрюкен, на Рождество. Ее другой друг, очевидно, в то время отсутствовал: Она испекла пирог. Вечером речь зашла о браке. Она хотела бы выйти замуж. За меня. Мы делали вид, будто разговариваем о посторонних, однако имели в виду нас самих. Со мной, мол, она жила бы гораздо лучше, чем с Ретортой Рюдигером. Но у меня бы возникли трудности из-за недоразвитогобрюшного пресса и неспособности к деторождению; может, о последнем я бы и не жалел, но как подумаю, что – в материнскую дыру! В конце концов я скис. Я ей рассказывал и об интимных вещах, только она ничего не поняла. То было время долгих, бесконечных дебатов о чувствах – даже в Саарбрюкене. Но сексуальность, видимо, тогда еще не опустилась до уровня любительского спорта. Студенту с месячным доходом в триста восемьдесят марок часто приходилось оставаться по вечерам в своей комнатке: Здесь опять поселилась божья коровка. За три дня проделала по стене путь в десять или двадцать см. Чем она питается? Общество безвременья. По вечерам – какао, сигареты: привычка, ставшая комичной. Займусь-ка я лучше Жан Полем. Не скрывается ли за его словесными волнами нехватка поэтической и человеческой фантазии? Целый день я преследовал Красную-рубашку-навыпуск. Чем все это закончится?

* * *

Я ничего не знаю о его ранних контактах с художниками. Фолькер смастерил свою первую книгу. Она была результатом загородной поездки. Когда мы еще только ехали туда и тщательно придерживались указанного маршрута, я думал, что еду с художником, увлекшимся фотографией, к скульптору, который в последнее время только рисует. И тут вдруг художник произнес: «По воскресеньям принято ездить к родственникам». Было воскресенье, 25 апреля 1968-го года.

После этого и возникла книга-протокол «День за городом», включавшая фотографии. Скульптор обитал в неухоженном старинном замке. «Мне пришлось перегородить подъездную дорогу тяжелой коровьей цепью, – говорил он, – чтобы отделить себя от соседних хуторов и вообще от внешнего мира, потому что прежде на эту дорогу часто сворачивали чужаки, в надежде обнаружить достопримечательности. А когда человек занят работой, машины мешают – ты каждый раз подходишь к окну, чтобы посмотреть им вслед».

Очевидно, что оба гостя – фотографирующий художник и Фолькер – не рассчитывали обнаружить в жизни скульптора, не названного по имени, нечто сенсационное. Этот краткий визит был для них импровизированным хэппенингом, длившимся в реальном времени два часа. К «совокупному произведению искусства»[135], каковым является мир, относятся также владелец замка и его объяснения, которые в книге не оцениваются, а только комментируются. Мир есть все, что происходит: «Эту шляпу я поначалу должен был носить постоянно, – объяснил он нам в достопамятное воскресенье. – Она мне идет, хотя вообще я шляпы не люблю. Но какие-то паразиты обрушились с потолка мне на голову и стали причиной редкой болезни волос. От природы у меня очень хрупкие волосы, и я должен их защищать. Начавшееся выпадение волос внушало мне серьезные опасения. Однако вскоре благодаря личным связям с сотрудниками ветеринарного института я показал паразитам, кто здесь хозяин. И теперь могу наконец отказаться от ношения шляпы, потому что избрал в борьбе с паразитами научный путь. Другим путем я бы своего не добился. Зато теперь я должен бороться с последствиями. Меня об этом предупреждали. Но я хотел избавиться от болезни. И теперь должен ежедневно обрабатывать голову специальнойжидкостью, чтобы приостановить необычно сильное для моего возраста выпадение волос. Раньше меня это беспокоило, но сегодня мне на это плевать. Я показываю свою голову без стеснения». Сказав это, он прошел чуть дальше и снова опустился на колени перед папкой с рисунками.

Детально описанный визит к скульптору был переходом к чему-то новому. Фолькер бросил университет.

* * *

И для него началось славное время.

Он стал одним из самых интересных галеристов Германии.

Как именно это получилось, я до сих пор толком не знаю. Рауль Потоси, его новый знакомый, был известным специалистом по настенной живописи, погребальному инвентарю и скульптуре этрусков. Разговаривал он скорее намеками, нежели обычными связными высказываниями. Каждый вопрос, касавшийся его личных дел, отскакивал от него безответно. Если, например, его спрашивали: «Как у вас дела? Вы хоть иногда позволяете себе перерывы в работе?», – он отвечал: «На все это… можно ведь посмотреть и по-другому. Вам такое не приходило в голову? Пристрастие к туфлям на платформе у нынешних женщин – это же возвращение котурнов из греческой трагедии… Вновь выныривают реквизиты античности, однако героев у нас больше нет. Где нам искать новые мифы?»

И собеседнику оставалось лишь ухватиться за предложенную Потоси цепочку ассоциаций. Он докучал торговцу произведениями искусства дальнейшими вопросами и уточнениями:

– А нужны ли нам новые мифы?

– Я не говорил, что они нам нужны. Просто мы должны как-то познавать окружающее.

Только если человек был очень решительным и сильным, ему удавалось соскочить с мыслительного парома Потоси и заставить специалиста по этрускам вступить в прямую конфронтацию с его – этого человека – идеями:

– Мне вчера пришла в голову мысль, что старейшие небоскребы в Нью-Йорке – всего лишь растянутые в длину копии типичных лондонских построек. И все же благодаря такому растяжению возникло нечто своеобразное. Вообще, Америка есть удлинение. Но допустимо ли считать удлинение чего-то, уже наличествующего… новым феноменом, новым измерением?

Такого рода рассуждениями человек мог заинтересовать Потоси, но одновременно он сам удивлялся универсуму собственных мыслей и в результате, опять-таки, подпадал под диктат свойственного его собеседнику стиля мышления:

– Вы не хотели бы чего-нибудь съесть, господин Потоси?

– Я не ем.

– Как, вообще никогда?

– Я не ем в данный момент.

– Ах, вот как.

* * *

Взгляд Потоси регистрировал все. По ту сторону его выпученных глаз фрагменты мира соединялись в новую констелляцию. Благодаря своему интересу к этрускам и вообще ко всем проявлениям жизни в эпоху античности, он, очень может быть, воспринимал и жесты, карьеры, навязчивые идеи окружавших его людей как более или менее удачные копии дионисийского шествия к царству теней.

В то, что Потоси – чудак «не от мира сего», никто не верил. Во-первых, он был финансовым гением и всегда, как бы ниоткуда, доставал необходимые ему денежные средства. Во-вторых, своей манерой перескакивать с одной мысли на другую он только крепче привязывал к себе собеседника. Для этого человека, внешне не особо привлекательного, интеллект служил оружием, не только укреплявшим его репутацию, но и позволявшим быстро оказаться в центре внимания:

– Что вы, Потоси, думаете о Томасе Бернхарде[136], новоявленном австрийском чуде? Как следует оценивать его комедии, построенные на поношении святынь?

– Я вам не ящик с каталожными карточками, который в любую минуту можно распотрошить…

– Мои извинения.

– Этот Томас Бернхард – важная персона… На сцене. Он показывает, что, куда ни глянь, не увидишь ничего, кроме погони за удобствами: вот ведь в чем ужас.

– Вы пойдете на его следующую пьесу?

Но Потоси уже повернулся к другому своему почитателю…

* * *

Какого-нибудь жизнерадостного, толкового, сведущего в приятном общении человека исходящее от Потоси излучение запросто могло стереть в порошок. Когда галерист-антиковед замолкал, присутствующие начинали вести себя так, будто они обязаны развлекать его разговором. Но когда беседа переходила на темы обыденные, Потоси мог неожиданно для них натянуть вожжи: «Плата за квартиру… Ее уже давно никто не в состоянии вносить… Приходится идти на обман. Да, кстати: вызовите мне, пожалуйста, такси».

Когда посреди ночи он уезжал от нас – на заднем сиденье такси, с сигаретой в розово-мясистой руке, – мы сквозь заднее стекло видели современного человека, но вместе с тем и древнеримского сенатора наподобие Чарльза Лоутона, который в фильме «Спартак» требует уничтожения восставших рабов[137]: «Убейте их всех или самих себя».

* * *

Что Потоси держал в голове не только разницу между оттенками желтого у Мане и Моне, понятно без лишних слов. Высказывались предположения, будто он – в других городах – и случаев поразвлечься не упускал. Однако об интимной стороне своей жизни он никому не рассказывал. Все это было, казалось, побочными проявлениями его духа.

* * *

Где и каким образом Фолькер в конце шестидесятых познакомился с Раулем Потоси, я не знаю. Но, по всей видимости, их отношения быстро прогрессировали. Очень скоро Фолькер стал сотрудником Потоси, потом – совладельцем художественной галереи в центре Мюнхена.

Перед этим заведением красовались бронзовые изваяния баварских полководцев (как правило, неудачливых). А в самой галерее Фолькера окружали бюсты императоров Рима. В витрине из пуленепробиваемого стекла причесывалась нарисованная на черепке египтянка. Машинистка, работавшая в галерее, – фрау Буссар – носила вельветовые бриджи. На выходные она отправлялась в горы.

В лице Фолькера Потоси нашел смышленого ваганта, для которого стал Ментором и отцом. Урожай познаний, собранный владельцем галереи, теперь как из рога изобилия изливался на молодого веснушчатого рейнландца с роскошной рыжей гривой, плавно скользившего в своих зеленых штанах по мраморным плиткам пола. Фолькер же обрел стимулирующую его способности среду и возможность стабильного существования. Время от времени он садился в кресло времен Людовика XVI, позволял себе поболтать или наблюдал из окна галереи за прохожими перед отелем напротив.

Свою клетушку с божьей коровкой он покинул и переселился в квартиру неподалеку от жилища Потоси.

* * *

– Музей Кестнера в Ганновере[138] заинтересовался нашим Нероном.

– Знаете, Потоси, из-за отсутствия носа Нерон производит еще более сильное впечатление.

– Это лишь копия копии, – пояснил помолодевший Потоси, развалившись во втором синем кресле. – Сделана, вероятно, в Передней Азии. Вы заметили следы восточного – точнее, ассирийского – влияния вокруг губ Нерона? Статуя – откуда-то с берегов Евфрата. Так педантично завитки волос вырезали только в Двуречьи. И потом, взгляд императора не направлен на толпу, но отрешен, замкнут. Астрологически-медитативен. Типичный Вавилон!

– Из-за этой отчужденности Нерон кажется исполненным тайны.

– Потому-то Ганновер и заинтересовался им… В каждой римской провинции император выглядел по-другому. Нерон в Риме, Нерон на Евфрате, Нерон в Британии – три локальные вариации образа одного человека. Как ни крути, мы блуждаем во тьме.

Фолькер согласно кивнул.

* * *

Неравная пара: галерист, уже в годах, и его партнер, совсем юный; один – крупный, массивный, другой – тонкий и гибкий, как лоза; один – малоподвижный, другой – поспевающий всюду. Друг к другу они всегда обращались на «вы».

«Закажите несколько пачек расчетных формуляров».

* * *

Потенциальные покупатели приезжали из Болоньи, Тулузы, Братиславы… и в изумлении застывали перед витринами. Это вам не случайные клиенты: такие, что долго думают, не приобрести ли им четвертинку скульптурного портрета императора Гелиогабала, того самого, которого, как солнечного бога, несли в портшезе (вслед за золотым фаллосом) всю дорогу из Сирии в Рим, а там – из-за его выходок, немыслимых даже в позднем Риме, – утопили, семнадцатилетнего, в клозете. Галерея обменивалась корреспонденцией с Британским музеем, с Новой Глиптотекой в Копенгагене, с неаполитанским музеем «Каподимонте».

Клиентов приглашали отобедать в изысканный «Шварцвальдский трактир». Если же их не было, в полдень бросали в кастрюлю с водой «польские» или «регенсбургские» колбаски, а на десерт заказывали в ближайшем кафе ягодный крем.

До появления Фолькера в зале с античными фрагментами царила полная тишина. Под сигнальными устройствами медленно кружились пылинки.

При Фолькере они закружились совсем иначе.

– Потоси, давайте займемся и современным искусством, самым новейшим.

– Тогда придется расширить верхние помещения.

– А внизу останется Агриппина с ее сыновьями.

* * *

Фолькер в модной кожаной куртке и солнцезащитных очках носился туда и сюда по Швабингу, ездил в окрестные деревни, наведывался в мастерские художников. Планы перестройки верхнего этажа успешно осуществились. И тут оно началось…

Преобразования форм, редукция форм, отказ от формы… – все это в виде льняных холстов, покрытых акриловыми красками, вторглось в галерею. Старый мюнстерский скульптор-авангардист сам устанавливал на цоколях свои стальные скульптуры: сияющие шары, находящиеся в определенном соотношении со стальными же ромбовидными рамами. Зритель мог менять угол зрения. И каждый раз видел новое статико-динамическое членение пространства. На последующих вернисажах люди открывали для себя графические работы, на которых, например, из заштрихованной тушью черной волны вертикально выпрастывалась условно намеченная человеческая фигура (или только рука). Фолькер написал о таком рисунке в одном художественном журнале: Может быть, из совокупности штрихов постепенно формируются фигуры: они выныривают из ландшафтов, в которых пребывали всегда, и теперь становятся зримыми. Важны здесь фрагменты тел, ландшафт же – лишь дополнение к ним.

Владельцам галереи приходилось самим рисовать приглашения и плакаты, потом отдавать их в печать. Придумывать, как должны выглядеть каталоги выставок. Фолькер вскоре овладел всеми секретами фотографии, а пленки проявлял на кухне при галерее, добиваясь идеальной контрастности. Приезжали – после продолжительного обмена письмами и устрашающих телефонных счетов – американские художники. Один из них привез новые экспонаты в стиле landart: аэрофотоснимки распаханных участков земли, образующих геометрические фигуры на дне каньонов, – шифры земных поверхностей. Была представлена также неоновая трубка, изображенная красками на холсте; а у противоположной стены стояла еще одна – объемная, черная, из эбонита. Это была, если хотите, инсталляция на тему черного света: не живем ли мы, несмотря на все более яркое освещение, в ситуации сгущающейся тьмы? Фолькер и Потоси вскоре оказались владельцами одной из ведущих авангардистских галерей. Теперь оба курили Lord-Extra, бегали рысцой или неторопливо прохаживались среди посетителей, которые, очутившись в окружении произведений новейшего искусства, вынужденно меняли сам способ видения, а попутно должны были отказываться и от привычных словесных штампов:

– Вон тот красный штрих… Сине-красный… Он не покрыт точками, как черный штрих… Он, собственно, нацелен на что-то вне картины… Может, то, что нам хотят показать, вообще начинается лишь за пределами полотна? Как вы на это смотрите?

И Фолькер ставил свой бокал вина на подоконник:

– Я разговаривал об этом с художником. Разве он должен что-то объяснять? Он все нарисовал. Красная линия разрезает пространство на части. Но черная линия, покрытая точками, то есть заключающая в себе пустоты, – она более сильная и таинственная. Ей чего-то недостает. В этом и заключается ее сила. Линия же, пересекающая полотно, уже успокоилась, или…

– Ага.

Под уже проданными коллажами – наклеенные красные кружки.

* * *

Смех, bonmots, злорадный треп перед картинами – все это никогда не кончалось в той свойственной выставкам атмосфере незаинтересованности и вернисажных пошлостей, которую любят воспроизводить в телесериалах. Наши галеристы такого не допускали. У них на выставке молодой взволнованный живописец из Франкфурта, который вписывал свои фигуры в готовые видовые открытки, был главной персоной и центром всеобщего внимания:

– Ты, Раймунд, имел в виду угрозу или защиту? Эта дама из «Зюддойче цайтунг» хотела бы, чтобы ты ей рассказал о своем восприятии разных оттенков горизонта.

– Что ж, должен для начала заметить…

– Вы тут побережнее с Раймундом, фрау Линхард.

– У Джексона Поллока и де Кунинга[139], которых я искренне почитаю…

– Да-да, я вас слушаю…

* * *

Галеристы – упряжка ретивых коней – обзавелись «мерседесом». Не знаю, кто из них сидел за рулем. При первой же пробе сил они налетели на колонну резиденции верхнебаварского правительства. Фолькер в итоге чуть не потерял левый глаз. Ему зашивали щеку. Но это не сделало его менее привлекательным.

Он умер. Я свободен. Мог бы начать новую жизнь. Мы с ним встретимся в ином мире?

Или – уже никогда?

Он теперь изображает из себя муху, я же пока шаркаю внизу?

Я не решаюсь стереть его телефонный номер. Надпись «Удалить» на дисплее, сопутствующий электронный щелчок я бы воспринял как залп расстрельной команды. Нельзя никого «удалять».

Восьмидесятилетние вдовы в моем доме, несмотря на прооперированную шейку бедра, пешком спускаются и поднимаются по лестницам. Чтобы купить к выходным пятьдесят грамм ливерной колбасы. Такой вот у них красивый, долгий вечер жизни…

* * *

Фолькер нашел себе жилище над Старым городом. С чемоданчиком инструментов для домашнего пользования он взялся за перестройку мансарды. По субботам, ровно в шесть вечера, на башню расположенной напротив Петерскирхе поднимались музыканты-любители и пытались воспроизвести на духовых инструментах ноты старинных хоралов.

Ковер на полу еще не успел покрыться пятнами, когда в дверь позвонили люди с телевидения. Их привело сюда особое дело: именно с этажа Фолькера они хотели снять – в качестве заставки для баварских телепрограмм – освещенный солнцем символ центра города. Логотип с башней (сфотографированной, кажется, прямо из кровати Фолькера) потом украшал многие южно-немецкие передачи в прямом эфире.

* * *

Примерно тогда же, в 1970-м, Фолькер, которому исполнился тридцать один год, познакомился с молодым человеком чуть младше его самого. Этот молодой человек – Йенс – сразу перебрался в мансардное гнездышко. По моим прикидкам, он и был тем верзилой под метр девяносто, который открыл дверь команде телерепортеров. Йенс Люкен происходил из курортного местечка Тиммендорфер Штранд на балтийском побережье. Изголодавшийся по любви беглец из прибалтийского захолустья отличался сенсационной красотой. Волнистая грива Йенса, ниспадавшая почти до плеч, имела цвет белого золота. Молодой человек, видимо, пресытился ужасами своего прошлого. Его родители были свидетелями Иеговы. Готовясь к надвигающемуся концу света, они терзали сына лицемерными призывами к покаянию, запретами на празднование дней рождения, на яркую одежду, на громкий смех, а также игнорированием Рождества и Пасхи, безжалостной ориентацией исключительно на Страшный суд.

Йенс, с одной дорожной сумкой, сперва сбежал от этих врагов сотворенного Богом мира в Гамбург. Но, видимо, такая дистанция показалась ему недостаточной. Йенс и Фолькер – два молодых человека, покинувших родительский кров – встретились в Мюнхене. Северянин, праздный и очень словоохотливый после долгой домашней муштры, прогуливался по городу, притягивая к себе все взгляды. Фолькеру все завидовали из-за этого роскошного создания.

Потоси, может, и не одобрял связь своего партнера с неугомонным пришельцем. Но противопоставить их взаимной любви, так долго остававшейся совершенной, ему было нечего.

– Йенс превращает вас в человека, занятого приватными делами.

– Он ищет свой путь.

– Вы собираетесь целиком отдаться на волю чувств?

– А из чего же еще, если не из чувств, состоит мир?

– Рамы на следующую среду еще не готовы.

* * *

Для красавца распахиваются все двери (может, даже излишне быстро), а поскольку люди любят смотреть на красивое, ему выпадает в жизни больше всяческих шансов. Йенс нашел доступ к переменчивому придворному штату Райнера Вернера Фассбиндера. Вскоре он уже сопровождал Ингрид Кавен и Курта Рааба[140] в их блужданиях по пивным и пытался получить какую-нибудь роль в фильме.

Я и сейчас иногда вижу его в «Лили Марлен»[141], в телефильмах из серии «Место преступления», в «Лодке»[142] (как морского пехотинца). Йенс, вырвавшись из домашних оков, наслаждался неограниченной свободой да еще чувствовал поддержку Фолькера – а потому мгновенно воодушевлялся самыми разными планами на будущее. Быть актером, манекенщиком, фотографом, дизайнером… – много каруселей крутилось вокруг, на которые ему бы хотелось вскочить. Иногда он с улыбкой отмахивался от внешнего мира, чтобы написать стихотворение о сущности жизни.